Виктор Тельпугов.

КАМЕННЫЙ БРОД

Получив путевку на Кавказ и пролетев самолетом многие тысячи километров, недолго лечил свои старые раны бывший солдат Ряшенцев. Уже на третий день, усыпив бдительность медицины, отправился в горы, на базу туристов, которую высмотрел еще по пути в санаторий. В брезентовом городке останавливал всех и каждого одним и тем же вопросом:

— На Каменный брод, граждане, дорогу кто показать может?

— Куда, куда? На какой такой брод? Нет, не знаем, папаша, — пожимали плечами загорелые рослые парни.

Один даже рассмеялся:

— Нет здесь никакого Каменного брода, отец. Неверный вам адресок дали.

В скверном расположении духа вернулся Ряшенцев в санаторий. А на следующее утро, за завтраком, официантка, поставив перед ним новенький благоухающий кофейник, сказала:

— К вам пришли.

— Ко мне? Кто?… — удивился Ряшенцев.

— Молодой человек. Ждет в вестибюле.

Не притронувшись к кофе, старик заспешил в огромное, пустое в этот час помещение. Там ждал его парень в ковбойской шляпе и джинсах.

— Агаджанов Николай, — сказал он, протягивая Ряшенцеву мощную руку. — Мне сказали, вы про Каменный брод спрашивали.

— Так точно! — по-военному ответил старик. — Неужто знаешь?

— Был один раз я на этом Каменном. Дикое место, и дорожка… черт голову сломит, но короче пути через перевал, по-моему, нет, а мне вот телеграмма — срочно в институт, вызывают по диссертации. Совпадают, выходит, наши маршруты — мой и ваш. Имущество все при мне, — парень указал на внушительных размеров рюкзак, стоявший в углу. — Если согласны — на сборы десять минут. Согласны?

Ряшенцев не мог скрыть своей радости:

— Сам господь бог мне тебя послал, хлопец! Благодарность ему по службе!

…Ноги двух путников скользили по наклонным плоскостям скальных пород, под подошвами со скрипом вертелись, как подшипники, мелкие камешки. Ряшенцев шел молча, сосредоточенно думал свою солдатскую думу. Агаджанов — свою, молодую. Время от времени слышался восторженный голос туриста:

— Вы только взгляните на эту прелесть! Из семейства моих эдельвейсов! Как пить дать приведу сюда когда-нибудь всю братву — пусть полюбуются!

— Да, да, — рассеянно отзывался Ряшенцев. — Да, да…

Так шли они много часов. Шли, останавливаясь, чтобы перевести дух, потом каменная тропа вела их дальше. Не заметили, как испортилась погода и раньше времени стало смеркаться. Пришлось остановиться на ночевку. Развели костер, развязали спальные мешки, на всякий случай захваченные Агаджановым, и забрались в них. Но, утомленные трудной дорогой, не могли уснуть. Каждый опять погрузился в свои мысли. Солдат вспоминал былое и уходил все выше в горы. Туриста, наоборот, тянуло вниз, к «братве», которую в самом деле надо будет, при случае затащить сюда, к полянам, усеянным цветами, напоминающими эдельвейсы.

— А вы их где-нибудь видели? — тихонько спросил Агаджанов своего спутника, словно желая проверить, спит он или еще не спит.

— Кого? — совсем не сонным голосом отозвался Ряшенцев.

— Настоящие эдельвейсы.

— У тебя о своем эдельвейсе думка, хлопец, у меня — о своем, — признался Ряшенцев и надсадно закашлялся. — Он у меня вот где сидит, в самом нутре. Может, от старости это? Скорей всего от нее. Этого тебе сейчас не понять, товарищ спортсмен. Годков через полста усвоишь. А пока учи историю Великой Отечественной. Про твой эдельвейс — в одних книгах сказано, про мой — в других.

С Агаджанова слетели остатки сна. Так вот, оказывается, что привело в эти горы Ряшенцева! Николаю стало стыдно за то, что не сразу понял старого солдата, за то, что оказался таким наивным перед видавшим виды человеком. И еще какие, наверное, виды! Вон какой хрип вырывается из его груди!

— Вам холодно? — спросил Агаджанов. — Я сейчас подброшу горючего.

С этими словами парень стал решительно выкарабкиваться из мешка, но Ряшенцев так же решительно остановил его:

— Обставить! Я закалку знаешь какую прошел! Давай лучше храпанем малость, а то и завтра не дотянем; до нашего брода.

Он так именно и сказал — «до нашего», и это Агаджанову понравилось, — стало быть, никакой границы между ними старик не проводит, говорит как равный с равным.

Ряшенцев скрылся в мешке. Николай последовал его примеру.

Но им так и не суждено было сомкнуть глаз в эту ночь. Старый, хоть и старался не ворочаться, все равно каждые несколько минут вынужден был менять позу. Делал он это как можно аккуратнее, чтобы не шуметь, но камешки жестко похрустывали под ним, все чаще его душил кашель.

— Не спится? — в конце концов спросил Агаджанов.

— Шесть снов отсмотрел, к седьмому подбираюсь.

— Так же и я.

— Это я тебе спать не даю. Ты уж прости, я постараюсь потише.

— Да что вы, отец! Не беспокойтесь. — Агаджанов вытянул руку с часиками к углям костра. Из малиновых они постепенно становились пепельно-серыми, словно отдавали свои краски краешку неба, которое готовилось заняться зарей.

Он поглядел на старика. Тот, оказывается, уже не лежал, а сидел, — видимо, таким образом надеялся унять удушливый кашель.

Агаджанов вскочил, побежал собирать хворост. Когда вернулся, Ряшенцев все еще продолжал кашлять, раскачиваясь из стороны в сторону. Через минуту другую костер запылал с новой силой. В его отблесках Агаджанов ясно увидел слезящиеся глаза Ряшенцева.

С трудом совладав с приступом кашля, старик горько усмехнулся:

— Небось проклял тот день и час, когда свела нас судьба?

— Зачем вы так? — обиженно остановил его Агаджанов. — Давайте, папаша, о чем-нибудь другом. А?

— Ну давай, согласен, прости старого брюзгу. О чем бы ты хотел?

— О чем? Вот вы сказали, что мы с вами думаем о разных эдельвейсах. Вы извините меня, я не сразу сообразил, что ведь именно в этих местах прошла немецкая дивизия «Эдельвейс». Вы с ней дрались, да?

— Вот именно, Агаджанов, вот именно.

Они замолчали. Каждый опять думал о своем. Но сейчас мысли их шли уже где-то рядом. Поэтому Ряшенцев не сильно удивился, когда Николай сказал:

— Вам это покажется бог знает чем, но эдельвейсы — тема моей будущей диссертации. В плане института черным по белому — «Эдельвейсы. Генетика и распространение». С вашей точки зрения, смешно, конечно? И наивно, да? Какие-то пестики и тычинки!

— Ну зачем же так? — в тон Агаджанову сказал Ряшенцев. — И про тычинки нужно, и про пестики — без них цветам не цвесть. Вот на пенсию выпрут, я этим делом вплотную займусь. И ты про тычинки и про многое другое жми, но и про Великую Отечественную забывать никому не положено, учти. Строчи про генетику свою сколько хочешь, а потом найди местечко и распни фашистов в своей диссертации. Так и так, мол, солдат один велел. Какую, мол, к лешему, надо было иметь сатанинскую душу, чтобы дивизию извергов «Эдельвейсом» назвать? А? Вот была бы генетика так генетика! — Ряшенцев так увлекся, что даже перестал кашлять. — Ты с какого будешь, хлопец?

— С пятьдесят пятого.

— Полных двадцать четыре, стало быть, — прикинул Ряшенцев. — Самое время сказать свое слово. Са-амое времечко! И про тычинки, и про пестики, но и про то, как на жизнь смотришь. Вот была бы диссертация! Если бы мне перо в руки, я бы еще словечко про Ряшку своего врезал.

— Про кого, про кого? — не понял Николай.

— Про братуху своего младшенького. Вот такой мужик был!

Ряшенцев придвинулся к костру поближе и в озаренье его стал вдруг лет на сорок моложе. Агаджанов смотрел на него и не узнавал. Ему захотелось, чтоб про Ряшку своего старик рассказал сразу же, не откладывая. Но солдат покачал головой:

— Устал ты как бобик. В другой раз как-нибудь.

Агаджанов подумал, что другого раза может и не быть. Скорей всего точно — не будет второго раза: дойдут до Каменного брода — и каждый двинется по своей орбите. Сказал об этом старику, тот подтвердил:

— Тоже верно.

По всему было видно — перед Ряшенцевым одна за другой все ярче возникали картины минувшего, он был уже весь в их власти. «Так или нет?» — сам себя спрашивал Николай. И сам себе отвечал: «Точно. Ясное дело — не только от пламени костра так раскраснелись щеки старика, разгорелись глаза, а виски из седых сделались бронзовыми».

Посидели опять несколько минут молча. То один, то другой пошевеливали костер, поглядывая на небо — все еще темное, только по самой кромке едва тронутое краской приближающегося рассвета.

— А младший-то намного ли моложе вас был? — спросил Агаджанов.

— Из девятого класса на войну добровольцем. Ряшкой его в школе звали. Так же и в роте нарекли. Молод был, но дело солдатское знал до тонкостей.

— Пулеметчиком был?

— Пулеметов у нас тут не было, хлопец. Трехлинеечки. Тоже штука неплохая. Ну а «эдельвейсы» эти самые — специально обучены, обмундированы, вооружены до зубов. У нас — с оптическим прицелом один карабинчик на всех. Снайперы, правда, не перевелись пока. Целая очередь к тому карабину была. Среди всех меткачей особо Ряшка выделялся, у нас это в роду вообще. Мне вот солидный юбилей скоро играть, а глаз востер еще. В Большой Медведице запросто восьмую звезду вижу.

— Как восьмую? — удивился Николай и невольно посмотрел на небо, еще задраенное предутренним туманом.

— Вот разъяснится, я тебе докажу, что есть в ней и восьмая. Впрочем, что с вас взять, с очкариков?

— Это у нас противосолнечные, папаша, читаем без очков.

— Противосолнечные, противосолнечные… — не без иронии пробасил Ряшенцев. — Я вот вообще без стекла. Ночью, когда не спится, света не зажигаю, чтоб своих не будить. Книжечку в руки — и все буковки как на ладони.

— Много читаете? — спросил Агаджанов.

— Всякий раз, когда бессонница.

— Про войну все небось?

— Книжечки-то? И про нее тоже.

— Быкова читали? Василя?

Ряшенцев почему-то смутился, посуровел и сразу умолк.

— Автора не помните? — Николай решил помочь собеседнику выпутаться из трудного положения.

Старик ухватился за брошенный кончик:

— Вот именно! У меня на фамилии память хромать стала. А названия помню, особенно ежели книжица по душе выйдет. Последняя больно хороша была, ай хороша! Не то что некоторые, теперешние, в которых неизвестно, к чему дело клонится.

Сдерживая улыбку, Агаджанов повернул к основной теме разговора:

— Значит, целая дивизия против вас была?

— Ну, целая, ясно-понятно, до поры. Командир у нас был не лыком шит. В лоб схватиться с «эдельвейсами» мы не могли. Удумал он такую тактику: немцы через перевал — и мы через него в том же месте. Только не сзади и не впереди, а малость сбоку.

— Как это? — не понял Агаджанов. — Дорога, по которой может пройти в этих местах дивизия, одна.

— Вот мы и отдали им эту дорогу. Идите себе, топайте. Асами как ящерки по отвесным скалам лепимся, курс держим с немцами параллельный.

— Мыслимое ли дело? — изумился Николай. — Я в горах не новичок, но не знаю, как тут можно пройти «параллельно» с дорогой.

— И мы поначалу не знали, хлопец, потом приловчились. Где за куст, где за выступ ухватишься, где леском, где расщелинкой прошмыгнешь, где за туманцем схоронишься, а немца тем часом из виду не теряешь и при первом удобном случае — огонь! Били, правда, редко, но прицельно. Не снайперы — и те снайперами заделались. Ну а про братишку и говорить нечего, он из всех отличался. Особенно у Каменного брода жизни дал немцу.

Старик рассказывал, а Агаджанов пытался представить себе горстку израненных, изможденных людей, вступивших в схватку с отборной дивизией Гитлера, увидеть этих «ящерок», ползущих вверх по каменным стенам. Пытался и не мог толком вообразить этого. Взгляд его блуждал в предутреннем небе, особенно в том краю его, где, по всем расчетам, должно было появиться созвездие Большой Медведицы. Оно и появилось — во всю свою кавказскую мощь неожиданно полыхнуло в просвете между тучами.

Николай быстро пересчитал звезды. Семь — и ни одной звезды больше. Пересчитал с другого конца. Опять семь. А тучи уже вновь затягивали на несколько мгновений обнажившийся клочок неба.

«Ох уж эти старики! Чего только не расскажут тебе, чего только не напридумают!…»

— Ну ладно, Николай, заговорил я тебя совсем, да? А время между тем бежит. Вставай, выходи строиться! — скомандовал Ряшенцев и одним ловким движением высвободился из мешка.

Наскоро перекусив, они двинулись дальше.

Бессонная ночь, конечно, сказывалась. Довольно скоро проводник заметил, что идут они медлен но, намного медленнее, чем накануне, и причиной, как ни обидно было в этом признаться, оказался не старик, а он сам, бывалый спортсмен. Ноги у него становились все менее послушными, шаг укорачивался. У Ряшенцева же, напротив, Агаджанов это ясно чувствовал, словно бы открылось второе дыхание, он двигался след в след за своим провожатым, едва не наступая ему на пятки да еще подбадривая.

— Тут недалече теперь, хлопец! Я узнал местность. Вон ту седловину видишь?

— Какую? — спросил Агаджанов.

— Ну вон ту, меж двух сопок, самых высоких.

— Вижу, — сказал парень. — Там, вроде бы, действительно и будет Каменный брод. Только сопками горы эти никогда, пожалуйста, не называйте, над вами смеяться будут.

— Это точно, — безропотно согласился Ряшенцев. — Смеялись уже.

— Как смеялись? Когда? — удивился Агаджанов.

— Тогда еще, в сорок третьем. Все, бывало, сопки да сопки…

— Теперь совсем непонятно, — признался Агаджанов.

— С Халхин-Гола отучиться никак не могу. На Финской места, вроде, поровнее были, а я и там всякий бугорок сопкой величал.

— Так вы, значит, три войны уже!…

— Вот именно, товарищ проводник. Так выходит. А глаз у тебя тоже, смотрю, востер. Седловину сквозь туман узрел! Скоро будем у цели. Я тут свороток один знаю — верст пять сэкономим запросто.

Незаметно молодой со старым поменялись ролями. Ряшенцев теперь все более уверенно ориентировался в горах, которые прошел с боями. Агаджанов, знавший эти края тоже, в общем, неплохо, знания свои не выпячивал — он был восхищен тем, что можно, оказывается, вот так, спустя десятилетия, сориентироваться в этом обманчивом многомерном пространстве, где даль то и дело становится близью, а то, до чего, казалось, рукой подать, уходит от тебя куда-то и вдруг исчезает вовсе.

— А восьмую звезду ты так и не заметил? — неожиданно спросил Ряшенцев.

— Туман проклятый, — отозвался Агаджанов, как будто дело действительно было в тумане.

— Тоже верно, — согласился Ряшенцев.

Идти и даже дышать между тем становилось все трудней. Агаджанову временами казалось: еще несколько десятков метров вверх — и кислород будет найти так же трудно, как восьмую звезду в Медведице. Примерно такие же чувства испытывал и Ряшенцев, но и виду старался не показывать — надо было поддержать дух у молодого поколения.

— Что ж ты умолк, Николай? — спросил старик после долгой паузы. — С копыт? Или пройдем еще малость?

— Пройдем еще, — превозмогая усталость, ответил Агаджанов.

— У тебя закалка на эти горы, смотрю, отменная! — похвалил его Ряшенцев.

— На эти сопки, — поправил Агаджанов.

Старик засмеялся:

— А если смешок в тебе цел — ты еще хоть тыщу верст отмахаешь, так учил нас командир в этих горах.

— В сопках, — еще раз поправил Агаджанов.

— Слушай, ты же целую академию закончишь в этом походе! — воскликнул Ряшенцев. — Смотри, как заговорил! Вот и Ряшка мой точно таким был. Бывало, плохо, лише просто некуда, а он словечко-другое ввернет — настроение всем подымет. От этого и пули его не брали, стороной обходили до самого Каменного брода.

— А у Каменного?

Странное дело, Агаджанов не знал этого Ряшку, ничего не слышал раньше о нем, да и Ряшенцева-старшего видит первый раз, а ощущение такое, словно прошел он с ними сто дорог, сто путей.

— Что же было у Каменного? — снова спросил он Ряшенцева.

Старику очень хотелось, чтоб молодой задал ему этот вопрос.

— А у Каменного брода нашли его все пули, которые раньше не находили. Оптика у немца, сам понимаешь, цейсовская, а братуха, как на грех, размаскировался.

— Размаскировался? Как? Почему? Он же, вы сказали, опытным снайпером был.

— Говорю ж тебе — снайпер из снайперов. Место для стрельбы завсегда сам себе выбирал. Сам в укрытии чтоб, а фриц как на ладони. Так и в этот раз было. Вечером попрощался с нами — и на позицию. «Ты поаккуратней там, Ряш, — говорит ему командир, — уж больно голо кругом. Один ручей — и вся маскировка. Ни деревца, ни кустика». «Но у ручья, товарищ командир, — отвечает Ряшка, — один берег отвесный с зубьями, как у Кремля. Я бойницу там для себя высмотрел. Ни один цейс меня не словит». «А вода? — спрашивает командир. — Ты учел? Ледяная. Горы!» «По щиколотку, — говорит, — не выше». «Ну, тогда с богом», — благословил командир.

Ряшенцев перевел дух, подумал, потом продолжал:

— Ушел, одним словом. Когда забрезжил рас свет, мы стали ждать первого выстрела нашего снайпера. Час ждем, второй дожидаемся — молчит. «Патроны бережет», — говорит командир. Хотя боезапас ему выделили немалый. Первый гром прокатился по горам, когда солнце было уже во-о-он где, — Ряшенцев поднял руку, определяя то место в небе, где в то далекое утро сверкал солнечный диск. — И завертелось! Ряшка выстрелит — в ответ ему десятки ударов. Началась дуэль снайпера с «эдельвейсами». Весь день продолжалась чертова эту кутерьма. Мы лежим в расщелине, верстах в двух, — командир не велит носа высовывать. Иначе, говорит, крышка всем нам. Оно и точно, крышка бы. Хочешь не хочешь, жди темноты. А тут еще с вершины ветер подул, грянул мороз, и, как назло, ни облачка. Сперва считали часы и минуты, Ряшкиным выстрелам счет вели. Потом сбились со всякого счета, хотя ясно слышали его удары, голос наше го карабина с немецким не спутаешь — резкий такой, с хрипотцой, словно простуженный. Ты когда-нибудь слышал, как карабин бьет? — спросил Ряшенцев.

— Только в кино, — ответил Агаджанов.

— А я до сих пор слышу его голос, — сказал Ряшенцев.

— Что же дальше было? — Николаю уже не терпелось узнать все до конца.

Ряшенцев остановился, посмотрел на парня, словно взвешивая что-то в уме.

— Дальше так. Кто-то из нас сказал командиру: «Наверно, впрямь хорошее место выбрал себе Ряшка. Весь день пуляет — и цел-невредим». Командир был поопытнее, постарше любого из нас. «Какое место и цел ли, мы, — говорит, — еще посмотрим, но что пуляет — факт. И, судя по всему, хорошо пуляет — вон какая канонада в ответ на каждый его патрон!» Короче, когда начало смеркаться, а мороз стал крепчать, подзывает меня командир и спрашивает: «Пословицу «брат за брата» знаешь?» «Знаю, — говорю, — товарищ командир». — «Сейчас, — говорит, — главное — время. Слышишь, реже стрелять стал Ряшка?» «Слышу, к ночи дело, видимость не та». «Правильно, — говорит, — не та, а скорей всего и ранен еще. Возьми с собой Нефедова, и торопитесь». Нас поторапливать было не нужно, чуяло сердце — плохо дело у снайпера нашего. Где лощиной, где за камнем, где очертя голову, напрямик неслись на выручку брату. Не слышали уже никаких выстрелов. Ни наших, ни с их стороны. Через полчаса, еще не до конца стемнело; были мы у Каменного брода, у той самой бойницы. Кинулись к братану — еще живой, вроде бы. Дышит, глядит на нас, но не шелохнется… Хорошо у Нефедова оказался топорик с собой. Трофейный «золинген». Вырубили мы изо льда Ряшу и потащили к своим.

— Как — вырубили?… — остановил старика Агаджанов.

— Говорю же — топориком. Пока стрелял по немцу из своего укрытия, вода в ручье сильно прибывать стала: горы! Подняло снайпера фашистам напоказ. Но и из ледяной своей купели долго лупил; покуда кровью не изошел и не припаялся ко льду. Только и тут не оставил поста, понял? Приволокли мы его к нашим, а на груди и спине у него — лед кусками; не отпадает. Красный такой. Я уже потом вспомнил — ручей в том месте и в густых сумерках тоже был красный. И лед кругом краснее красного. — Ряшенцев умолк, отдышался, поглядел на низко клубящиеся тучи и закончил: — Такая история, товарищ проводник.

Часа через полтора Ряшенцев и Агаджанов были у Каменного брода. Старик еще издали узнал то самое месте, какое искал, и они двинулись прямо туда. Один берег ручья тут действительно несколькими геометрически точными каменными зубьями напоминал Кремлевскую стену. Ряшенцев долго молча ходил от камня к камню, от выбоины к выбоине, словно отыскивая какой-то след, какую-то замету, — может быть, гильзу от патрона или еще что-нибудь, что можно было бы взять, с собой на память о тех далеких днях, но ничего обнаружить не смог.

Обшарив глазами все вокруг, Ряшенцев пристроился между двумя нацеленными в небо каменьями — полустоя-полулежа. Это и была бойница, из которой стрелял когда-то Ряшенцев младший. Старик застыл в этой позе не двигаясь, устремив взгляд вперед, в складки гор или сопок, как он привык их называть с давней, теперь уже очень давней поры.

Ноги старого солдата при этом по щиколотку ушли в ледяную воду — он не обращал на это внимания.

«Простудитесь!» — хотел было закричать Агаджанов, но почему-то не стал этого делать. Больше того — он неожиданно для себя сам отыскал себе место рядом со стариком и точно так же — полустоя-полулежа — замер у естественной бойницы, и ледяная вода сразу обожгла обе его ноги.

— Что ты делаешь! Простудишься! — заревел Ряшенцев и с силой стал выталкивать его из воды.

При этом поднялся целый каскад брызг. Пронзаемые выглянувшим солнцем, они показались вдруг — и одному, и другому — огненно-красными. Кроваво красным отсвечивали в этот миг и пластинки тонкого крепкого льда, припаявшиеся к уходящим в воду камням…

Ряшенцев и Агаджанов заметили это почти одно временно, переглянулись, и каждый из них, как сговорившись, отломил себе по нескольку звенящих кусочков ледяного припая. Льдышки и в руках продолжали источать из себя красный свет. Ряшенцев и Агаджанов видели это в течение двух трех минут, пока солнце плавило лед в их ладонях, превращая его в красные капли.

Потом набежала туча, видение кончилось так же неожиданно, как началось.

Ряшенцев, как бы очнувшись от сна, сказал:

— Ну а теперь по коням, Микола! Бери шинель — пошли домой…

Они выбрались на сухое место, сняли обувь, туго-натуго выкрутили шерстяные носки и, не дожидаясь, пока провянут, снова натянули их на окоченевшие ноги. Но ни один, ни другой словно не замечали холода и, не им гонимые, заторопились в путь: одному надо было постараться во что бы то ни стало побыстрее вернуться в санаторий и держать ответ перед наверняка разгневанной медициной, другому — лететь в институт, а оттуда при первой возможности снова сюда, на Кавказ, чтобы сколотить группу и вести ее к Каменному броду.