Тебе не надеть иного, тебе и такое ново, и все, что ни разобьется, не так еще отольется. Сама ли, по воле рока, я стану теперь жестокой, дороги своей не прячу, коснись же руки горячей. Ничем эту боль не мерить, никак — никому — не верить. Какому добру во славу я отдана на расправу, какому открыта свету, чего в мире больше нету? Не скроют огня — ладони, кораблик бумажный тонет… Иголки палач втыкает? Работа его такая, а отпуска нет три года, и ломит от непогоды, давай его пожалеем — не бойся, коли сильнее! Полоской обсидиана до сердца откроет рану. К какому отныне богу я кровью кроплю дорогу? Вы, знающие, молчите… Ты в праве своем, Учитель!

Не плачь, догорит свеча, ветра улетят с рассветом, и с первой полоской света коснется ладонь плеча. И тени последних звезд напомнят о том, что где-то, когда-нибудь будет лето, и полдень без тьмы и слез. Кому-нибудь будет петь ручья непрерывный голос, и струны, тонки, как волос — в горячей траве звенеть. Кому-нибудь скажут вновь как будто бы то, что нужно, и верится — есть и дружба, и преданность, и любовь. Ты, кто-нибудь, ошибись, как все до тебя — беспечно, и жертвенным камнем вечность распорет и даль, и близь. Рассчитывая шаги, чтоб вслед не сорваться тоже, наметит надрез на коже бесплотность живой руки. Я знаю, на алтаре конец не приходит скоро, но в голосе нет укора, и жизни в глазах гореть, покуда спирали дней свивать бесконечность боли, и кровь пока не напоит — кого — палачам видней.