Перевод Н. Малыхиной
Он открыл глаза и увидел расплывчатое пятно, очертания человека в серо-зеленых сумерках. Кто это, санитар? Он услышал свое тяжелое дыхание, словно брел по раскаленной дороге.
— Воды, — сказал он.
Размытая фигура приблизилась и пожала ему руку. Ему захотелось удержать в своей эту крепкую, спокойную руку. Но ему стало стыдно — кому приятно держаться за руку со стариком? К тому же с умирающим стариком. Он разжал пальцы. Санитар наклонился к нему:
— У вас что-нибудь болит?
В профессионально любезном голосе все же слышалось нетерпение. Когда же конец? — вот что должен был спросить санитар. Затянувшаяся агония. Что-нибудь болит? Нет, не чувствует он уже боли, ему казалось, что он парит в нескольких сантиметрах над своим телом, да, он ощущал это. Но по старой памяти пить очень хотелось. Он попытался приподнять голову, когда понял, что ему ко рту осторожно поднесли смоченную водой ватку. Вода проникала в трещины губ, как дождь в иссушенную землю. Он закрыл глаза и заглянул в себя. Ах, если бы до самого конца можно было бы не отрываясь смотреть в этот калейдоскоп, в котором виден был двор старого дома, и слушать журчание ручья под жабутикабейрами! Вот залаяли собаки. На кухне еще хриплые со сна голоса согреваются возле очага, где пылают дрова. Он передвинул калейдоскоп чуть правее, снова к ручью. Иногда в воду попадает пчела или бабочка… Подожди, сейчас я тебя вытащу! Веточкой или листочком он вытаскивал бабочку, клал ее обсохнуть подальше от кур и собак. Дул ей на крылышки, ну же, лети! А теперь жук попался, он упал на спинку и дрыгает ножками в воздухе. Подожди! Ручей был узок, но щедро поил влагой землю до самой клумбы анютиных глазок, они спесиво поглядывали вокруг через прорези фиолетовых масок в отличие от фиалок, скромно прятавшихся под листьями, которые приходилось разгребать, чтобы набрать букетик, вдыхая сильный аромат, смешанный с запахом земли. Ему нравилось делать букетики с листьями, на которых покоились робкие фиолетовые головки, — больше они не скроются, стебельки он связывал шпагатом.
Санитар посмотрел на больного. Бредит? Положил ладонь ему на лоб. Температуры нет, лоб холодный, словно горячая кровь опять покинула это тело, которое казалось безжизненным, когда не сгорало в жару. Протянет до ночи? Санитар взглянул на часы, лежавшие на тумбочке возле кровати. Потом сел в кресло и открыл книгу он читал детектив.
— Не испачкайся до мессы, — сказала мама, ставя цветы в стакан. Все собрались возле очага, где, потрескивая, разгорались дрова, голоса согревались, расправлялись, как крылья бабочек на солнце. Искры. Копоть. Андре сунул в раскаленный пепел сладкий батат. Андре маленький, никто еще не знает про драку в борделе Луизоны, про удар ножом… Дай кусочек, Андре! Мама, борясь за справедливость, выталкивает его из кухни: «Ведь ты уже съел свой батат, правда? Вот и не мешай брату, пусть спокойно поест». В калейдоскопе Андре вдруг рассыпается на части, на красные кусочки, заливая кровью все вокруг. Но легкое движение рукой, и кусочки собрались в новую картину — собаки катаются по земле возле сетчатой изгороди, они любили там возиться и покусывать друг друга. Иногда укусы оказывались болезненными, так что они скулили, но понимали, что это игра, что боль им причинена без злого умысла — очень трудно соразмерить силу, когда весело. Тогда решительно вмешивался отец — слишком уж разошлись собаки: «Хватит, вон отсюда». И они убегали. Но тотчас возвращались. Дружок — с листом в пасти, он вечно жевал какие-то листья. Отец читал газету, более толстую, чем обычно, — было воскресенье. Дедушка ходил во фланелевой пижаме и шлепанцах до самого обеда, а отец одевался, как только вставал. Дедушка, поведешь меня сегодня в цирк? Но дедушка притворился, что не слышит, и ответил отец: «Если будешь умницей». Хотелось бы знать, что значит «быть умницей», но отвлек Андре, который выскочил во двор, дуя на горячий батат, подумалось: надо предупредить его — смотри, Андре, не уходи сегодня из дому! — но смерть и все остальное еще не сложились в единую картинку в калейдоскопе, было утро, в руках у Андре — горячий батат, а на дереве — спелая жабутикаба, которую хотел достать дедушка: «Урожай в этом году будет отменный! Будь умницей, сорви мне вон ту, спелую, только осторожно, не сшиби зеленых». Наверное, быть умницей значит собирать фрукты для старших и не лазить на стену, не смотреть, что там, по другую сторону, — но что же все-таки там есть? Он видел, что дедушке мешает листва, но вместо того чтобы помочь, следил за полетом пчелы.
— А что дедушка больше любит, жабутикабы или бога?
Санитар испугался, услышав слово «бог», произнесенное звонким детским голосом.
— Вы хотите, чтобы я позвал священника?
В тихой комнате воздух клокотал в груди умирающего, дышавшего из последних сил, как из последних сил дедушка тянулся через листву к дальней ветке, почти достал, еще чуть-чуть! Санитар кончиками пальцев приподнял ему веки. Наклонился, чтобы снова спросить, не позвать ли священника. «Если позвать, сожмите руку, вот эту». Рука, вытянутая вдоль тела, не шелохнулась, только указательный палец шевельнулся, этот жест можно было истолковать как «нет». «Хватит, поди вон!» — крикнул отец щенку, который через, проволочную сетку курятника дразнил курицу с ярким гребнем. Один цыпленок в ужасе кинулся через сетку на собак, отец вскочил и засунул его под курицу, что творится сегодня с животными?
«Иди пить кофе, сынок», — позвала мама. Запахло кофе. Он вскрикнул, когда Дружок кинулся на него со спины и лизнул в губы. Он поглядел на брюки — разорваны? Мама в переднике с вышитыми на кармане клубничками протянула ему чашку кофе с молоком. А где Андре? Он ест свой батат, спрятался, чтобы ни с кем не делиться! — сообщил он, и мама строго посмотрела на него, она защищала Андре, словно заранее знала, что произойдет однажды ночью в борделе у Луизоны. «Ты же съел свой батат? Так оставь его в покое!» Громко дыша, прибежали изголодавшиеся собаки. Откуда они узнали, что в их миске уже есть еда? Хлебный мякиш, размоченный в теплом молоке. Драка, визг, и вот уже языки в полном согласии шумно лакают из миски. Он тоже шумно прихлебывает свой кофе с молоком. Нож с мелкими зубчиками оставляет волнистые, словно борозды, следы на масле, которое мама намазывает на хлеб. Он посмотрел на красную кирпичную стену. Высокая. «И думать не смей», — предупреждала мама. Стена была под запретом. Ах, если бы просверлить дырочку и заглянуть в тот двор, поглядеть на соседа, которого он никогда не видел! Кто этот сосед? Деревья там были, в ветреную погоду он слышал шум листвы. А кроме деревьев что там есть? — Стена.
Слово было произнесено тягучим, но ясным голосом. Санитар опустил книгу на колени и спокойно посмотрел на свои белые полотняные туфли. Снял с брюк приставший кусочек ваты, скатал его в комок и бросил в сторону стола, на котором стояла ваза с розами. Розы уже завяли, почернели. Это от них такой тяжелый запах временами? Или это запах смерти, плетущей свою паутину вокруг жертвы? Паук плетет тонкую паутину, выпуская серые обволакивающие нити. Как знаком ему этот запах! «Стена», — сказал он. Резким движением перевернул страницу. Принюхался, раздувая ноздри, повернулся к цветам. Конечно, это запах гниющих в застоявшейся воде стеблей. Вот бездельники! В доме полно прислуги, а сменить воду некому. Дом умирает раньше хозяина.
— Какая стена? — спохватился санитар, однако ответа не ждал. Он встал приготовить шприц.
«Как пахнет!» — сказал дедушка, растирая в пальцах лист эвкалипта. Он хотел поглубже вдохнуть аромат, но почувствовал запах эфира. Опять укол? Хватит, попытался он произнести. Эфир победил все запахи, пронесся по комнате, словно вестник с серой звездой во лбу промчался по облакам. Холодно. Холодно.
— Сколько можно? — прошептал он, болезненно морщась.
— Больно было? Простите, — извинился санитар и вынул иглу. Прижал ватку к красному пятнышку на руке, накрыл больного одеялом. — Сейчас вам станет легче.
«Дали бы умереть спокойно». Терпеливый шепот дежурного скрывал нетерпение, усталость. Пора уже, пора. «Я тоже так думаю, мои дорогие». Все эти в высшей степени осведомленные люди, казалось, становились сильнее по мере того, как убывали его силы. Но вот противоречие: они мечтают, чтобы он наконец умер, но в то же время не щадят себя, чтобы отсрочить приход последней гостьи. Читал он где-то или видел во сне, что это девушка в зеленом платье и фетровой шляпке с маленькой вуалью? Скромно, но по-приятельски поманит она его затянутой в перчатку рукой: «Пошли?»
— Подожди.
Как странно — голова совершенно ясная, несмотря на укол. Он отчетливо видел самого себя, физические и прочие муки кончились уже. Неужели не осталось никаких страданий? Это привилегия богатства. Однако и оно уже не могло скрыть нараставшее вокруг раздражение, он сам, нервничая, наблюдал за суетой, как посторонний зритель за неинтересной игрой. Дочь могла бы приехать из Женевы (но она не приедет) и броситься в его объятия (не бросится), но это уже не взволновало бы его. Это уже не имело никакого значения. Важными были лишь те картины, которые показывал магический калейдоскоп, прозрачный, как само утро. Животные, люди, намерения. Двор. Будущая жизнь, нетронутая, целая. «Смотри, видишь, ангел летит, — говорил дедушка, показывая на небо. — Видишь, ангел и черт? Гляди, черт падает, прямо сюда падает, на нас!» Он вцепился в деда, крича и смеясь, но отец был серьезен: «После таких историй мальчик не спит ночами». Отец принес мольберт и краски, он расписывал деревянные кувшины. В кухне прибавилось народу, там разговаривали. Все проснулись, и солнце встало. Рыжая курица накинулась на дедушку, который щупал ее в корзине. Будет ли яйцо? Он обожал гоголь-моголь с портвейном. Из окна кухни доносились разговоры, которые затухали и разгорались вместе с огнем в очаге: бабушка вышивает покров на алтарь, там изображена гостия в золотых лучах, лучи надо вышивать настоящей золотой нитью, а это дорого. Окно закрыли, через стекло голоса уже не проникали. Теперь он увидел брата, который кочергой ворошил золу в очаге — что он там искал? Вспомнилось, что надо предупредить его: не выходи сегодня из дому, сегодня не выходи, Андре! Но он был еще маленький, еще не существовало борделя Луизоны, как не существовало и ножа. Не будущее ли он искал в золе? Или еще один батат? Или цирк? Дедушка в поисках яйца. В корзинке с рукоделием лежало деревянное полированное яйцо, мама штопала на нем чулки.
— А как же стена?
Стена была под запретом. «Но почему нельзя, почему?» — спрашивал он, а мама отвечала уклончиво, но решительно, руки у нее маленькие, пахнут мылом, была ли она красива? Мама рассказывает сказку о том, как отец бросил Марию и Жоазиньо в лесу. Этот отец плохой, и все люди плохие? Ответила она пылко, с полной убежденностью: «Все люди хорошие, сынок. Иногда они становятся плохими, но это проходит».
— Постарайтесь заснуть, — попросил санитар. — Неужели вам не хочется подремать?
Заснуть! Они хотят, чтобы он спал и спал все время. Скоро он заснет надолго. Тогда ему хотелось залезть на стену, разгадать тайну, которая скрывалась за ней. Побыть бы плохим столько, сколько надо, чтобы взять лестницу, взобраться на нее и посмотреть.
— Что?
— Да-да, постарайтесь уснуть.
Единственную спелую гуайаву сорвал дедушка, от его голубых глаз не мог укрыться ни один плод. Он вынул из кармана перочинный нож для табака, разрезал пополам гуайаву с желтой кожурой, с красной горячей мякотью, разрезал вместе с косточкой и червяком. Мама выглянула в окно, а где Дружок? Он встревожился, поглядел вокруг, но Дружка не было рядом. Он посвистел, позвал, поискал в доме, заглянул под кровати, сбегал в подвал — где же этот щенок? Вернулся во двор, потряс сетку там, где Дружок обычно спал, сходил на помойку, разгреб солому, нашел кость и изжеванный лист, глядя на лист, заплакал — где же, где Дружок? Дедушка пошел поглядеть в корзинку с рукоделием, куда щенок вечно совал свой нос. А в печке смотрели? Он громко плакал, вцепившись в дедушкину ногу. Дружок, Дружок! Отец велел успокоиться, нечего терять голову, надо искать по системе, «по системе». Если собаки нет в доме, значит, она во дворе. Просто так исчезнуть она не может. «А в этом ящике ты посмотрел?» Он заглянул в ящик, пересмотрел тряпки, сита, корзины. Поглядел на стену: а если Дружок убежал через стену? «Это же собака, а не кошка», — сказал дедушка, натыкаясь на собак, которые с лаем носились по двору. Кто-то вспомнил, что в проволочной сетке ворот есть дырка, может, он через эту дырку убежал? Вдруг откуда-то издалека послышалось жалобное тявканье. В полном молчании все не торопясь повернулись к стене и замерли, даже собаки застыли на месте. Он услышал, как бьется собственное сердце, его удары были громче, чем тявканье в соседнем дворе. «Это он!» — сказала мама и побежала за лестницей, прислонила ее к стене.
— Позвольте, я поправлю подушку. Так лучше.
Нет, не лучше, лучше было раньше. Он закрыл глаза. Из-за перемены положения картина в калейдоскопе расстроилась. Ах да, вот так. Он взбирается по лестнице на красную стену, которая кажется ему огромной, высоченной. Влез и увидел: с той стороны — только кроны деревьев, освещенные солнцем, но даже солнце не проникало сквозь переплетение ветвей и лиан. Лай стал ближе, отчетливей. Это ты, Дружок? Ты? И вдруг увидел щенка, который через листву поднимался к нему. Кто-то (кто?) протягивал ему щенка как подарок. Он прижал Дружка к груди, смеясь и заливаясь слезами. Ему хотелось разглядеть того, кто вернул ему щенка, но листва уже сомкнулась, как занавес. Дружок лизал ему глаза, уши, а ну не смей кусаться, беглец! Мама от радости похлопала в ладоши, как на спектакле, и вернулась в кухню вместе с Андре, который кувыркался и требовал: в цирк, в цирк! Дедушка пошел одеваться — его бабушка позвала идти к мессе. Отец погрозил собакам: «Тихо, хватит шуметь!» Он снова взялся за кисть, но вдруг его осенило: «Погоди, сынок, не спускайся, посиди как сидишь, я напишу твой портрет, держи Дружка, только покрепче. И не смотри на ту сторону, упадешь еще!» Он засмеялся над отцом — упасть, еще чего?! Никогда он еще не чувствовал себя так уверенно, как сидя верхом на стене. Это же очень просто. И какой большой сад у соседа, кроны деревьев так плотно сомкнулись, что стало похоже на зеленый пол, пробежаться можно по этому полу, сияющему в лучах солнца, вот сейчас побегу!..
— Вы слышите меня? — спросил санитар, наклоняясь к больному. Но что за странное выражение лица у него? Никогда ничего подобного санитар не видел. Он вытер больному глаза уголком носового платка, разве не странно? Этот блеск в глазах, эта улыбка. Санитар начал неторопливо считать пульс, но тут же отпустил вытянутую вдоль тела руку. Он поправил подбородок, чтобы как следует сомкнулись полуоткрытые в какой-то тайной радости губы. Санитар посмотрел на часы: ночь еще не наступила, так он и предполагал. Он разгладил одеяло и в задумчивости уложил руки покойного поверх простыни. Закрыл лежавшую на кресле книгу, положил ее в карман. Закрыл бикс со шприцами, стоявший, на столе.
— Стена, — прошептал он еще раз.
Но в комнате уже никого не было.