Берлин, 18 августа 1935 г.
Моя дорогая Роза!
Мое сердце вновь и вновь влечет меня к вам… Мтто очень тяжело продолжать молчать и оставлять вас без ответа. Твое последнее письмо напоминает, что я не должен забывать писать вам. II ежедневный вопрос нашей Ирмы: «Папа еще не написал?» — тоже не оставляет меня равнодушным. Бедь я и без того всегда мысленно с вами, чувствую, страдаю и радуюсь вместе с вамп, хотя тишина этих тюремных сводов и бездушное прозябание под ними способны превращаться в медленно умерщвляющий яд для человека, живущего духовной жизнью. Не отравляй по крайней мере пашей Ирме ее детской радости, она имеет право на радость и веселье, на ее юную душу не должна падать тень, с годами она это поймет и будет благодарна за это своим родителям.
С радостью получил твои письма от 8.VIII, 14.VII, 23.VI и приуроченное к троице письмо от 3.VI (оно было выдано мне только 11.VI). Кроме того, с благодарностью получил 4 открытки к троице — от тебя, от Ирмы (из Мельн-Лауэнбурга), от Рудольфа и одну из Магдебурга (имя отправителя мне неизвестно). Не забыл я и об открытке от 4.VI, отправленной пашей Ирмой из окрестностей Ольсдорфа и выданной мне вместе с твоим письмом от 3.VI. Дальше следуют в порядке поступления: открытка от компании, собравшейся на день рождения деда, твоя открытка из Веллингсбюттеля, открытка от племянника Ганса и открытка из Зюльфельда в Гольштейне. Передай от меня всем написавшим самую горячую сердечную благодарность.
Вчера мне сообщили доставленное в тот же день решение 2-го сената палаты народного суда по вопросу о недопущении к отправке моего письма другу Рудольфу. Решение гласит: «Постановление от 22 июня 1935 г., не разрешившее отправку письма обвиняемого от 5 июня 1935 г., остается в силе. Это письмо имеет политическое и пропагандистское содержание. Оно во многих местах и в высокой степени обнаруживает отсутствие той сдержанности, которую надлежит соблюдать подследственному заключенному в своей переписке с внешним миром. Кроме того, сенат считает, что высказывания в их существенной части предназначены отнюдь не только для получателя письма лично, но и для более широких кругов». Таково решение.
Когда я писал это письмо другу Рудольфу, в мои намерения отнюдь не входило составить его так, чтобы помимо Рудольфа оно могло стать предназначенным и для других кругов. Если бы у меня было такое намерение, то почему я не писал Рудольфу раньше (я молчал более двух лет), когда… было вынесено решение о допуске моих писем к отправке? Только моя привязанность к Рудольфу с поры детства и юности, большая дружба Рудольфа с моим любимым, дорогим отцом и тот отрадный факт, что он меня не забывал и постоянно писал, побудили меня наконец написать ему письмо.
Это было внезапное побуждение, за которым в тот момент, когда я писал письмо, не скрывались никакие другие намерения. Конечно, всегда существует такая опасность, что мои письма читают другие лица, не являющиеся адресатами, независимо от того, даю ли я повод к этому и оказываю ли на это влияние. Дорогая Роза, ведь к тому же я последовал твоим неоднократным просьбам написать ему письмо или открытку… Что послужило главным поводом написать письмо Рудольфу и что меня особенно связывает с ним? Самое драгоценное — это обилие моих воспоминаний о дорогой родине, о родном Гамбурге, о дорогих родителях, о детстве и юности. Ничто не может стереть в памяти красок родного края, заглушить его музыку, заменить его картины, ничто не может заставить забыть жизнь на родине. Детство и юность встают передо мной, полные воспоминаний! Как охотно погружаюсь я в прошлое и вновь переживаю события, давно минувшие, но еще и поныне живущие в памяти! Память освежается и напрягается! Меня увлекают эти воспоминания о родине моих юношеских лет, я никогда не забуду тех многих интересных вечеров, которые Рудольф провел вместе с моим незабываемым отцом.
Не каждому приходится снова и снова описывать в письмах монотонную и механическую жизнь в тюрьме, постепенно это становится скучным. А что может быть безотраднее скуки?! Жизнь здесь порой становится столь бедной, столь бесцветной, столь черствой, столь чуждой! Ведь одинокому человеку как-то надо пытаться ободрять себя, если он не хочет закоснеть и скиснуть духовно. А кто может пожелать себе этого? Ведь человек, находящийся в заключении, хочет перекинуть мост через разлуку, созданную обстоятельствами, чтобы поддерживать связь с родными и близкими хотя бы только в письмах. Искусство писать письма обнаруживается не в форме, оно заключается в том, чтобы передать настроение, выразить участие, сердечную теплоту, внутреннюю, тесную жизненную связь. Даже полнейшее одиночество порой обогащает человека мыслями и воспоминаниями о родине и оказывает чудесное воздействие па понимание им прошлого, даже если он и не владеет всеми своими силами, не мыслит так свежо и гибко, как мыслил на свободе. И как можно ответить отсюда на верность другого человека иначе, чем живо написанным письмом?! Ведь и без того довольно трудно писать письма, когда разрешен лишь определенный выбор материала для них. Письма без содержания я пишу неохотно и редко. Конечно, нет правил без исключений. Кто сам переживает радость и испытывает боль, тот и в письме может многообразно выражать чувства самой глубокой симпатии к другому человеку. Я горжусь и впредь буду гордиться той любовью, которая соединяет меня с другом моего покойного отца, своей нерушимой верностью человеку, состарившемуся и поседевшему на родине, человеку, который честно и храбро прошел через жизнь, который теперь, может быть, уже потерял работоспособность.
В остальном решение 2-го сената палаты народного суда уведомляет меня об основных и решающих причинах недопущения этого письма к отправке, и теперь я испытываю облегчение в связи с тем, что этот инцидент наконец исчерпан.
Возможно, теперь я напишу Рудольфу такое письмо, содержание которого позволит меньше опасаться возможности передачи его другим лицам. Здесь в камере ничего не изменилось.
Любовь и сердечные приветы шлет вам всем
ваш любящий Эрнст.