– Зачем он забрал чулок? – спросила Айше, когда официант убрал тарелки и отошел от столика.

Сейчас им принесут кофе, ужин был вкусным, ресторан уютным и небольшим, музыка негромкой и ненавязчивой. Бокал легкого розового вина сделал свое дело, и Айше могла теперь обсуждать убийство так, словно оно интересовало ее лишь как тема для беседы за столом. В предвкушении чашечки кофе, в милой камерной обстановке приятно поговорить об убийстве – разве нет?

Ей пришло в голову, что в этом-то психологический секрет того феноменального успеха, который имеет жанр детектива. Прикосновение к загадке смерти, смерть в качестве загадки – не онтологической, неподвластной разуму, а логической, объяснимой, именно это манит и притягивает. И смерть не твоя и не твоих близких.

Заманчиво и не опасно.

Сидишь себе у камина (или воображаемого камина), пьешь любимый кофе (или чай, или что хочешь), занимаешься несложной умственной работой, прекрасно зная наперед, что автор тебе потом все объяснит, и обманывая себя, что ты сразу (или через двадцать страниц) догадался, кто убийца. При этом лично тебе ничто не угрожает, тебе нечего бояться у своего (может, воображаемого) камина, в твоей чашечке кофе гарантированно нет яда, и можно поразвлечься за счет чужого страха и чужой смерти. Но если я буду так думать, как же я буду писать свой детектив? А не развлекаюсь ли я даже сейчас, в реальности, за счет чужой боли и смерти? Нет! Я хочу узнать, помочь найти и разоблачить это чудовище!

– Он что, маньяк? Что-то я с такими штучками нигде не встречалась… в смысле в книгах. Зачем оставлять новый чулок вместо старого? – продолжила она разговор.

– Если он маньяк, то это его первая жертва. Но, скорее всего, госпожа Айше, это кто-то образованный и начитанный. Или профессионально разбирающийся в предмете.

– В каком предмете? В чулках?

– В убийствах и их расследованиях. Микрочастицы.

– Что – микрочастицы?

– На чулке останутся микрочастицы кожи с шеи задушенного и с рук убийцы. Если, конечно, он не в перчатках. Но не верится, что он успел надеть перчатки и достать чулок, а жертва спокойно наблюдала за этими приготовлениями. Так что, скорее всего, он был без перчаток. А микрочастиц нет. Никаких, и с шеи убитой тоже.

– Тогда понятно, зачем он забрал чулок. Но зачем он оставил чистый? Может, он ее задушил вообще не чулком, а чулок подбросил, чтобы всех запутать?

– Ну, госпожа Айше, – укоризненно произнес Кемаль, – вы же детектив пишете! На шее у жертвы ведь тоже микрочастицы, я же вам говорил: современная экспертиза творит чудеса. И там микрочастицы точно такого чулка, который валялся около тела.

– Я же вас предупреждала, что ничего не знаю о работе полиции! Так что нечего меня упрекать в невежестве.

– А я и не упрекаю. Просто даю вам понять, что вам придется-таки дать мне почитать свой роман. Чтобы потом профессионалы над вами не смеялись. Но за это…

– Вы захотите стать соавтором? – насмешливо улыбнулась Айше.

– Вот уж нет. За это вы напряжете свою писательскую фантазию и предложите идеи: зачем он оставил там чулок? Зачем девушка носила в сумке собственную фотографию? Кто и зачем ее обрезал? Зачем из блокнотика вырвали несколько страниц и кто это сделал? Зачем она купила прокладки и куда их дела? Зачем лжет ваша Сибел? Или она все-таки ошиблась со временем?

Кемаля интересовали ответы Айше, но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает: надо спровоцировать ее сказать об этой Сибел не только то, что ей самой хочется. Ему было от души жаль, что понравившаяся ему женщина оказалась каким-то странным образом замешана в убийстве. Если бы не это – как хорошо было бы сейчас сидеть с ней здесь и обсуждать самые фантастические версии, которые она наверняка предложила бы.

Тем более что, как выяснилось, замуж за этого доктора она не собирается.

Она так и сказала.

Действительно, она это сказала! К тому моменту, как они принялись обсуждать убийство, они поговорили о таком множестве вещей, словно были знакомы и дружны с детства. Наверное, причиной тому было непривычное возбуждение, охватившее Айше при первых же словах, сказанных ей в ректорате. Вот уж сюрприз так сюрприз! Она никак не ожидала ничего подобного, а вернувшись к сидящему в машине Кемалю, не могла удержаться, чтобы не выложить ему все подробности.

– Меня приглашают в Англию! – выпалила она, едва открыв дверцу машины. – Сначала на конференцию по женской литературе, а потом предлагают вести семинар и одновременно писать диссертацию. Представляете?

– Ну, пожалуй, представляю, – отозвался Кемаль, – это все равно как если бы меня пригласили в Скотланд-Ярд, да?

– Наверное. Я не знаю степени вашего преклонения перед Скотланд-Ярдом, но для нас, филологов, такая поездка – это очень престижно, и… ну, у меня даже слов нет, насколько значительно. В Европе ведь до сих пор считают Турцию в научном плане отсталой, дикой страной, и если они признали мои тезисы чем-то хотя бы достойным их уровня, то это… – она смешалась от того, что хвастается, да вдобавок так рекламирует свой успех.

– Это обязательно нужно как-то отметить! – помог ей закончить фразу Кемаль. – Я вас поздравляю. А я, кажется, теряю свидетеля и добровольного помощника? Когда вы уезжаете?

– Не знаю, это не так быстро делается. Конференция через два месяца, вряд ли я уеду раньше.

Кемаль видел, что мысли ее не здесь, а где-то то ли в Англии, то ли в дебрях женской литературы, о которой она знает так много, что об этом услышит вся Европа, а он не знает, увы, ничего. Вместо волновавшего его вопроса – «Надолго ли?» – он вдруг задал совершенно другой:

– А разве есть отдельная женская литература?

– Считается, что есть. Хотя никто пока не дал толкового определения, что это такое. Сугубо «женской» называют даже не всю литературу, написанную женщинами. Иногда говорят, что это такая второсортная беллетристика для женщин или о женщинах.

– Но ведь о женщинах пишут и мужчины. И вообще, разве мужчина чем-нибудь отличается от женщины?

Айше засмеялась.

– Да нет, я имел в виду писателей, а не просто биологических мужчин и женщин, – стал оправдываться Кемаль.

– Я поняла. И смеюсь вовсе не потому, что вы сказали что-то не то. Дело в том, что я впервые слышу подобный вопрос из уст мужчины. Вы что же, всерьез полагаете, что мужчины и женщины одинаковы, если не считать чисто биологических различий?

Она как-то странно смотрела на него, и Кемаль растерялся.

– Не знаю, – наконец честно признался он. – Похоже, что я никогда об этом не задумывался настолько основательно, чтобы дать вам готовый обоснованный ответ. Я не сдал экзамен, профессор? – прищурился он.

– Сдали. С блеском. Знаете, в свое время в Америке проводились социологические исследования по расовому и национальному вопросу. Там были примерно такие анкеты: «Считаете ли вы себя расистом? Есть ли у вас национальные предрассудки?». А ответы надо было выбрать из предложенных. Был ответ «Да», а «Нет» сопровождалось пояснениями и комментариями. Например: «Я не расист, потому что: я не против смешанных браков; или: у меня немало друзей среди негров; или: среди негров есть много одаренных людей», – и так далее. И последний вариант ответа – «Не знаю». И психологи-аналитики утверждают, что на самом деле свободны от расовых предрассудков только те, кто ответил: «Не знаю». Понимаете? Не те, кто открыто и уверенно говорит: «Я не расист», – и объясняет почему, а те, кто не задумывается над проблемой в принципе. Сказать «среди негров, а в нашем случае «среди женщин» немало талантливых людей» означает, что вы на уровне подсознания придаете значение цвету кожи или половой принадлежности. А это и есть шовинизм.

– Интересно! Даже забавно. Но не думаю, что есть такие люди, которые совсем не обращают внимания на цвет кожи или на то, что перед ними красивая женщина. Разве что слепые.

– Разумеется, но дело не в том, что все эти различия видят, а в том, какие выводы человек для себя делает из того, что видит. Один видит красивую женщину и любуется ею, как красивой вещью, а другой любуется и при этом подразумевает, что перед ним не такая же личность, как он сам, а существо совершенно другой породы, третий любуется ею, но знает и чувствует, что в самом главном, в человеческом, они одинаковы и могут сблизиться… Так и с литературой. Читатели берут книгу в руки, и большая часть их думает: «Если автор женщина, то это наверняка глупость какая-нибудь и читать ее не стоит». Разве не так? И, между прочим, куда мы едем?

– Мы же договорились выпить кофе, но раз у вас такое событие, то его непременно надо отпраздновать. Может, совместим разговоры об убийстве с ужином в маленьком, но хорошем ресторанчике?

– С удовольствием. Только с одним условием: платить за себя я буду сама. Хорошо?

– По-моему, ничего хорошего. Я не думал, что ваш феминизм так далеко зашел.

– Мой феминизм здесь ни при чем. Если бы вы ужинали с приятелем, то такое предложение показалось бы вам естественным. А из уст женщины вы его не воспринимаете, да? И кто только что утверждал, что между мужчиной и женщиной нет разницы? Вас в школе полиции не учили логике?

– Я учился в университете. И логике тоже. И если бы такое предложение исходило от женщины, с которой у меня деловая встреча, я бы его спокойно принял.

– А разве у нас не деловая встреча?

– Не совсем. Я же говорил, что мы совместим приятное с полезным. Я не всех свидетелей приглашаю ужинать.

Айше покраснела.

«Я должна решить, нравится мне все это или нет. Кажется, да. То есть если бы я не испытывала чувства вины, то мне сейчас было бы совсем легко и хорошо. За мной слегка ухаживает приятный, хоть и старомодный мужчина; я добилась такого удивительного успеха в своей работе; я совершенно свободна и еду ужинать в ресторан… Я расскажу ему все, что еще не успела, об этом убийстве, и мы вместе будем обсуждать всякие версии… Почему что-то мешает мне быть счастливой? Вина перед Октаем? Но я ему не изменяю. Должна же я была встретиться с полицейским. А все остальное – дело случая, стечение обстоятельств. Октай и не будет меня сегодня искать, так что почему бы мне не пойти в ресторан?».

Остановившись на этой успокаивающей ее совесть мысли, Айше откинулась на спинку сиденья и вернулась к прерванному разговору о женской литературе.

– Вот, например, проводят конференцию по женской литературе, принимая за аксиому то, что написанное женщиной изначально отличается от написанного мужчиной. И где? В Англии, где такие писательницы! У меня как раз доклад о них. Ума не приложу, что англичане в нем нашли особенного?

– Видимо, вы себя недооцениваете, госпожа Айше. А вот и мой знакомый ресторанчик. Вам нравится?

Айше взглянула на ресторан на набережной и почувствовала, что ей нравится не только он, но вообще все на свете.

– Мне теперь все нравится, – весело сказала она, – я же сегодня победитель!

– Значит, поедете в Англию? – с улыбкой глядя на ее счастливое лицо, спросил Кемаль. И наконец решился узнать:

– А надолго?

– Собственно конференция – около двух недель, чуть меньше; а мне предлагают контракт на полгода.

– И вы сразу согласились? Ни с кем не посоветовавшись? – Кемаль боялся, что его вопросы выдают его с головой, но все равно задавал их. – Разве это не нарушает ваших планов?

– А какие у меня планы? Университет меня отпускает в командировку, даже сохраняет мою зарплату: для них это очень престижно. Из школы я уволюсь, как раз скоро учебный год заканчивается.

– Я думал, вы собираетесь замуж… – полувопросительно произнес Кемаль.

– Все так думают! – почему-то сердито ответила Айше. – Как будто если он богат, умен и красив, то и думать больше не о чем! Я не собираюсь замуж за господина Октая, понятно вам?!

Ей казалось, что сейчас она сказала это всем: и Сибел, желающей устроить судьбу подруги; и брату, явно намеренному вести какие-то дела с Октаем и нуждающемуся в нем; и старушке Мерием, любящей совать нос не в свои дела и заботящейся о нравственности соседки; и этому полицейскому, с которым ей почему-то легче разговаривать, чем с Октаем, хотя он и не волнует ее как мужчина; и самому самоуверенному претенденту на ее руку, сердце и жизнь, который все никак не может поверить в серьезность ее отказов; и главное – себе.

Да, правильно, хватит.

Я была в него влюблена, но тогда он не делал мне предложения. Я думала, что он не хочет жениться на разведенной, но была и так согласна на все. Я уже большая девочка и могу себе кое-что позволить, правильно? И я была счастлива, но замуж за него я не хочу. Я не смогу с ним жить постоянно. Он не будет меня слушать и говорить со мной как с равной. Он не порадовался бы за меня, а стал бы думать, как это я одна уеду на полгода за границу…

– Я не собираюсь замуж, – решительно повторила она. – И не хочу это обсуждать. Давайте ужинать и говорить о другом. Об убийстве, например. Вы же, как я понимаю, на работе?

– Почти. Я работаю со свидетелями и потенциальными свидетелями, поэтому могу не отчитываться перед начальством за все свои передвижения по городу. После ужина я отвезу вас домой и похожу еще по квартирам с фотографией, вечером больше шансов застать тех, кто работает.

– А с кем вы еще не разговаривали?

– С девушкой с третьего этажа, кажется, ее зовут Дениз. С мужем женщины с первого этажа…

– Софии, – уточнила Айше.

– Да. И с вашей Сибел. Теперь же она свидетель вместо вас, если я правильно понял?

Они пили прозрачное розовое вино, и ели хорошо пожаренную рыбу, и болтали обо всем на свете, как будто были старыми друзьями, и обсуждали убийство, как будто оба были заинтересованы в его раскрытии как коллеги, и понимали друг друга с полуслова, и Кемаль не заметил, как рассказал ей все, что он узнал об этом деле, утаив только одну деталь, и Айше не заметила, как сообщила ему о странном поведении старой соседки, и о какой-то девушке, которую ждала София, и даже о том, что Октай ни словом не обмолвился ни об убийстве, ни о девушке, ни о визите полицейского, что ведь совершенно неестественно, да? Ни слова за весь вечер и всю ночь, утром, правда, он ушел, когда я еще спала… Этого лучше было бы не говорить, но откуда такое чувство легкости, как будто я разговариваю с братом? Хотя брату, пожалуй, такое заявление бы не очень понравилось…

И Кемалю не понравилось, но ему нравилась ее откровенность: словно с лучшей подружкой.

– Я видел сегодня вашего брата, – сказал он, – и она не удивилась неожиданному повороту его мысли: сама-то о ком только что подумала?

– Я тоже у него сегодня была. Он сказал, что к нему придут из полиции, и был весьма этим недоволен. И мной тоже: это же я вам сообщила, что он был в той квартире. Только это не означает, что он убил эту девушку!

– Разумеется. Никто его и не подозревает. Я, конечно, показал ему фото, но больше для порядка. Он говорит, что никогда ее не видел.

– Вот насчет этого у меня большие сомнения! – тут же откликнулась Айше. – При этом он наверняка не лжет. Просто надо знать моего брата: для него все девушки на одно лицо. Один раз он не узнал мою соседку, которая неделю проработала у него секретаршей, представляете?

– Честно говоря, с трудом. Он такой образцовый семьянин или…? – Кемаль осекся, сообразив, что собирался сказануть нечто явно не предназначенное для женских ушей.

– Да нет, не «или», – засмеялась его собеседница, – с сексуальной ориентацией у него все в норме. Вы, наверно, удивлены, что меня это не шокирует? Но знаете, когда много занимаешься мировой литературой, то узнаешь о самых разных сторонах жизни.

– Говорят, вы и студентам рассказываете всякие кошмары. Об Оскаре Уайльде, например. И о Байроне. Он действительно был в связи с собственной сестрой?

– Да вы просто Шерлок Холмс! Когда это вы успели выяснить такие подробности? И почему вы собираете сведения обо мне? Вы что, меня подозреваете? – откровенно веселилась Айше.

– Ну, сведения-то я получил о Байроне и об Оскаре Уайльде! Вряд ли они мне помогут. Но я, кажется, понимаю, почему вашим докладом заинтересовались. Вы очень… нестандартны, госпожа Айше. А правда, что Байрон бывал в нашем Измире?

– Правда! Может, где-нибудь здесь, неподалеку, это же старая Смирна, он закончил одну из глав своего знаменитого «Чайльд-Гарольда», а у нас никто, совсем никто об этом не знает! И никого не интересует…

– Ну, ваш Байрон же не рок-звезда и не футболист! Кому он нужен в нынешней Смирне?

Разговор их тек сам собой, и обсуждение деталей дела перемежалось лирическими отступлениями, которые Айше сочла бы пустой тратой времени и бумаги, если бы описывала их в детективе. И только когда им принесли кофе и они поговорили о чулках и микрочастицах, Кемаль решил, что надо приступать к выполнению служебных обязанностей. Вытянуть хоть что-то об этой Сибел, которая якобы видела девушку, а кого она могла видеть в шесть часов? И сделать это незаметно, хотя и неприятно играть со ставшей правдивой Айше в эти сыщицкие игры.

Как бы обмануть ее поизящнее? Она это заслужила.

Писательская фантазия – годится ли такой заход? Если Айше и почудился в его вопросах какой-то подвох, то она не успела на этом сосредоточиться, потому что все ее внимание вдруг устремилось в одну точку.

– Господи, как же я забыла! Покажите скорее эту фотографию, вдруг я что-нибудь вспомню! А Сибел со временем не ошибается, этого просто не может быть. Вы ее не знаете! У нее весь день по минутам расписан, она математик, причем хороший: все лекции мужу сама пишет. Если она говорит, что в шесть, значит, ровно в шесть.

– Если она не могла ошибиться во времени, то могла спутать нашу девушку с другой? – предположил Кемаль, доставая фото и протягивая ей.

– Не знаю. Может быть, и могла. Но она вела себя так, как будто была абсолютно уверена, что видела именно ее. Да и вряд ли такую внешность спутаешь, – вглядываясь в изображенное на фотографии лицо, машинально говорила Айше. Ее почему-то не интересовало, спутала ли Сибел девушку и зря ли впутала ее, Айше, в эту историю: гораздо интереснее и важнее было понять, что же ее беспокоит на этой и так небольшой, да еще и наполовину отрезанной картинке. Столбики террасы, цветущая бугенвиллия, летнее небо – нет, ничего нет, кроме неясного ощущения. Вот еще понять бы – какого?

Откуда-то из глубины сознания вдруг снова возник легкий страх, не такой, какой испытываешь, читая детективы в пустой, полутемной квартире, а более реальный, как при неизбежном входе в неосвещенный, но свой собственный подъезд, такой, который не отбросишь усилием воли, сказав себе: это происходит не со мной.

«Это происходит со мной! Я должна что-то вспомнить и понять, почему и чего я боюсь. Это ощущение уже было сегодня. Да, когда он сказал… что он сказал тогда в машине?»

Кемаль внимательно следил за ее изменчивым, отражающим какие-то неясные чувства лицом: она не беспокоится по поводу Сибел – наверное, это означает, что ее рассказ – на этот раз чистая правда. Непонятно только, зачем эта ее соседка лжет? Создает кому-то неуклюжее алиби? Но почему она тогда не побоялась втянуть в это постороннего человека – Айше? Он видел, что Айше старательно всматривается в фото и прислушивается к себе, но внезапное озарение или воспоминание на ее лице не появлялось.

– Нет, – наконец огорченно произнесла она. – Не получается. Наверное, ничего важного. Потом вспомню, а окажется, что это никому не нужная ерунда. Я закурю, ладно?

– Конечно, – поспешно согласился Кемаль, забирая у нее фотографию и доставая пачку сигарет. – Я ведь тоже курю, – зачем-то добавил он. «Не то что ваш правильный доктор», – продолжил бы он, если бы такие вещи было принято говорить вслух.

– Спасибо, не нужно, – отказалась Айше, подтягивая к себе сумочку, до этого спокойно висевшую на спинке стула. – Я люблю свои сигареты. Только не надо расценивать это как проявление феминизма.

– Хорошо, не буду, – Кемаль наблюдал за движениями ее рук, видел сверкание бриллианта (не на том пальце! и она же сама сказала, что не выйдет за него замуж!), смотрел, как она открыла красивую маленькую сумочку и первым делом извлекла из нее тонкую, сложенную вдвое папку с бумагами. Видимо, эта папка ей мешала, потому что она с некоторым раздражением положила ее сбоку от тарелки.

Достав сигарету и закурив ее от вовремя протянутой Кемалем зажигалки, она чуть было не повесила сумку обратно, но в последний момент вспомнила о выложенной папке.

– Терпеть не могу носить в сумке бумаги! Обычно складываю их в отдельную папку или в крайнем случае в пакет. Это мне брат поручение дал: отнести Сибел исправленный проект контракта на покупку той самой злосчастной квартиры.

Она попыталась сложить папку как раньше, но скользкая пластиковая поверхность не пожелала дождаться того мгновения, когда Айше перехватит ее по линии сгиба и сунет обратно в сумку. Случилось это потому, что Айше не удосужилась отложить сигарету и два пальца одной руки не могли принять участия в деле складывания папки, или потому, что кто-то свыше, управляющий событиями нашей жизни, решил осложнить одну из подчиненных ему сюжетных линий, или потому, что Айше была радостно возбуждена и устала после длинного, полного переживаний дня, а Кемаль так внимательно следил за ее руками, – но папка гибким движением гимнастки разогнулась и ее содержимое перестало быть тайной. Несколько листов с текстом соскользнули под стол, и Кемаль уже наклонился было за ними… когда через прозрачную пластиковую обложку увидел маленький квадратный листочек желтого цвета с записанным на нем длинным номером мобильного телефона. И хотя он был частично загорожен сдвинувшимся листом бумаги, и хотя на свете полным-полно желтых квадратных записных книжечек с легко отрывающимися листочками, и хотя Айше уже не была для него подозреваемой, Кемаль был абсолютно уверен, что этот листочек – не один из безобидного множества повсеместно продающихся, а тот самый, с тем самым телефоном, с тем самым почерком, из той самой сумочки, которую, обыскав, бросили в просторной комнате с балконом около уже не видящей этого владелицы.

Он подобрал с пола рассыпавшиеся бумаги, думая о том, что вот сейчас встретится с ней глазами и к этому моменту он должен выбрать себе линию поведения. Версии? Самая приятная: она ничего не знает, папку дал ей брат, она этого листочка не видела и абсолютно невинна. Соблазнительно, но верится с трудом.

Менее приятная: она знает что-то о ком-то, кто ей небезразличен (скажи уж честно: дорог!), и помогает ему чем может – в том числе и постоянной ложью.

Совсем неприятная: она сама… нет, не убийца, конечно, но связана со всей этой историей. Соучастница? Тогда она обольщает и очаровывает его, Кемаля, нарочно?

Самая простая: это вообще не тот самый листочек.

– Вы позволите посмотреть? – Кемаль быстро выдернул папку из-под руки удивленной Айше. Простая версия рушилась на глазах: листочек, может быть, и другой, но номер и почерк – увы!

– Откуда здесь этот листочек? Только не говорите, что не имеете ни малейшего представления, – в его голосе звучали такие жесткие нотки, что Айше захотелось обидеться.

«Почему он так со мной разговаривает? Какое он имеет право… Видимо, имеет, если речь идет о деле. Листочек… что это еще за листочек?» – Айше протянула руку к папке, чтобы честно ответить на его вопрос, но Кемаль остановил ее:

– Не трогайте. Только ваших отпечатков здесь не хватало! Если вам хочется делать вид, что вы его впервые увидели, вот, пожалуйста, – он пододвинул к ней папку, осторожно держа ее за края, как держат дорогие антикварные музыкальные диски.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но я не заглядывала в папку, – медленно, стараясь быть убедительной, заговорила Айше. Она многое вдруг поняла, и на нее навалилось чувство не то усталости, не то отчаяния от невозможности открыть глаза и, проснувшись, оказаться вне этой истории. – Вы что-то подобное предвидели, да? И поэтому все время крутились вокруг нашего дома и… – она на секунду замялась, – и вокруг меня? Не пойму, кто и зачем втягивает меня во все это? Или мне просто не везет? Вы, конечно, уверены, что этот листок тот самый?

– Строго говоря, моя уверенность ничего не доказывает. Нужно заключение экспертов. Но мне показывали на специальном экране следы от шариковой ручки в том блокноте – похоже. И очень.

– Но что это доказывает? Почему он оказался в этой папке? Кто его туда положил? Мехмет – он привез папку брату, Сибел – она составляла контракт, мой брат – он вносил туда свои замечания? Кто-то посторонний, неизвестный нам? Тогда он вхож или к Сибел с Мехметом или в офис моего брата. Кто-то пытается связать нас с убийством или листочек случайно попал в эту папку?

– Это пока неясно. Ясно одно: мне не позавидуешь!

– Почему, господин Кемаль? Вам-то что? Даже хорошо: вон какую шикарную улику обнаружили! – с горечью сказала Айше. – И мы теперь по разные стороны баррикад. А были ведь почти единомышленники, да?

Кемаль вздохнул.

– Вы представляете, как это будет выглядеть? Мехмет и ваш брат дружно заявят, что никогда в жизни не видели и не держали в руках никаких желтеньких листочков. Вы говорите то же самое. И улика превращается в нуль. Даже в минус единицу, потому что выяснится, при каких сомнительных обстоятельствах я ее обнаружил. Привел свидетельницу в ресторан, поил ее вином, ваш адвокат будет настаивать на том, что эту бумажку я же и подсунул!

– Перестаньте говорить ерунду! Вы же пока не в суде. И мы с вами оба прекрасно знаем, как вы эту улику обнаружили. Не будьте бюрократом. И попробуйте поверить, что я действительно не видела этой бумажки раньше. Я не настолько безумна, чтобы носить в сумке такую улику. Которую проще простого уничтожить.

– Да, задумчиво проговорил Кемаль, – странно, что ее не уничтожили. Видимо, в этом есть какой-то смысл. Как и в оставленном чулке. Значит, вы настаиваете на своей версии?

– Конечно! – воскликнула Айше. – Ну пожалуйста, господин Кемаль, давайте вместе (опять вместе!) подумаем, что все это может значить! Я не хочу снова остаться наедине сама с собой во всей этой неразберихе. В конце концов, я боюсь! Да-да, что вы на меня так смотрите? Боюсь. И если бы вам убийца или кто-то подсунул в сумочку улику – вы бы тоже боялись! Надо все выяснить. Давайте прямо сейчас позвоним брату и Сибел с Мехметом и обо всем спросим!

– Не думаю, что это будет правильно. Скорее всего, тот, кто положил листочек в папку, ничего не скажет. А мы проинформируем его о том, что мы знаем.

– Вы говорите «мы»? – с надеждой спросила Айше.

– Говорю. Вы же просили «вместе» подумать. И даже произносили слово «единомышленники». И я с радостью буду на вашей стороне, и помогу вам, если нужно, и приму вашу помощь, и подарю вам кучу сюжетов для ваших романов – если вы мне ответите на один-единственный вопрос.

– Какой? – напряженно и неестественно звучит, нехорошо, увы, нехорошо и неубедительно.

– Почему вы ничего не говорите о том, кому принадлежит этот номер? Или я должен поверить, что вы и этого не знаете?!