И они вошли в дом плача и увидели, что она мертва, и подняли великий стон и рвали на себе одеяния и голосили. Когда они закончили, они утерли слезы, встали и разошлись по домам. После чего уже не плакали по той, что была мертва.

Мистические Откровения Джа Рас Тафари. Королевский Пергаментный Свиток

По склону холма через долину по темной тропинке двигалась высокая фигура. Казалось, у человека было какое-то дело. По серой просторной одежде, испачканной землей и потом, его можно было принять за крестьянина. Легкость, с которой ноги несли его по крутой дорожке, говорила о том, что он уроженец холмов. Он не издавал звуков и не освещал себе дорогу факелом, но его восхождение было на удивление быстрым, хотя ничто в его движениях не выдавало спешки. Неподалеку от вершины, прямо напротив домика мисс Аманды, он свернул с тропинки в густые заросли и продолжал двигаться прямо, карабкаясь через камни и выступы скал, пока не добрался до гигантского хлебного дерева. Оказавшись в густой его тени, он остановился и устремил взгляд на шишковатый серый ствол, старый, поросший мхом. Он стоял так, глядел на древнего гиганта и словно прислушивался к едва слышному, но очень важному сигналу. Только его открытый рот, хриплое дыхание да пот, ручьями стекавший по напряженному лицу, которое слегка подрагивало на влажном воздухе, выдавали, что подъем был изнурительный. Он прошел немного вперед, встал перед деревом, широко раскинул руки и прижался ладонями к стволу. Какое-то время он стоял так без движения, как вдруг мощный толчок сотряс его с головы до ног. Когда эта сила пошла на убыль, он отступил, подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь и, раскачиваясь на ней, забрался на дерево. Он быстро полез наверх, не останавливаясь и не оборачиваясь, словно его руки и ноги хорошо помнили эту тропу. Он уже залез почти на самую верхушку, поравнявшись с вершиной холма и появившись в слабом лунном свете, но все продолжал подниматься выше и неторопливо бормотать псалом, пока наконец не вознесся высоко над горным кряжем и надо всеми деревьями, забравшись туда, где опасно колыхались и раскачивались тонкие ветки. Там он остановился, уперевшись ногой в сочленение ветвей и обхватив центральный ствол, настолько тонкий, что он без труда обвил его одной рукой. Затем, вцепившись в ветку, откинулся под тяжестью своего веса так, что ветка изогнулась и снова вернулась в прежнее положение. Он качался туда-сюда, заставляя верхушку раскачиваться вместе с собой, как при сильном шторме, бросая восторженные взгляды в небо. Затем с пульсирующими венами на шее он громко завыл, заставив замолчать хор сверчков, а собак залаять, и наполнил ночь протяжным неземным воплем: «СЕРА И ПЛАМЕНЬ!!!»

Маас Натти в доме мисс Аманды давно уже молчал, и его лицо было неподвижным в колеблющемся свете лампы. Старика можно было принять за спящего, если бы не его немигающий взор. Голова Айвана опустилась на грудь, но что-то вывело его из глубокой дремы: он быстро выпрямился и взглянул на сидевшего за столом старика.

Маас Натти не двигался. Он казался маленьким и хрупким, одежда висела на нем, словно саван, наброшенный на черный скелет.

—Безумец Изик, — сказал он. — Я так и думал, что он придет.

Вот оно что. Айван прислушался к голосам ночи, но не услышал ничего, кроме затихающего в долине нестройного собачьего лая. Он снова взглянул на Маас Натти.

—Жди! Скоро ты его услышишь.

—Вы считаете, что он рядом? Я думал, он уже умер. Долго-долго его не слышал.

—Умер? — сказал Маас Натти и цокнул языком. — Лучше послушай.

Вопль раздался снова, вибрируя и врываясь в комнату всем жаром своего безумия: «СЕРРРР-РА И ПЛЛЛЛЛАМЕНННЫ СЕРРРА И ПЛЛЛА-МЕНННЬ!»

Айван вновь обрадовался присутствию старика. Дикий голос звучал так близко, эхом отдаваясь в комнате, что нервы его были на грани срыва. Он выглянул в окно. Верхушка хлебного дерева, резко очерченная луной, с неестественной регулярностью раскачивалась в ритме безумного вопля «СЕРРРА И ПЛЛАМЕНННЬ».

Айван помнил Изика в лицо и знал о его репутации. Жилистый человек, скрытный, с запоминающимися глазами, он был одним из четырех братьев — прекрасных селян и работников. Он никогда не пил, не вступал ни с кем в споры, никогда не принимал чью-либо сторону в периодических ссорах и междоусобицах, вносивших некоторое разнообразие в суровую жизнь общины.

Айван был совсем еще мальчиком, когда жуткие звуки со стороны холмов заставили его как-то ночью опрометью ринуться к бабушкиной кровати. В слезах от страха, он бросился в ее объятия.

—Это даппи, Ба? Даппи?

—Тсс, дитя неразумное, тсс. Это Изик-Безумец. Должно быть, сейчас полнолуние. — Она поднялась с кровати, зажгла лампу и держала его на руках до тех пор, пока мальчик не перестал плакать.

—Не бойся, — сказала она, — он всегда так колобродит, когда луна полная.

Она поднесла внука к окну и показала, как раскачивается из стороны в сторону верхушка дерева высоко на холме. Потом рассказала, что Изик время от времени перебирается с вершины одного холма на другую, выбирает там самые высокие деревья и покрывает оттуда своим воплем пол-округи.

—Я боюсь, — хныкал Айван. — Почему люди его не остановят?

—А за что? Он никого не убил, да и кто знает, что за дух его призывает?

И когда бабушка впервые показала ему Изика, Айвану трудно было поверить, что человек с самыми мирными манерами и мягкой улыбкой может издавать такие дикие, душераздирающие вопли.

Про Изика говорили, что много лет назад он был лучшим учеником в школе и самым преданным и набожным почитателем Писания. Его отец — упоминали про его гордость и тщеславие — продал немного земли и послал сына в Кингстон в духовную семинарию учиться «на священника». По слухам, он хвастался, что Изик превзойдет в учебе сыновей белых и коричневых господ и станет епископом Англиканской Церкви. Что с ним случилось, никому не известно, и сам Изик никому ничего не рассказывал. Но незадолго до окончания учебы Изик вернулся в округу без всяких фанфар. Вместо окрыленного улыбчивого юноши вернулся притихший человек. Около года он ничего не делал, только сидел на холмах и смотрел в сторону моря, почти не разговаривая даже со своими родственниками. Потом взял в руки мачете и в одиночку принялся вырубать участок под пшеничное поле. Он ни с кем не делился своими знаниями, полученными в семинарии.

Отец клялся, что завистники в округе сглазили его сына. Кое-кто поговаривал, что виноват сам Изик, который искал запретное знание и вступил в союз со сверхъестественными силами во имя процветания церкви, а в итоге они обернулись против него.

— Думаете, церковь белых людей — это игрушка? Их сила, скорее всего, его и остановила, — говорили люди, веско кивая головами в подтверждение мистической тайны, которой они стали свидетелями. Были и те, которым ответ виделся проще. Изик понял, что «учеба слишком тяжела для его ума» и обратился к гандже, «растению мудрости», чтобы углубить свой ум. Всем известно, что именно для этого использовали ганджу глубокие мыслители и ученые, поглощенные добычей нелегких знаний. Но, «если мозг не примет ее», как это и случилось с Изиком, их постигало безумие. Для Изика и его отца это было наглядным уроком: не взлетайте, подобно птичке из легенды, «слишком высоко над гнездом».

Имелась и еще одна точка зрения, приверженцем которой был Маас Натти. Он считал, что причина провала Изика кроется в темных делишках «белых и коричневых господ», устрашенных великолепием Изика, его набожностью и благочестием. Обуреваемые гордыней и высокомерием, эти люди терпеть не могли молодого селянина, набравшегося наглости сидеть среди них и мечтать о священническом сане и церковной кафедре. Согласно его воззрению, беда Изика вызвана не сглазом, в ней нет ничего мистического, она — результат изобретательных оскорблений. Неизвестно, когда возмущение Изика перехлестнуло через край. Ходили слухи, что в деле замешана некая надменная красавица — дочь прелата. Как бы там ни было, пролежав недолго в больнице, Изик вернулся домой на холмы разбитым и поврежденным в духе. Грядет день, шептались люди в тихом гневе, когда белые и коричневые господа заплатят за свои злодеяния. Грядет сей день — мрачно кивали они.

Первое время родные Изика пытались удерживать его во время полнолуния, но дух не так-то просто обуздать. Такая сила нисходила на него и так велика была ярость, что пришлось оставить его в покое, когда им овладевал дух. В повседневной жизни он был вполне нормальным человеком, не считая тех случаев, когда кто-нибудь из селян умирал. Что бы ни было причиной его безумия, люди согласились с тем, что дух, овладевающий Изиком, не просто даппи из леса, а великий дух видений и пророчеств, оглашающий долины воем и стенаниями.

— Я знаю его, знаю. Я чувствовал, что Изик должен пойти в эту ночь за мисс Амандой, — проговорил старик, казалось, с удовлетворением.

Ранним утром, когда трава еще стояла в росе, к дому потянулись люди, в основном женщины. Они приходили по двое, по трое, старые подруги и церковные сестры умершей, неся на себе суровый вид мрачного самообладания перед лицом смерти, скорбные погребальные песни недалеко от губ своих, почти с вызовом расспрашивая о том, как умерла пожилая женщина, внимательно выслушивая рассказ и интересуясь подробностями: в каком положении она застыла, что на ней было одето, что она держала в руках, сожалея об отсутствии «предсмертных слов», покачивая головами и громко восклицая по поводу вырванной из Библии страницы, выражая свое удовлетворение услышанным, прежде чем войти в дом с "последним словом прощания ", как если бы мисс Аманда сидела живая на кровати и ждала их в гости.

По прибытии каждый новый посетитель проводил некоторое время в ожидании, пока их не собиралось наконец достаточно, чтобы выслушать рассказ о ее смерти, после чего они вместе направлялись в дом прощаться. Никто не заходил в дом, не узнав предварительно о том, как умерла старая женщина. Женщины занялись работой в доме и на кухне, Маас Натти разговаривал с мужчинами.

Подруги и дальние родственники омыли и умастили тело мисс Аманды, одели его и перенесли на прохладную лежанку. После чего вынесли из дома кровать, чтобы «обмануть даппи», сложили костер и отправились за водой и дровами.

«Мертвую воду», которой было омыто тело, они тщательно собрали и вылили в особом месте во дворе. Люди старательно обходили это место, чтобы случайно не наступить в лужу. Маас Нат-ти объяснил старейшинам, что, согласно желанию и воле умершей, «все будет происходить по старинному обычаю наших предков, как это было в те времена». После небольших уточнений все разошлись по своим делам.

Айвана послали привести двух коз и одного поросенка, которых мужчины под руководством Джо Бека, работавшего мясником и продававшего мясо, быстро разделали и освежевали. Детей, что пришли со своими мамами, отправили ловить кур, бродивших тут и там по зарослям. Мужчины соорудили большой навес на шестах, вроде беседки, с крышей из пальмовых листьев, где тело умершей будет лежать до самых похорон и где должны проходить бдение и песнопения. Другая группа мужчин вырыла яму, над которой будут жарить поросенка, а несколько человек отправились рыть могилу рядом со старыми могилами у каменной стены.

В Голубой Залив послали тележку за гробом, прибытие которого прервало все работы. Люди восхищались роскошным полированным деревом, обтянутым полосками синего шелка, и медными ручками, блестевшими, как золотые. Маас Натти сиял от гордости и удовлетворенно кивал всякий раз, когда слышал, как кто-то говорил, что никогда в жизни еще не видел такого красивого гроба.

Люди продолжали приходить, многие из них — из самых отдаленных мест. Желая засвидетельствовать свое почтение умершей, они принимали хотя бы символическое участие в работах.

Каждый внес свой посильный вклад: кто курицу, кто ямс или бананы прямо с полей — все шло в общий котел. Вскоре приготовления перенесли из кухни во двор, где уже горел костер. Детей послали по домам за ведрами, они наполняли их у водонапорной колонки. Люди восхваляли благочестие, трудолюбие и порядочность мисс Аманды и ее семьи, и с каждым новым оратором похвалы становились все более щедрыми. Айван сопровождал Маас Натти, который ходил между людьми, смотрел, как они работают, и подбадривал их. Вопреки своим желаниям мальчик оказался в центре самого пристального внимания как ближайший родственник умершей и принимал от всех соболезнования и выражения симпатии. Время от времени он слышал, как Маас Натти бормочет:

—Ты ведь так хотела, любовь моя! Ты довольна? Твои похороны люди будут вспоминать и говорить о них не одно поколение.

Айван вынужден был признать, что это было что-то: непрерывно растущая толпа народа, неугомонная активность там и здесь…

—Да, сэр, — повторял один старик, обращаясь ко всем, кто мог его услышать. — Даппи мисс Аманды должен быть доволен, давно уже никого из них так не потчевали. — Всякий раз, когда он произносил эти слова, им то овладевала какая-то странная гордость, словно он говорил о своих собственных похоронах, то он испытывал глубокий покой в связи с размахом и правильностью этих приготовлений в мире, который день ото дня становился все неустойчивее и неопределеннее. Маас Натти полностью разделял эти чувства, сияя всякий раз, когда слышал эту фразу.

Смеркалось. Вскоре похолодало, и гроб внесли в дом, чтобы тот принял тело умершей. Незадолго до этого ропот пронесся между людьми, сидящими под навесом: туда пришел Изик и занял место возле гроба, молча усевшись у одного из столбов. Традиционно это место предназначалось для главных плакальщиков, а он, казалось, и не понял того, что нарушает обычай: спокойно сел и улыбнулся всем своей доброй безмятежной улыбкой, которая всегда была на его лице, когда его не тревожил дух.

Гроб вновь вынесли и поставили на помост, а возле головы и в ногах умершей зажгли свечи. Маас Натти, вопреки обычаю, вывесил красно-зелено-черный флаг вместо обычного белого, и церемония бдения, или песнопений началась. Протяжные меланхоличные звуки исполняемых в «долгом размере» песен скорби повисли над горами и долинами как богатый бархатный саван, вытканный голосами страсти. Потом стали рассказывать сказки и истории, в основном о смерти или же о характере и поступках умершей и ее родственников. Были также загадки, игры в слова, истории о даппи, много еды и питья. Айван, как ближайший родственник, сидел возле гроба вместе с Маас Натти. Мирриам и ее бабушка находились неподалеку. С Голубого Залива прибыли Дадус и его отец.

Люди, вдохновленные белым ромом, пением и своими воспоминаниями об умершей, поднимались, задыхаясь от волнения и слез, и сообщали о своих особых отношениях с мисс Аман-дой. Впрочем, несмотря на частые всхлипывания и рыдания, нельзя было сказать, что среди собравшихся царило уныние.

Мисс Аманда была старой женщиной, врагов у нее не было, так что ничего дурного не ожидалось. Описание того, как она приняла смерть, свидетельствовало о ее смирении, а также о том, что она не «умирала тяжело». По общему мнению, все еще чувствовался ее дух и это был дух доброй воли и согласия. Безоблачную улыбку Изика у изножия гроба восприняли как благоприятный знак, ибо всем было известно, что он способен видеть даппи. Джо Бек, слегка уже захмелевший, поднялся и объявил, что на этот раз даже «очень тяжелые вещи» даются легко. Никогда еще, сказал он, животные с такой легкостью и готовностью не шли под его нож. Айван стал соображать, не о том ли визжащем поросенке идет речь, что дважды чуть не вырвался, в потоках крови, струящихся из его перерезанного горла. Он и Мирриам толкнули друг дружку локтями и улыбнулись.

—Айван, Айван, посмотри на Дадуса, — шепнула Мирриам.

—Что?

—Ты разве не видишь, как он напился?

—Ты с ума сошла! Маас Барт убьет его. Дадус стоял у края навеса, и его младший брат Отниэль с опаской на него поглядывал. Дадус едва держался на ногах, он громко хлопал в ладоши, не попадая в ритм песни, которую распевал:

Я хожу-брожу по долинам

Много-много лет,

Но я никогда не устану,

Но…

Крупные блестящие слезы текли по его веснушчатым щекам. Айван с Мирриам отвели его к костру, где жарился, наполняя ночной воздух изумительным ароматом, поросенок. Дадуса стошнило. Он страстно плакал и обнимал Айвана.

—Айван, Айван, вааайооо, лучший мой друг. Добрый мой пассиеро. Прости меня Бог. Прости меня, слышишь? Бедный Айван, что ты будешь делать? Что с тобой станет? — Внезапно Дадус прервал свои стенания, отрыгнул, по лицу его пробежало выражение остолбенелого недоумения, и он немедленно бросился в темноту.

Айван смутился, но уже через миг, когда звуки рвоты из леса достигли его и Мирриам ушей, засмеялся:

—Белый ром его наказывает!

—Чо, Айван, не смейся! Думаешь, ром — приятная вещь? К тому же он прав, сам знаешь.

—По-твоему, правильно так напиваться?

—Не строй из себя дурака. Я имею в виду то, что будет с тобой.

—Со мной? Я уеду в город.

Слова вылетели, прежде чем Айван сумел остановить их. Собственно говоря, он еще не строил никаких планов и не думал о них, но эти слова тяжело повисли между ними в наступившей тишине. В отблесках пламени Айван увидел, как лицо Мирриам отяжелело, а у рта проступили крохотные морщинки. Он понимал, что она думает сейчас о том, что произошло между ними у реки, и мысль о ее возможной беременности впервые пришла ему в голову.

—А как же…— прошептала Мирриам почти непроизвольно, — как же тогда мы?

—Я пришлю за вами — скоро, скоро.

Она посмотрела на него и стала вдруг какой-то незнакомой, со старушечьим лицом.

—Ты ведь знаешь, что я не собираюсь жить в городе, — тихо проговорила она. — Ты должен это знать.

Айван не знал, что и ответить. Мирриам не изменила своей позы и по-прежнему глядела в яму с пылающими углями, но видно было, что она где-то далеко-далеко. Он подумал, что губы ее дрожат. Опять появился Дадус, уже увереннее державшийся на ногах, но с таким выражением на лице, подумал Айван, с каким смотрит щенок, которому грозит наказание. Он обратился к Дадусу ободряюще:

—Что случилось, ман, ты живой?

Мирриам встала и ушла, и больше он ее в ту ночь не видел.

Первые слабые лучи солнца пробивались уже над горой Джанкро, и петухи кукарекали друг другу через долину, когда Маас Натти объявил, что похороны состоятся в полдень. Вскоре во дворе остались только самые железные леди, они и занялись костром, на котором сегодня будут готовить еду для пира после похорон.

Солнце стояло прямо над головой, когда люди собрались вновь; среди них было немало крестьян, пришедших на похороны из отдаленных деревень. Сестры мисс Аманды из бэнда Поко-мании надели на себя все свои регалии: ослепительно белые накрахмаленные накидки и остроконечные тюрбаны — эмблемы секты. Маас Натти, великолепный в своем очередном похоронном сюртуке, выглядел очень впечатляюще с красно-зелено-черной поясной лентой с буквами UNIA, вышитыми черными нитками. В любой момент он готов был отдать приказ носильщикам поднимать гроб. Утром он провел изрядное время в разговорах с четырьмя пожилыми людьми, которых Айван раньше здесь не видел, — тремя мужчинами и женщиной, одетыми в черное, которые появились внезапно и неизвестно откуда. Они выглядели уставшими, словно после долгого пути. В их поведении было что-то официальное, почти военное, и Айвана очень заинтересовали духовые инструменты, которые они держали в руках. Маас Натти представил их как «бабушкиных верных соратников», и Айван попытался понять, к какой неизвестной ему части бабушкиной жизни они относятся. Маас Натти так ничего ему толком и не объяснил, кроме как:

— Сам все увидишь, бвай, сам увидишь.

Находясь во главе таинственных древних сил, Маас Натти уже готов был начать церемонию, но тут его прервал необычный звук. С далекой прибрежной дороги доносился гул автомобиля, сворачивающего на булыжную дорогу, которая вела в гору. Маас Натти остановился. Айван почувствовал прилив возбуждения. Это, конечно же, мисс Дэйзи, его мать, из города. Шум мотора приближался, автомобиль ехал по крутой изгибающейся дороге. Все прислушались. Шепот предположений разнесся среди присутствующих.

Так и есть, мотор заглох возле дома мисс Аманды. Айван напряженно всматривался.

Элегантная фигура, одетая в черное, в шляпе с вуалью и в черных перчатках до плеч, двигалась к ним, цокая высокими каблуками и чуть спотыкаясь на каменистой тропке. Она несла в руках пышный венок, который своим убранством, современной композицией и совершенством представлял собой нечто в высшей степени утонченное и необычное для этих гор.

—Это, должно быть, дочка из города?

—Нет, это не Дэйзита.

—Боже, взгляните на эти цветы у миссис! Кто же это?

Опознать женщину было особенно трудно из-за вуали, свисавшей с ее модной шляпы. Айван узнал ее на секунду раньше, чем Маас Барт, выглядящий крайне неуклюже в своем пиджаке, пошел ей навстречу.

—Театр марионеток! — громко проговорила старшая сестра Андерсон, пожав плечами в знак того, что ее ничуть не впечатлила вся эта показуха. — Но, Боже правый, какие все-таки нервы у этой женщины, а?

Мать Андерсон была ближайшей подругой и наперсницей мисс Аманды.

—Дело делом, миссис, и прочь разговоры, — решила одна из сестер. — Мы, бедные сестры, должны повернуться к гробу.

Если мисс Ида и слышала их, то виду не подала. Легко и с достоинством направившись туда, где стоял Айван, она протянула ему венок.

—Айван, бвай, прими мои соболезнования. Когда я узнала о случившемся, я решила, что должна приехать.

—Спасибо вам, мисс Ида, — пробормотал Айван, осторожно отводя взгляд от возможной встречи с глазами Мирриам. Маас Натти нарушил тишину с сознанием собственного авторитета.

—Добро пожаловать, миссис, присоединяйтесь к последнему прощанию с нашей возлюбленной сестрой.

Мисс Ида отвесила ему поклон, затем подошла к гробу, еще раз поклонилась и сказала:

—Покойся с миром, мисс Мартин. Покойся с миром. Займи свое благословенное и заслуженное место в окружении Божьей радости и совершенства.

—Аминь! — грохнул Джо Бек, заслужив строгий взгляд от Матери Андерсон. Мисс Ида сделала реверанс и отступила с набожным выражением на лице. Айвану показалось, что в ее глазах играет слабый озорной огонек.

Под жгучими лучами солнца они двинулись процессией, трижды обнесли гроб вокруг маленького двора, а потом понесли мимо свиного стойла, загона для коз, низкой каменной стены и по тропинке туда, где рядом с могилой ее мужа была вырыта свежая могила. Старые побратимы покойницы исполняли приглушенный ритм на барабане Армии Спасения, а Мать Андерсон и ее сестры по Покомании размеренно напевали траурный похоронный марш:

Возле могилы было особенно жарко, даже тень гигантского дерева не помогала. Гроб опустили на землю, и все посмотрели на Маас Натти. Он воздел руки вверх жестом священника, как бы требуя тишины, хотя никаких звуков, кроме сдавленных всхлипываний сестер, не было.

—Всем вам известно, что наша сестра, с которой мы сейчас прощаемся, была особенно дорога моей душе — все это знают.

—Аминь!

—Хвала Господу!

—Прежде чем покинуть нас, она высказала мне два желания. Она попросила устроить ей великие похороны, чтобы таким образом восхвалить Бога и выказать свою любовь и уважение ко всем, кто придет с ней проститься.

Он с одобрением оглядел всех присутствующих.

—Аминь! Да славится Его святое имя.

—Она сказала, что хочет быть похороненной в духе. Все вы видите, что так оно и есть. Каждый из вас тому свидетель.

—Аллилуйя!

—Но после Бога и близких ей людей, самыми дорогими для нее были прозрения и вдохновение достопочтенного Маркуса Мосайя Гарви, Вождя и Освободителя Людей.

Маас Натти отчеканил каждое слово имени так, словно это был призыв. При слове «Гарви» четверо пожилых людей чуть выдвинулись вперед, и женщина горячо прошептала:

—Аллилуйя!

—Большинство из вас слишком молоды, чтобы знать это, — продолжал Маас Натти, — но женщина, которую мы хороним, была одной из самых первых и непоколебимых членов Между народной Негритянской Ассоциации Улучшения.

Вновь одобрительный шорох среди четырех старейшин.

— Мисс Аманда, упокой Господь ее душу, твое желание быть похороненной как солдат Бога и Гарви исполнено.

Маас Натти протянул руку, пожилая женщина вышла вперед и подала ему кусок ткани, чуть меньше той, что висела над гробом во время бдения. На нем были вышиты яркие золотые буквы «АМАНДА МАРТИН 1880-1950», а под ними маленькими буквами — «Восстань, могучая раса». Маас Натти с гордостью выставил ткань на обозрение, чтобы все могли увидеть. Когда люди читали надпись, из толпы раздавались одобрительные возгласы. Старик благоговейно положил ткань на гроб, пробормотав что-то, чего никто не расслышал. Потом выпрямился, взглянул на собравшихся и дрожащим от переполнявших его чувств и героического пыла голосом, продекламировал:

В этот момент четыре хрупких останка разбитой армии возвысили свои хрупкие, как тростник, голоса в страстном молебне, обращенном к мертвому вождю, к рассеянному движению, к отсроченной, но не забытой мечте:

Слабые древние голоса усиливались в последней строке в утверждении силы и в тоске по великолепию. После положенной паузы мужчины подняли свои инструменты, и медь заблестела под лучами солнца, как тусклое золото. Они стояли словно верные телохранители мисс Аманды, дрожащей правой рукой поднося медь к беззубым ртам, а левой держась за сердце. По причине, которой Айван так до конца и не понял, он почувствовал, что по его щекам текут горячие слезы. Пожилая женщина заиграла ровный приглушенный бит в стиле «милитари». Тромбон пропустил бит и начал с тяжелого хрипа с присвистом, почти как настоящий трубный глас, но тут же исправился, и медные звуки гимна задрожали в воздухе, поначалу нестройно и осторожно, но постепенно набирая силу и наполняя долину надтреснутым великолепием, которое не могло не впечатлить. Когда смолк последний звук, гроб с телом мисс Аманды опустили в могилу.

Впоследствии все из присутствующих, даже сестры из бэнда Покомании Матери Андерсон, которые вполне законно сожалели, что их роль была несколько преуменьшена, согласились, что все было правильно. Маас Натти ходил повсюду с праведным выражением на лице, как человек, знающий свои обязанности и точно их исполняющий.

Полдень прошел за едой и питьем. Ночью состоялось молчаливое бдение, на котором присутствовали только близкие друзья и соседи и, конечно же, бэнд Матери Андерсон, неукротимый в своем следовании традициям и в благочестии, в своем почитании умершей. И хотя Маас Натти готов был поклясться, что бдения проходят «сообразно древним обычаям», это было не совсем так. Никто не посмел расстраивать старика и сказать ему это в лицо, но нашлись стaрые люди, не уступавшие Маасу Натти в знании обычаев, которые начали перешептываться, что в данном случае были допущены некоторые отступления.

Вопрос состоял в следующем: всем было известно, что после смерти дух мертвой девять дней пребывает в могиле и по ночам бродит вокруг своих родных мест. Следовательно, необходимо постоянно поддерживать определенную активность, такую как бдение и песнопения, в каждую из девяти ночей, в которые дух бродит по окрестностям. Но девятая ночь имеет еще большее значение, чем первая ночь после похорон. В эту ночь, когда дух окончательно оставляет мир, забирая с собой то последнее, что связывает его с жизнью, от заката до заката должно происходить грандиозное пиршество. Оно включает в себя бдение, песнопения, похоронный пир, а также древний мистический танец кумина, во время которого духи предков овладевают живыми и говорят через них, чтобы последние желания и тревоги ушедшей были услышаны. В этом случае присутствие всех, кто знал мертвую или так или иначе был причастен к ее земной жизни, было обязательным; в противном случае духи могли оскорбиться и разгневаться.

Известны случаи, когда оскорбленные духи прерывали церемонию, сеяли раздор среди ее участников, который выливался в ссоры и драки, и даже сами бросали в них камни и все, что попалось под руку. Вот почему Айван с такой поспешностью бежал в Голубой Залив отправить своей матери телеграмму на последний известный ему адрес.

Как раз об этих днях, прошедших между похоронами и Девятой Ночью, и спорили старики, но вполголоса и только между собой. Но даже если и можно было упрекнуть Маас Натти в том, что он упустил из виду этот период, в остальном он превзошел самого себя. После похоронного пира, когда еда была съедена, а ее остатки розданы соседям, Маас Натти, не спавший с той минуты, как Айван постучал к нему, отправился домой немного вздремнуть. Вернувшись, он тут же посоветовался с Джо Беком и остальными о подготовке к Девятой Ночи. Затем оседлал жеребца и ускакал куда-то на целый день и половину ночи. На этот раз никто не знал, что подвигло его на путешествие и куда он ездил.

Это и был тот пробел, о котором спорили приверженцы строгой традиции. Большинство, впрочем, говорило, что это вполне допустимо, поскольку Мать Андерсон и ее паства поко-танцовщиц каждую ночь проводят собрания в своем балм-ярде, и нет такого закона, который бы утверждал, что всю церемонию следовало проводить во дворе умершего, и кто мог представить себе, что дух мисс Аманды не был тем центром, вокруг которого проходили эти собрания? Поскольку бдение и похороны были невероятно щедры на угощение и красочны как зрелище, разговоры велись в основном вокруг них, а кроме того, люди говорили о «всех этих делах с Гарви». Таким образом, если и не буква, то дух традиции оказался на высоте.

Маас Натти с виду казался беззаботным. Конечно, все это потому, что он не слышал споров; хотя, возможно, как раз наоборот: все слышал, но знал, что главное еще впереди. Зрелищный эффект похорон трудно было превзойти, но он, Натаниэль, был к этому готов.

Подготовка к Девятой Ночи шла еще более интенсивно, чем к похоронам и бдению. Несмотря на отдельные подношения соседей — даже мисс Ила прислала мешок риса — только щедрость Маас Натти, побудившая его вскопать свои ямсовые поля, нарубить бананов и открыть погреба, предотвратила полное исчезновение запасов того, что мисс Аманда скопила за долгие годы своих трудов на маленьком участке. Когда приготовления были окончены, с ее земли уже нечего было собирать, а в ее загоне почти не осталось животных, не считая, конечно, потомства тех, которых она подарила Айвану, когда он был еще мальчиком. Крестьяне говорили, что такая, граничащая с безрассудством, щедрость была возможной лишь потому, что у нее не осталось родственников, которые ходили бы и зорким глазом подсчитывали наследство. Конечно, это не осталось незамеченным, и пошли слухи, будто бы мисс Аманда с умыслом дала свои указания, дескать, пускай после нее ничего не останется, словно она была последней в своем роду.

Если Маас Натти и слышал эти пересуды, то не подавал виду, с головой погрузившись в суету приготовлений. Все это позволяло думать о том, что последнее творение старика будет еще более великим событием. Но, как говорят: «Одно дело услышать, и другое дело увидеть».

Люди начали собираться к полудню, как только покончили с домашними делами, которые невозможно было отложить. Костры горели, свинья жарилась на вертеле, друзья приветствовали друг друга — и вся атмосфера казалась спокойной, почти праздничной, словно на местной ярмарке. Воздух переполняли предчувствия и ожидания — отнюдь не мрачные или похоронные — в основном благодаря возросшей славе Маас Натти как устроителя церемоний. Почти каждый — даже «посвященные» сестры из бэнда Покомании — прикладывались к четвертной плетеной бутыли белого рома, как пояснила Мать Андерсон: «Набраться духа, чтобы вызвать духов». Старики, прежде чем сделать первый глоток и «испробовать силу», выплескивали немного рома на землю «вспомнить отошедшую», бормоча при этом напевными голосами какие-то имена.

Солнце клонилось к закату, и исчезновение Маас Натти перестало быть тайной, когда четверо мужчин прошагали во двор. Они несли с собой барабаны, их головы были плотно обернуты белыми повязками. Их вожаком был приземистый парень: «стреляющие» глаза его бегали во все стороны, и вел он себя очень важно, создавая вокруг себя атмосферу таинственности. Он нес большой, тщательно сработанный барабан по имени Акете, прадедушку всех барабанов. Когда он поднялся, оглядываясь по сторонам, шепоток пробежал среди собравшихся, и его жуткое имя Бамчиколачи, Бамчиколачи вселило в детей чувство страха и заставило их широко раскрыть глаза. Они тихо уставились на этого «человека власти», который вызывал своим барабаном духов и видел, как они появляются из воздуха. Барабан был в высоту около четырех футов и своей отделкой далеко оставлял позади «женские» барабаны, приходившиеся ему потомками. Четверых мужчин встретили с уважением и принялись с любопытством разглядывать, как они распаковывают свои инструменты. Айван был очарован их вожаком, человеком с таким звучным, высокопарным и таинственным именем, что люди произносили его не иначе как шепотом. Само имя Бамчиколачи звучало властно.

Бамчиколачи вежливо отказался от еды, заявив, что находится здесь по заданию и обязан соблюдать чистоту. Он лишь взял большую порцию рома, налитую в тыквину, декорированную перьями и резным орнаментом, и осушил ее одним глотком, предварительно плеснув немного на голову Акеме, чтобы «напоить его». Потом спокойно сел, положил руки на кожу барабана, и его зоркие глаза заблестели в свете костра. Заняв позицию, он оставался неподвижным, пока его помощники занимались самыми разнообразными приготовлениями. Один из них начертил большой «священный» круг на месте, отведенном людям под навесом. Другие полукругом расставили младшие барабаны возле своего вожака. Белые и голубые ленты — символические цвета бэнда — были привязаны к столбам и шестам. Затем помощники расселись напротив Бамчиколачи; они разговаривали между собой и время от времени исполняли короткие зажигательные ритмы, заполняя паузу ожидания. Казалось, им нравилось то, что от каждого барабанного ритма люди приходят в возбуждение. Но ожидание становилось все более тягостным, и самые смелые и непочтительные из селян уже бормотали с явным нетерпением: «Не пойму я, позировать они сюда пришли, что ли?»

Но никто не повышал голос, а самые благоразумные тут же урезонивали подобные выходки. И когда показалось, что внимание публики начало рассеиваться, Бамчиколачи вдруг проскрежетал зубами и мотнул головой, словно ужаленный скорпионом.

— Гм-м, — понимающе пробормотал Джо Бек, — дух в нем сильный, очень сильный.

Затем Бамчиколачи вскочил на ноги и прошелся по кругу, брызгая святой водой и ромом из тыквины и бормоча что-то свирепое на незнакомом языке. После каждого обхода он останавливался, пристально смотрел в направлении одной из сторон света, устремлял туда руку со стиснутым кулаком и кричал какую-то фразу, заканчивающуюся словами «кумина ха». Делая такие обходы, он внимательно всматривался в лица присутствующих, и тот, к кому он прикасался, становился избранником — на этих людей возлагалось бремя «нести» духов во время танца. Айван почувствовал легкое прикосновение к своему лбу и немедленно пришел в смятение. Первой избранницей стала Мать Андерсон, последним — безумец Изик. То, что Бамчиколачи, не знакомый с общиной, выбрал в качестве носителей духов ближайшего родственника, ближайшего друга и духовника умершей, а также человека, известного своим общением с духами, было воспринято как свидетельство силы его прозорливости.

В напряженной, полной ожидания тишине Бамчиколачи возвратился к своему барабану и набрал в рот рома. Он прыснул изо рта прямо в огонь, который тут же вспыхнул бледно-голубыми языками пламени.

—Аго дэ я, — прозвучал зачин.

—Аго дэ, — ответили помощники.

—Аго дэ я.

—Аго дэ.

Глубокий голос барабана покатился по холмам, когда ладони Бамчиколачи застучали по большой голове Акете. Легкие голоса женских барабанов поочередно вступали, резвясь вокруг основного ритма, и началась кумина, танец духов. Если все будет хорошо, звук барабанов должен встретить восход солнца, когда оно рано утром поднимется над горой Джанкро.

Айван почувствовал, что все страхи рассеиваются и его захватывает пульсация барабанного боя. Сердце забилось в одном ритме с барабанами, кровь быстрее побежала по жилам, а его ноги — точнее, все тело — задвигались, самопроизвольно отвечая перекатам ритма без каких-либо осознанных волевых усилий. Он почувствовал, что оказался в священном кругу. Невозможно было противиться гипнотическому ритму, который прокатывался по костям, овладевал сердцем и опустошал мысли. Танцуя, он скандировал слова псалма, не понимая их смысла:

Сначала все танцевали в ровном, почти монотонном ритме нага вокруг очерченного круга. Акете направлял поступь, а женские барабаны ускорялись и замедлялись, выдавая полиритмические вариации основного ритма. Движения танцоров становились все более резкими и раскованными: они разбивали круг и вырывались на середину, захваченные тем или иным побочным ритмом, который овладевал их духом. Разные ритмы служили средством для разных духов, и каждый танцор отвечал по-своему, когда появлялся его ритм и когда соответствующий дух нисходил и касался его.

Голова у Айвана была легкой, словно она расширялась, достигая невероятных размеров, но он не испытывал боли — только восторг перед открывшимися просторами. Его члены, казалось, стали невесомыми, они пребывали в постоянном движении и отвечали нюансам ритма спонтанно, без какой-либо мысли или затраты энергии. Барабаны полностью овладели его телом; казалось, из какого-то неведомого источника поступает энергия, позволяющая ему танцевать и танцевать без конца. Он не уставал, он не чувствовал ничего, кроме великого спокойствия отстранения, словно его сознание далеко-далеко отлетело от него и, опустошив все мысли и развеяв все тревоги, пребывает в состоянии полного покоя. В своем сновидческом состоянии Айван чувствовал, как все танцоры, повинуясь пульсации приливов и отливов музыки, сливались в существо с единым сознанием, управляемым могучей волей потустороннего бытия, В это чувство иногда вклинивалось ощущение неторопливого одинокого полета в далекие неизведанные места, впечатление покоя, безмятежности, сопровождаемое каким-то странным жаром.

Ритм стал нарастать. Нельзя было сказать, что музыканты ускорили темп, и однако же он стал напористее, настойчивее. Бамчиколачи поднялся со стула и принялся приплясывать. Его руки продолжали выбивать ровный ритм, глаза рыскали по темнеющему воздуху, а сам он время от времени что-то утробно бормотал. Отличительной его особенностью как барабанщика было то, что он мог видеть, как в воздухе к нему приближаются духи. Его ноги ходили из стороны в сторону, руки словно загорелись, лицо передергивалось, крики стали резкими — и вдруг напряжение оставило его, и он с глубоким вздохом тяжело, словно в крайнем изнурении, опустился.

— Аииее, повернул он обратно, — сказал он откуда-то из глубины упавшим голосом, отяжелевшим от горечи и разочарования. Акете запнулся и совсем смолк.

Короткая пауза — и женщины, не вступавшие в круг танцующих, издали горестный вздох, сочувствуя Бамчиколачи и выражая свое разочарование, и затянули свою песню:

В эту неожиданную брешь резво вкатились малые женские барабаны, хаотически нащупывая ведущий бит, но их голоса звучали слишком разбросанно, им недоставало силы и авторитета. Танцующие, образовав круг, смотрели в направлении его центра, едва двигая ногами в такт расслабляющего пения: все ждали, когда большой барабан задаст направление ритмам. Айван пришел в себя. Он ощутил поверх своего разгоряченного тела промокшую одежду. Он слышал хриплое дыхание танцующих, видел ярко-красные головные повязки женщин на фоне их блестящей от пота черной кожи. Поток жара, на котором он несся, сошел на нет, и он снова почувствовал члены своего тела. Они были тяжелые.

Опустив голову, вобрав ее в плечи, посреди танцующих сидел Бамчиколачи. Глаз его не было видно, казалось, он спит. Вокруг начались разговоры.

—Чо! — проворчал Маас Натти. — Неужели это все? Бамчиколачи, а?

—Он перестарался, — сказал Джо Бек, — силой тут не возьмешь.

—Силой не возьмешь. Силой здесь не поможешь. Дух должен овладеть барабаном. Барабан духа не вызывает, дух сам входит в барабан.

—Это точно, — Маас Джо вздохнул, — сила тут могучая. Вы узнаете еще того, кого зовут Бамчиколачи, сегодня ночью.

Он раскурил трубку и поудобнее устроился на стуле.

—Чо! — добавил он. — Это разогрев. Он разогревал себя.

Барум. Поу. Жилистая ладонь ударила по барабану. Барум. Поу. Поу. Поу. Звонкий звук устремился в горы и возвратился эхом. Сила звука вновь разожгла возбуждение танцующих. Бамчиколачи заиграл как одержимый. Он гримасничал, скрежетал зубами, его руки становились неразличимым пятном в быстрых воинственных бросках по коже Акете. Голос Акете, казалось, взбесился, и уже не контролируемая поступь ударов Бамчиколачи взбиралась вверх, достигая почти истерической высоты. Танцующие визжали, голосили, улюлюкали, кружились на месте и в отчаянной экзальтации бросались из стороны в сторону. Мать Андерсон, кружась на месте, стала вдруг припадать к земле. В углах ее рта проступила белая пена.

—Да, — соглашалась она с кем-то, — айя, да, да, — после чего завизжала и стала что-то тараторить. Словно огромная белая летучая мышь, кружилась она по кругу, как крыльями, размахивая в свете костра белой накидкой. -Я говорил вам, говорил! — воскликнул Джо Бек, с трудом удерживая себя на стуле. — Она ушла!

Первые взрывы экстатической речи донеслись от Матери Андерсон, которая неслась по кругу в стремительном порыве, раскачиваясь взад-вперед, пока не упала наконец на руки ближайших зрителей. Какое-то время она лежала без движения. Айван наблюдал за женщиной. Он ощущал движение своего тела, но сами танцующие слились для него в одно неразличимое пятно. Великая сила сотрясла пожилую женщину. Ее грудь отяжелела, дыхание вырывалось изо рта сдавленными глухими порывами. Она «отправилась на тот свет путешествовать в духе», что считается первой ступенью одержимости. Она издавала трубные звуки, громко опустошая легкие и набирая в них воздух с присвистами, которые перекашивали ее тело, словно в приступе эпилепсии. Немного спустя она успокоилась, почти впав в состояние комы, и, когда дух полностью овладел ею, заговорила голосом старика.

— Пастырь Андерсон, — пробормотал Маас Натти, одобрительно кивая.

Пастырь Андерсон приходился Матери Андерсон дедом и умер пятьдесят лет назад. Светило культа Покомании, когда-то он был знаменитым лекарем и прорицателем, и его голос в подобных церемониях нередко звучал первым, а то и вообще единственным. Иногда он приносил людям вести от их пропавших родственников, иногда предсказывал бедствия. Иногда бубнил что-то, как пьяный, так что понять его было невозможно. Сейчас он говорил об урагане с моря, который приближается, хотя тому нет явных свидетельств: он разрушит несколько домов, но все люди останутся живы. Рыбакам был дан совет на ближайшие месяцы, выходя в море, внимательно приглядываться к луне, особенно когда она на ущербе. «Да, — проговорил он, — мисс Аманда уже здесь и всем довольна. Всем, кроме одного…» Его голос стал затихать, и тогда заголосил и отправился к духам другой танцор. Мать Андерсон лежала без движения. Ее привели в чувство, дали понюхать пахучей соли. Она чихнула, села, выпила немного воды, прошла, поддерживаемая своими сестрами, к сидящим и уселась на свое место.

Айван не прекращал танца, хотя с удивлением обнаружил, что его интерес стал совсем отстраненным. Когда к духам отправилась вторая женщина, он почувствовал вдруг озноб: от обильного пота ему стало холодно. Его одолевала тревога, он прекратил танец и пошел искать Маас Натти, чтобы побыть рядом с ним. Переживание благости бытия и уютного внутреннего тепла куда-то исчезло, и внезапно его обуял страх.

—Постой, постой, ты, кажется, тоже стал танцором поко, — стал поддразнивать его старик. — Я уже ждал, что и в тебя вселится дух.

Заметив, что мальчик дрожит, он укутал его своим черным плащом и налил немного рома. Алкоголь так и загорелся у мальчика в животе, озноб прошел, но чувство тревоги по-прежнему не оставляло. Женщина, путешествующая в духе, замерла, однако ничего не сказала. Она просто стояла без движения с перекошенным в застывшей улыбке лицом.

—Смотри на Изика, — в предвкушении прошептал Маас Джо.

Безумец вошел в круг. Он не танцевал, не бился в экстазе и вообще ничего не делал, а просто медленно прошел в центр круга, но все смотрели на него. Проходя мимо путешествующей женщины, Изик торжественно поклонился ей, и было в его походке что-то комичное и очень знакомое. Что именно Айван определить не мог. Рот Изика был открыт, но он не улыбался. Его лицо было искажено, в мерцающем свете было видно, что оно враз постарело: глубокие морщины прорезали кожу вокруг глаз и рта.

—Господи Боже мой — да ведь это мисс Аманда, — хрипло прошептал Джо Бек.

И впрямь это был голос его бабушки — Айван ни с кем не мог его спутать. Поначалу это был дружелюбный, немного официальный голос, каким она говорила, приветствуя знакомых на общинных торжествах. Она сердечно обращалась ко всем по именам, ободряя и благодаря присутствующих и более других Маас Натти, который после ее слов заплакал навзрыд. Она сожалела о тех, кто отсутствует, особенно о своей единственной дочери Дэйзи. Она хотела бы, сказала она, подарить Мирриам свои золотые сережки, но сейчас они уже в могиле. Не сможет ли, Маас Натти?… Да, ответил он, я смогу это сделать. Матери Андерсон она обещала нескольких куриц, остались ли они еще? Пусть Маас Натти поблагодарит мисс Иду за рис, но, если он уже израсходован, следует с извинениями отдать ей другой мешок.

Безумец замолчал, он обходил круг и пожимал руки, двигаясь с той статью и грацией, которую пожилая женщина никогда не теряла. Затем его голос изменился. Он стал скрипучим, в нем зазвучал металл — этот мрачный раздраженный голос Айван прекрасно знал.

—Айван, внук мой! Где он? Ушел уже? Ушел?

—Нет, нет, — ответили люди, — он здесь, как же вы его не видите?

Айван неохотно приблизился к краю круга. Он чувствовал, как набухает его голова и слабеют колени.

—Вот он здесь, рядом со мной, — громко выкрикнул Маас Натти.

Айвану захотелось бежать, и, несмотря на руку, которую Маас Натти успокаивающе положил ему на плечо, он так бы и сделал, если бы безумец приблизился к нему еще на один шаг. Но Изик просто уставился на него невидящим взглядом и заплакал, ударяя себя в лоб ладонью — жест, свойственный женщинам в момент отчаяния.

—Ааиее! Дитятя мой, дитятя! Дитятя мой. Огонь и пальба! Пальба и кровь! Кровь и пальба!

Войооо, войооо. — Безумец рвал на себе одежды и плакал.

Вскоре его голос снова стал холодным, без всяких эмоций:

—Вот идет сновидец…возьмем и убьем его… и тогда мы увидим… что станется со снами его. Да, увидим, что с ними станется… Вот они, мужи молодые, мечтатели мечты и сновидцы снов своих… Ибо где нет снов, там люди погибают…

Айван почувствовал, что старик рядом с ним словно окоченел. Мальчик слышал, как тот перестал дышать и издал что-то вроде стона. Худая рука Маас Натти еще крепче сжала его плечо.

— Говори понятнее, прошу тебя. Говори понятнее, — умолял старик.

Но Изик больше ничего не сказал. Он застыл в позе глубокой скорби, раскачивая головой и громко рыдая. Послышался шепот сочувствия, хотя причина несчастья духа была не совсем ясна.

—Бедняга!

—Господи, за что такие наказания?

—Оие, миссис, вот оно горе горькое — всем напоказ.

Барабаны звучали теперь как отдаленный аккомпанемент. Изик горько плакал, и люди сочувственно перешептывались. Немного спустя его поведение резко изменилось. Он выпрямился; морщины на лице исчезли. Он принялся залихватски танцевать и резвиться в идиотской пляске, полной гротескных жестов и бессмысленных поз, смеяться, хихикать и время от времени похлопывать себя по голове. Пожилая женщина снова затряслась в конвульсиях и без чувств рухнула на землю. В этот момент Изик прервал танец и своей обычной походкой с безмятежной улыбкой на лице вышел из круга. Ни на кого не глядя, хотя все глаза были устремлены на него, он подошел к костру и взял порцию жареного козьего мяса и рис мисс Иды. Рис считался особым деликатесом, поскольку не рос в горах, и безумец отказался от бананов и ямса. Он казался единственным среди собравшихся, кого события этой ночи никак не затронули.

Снова забили барабаны, на этот раз довольно небрежно. Когда стало ясно, что никто больше танцевать не будет и ни один дух больше не приблизится, Бамчиколачи прекратил игру. Он взял свой барабан, поклонился Маас Натти и ушел в темноту. Его помощники остались: они угощались и рассказывали истории о чудесах, которые — чему они свидетели — происходили в тени мистического барабана их вожака.

Предполагалось, что главное празднование — песнопения, загадки, соревнования во «вранье Девятого Дня» и угощения — продлится до восхода солнца, но явление даппи покойницы окутало происходящее мрачной пеленой. Все только и говорили об этом загадочном прорицании несчастья и о его возможном смысле. Айван догадывался, что только о нем сейчас и говорят. Даже Маас Натти изрядно поник и выглядел погруженным в дурные мысли. Положение можно было бы еще спасти, поскольку оставалось немало народу и изрядно еды и питья, благодаря чему праздничный дух начал подниматься, как вдруг жеребец громко заржал, сорвался с привязи и, фыркая, поскакал галопом по маленькому двору. Он свалил котел, стоявший над огнем и сломал несколько шестов, поддерживающих навес, после чего перемахнул через низкую каменную ограду и, цокая подкованными копытами, ускакал по дороге.

— Не волнуйтесь, — сказал Маас Натти мужчинам, собиравшимся пуститься за ним в погоню. — Ему некуда больше идти, только на свой двор.

Так оно и случилось, но необычное поведение жеребца в столь позднее время было воспринято как дурное предзнаменование, и люди вспомнили о своих неотложных домашних делах. За одиночками вскоре потянулась вся толпа. Взошедшее солнце осветило картину пустоты и разорения. Костер прогорел и погас, трава была вытоптана, кусты помяты, и только двое пьяниц лежали без движения под покосившимся навесом, когда старик и мальчик отправились домой спать.