Ветер рвал шинель так, будто хотел разодрать надвое. Слободкин шел, пригибаясь, заслоняя ладонью лицо, проваливаясь в снег, сбиваясь с дороги. Да и была ли вообще дорога? Волга стала рано, но не протоптали еще через нее ни одной уверенной тропы. Вот Слободкин и шагал наугад и на каждом шагу оглядывался: один берег, тот, что за спиной, все рядом и рядом, а тот, что впереди, словно приморозился к дальней дали.

У Слободкина возникло ощущение, будто он застыл в беспредельном пространстве. И от своего недавнего солдатского прошлого никуда не ушел, но и к новой судьбе не приблизился.

Он шагал, продираясь сквозь ветер, глотая морозный воздух — аж изнутри все выстудило.

Что и говорить, неприветливо встречала Слободкина Волга. Сурово, будто укоряла в чем-то. И это было всего обидней. Каждому ведь не расскажешь, как решали его судьбу доктора. Полистал, полистал председатель комиссии бумаги Слободкина и спросил:

— Так, так, так… Работать хотите? Слободкин смущенно пожал плечами.

— Как чувствуете себя сейчас?

— Хорошо!

Он сказал твердо, без запинки, а то еще, чего доброго, опять к медицине в лапы. Кто-то из членов комиссии усмехнулся:

— Все они как сговорились! Слободкин осмелел:

— Мне бы к своим, в десант поскорее. Председатель будто не слышал его слов, принялся расспрашивать:

— Чем занимались до войны?

— В ФЗУ учился, не закончил только.

— На станке каком-нибудь работать умеете?

— На токарном немного.

— На каком?

— Комсомолец шефы нам подарили, списанный в расход. После занятий гайки на нем для рыбалки резали.

— Гайки? — оживился председатель. — Прекрасно! А что такое ДИП, знаете? Слободкин задумался.

— Неужто не слышали? Догнать и перегнать — самоточка высшего класса!

— Помню, помню! Видел! С большим суппортом?

— Ну, наконец-то!

Председатель комиссии и Слободкин все больше увлекались разговором. На несколько минут они словно забыли про войну, про то, что до фронта подать рукой.

Здесь, в этой комнате, отгороженной от войны всего лишь тонкой дощатой переборкой, вспыхнул огонек далеко отошедшей мирной жизни, и люди замерли, жадно прислушиваясь к родным, близким, необходимым и уже почти незнакомым, канувшим куда-то в вечность словам — станки, работа, рыбалка…

— А резец заточить сумеете? — продолжал председатель, и чувствовалось, как ненасытно-сладко ему просто произносить эти слова. Как ласкают его слух ответы Слободкина, кажется, уже совсем позабывшего, где и перед кем он находится.

— Резец? Приходилось…

— И ре'зьбу нарезать сможете? Председатель именно так и сказал: ре'зьбу, и это обрадовало Слободкина — значит, свой брат, трудящийся, понимает все тонкости дела!

Слободкин начинал чувствовать себя все более свободно, будто не грозная комиссия перед ним, а такие же, как он, обыкновенные рабочие люди, с ладонями, иссеченными железом, изъеденными наждаком и тавотом.

— И ре'зьбу! — Он именно так и ответил: ре'зьбу — по всем правилам заводской грамматики, которую тоже, как и дело свое, надо знать назубок, иначе какой же из тебя рабочий?

— А шестеренки подберете?

— Шестеренки?.. Если придется… Председатель постучал карандашом по столу, косо покрытому заляпанной чернильными кляксами скатертью, закурил.

— У кого есть какие вопросы? Члены комиссии молчали.

Председатель смахнул табачные крошки с папки, в которой были подшиты бумаги Слободкина, и сказал:

— Так вот, Слободкин, на фронт мы вас еще пошлем. Но сперва надо поработать в тылу. Потом сами вызовем — И тут же добавил: — Не мы, так другие вызовут. Слышите, как долбит?

Из-за деревянной стенки донесся далекий, прерывистый гул бомбежки.

Оправившийся от смущения Слободкин пришел в себя, стал доказывать комиссии, что он уже сейчас совершенно здоров, зачем его в тыл списывать, ему давно пора туда. Но медики остались непреклонными: к строевой не годен, и точка.

Председатель поднял папку, словно взвешивая ее на ладонях. Разговор был окончен.

Левый берег Волги, до которого Слободкин наконец-то дотащился, сурово встретил одинокого путника. Ветер усиливался с каждой минутой, шинель надувалась, как парус, и Слободкин все больше жалел, что выбрал именно кавалерийскую. Тогда, в каптерке госпиталя, шинель показалась ему самой подходящей — длинная, добротная, она обещала тепло, надежную защиту от дождя и стужи, а сейчас, путаясь в ногах, мешала идти. Глубокий, до самого хлястика, разрез, казалось, подымался все выше, и стужа уже во всю хозяйничала на спине Слободкина.

Вот бы повстречать ему теперь человека, расспросить, как добраться до комбината. Да где там! Волжская степь пустынна, безлюдна. Особенно зимой, да еще под вечер. Слободкин шагал, окоченевший, голодный, злой, в сотый раз проклиная тот день и час, когда выпала ему нестроевая доля.

Сумерки все сгущались. Те полчасика, которые Слободкину посулили на станции, давно кончились. Он мерил и мерил сугробы, но никаких признаков комбината не было. Не набрел он и ни на одну деревню, хотя кто-то ни станционных сказал, будто деревни здесь кругом, в крайнем случае впустят, в каждой избе поселились эвакуированные — народ сознательный, сами прошли через лихо.

Когда стало совсем темно и последние силы уже покидали Слободкина, он ударился грудью о что-то невидимое, Пошарил рукой — больно укололся, но обрадовался: перед ним была туго натянутая колючая проволока. Комбинат!

Через несколько минут оказался у проходной и был препровожден в заводоуправление. Там было не намного теплей, чем на улице, но Слободкин, переступая с одной окоченевшей ноги на другую, остановившись у двери с надписью Отдел кадров, почувствовал, что еще не совсем Богу душу отдал. Когда вошел в кабинет к начальнику, даже одна озорная мысль пришла в голову.

— Как добрался? — изучая документы Слободкина спросил начальник.

— На троллейбусе, — не мигнув глазом, ответил Слободкин.

— А ты шутник.

— Вот, смотрите. — Слободкин показал начальнику исцарапанную о колючую проволоку ладонь. — Хорошо, рейс оказался недлинным, а то пришлось бы вам калеку на работу брать или — обратно в госпиталь.

— Нет уж, я тебя никуда не отпущу отсюда. Мне люди вот как нужны. Ты хоть знаешь, куда попал?

— На комбинат.

— Совершенно верно, помещение это для комбината строили. Но въехать сюда довелось нам. Сейчас называют пока комбинатом. Для конспирации. Так и ты называй.

— Все понятно.

— А приехали мы сюда не так уж намного раньше тебя. И тоже почти что на троллейбусе, — начальник протянул Слободкину свои руки — все в ссадинах, кровоподтеках, с отбитыми синими ногтями. — Все на них. Но станки сберегли, так что работать есть на чем.

Начальник рассказал Слободкину, как эвакуировались из Москвы в середине октября — самое трудное время. Как под бомбежками везли людей и уникальное оборудование. Как прибыли сюда, как вместо готовых корпусов нашли только кирпичные стены — без окон, без дверей, без крыш. Как строили бараки и землянки, торопились скорей наладить производство.

— Завод наш много значит в войне. Без приборов все — и самолеты, и танки, и корабли — слепые котята. Впрочем, ты сам из авиации, понимаешь это прекрасно. С каких прыгал?

— С Тэ-Бэ-третьих.

— На них наши автопилоты стоят.

— Знаю.

— Знаешь, что именно наши?

— Нет, что автопилоты, знаю.

— Ну и как? Не прибор, а сказка!

— Когда нам первый раз показали, не сообразили даже, что к чему.

— Потом?

— Потом видим, головастая штука. Начальник встал из-за стола, решительно направился к шкафу, извлек оттуда распиленный наискось высокий черно-белый дюралевый ящик.

— Вот модель, полюбуйся. Вся премудрость в нем. Про гироскопический эффект смекаешь?

— Самую малость.

— Но все-таки маракуешь, по глазам вижу.

— Я же из авиации…

— То-то. Пошлю тебя в самый ответственный цех — в девятый. Согласен?

— Мне все равно, — почему-то смутился Слободкин.

— Как это все равно? Ты ясно говори, согласен или нет?

— А девятый, это какой?

— Контрольный. Он за все отвечает.

— Но я ведь токарь, а не мастер ОТК.

— Там всем работа найдется, я тоже не такелажник, а руки, видишь, не заживают.

Начальник поднял трубку телефона и, пока набирал номер, продолжал разговор со Слободкиным.

— Сейчас я тебя на довольствие поставлю и койку в бараке организую. Завтра с утра — приступай. У нас под конец месяца самая запарка. Алло, алло! Комендант? Товарищ Устименко, сейчас к вам новое пополнение явится, устройте. Как не можете? Вы меня плохо слышите? Это Савватеев говорит. Да, Савватеев. Фамилия товарища — Слободкин. Он фронтовик, так что как следует, ясно?

Что такое как следует — Слободкин узнал позднее, а сейчас по измерзшему, уставшему телу его пробежала согревающая волна предчувствия чего-то необыкновенного, уютного, давно невиданного.

От начальника отдела кадров Слободкин направился к Устименко.

— Тю! Так же ж мени б сразу и казалы! Кавалерия! Давай пять! — воскликнул комендант, увидев перед собой бойца в длиннополой шинели. Слободкин улыбнулся, протянул руку:

— Только я не кавалерист-пехотинец. Правда, воздушный.

— Десант? А шинэлка?

— Это в госпитале меня так обрядили.

— Впрочем, все одно. И десант пехота, и кавалерия тоже пехота, тильки ей казалы: По коням!

Устименко засмеялся — громко, раскатисто, как, наверно, смеялся где-то там, на своей Украине, и еще не успел разучиться.

— С вами не пропадешь, — сказал Слободкин.

— А зачем пропадать? Живы будемо — не помрем! Вот тильки вопрос, будемо ли живы?

Когда Слободкин ввернул в разговоре какое-то украинское словечко, Устименко просиял:

— Хлопчик! Слободко! Размовляешь на ридной мове?! Пришлось Слободкину еще раз разочаровать Устименко:

— Старшина у нас был с Полтавщины. От него вся рота научилась.

— А писни не можешь спивать? Ой, хлопец, хлопец, душа моя стоне без писни. Без хлиба могу. Даже без горилки проживу, если недолго. А без нее вот тут сосет, он положил руку на грудь и вздохнул.

Устименко показался Слободкину чем-то похожим на ротного старшину Брагу. Чувствовалось, что коменданту тоже пришлось по сердцу новое пополнение — хоть и не кавалерист и не украинец, а парень свой, вот только пристроить его некуда: в бараках так тесно, что ни одну койку больше не втиснешь.

— Могу положить тебя пока в конторе. Не возражаешь?

— В конторе так в конторе, — ответил Слободкин. Устименко спросил:

— Ты с мылом КА имел дело?

— Первый раз слышу.

— Мне знакомый интендант казал: войну выиграе тот, в кого мыло буде лучше. Слободкин недоверчиво поглядел на Устименко.

— Да, да! Поживешь в нашей теснотище, поймешь всю великую мудрость цих слов. — Он нервно поскреб у себя где-то поперек спины. — Тебе с дороги надо в баню сходить. Десяток минут попаришься — целые сутки человеком себя чувствуешь.

Слободкина не пришлось долго упрашивать, тем более что Устименко вручил ему кусок этого самого мыла КА.

— Помоемся вместе. Миномет, а не мыло! Любую тварь — наповал, только глаза береги! А обмундирование — в дезокамеру. Через пивчаса ридна маты тебя не узнае.

Слова эти обернулись такой горькой правдой, какую и сам Устименко не имел в виду. Помылись, стали одеваться, и тут обнаружили, что отличная (комсоставская!) шапка Слободкина превратилась в дезокамере в бесформенный съежившийся клубок кожи и меха и не пожелала налезать на голову хозяина…

Слободкин попробовал пошутить — шутка получилась натянутой. Не нашелся и Устименко. Он только беспомощно развел руками, присвистнул и выругался.

— Шо ж робить? В нас тут не тильки шапку — жменю махорки достать проблэма.

Слободкин вспомнил, как Брага не разрешал бойцам опускать уши шапок, когда рота возвращалась по морозу из бани. Сейчас он готов был примостить свой треух хоть па самый затылок, лишь бы он только держался, дьявол! Выругавшись вслед за комендантом, Слободкин намотал на голову вафельное полотенце и в таком виде двинулся навстречу метели.

Так закончился первый день Слободкина на новом месте. Спал он в нетопленой конторе одетый, обутый, не снимая своей чалмы. Утром только перемотал ее покрепче, подтянул потуже ремень и направился в девятый цех. По дороге Слободкин понял, что он не один в таком наряде то тут, то там попадались ему люди, одетые самым невероятным образом. Многие шли в самодельных тряпичных валенках, на иных были плащи, для тепла подпоясанные шпагатом, кепочки-ветродуйки, на ком-то он увидел даже сандалии. Человек был похож в них на гуся, спотыкавшегося на каждом шагу.

В толпе одетых таким образом людей, обгонявших друг друга на узкой проторенной в снегу дорожке, Слободкин добрался до корпуса, где находился девятый цех, с нелегким чувством перешагнул порог. Сперва думал, что сорвет с головы дурацкую чалму сразу, как только закроет за собой дверь. На деле вышло по-другому. Холод здесь был почти такой же, как на дворе.

Цех встретил Слободкина шумом и громом. Готовую продукцию тут же упаковывали и готовили к отправке. Шагая вдоль длинных рядов, одинаковых по форме, выкрашенных в светло-желтый цвет ящиков, Слободкин читал старательно выведенные на них адреса полевых почт. Скоро ему стали попадаться ящики с еще не заколоченными крышками, и он увидел в густом ворохе древесных стружек квадратные черно-белые корпуса автопилотов.

Работавшие вокруг люди не замечали Слободкина. Он прошел из одного конца цеха в другой раза два, прежде чем его остановил худой, заросший человек.

— Вы от Савватеева?

— Так точно, — по-военному ответил Слободкин. Будем знакомы. Я Баденков, начальник девятого. Это хорошо, что вас в мой цех направили. Задыхаюсь без рабочих рук. Вы токарь?

— Учился на токаря.

Нам люди всех специальностей нужны, — оживился Баденков. — Девятый — самый главный на заводе. Испытываем автопилоты на точность, на выносливость. И тут же регулируем, устраняем недостатки. После нас уже нет никого. Малейшая наша невнимательность будет стоить человеческих жизней…

Смерив новичка внимательным взглядом, начальник спросил:

Устроились-то как? Куда вас приткнули?

— В конторе пока. Отоспался после дороги. Устименко мне даже матрац раздобыл.

— Это он вам, наверно, свой отдал. Матрацы здесь на вес золота.

Слободкин рассказал про вчерашнюю баню. Рассказал с шуткой, будто не придал никакого значения истории с шапкой, но Баденков расстроился:

— А вот это уже легкомыслие. Кто-кто, а комендант должен помнить, что меховые вещи в дезокамеру сдавать нельзя. У нас здесь холода, знаете, какие?

— Знаю уже.

— Нет, еще не знаете. Температура иногда минус сорок градусов мороза ниже нуля, как говорит Устименко. Он у нас человек обстоятельный, непременно еще и минус и ниже нуля добавит, чтоб ошибки не было. Теперь не успокоится, пока шапку вам не раздобудет. И достанет, поверьте моему слову! Из-под земли, но выкопает. Неравнодушен к фронтовикам.

Они шагали по цеху — туда и обратно — вдоль ровных рядов желтых ящиков, которым, казалось, не было конца: место запакованных, которые куда-то относили на руках, тут же занимали другие.

Баденков показывал Слободкину свои владения с гордостью:

— Без нас с вами, Слободкин, все пропеллеры России остановятся, все колеса. Запомните и поймите это хорошенько с самого первого дня. Если этого не уяснишь, не почувствуешь — пропадешь. Или в нетопленом бараке загнешься или с голодухи — на тот свет. Простите за откровенность…

— Каганов! Каганов! Идите-ка сюда! — прервав разговор со Слободкиным, громко окликнул кого-то Баденков.

К ним подошел бледный, остролицый человек в синем халате.

Каганов оказался мастером цеха, правой рукой начальника.

— Самый первый колдун, — сказал Баденков, — не смотрите, что мальчик еще, это он только прикидывается.

Мальчику на вид было лет тридцать. Интересно, — подумал Слободкин, — кем же они меня считают?

Каганов подмигнул ему сквозь замасленные очки, перевел разговор на другую тему:

— Николай Васильевич, я думаю, мы Слободкина пока за станок поставим? Больше нету сил у меня за каждой мелочью к токарям бегать, уговаривать, уклянчивать.

Тут Слободкин впервые немного струхнул: не осрамится ли? Внешне бодро, но на самом деле с содроганием сердца шел он за Кагановым в самый дальний и темный конец цеха, где в сыром углу примостилась красная от ржавчины самоточка.

Только было Слободкин вздохнул, вооружился наждаком и масляной тряпкой, чтобы привести в божеский вид поступившую в его распоряжение технику, как Каганов дал первое и притом совершенно срочное задание:

— Сбегайте скоренько в пятую — там на вибраторе только что шестерни полетели, придется наращивать зубья.

И исчез так быстро, что Слободкин даже не успел узнать, что такое пятая. Впрочем, догадаться о том, что пятая — номер бригады, было нетрудно, гораздо сложнее оказалось сыскать ее в разбежавшемся чуть не на версту цехе. Попадавшиеся навстречу Слободкину люди все куда-то спешили, вид у них был озабоченный, занятой, каждому было явно не до него. На вопрос: Где пятая? — они на ходу, точнее на бегу, кивали в неопределенном направлении и торопились дальше — каждый по своим делам, со своей заботой. Слоняясь по цеху, Слободкин начинал испытывать чувство стыда и неловкости — вот они трудятся, у всякого свое задание, свой участок, своя цель. Он только путается под ногами, мешает работать. Совершенно беспомощен и никчемен. Это они еще не знают, какой из него токарь! Что же будет потом?..

Невеселые мысли Слободкина увели бы его далеко, если бы на выручку не пришла сама бригада.

— Эй! Ты пятую ищешь? — сердито окликнул его чумазый парень в телогрейке, промасленной до такой степени, что она казалась кожаной.

— Пятую.

— Я — пятая. Где тебя столько времени черти носят? Тебе мастер что сказал?

— Шестерни полетели…

— Полетели, полетели, — передразнил его чумазый, — ты уж не подумал ли, что улетели они совсем? Вот, полюбуйся, я сам их снял, пока ремонта твоего дождался.

У ног Слободкина прямо на земляном полу лежали три щербатые шестерни — у каждой не было и половины целых зубьев.

— Твоя работа? — в свою очередь рассердился Слободкин.

— А я-то тут при чем? — развел руками парень.

— Если бы уход за шестернями был, они бы еще сто лет прослужили. Так где же твоя бригада?

— Ты что, глуховат малость? Сказал же тебе — я и есть пятая.

— Ах, вот оно что… — понял, наконец, Слободкин. И большое у тебя хозяйство?

— Для одного человека вот так хватает! Испытываю автоматы на вибраторах. Ну, давай, давай, ремонтируй, некогда мне.

Чумазый исчез так же неожиданно, как появился. Слободкин опять остался наедине с невеселыми мыслями. Они, как поломанные шестерни, поворачивались медленно, со скрежетом, одним скрошившимся зубом ломая другой. Вот получил задание, нашел пятую бригаду, выяснил размеры аварии. Приступай к делу, да побыстрей, не теряй ни минуты. Все верно, и все наперекосяк: какой бы он ни был плохой, но все-таки токарь, а мастер подбросил ему работенку чисто слесарную. И как это легко и просто у него получилось: придется наращивать зубья! Конечно, придется. Куда теперь денешься? Но слесарного инструмента под рукой нет, и вообще Слободкин отродясь не починил сам ни одной шестерни. Видел только, как другие это делали. Правда, вспомнил сейчас все, до малейших подробностей. И как надо спилить остатки выкрошившихся зубьев, и как просверлить отверстия для крепления новых, и как резьбу метчиками нарезать… И еще вспомнил Слободкин, что он солдат, что в любом, самом трудном деле он должен, обязан даже найти выход. Сообразить и доложить! — учил его старшина Брага. И соображал, и докладывал.

…Поздно вечером, свалившись без сил на койку в промерзшей конторе, Слободкин не мог даже как следует вспомнить, где и как отыскал он метчики, сверла, напильник, в каких тисках по очереди зажал все три шестерни и всем трем не только вставил новые зубы, но и спилил их ровно, точно, аккуратно. Он делал все это с каким-то дьявольским наслаждением, словно доказывал не Баденкову, Каганову, пятой бригаде, а самому себе, может быть, в первую очередь: руки его кое-что умеют, голова на плечи не только для этой дурацкой чалмы посажена.

Прошедший в тревогах и хлопотах день был знаменателен для Слободкина и тем, что принес ему знакомство еще с одним человеком в шинели, Прокофием Зимовцом. С первой же минуты они поняли, что судьба свела их вместе совсем не случайно. Известно, солдаты сходятся быстро и по каким-то особым, необъяснимым законам. Уже по тому, как Зимовец отсыпал из тощего кисета махорку для нового знакомого, тот почувствовал, что перед ним человек не только добрый, но и сам немало протопавший по солдатским путям-дорогам.

— Десантник? — спросил Зимовец.

— Откуда знаешь?

Круглое, веснушчатое лицо Зимовца покрылось оборочками едва заметной улыбки.

— Да об этом уже весь цех говорит. Кого только тут нет! Теперь еще и воздушная пехота будет. Трудно тебе придется здесь — приварок не тот. Ты к десантным разносолам привык — у нас сырое тесто взамен хлеба и то не каждый день. Как — сырое?

— Очень просто. То дров нет, то муки. То и того и другого сразу. Сегодня как раз такой денек выпал. Мы их знаешь как зовем, такие дни?

— Ну?

— Разгрузочными.

— Зачем?

— Чтобы не так тошно было терпеть до следующего. Посмеемся, вроде легче станет.

— Был у меня в роте дружок Кузя. Тоже все острил насчет разгрузочного да разгрызочного.

— Разгрызочного?

— Придумали вместе с ним, когда в окружении сырую картошку грызли. И еще грибы.

— Тоже сырые?

— Ага.

— Понятно.

— И тебе, чувствую, довелось?

— Спрашиваешь!..

Восстанавливая сейчас в памяти этот разговор, Слободкин подумал о Кузе. Где он теперь? Что с ним? Вернулся в роту? Или попал в другую, первую встречную, маршевую? Или напоследок и к нему придрались доктора и упекли в какую-нибудь дыру, вроде этой? Слободкин никак не мог сравнить своего теперешнего положения с тем недавним, хотя тоже не героическим, но все-таки воинским. Тут, в одиночестве, он мог себе в этом признаться откровенно и честно. Конечно, никаких подвигов он лично не совершил. И Кузя, пожалуй, тоже. Но немца все же били? Били! И еще как! А теперь? Тыловик, нестроевик и еще много ик, от которых, как задумаешься, нервная икота начинается. Или это от стужи?

Слободкин пробовал получше закутаться шинелью, но холод подбирался к нему со всех сторон, особенно через разрез на спине, который никак не удавалось запахнуть, и он снова и снова ругал себя за то, что выбрал кавалерийскую.

Но все мрачные мысли вскоре вытеснила одна, не угасавшая в нем ни на минуту, только искусственно отодвигаемая в сторону, словно какой-то предмет тревожная, неотступная мысль об Ине. Что случилось с ней в первый день войны? Что произошло потом? Жива ли? Здорова ли? Как отыскать ее на этой земле, где все сдвинулось со своих обычных мест — и люди, и заводы, и даже целые города? И все продолжает еще двигаться, вращаться по какому-то непонятному, заколдованному кругу — без остановки, без передышки. И скорость круговерти все возрастает, ветер все сильнее свистит в ушах. Все сильнее, все отчетливей…

Слободкин начинал прислушиваться к вою ветра за окном, к ветру сумасшедшего вращения, и два звука слились в один — грозный пронзительный, заглушающий все остальные. Через некоторое время в нестерпимый вой ворвались сперва неясные, отдаленные, потом все более отчетливые лающие звуки зениток это уже не плод воображения, а самая настоящая реальность.

Слободкин вскочил с постели, подошел к задраенному картонными ставнями окну, в узком просвете увидел исполосованное прожекторами небо.

Что творится, Инкин, поглядела бы, что творится! Слободкин давно привык беседовать с Иной, как будто она была возле него. Он всегда ощущал ее рядом.

В дверь стукнули. Слободкин вздрогнул от неожиданности.

— Эй! Хлопец, ты жив тут?..

Нового знакомого он узнал и в темноте: могучие плечи коменданта едва протиснулись в узкую дверь конторы.

— Вам тоже не спится? — спросил Слободкин как можно более ровным голосом.

— Некогда, веришь? Я к тебе зараз по дилу. Комендант протянул Слободкину какой-то предмет, в котором тот на ощупь сразу узнал пилотку.

— Вот спасибо! Большое спасибо! — смущенно воскликнул Слободкин, и, чтобы хоть чем-то отблагодарить коменданта, добавил на чистом украинском: — Вид всего щирого сердца!

— Благодарить потом будешь. Ты кажи, хороша? — Устименко нахлобучил пилотку сперва на свою голову. — Гарнесенько! А ну, дай твою чуприну.

Слободкину пилотка оказалась великовата, но он сделал вид, что ни один головной убор за всю жизнь не сидел на нем так, как этот.

— А мени сдается, велыка. А?

— Нет, нет, хороша. Смотрите.

— Ну, ладно. Теперь ты хоть на солдата похож. А ну, давай зараз побачимо, шо на воле творится.

Они распахнули дверь и вышли. Не то ветром, не то взрывной волной пилотку тут же сорвало с головы Слободкина. Он кинулся за ней в сугроб.

Устименко сокрушенно и в то же время как-то очень по-деловому пробасил:

— Велыка.

Над ними где-то совсем близко провыла бомба. Слободкин незаметно поднес руки к вискам — чтоб еще раз не сдуло пилотку. Устименко повторил:

— Велыка, велыка…

— Нет, нет, нисколько. Это вам показалось.

— Ты про пилотку?

— Про пилотку.

— А я про фугаску. Скильки кило? Слободкин сказал не очень уверенно:

— Пятьдесят…

— Пид сотню! — поправил его Устименко. — И не далэко впала.

— С полкилометра, — прикинул Слободкин.

— Точно. Засекли они нас, хлопец. Кажну ничь, кажну ничь ходят, як к себи до дому.

— Значит, ночной смене больше всего достается?

— Всим хватае.

В этот момент два прожектора поймали в крест немецкий бомбардировщик, шедший на большой высоте, и повели его, не отпуская. К их двум белым лезвиям прибавились другие. Сойдясь в один ослепительный пучок, они заставили самолет заметаться, и летчик сбросил, видимо сразу весь свой груз за Волгой через несколько секунд прокатилась длинная серия взрывов.

Зенитки захлопали с новой силой. Казалось, вся стена вокруг комбината была огромным полигоном, заставленным орудиями, беспрестанно изрыгавшими гром и огонь, огонь и гром.

— А вы привыкли уже, — сказал Слободкин, глядя на то, как спокойно вел себя Устименко.

— Трохи. По цехам зараз, знаешь, радио шо говорыть?

— Воздушная тревога?

— Ни. В нас свое придумали. Все по местам!