– Чайник, наверное, весь выкипел, – поднялась с кресла Айше. – И надо позвонить брату, и Сибел, и Софии. Может, отложим философствования?

Она, не дожидаясь ответа, быстрыми легкими шагами прошла на кухню, выключила обиженно фыркающий чайник и, вернувшись в комнату, спросила:

– Вы хотите чаю? Или кофе? Я лично нет – после такого прекрасного ужина.

– Спасибо, я тоже ничего не хочу, – Кемаль видел, что ей зачем-то нужны эти перемены тем.

Айше вышла в прихожую.

«Надо бы купить радиотелефон или переставить этот в гостиную, – на ходу подумала она. – Но если я скоро уеду, и как минимум на полгода, то зачем что-то менять? Ой, а ведь тогда мне не нужна и квартира! И, кажется, срок аренды скоро кончается. Надо брата спросить».

Она набрала домашний номер брата. Занято. Занято было и у Сибел.

Может, они между собой разговаривают? Звонить Софии почему-то не хотелось. Сейчас приедет Октай, и все разъяснится без Софии.

Она вернулась в свое кресло в гостиной.

– У всех занято. Чтобы не терять времени, расскажу вам про голубую розу. И вы убедитесь сами, что эта философия или лирика совсем из другого романа. Я росла без матери, у родственников. То у одних, то у других. Брат не хотел никому отдавать меня насовсем, зарабатывал сколько мог. Впрочем, дело не в этом. Когда мне было лет девять, я жила у одной старенькой родственницы, вместе с ее внуком. Она приходилась мне, кажется, двоюродной или даже троюродной бабушкой, но я считала ее просто бабушкой и так ее и звала. Вообще, я ее любила больше всех женщин, с кем мне приходилось жить. Я прожила у нее год или полтора, когда она вдруг начала хуже видеть…

…Бабушка теряла зрение. Слепота прогрессировала стремительно, и врачи, те немногие, которые были доступны их небогатой семье, только разводили руками. Это не было похоже ни на старческую дальнозоркость, ни на примитивную близорукость, ни на катаракту. Очки не помогали, потому что, как описывала свои ощущения бабушка, перед ее глазами словно стояли два темных облака, становившиеся все темнее и темнее…

Удивительнее всего было то, как бабушка восприняла свою болезнь. Эта уже старая, необразованная, простая женщина ни разу не пожаловалась, не проронила ни слезинки, старалась как можно меньше обременять своих близких и беспокоилась только о том, что скоро не сможет делать свою привычную работу по дому, заботиться о внуках и заниматься рукоделием. А она была редкостная мастерица. Кружева, вязание, вышивание, шитье – за что ни бралась бабушка, все потом с завистью и восхищением рассматривали ее соседки и приятельницы.

Она и представить себе не могла, что с этими занятиями, на которые она тратила все свободное время (а много ли его у вдовой пожилой домохозяйки, воспитывающей двух неродных внуков и вдобавок стесненной в средствах?) и всю творческую энергию, отпущенную ей природой, ей придется расстаться.

– Для нее эти кружева и подушки, скатерти и занавески, гобелены и салфеточки были тем же, чем для меня стало сочинительство, – рассказывала Айше. – Наверное, каждому необходимо творчество. Вот и моя невестка такая же – настоящая художница, хоть и без специального образования. И когда бабушка поняла, что скоро совсем перестанет видеть (а она как-то сразу это почувствовала, никаких врачей не слушала), то она решила, что надо привыкать все делать на ощупь, не глядя. С вязанием и кружевом было легче, она и так настолько хорошо владела крючком и спицами, что почти на них и не смотрела, когда работала.

А вот с вышиванием возникли проблемы. Она умела на ощупь втыкать иголку в канву практически с точностью до миллиметра, но – цвет… Цвета она различала все хуже и хуже, а вскоре могла только сказать, темный это цвет или светлый. И спрашивала детей: это голубой или зеленый? это желтый или белый?

– Дальше вы, наверное, и сами догадаетесь? Мы решили подшутить и подсунуть бабушке не те нитки, которые она просила. Ей хотелось вышить розу – обыкновенную, бело-розовую – на голубом, небесном фоне. Мы сговорились и, хихикая, подавали ей не те цвета… теперь-то мне стыдно, конечно. В свое оправдание могу только вспомнить, что мысль была не моя, а Ибрагима (так звали моего кузена), и что мне, помнится, несколько раз хотелось во всем признаться бабушке, чтобы она не вышивала эту ужасную голубую розу, над которой потом будут смеяться все соседки.

Но Айше не призналась, и аляповатая, нелепая подушка была закончена. Бабушка гордилась собой: почти ничего не видя, сделать-таки вышивку крестом, причем не какой-нибудь геометрический орнамент, а многоцветный рисунок. Дети с нетерпением ждали реакции посторонних: Ибрагим со злорадством и обычной детской жестокостью, Айше с тайным страхом перед обидой бабушки и стыдом. Но ничего не случилось. Совсем ничего! Никто не смеялся.

Заходившие в гости соседки и родственники, словно сговорившись, хвалили вышивку, искренне восхищаясь мастерством и силой характера слабо видящей женщины.

– Это я для Айше, сиротки моей бедной, приданое делаю. Ей, кроме меня, кто же свяжет и вышьет? Вот скатерть и салфетки сделала, кружева еще успею, если жива буду. К этой подушке теперь хочу покрывало вышить, пока не совсем ослепла.

Но она не вышила покрывала. Ей становилось все хуже, и не только глаза, но и руки отказывались служить. Стремительно слабеющие пальцы уже не могли держать крючок и иголку, и подушка с голубой розой стала ее последним рукоделием.

Маленькая Айше не любила смотреть на эту подушку. Отчего? То ли от чувства вины перед любящей ее бабушкой, то ли оттого, что вышивка и впрямь была некрасива. Как-то вечером, помогая бабушке чистить фасоль, она вдруг спросила:

– Бабушка, а по правде бывают голубые розы?

– Нет, милая, – хитро улыбнувшись, ответила она, – только вышитые. А по правде-то их нет и быть не должно!

– Как – вышитые? – ахнула Айше. – Разве ты ее видишь?

– Я, милая, вижу побольше твоего. Только не глазами. Мне господь потому-то и наказание такое послал, что много я видела и знала. Теперь, чтобы видеть, мне и глаза не нужны. Думаешь, я не знаю, что вы мне другие нитки подавали? Все я знала, только молчала, ждала, кому из вас стыдно станет. Кому, думаю, станет, из того хороший человек вырастет. И знаю я, как тебе стыдно, так стыдно, что и признаться-то было совестно. Так ведь?

– Да, бабушка, я не хотела, ты прости, – начала бессвязно лепетать девочка.

– Я уж простила. Ты теперь сама себя прощай и у бога прощенья проси. Совестно тебе, вот и задумываешься о голубых розах. Я все ждала: когда проговоришься?

– А почему ты сказала, бабушка, что их быть не должно? Ведь было бы красиво.

– А потому, что бог знает, что делает. Он никому всего сразу не дает: либо цвет красивый у цветка, либо форма, либо размеры, либо запах. А если все сразу захочешь – ничего хорошего из этого не выйдет. Ты вот у меня не красавица, да и сирота без отца, без матери, но умница, учиться любишь и сердце у тебя хорошее – может статься, счастливее других будешь. Тех, у кого только красота да деньги. Ты подушку-то мою возьми, расти да нет-нет и погляди на нее: не стыдно ли мне за что-нибудь? Не обманула ли я кого, не предала? Если неприятно станет на мою розу смотреть – значит, совесть-то нечиста.

– Я и храню подушку на память о бабушке. У Байрона, кстати, одна героиня перепутала нитки и вышила зеленую розу, это я потом уже прочитала… а про голубые розы я и потом думала: интересно, почему их не бывает? И знаете, что поняла? Что не бывает и голубых пионов, гвоздик, тюльпанов, георгинов, лилий – словом, никаких самых крупных и эффектных цветов. Зато всякая мелочь, вроде незабудок или колокольчиков, бывает совершенно небесного цвета. При этом голубой ведь не самый красивый цвет, то есть это зависит от того, кому что нравится, так что бабушкина теория меня не удовлетворила. Вот вы подумайте сами: почему не бывает голубых роз?

– А вы знаете ответ? – Кемаль взглянул на стоящий перед ним букет и сказал первое, что пришло в голову:

– Наверное, они были бы слишком красивы и поэтому неестественны.

– Такая версия у меня тоже была… впрочем, тогда надо верить в бога или по крайней мере в нечто вроде разумного творца, а я как-то не очень… но это неважно. Словом, окончательного ответа я так и не нашла. Может, бог, если он есть или был, израсходовал всю свою голубую краску на небо и море? – Айше с легкой улыбкой посмотрела на Кемаля, и ему захотелось сказать, что на ее глаза этой краски все-таки хватило. Но он не стал этого говорить. Не нужен этот игривый тон. Не с ней. – Я советовалась с ботаниками-профессионалами, и они сказали, что голубую розу нельзя вывести никакими силами: ни скрещиванием, ни даже поливкой химикатами – не прокрашивается она. Можно искусственно создать голубую гвоздику, хризантему, даже придать голубоватый цвет тюльпану – а роза не поддается. Между прочим, когда я задавала свой вопрос, то боялась, что на меня будут смотреть как на полную идиотку, а оказалось, что вывести голубую розу – давняя мечта всех цветоводов. Что-то вроде философского камня у алхимиков. И эта мечта отражена даже в изобразительном искусстве, особенно в декоративно-прикладном и всяких народных промыслах. В литературе-то символики с голубой розой полно, теперь я и это знаю, могу целую лекцию прочитать. Катя говорила, что в России было такое художественное объединение – «Голубая Роза». А еще я обнаружила огромное количество голубых роз на тканях, коврах, гобеленах, чашках… тогда я стала думать, что литературные символы самые верные, что голубая роза – это своего рода мечта о недостижимом, невозможном, недоступном. О соединении несоединимого. Так я мечтала об университете. Для меня образование, положение вроде моего нынешнего, было чем-то вроде голубой розы: вы представьте себе сироту, выросшую в Измире, но никогда не видевшую моря, никогда не покупавшую ничего готового, кроме самой дешевой обуви и чулок! Все во мне сопротивлялось бабушкиной философии: это никакой не бог, а природа не дала розам голубого цвета, не позволила им уподобиться небесам, но ведь природа не дала им и разума. А мне дала. И нечего быть смиреной незабудкой, если можешь вырасти в розу… как-то так. Я была подростком, мало что знала, вот и придумывала себе… точки опоры.

– И вы выросли, – одобрительно сказал Кемаль, – и превратились в настоящую голубую розу!

– Перестаньте, – поморщившись, отмахнулась от комплимента Айше и снова взяла сигарету. – Это я тогда так думала. А сейчас смотрю, например, на Сибел, как она все стремится довести до совершенства, а в результате доведет себя до нервного срыва, и думаю: кому это все нужно? Родилась белой розочкой или блеклой, но симпатичной ромашкой – и живи себе, и будь счастлива, и не старайся быть ничем другим. Ведь она от своего перфекционизма не становится счастливей, и муж ее совершенства не слишком-то ценит, – Кемаль насторожился: да, этот симпатичный Мехмет, похоже, дает повод им поинтересоваться. Студентки вокруг, ассистентки, лаборантки; листочек с номером в папку мог сунуть? мог; с женой-перфекционисткой и тремя детьми в идеально вылизанной квартире ему вполне может быть скучно. А жена к тому же умнее его… да уж, не позавидуешь.

– …и детям тоже, – заканчивала какую-то фразу Айше. Кемаль сосредоточился и воспроизвел про себя ее начало: он ведь слышал то, что она говорила, просто думал о другом, но это не значит, что память не записала эту фразу в какой-то файл. Надо ее быстро вспомнить: «Никому от этого никакой радости, и детям тоже», вот как.

– Она и из них хочет сделать совершенство: учит, учит, воспитывает… у них две детские – одна для Мелиссы, одна для младших, так там, по-моему, и играть-то невозможно. Такой порядок кругом, чистота, стерильность. Все игрушки симметрично расставлены, у Мелиссы стол для учебы идеально чист, все тетрадки ровными стопочками лежат…

– А я видел эту Мелиссу, когда вчера к вам шел, и она мне не показалась… ну… образцовой девочкой. Ей лет десять-одиннадцать, да?

– Да. А что вам не понравилось? Нормальная девчонка. Мне она симпатична.

– Сам не пойму. Какая-то походка… вызывающая, не по возрасту, как будто ей лет пятнадцать… и что же еще? Мне показалось, что у нее губы накрашены – у такой-то крошки. Эдакая Лолита. Впрочем, может, просто играла во взрослую?

– Странно. Я за ней ничего подобного не замечала. Надо будет с ней поговорить… или нет, это не мое дело. Впрочем, все это не важно. И про голубые розы тоже. Я ими уже давно не слишком интересуюсь. Вообще, странно интересоваться тем, чего нет и быть не может, правда?

Айше говорила, а сама снова чувствовала непонятную тревогу.

От того ли, что сейчас приедет Октай и придется так или иначе выяснять отношения? От того ли, что до сих пор не объяснилась с Сибел? От чего-то только что сказанного? Господи, как же, оказывается, неприятно жить в детективном романе! Выбраться бы из него поскорее. И надо стряхнуть с себя все эти предчувствия, ощущения и прочие сюрреалистические выверты. И не нагнетать, не придумывать лишнего.

Что, в сущности, случилось? Убита посторонняя девушка; ты случайно вмешалась в эту историю; если со всем этим как-то связан Октай, то тебе, похоже, это почти безразлично. Ты получила лестное приглашение в Англию и скоро уедешь. И забудешь бывшего возлюбленного и это расследование. Если и не забудешь, то хоть сменишь обстановку, квартиру, перестанешь пугаться неизвестно чего и вздрагивать от телефонных звонков.

Айше не предполагала, что может настолько расклеиться за два дня. Конечно, событий было многовато – но, если вдуматься, что за события? Одни разговоры. Разговоры и размышления… и ничего не произошло. Совсем ничего.

Она заставила себя вернуться к своему собеседнику.

– Извините, я что-то не в себе. Задумалась, сама не знаю о чем.

– Вы переутомились и перенервничали, Айше. Вам бы отдохнуть. Если хотите, я дождусь доктора на стоянке, и мы поговорим в другом месте.

– Ни в коем случае. Я должна все это слышать своими ушами, неужели вы не понимаете? Или вы боитесь, что он при мне будет лгать, и хотите допросить его наедине?

Кемаль не успел ответить, потому что почти одновременно раздались два звонка – телефонный и дверной. Айше вскочила, почти выбежала в прихожую – наконец-то все или почти все выяснится! – открыла входную дверь, за которой стоял серьезный и слегка недовольный Октай, и схватила телефонную трубку, делая одновременно приглашающий жест свободной рукой медлившему входить Октаю.

– Слушаю, – сказала она, от всей души надеясь, что это кто-нибудь не имеющий ни малейшего отношения ко всему происходящему.

– Ты нам звонила? Что-нибудь случилось? – она обрадовалась, услышав голос невестки. Значит, брата еще нет, раз Эмель звонит сама. И разговор с ним откладывается.

– Привет, Эмель! Я звонила, но ничего не случилось. Вернее, почти ничего. Да проходи же, что ты стоишь? Это я не тебе, извини. Это Октай пришел и стоит в дверях.

– Передай ему привет. Мустафа на днях проболтался: тебя можно поздравить, да? Я так за тебя рада! – жизнерадостно защебетала Эмель. – Не вздумай покупать платье! Я тебе сошью как от Кардена, даже лучше! Когда у вас свадьба?

– Какая свадьба?! Я вообще… Эмель, милая, сейчас неудобно разговаривать: у нас полицейский…

– По поводу этого убийства? Мне Мустафа сказал, что к нему сегодня тоже приходили. Какой ужас! И неужели до сих пор так и не выяснили, кто эта девушка? А все потому, что люди стали совершенно бесчувственные и невнимательные. Никому ни до кого дела нет! Вот и твой брат любимый: у него в понедельник пропала секретарша, представляешь? Я ему говорю: позвони ей домой, вдруг она заболела или что-нибудь с ней случилось. А он даже номера ее телефона не знает! Ее три дня нет, а он спокойно собирается нанимать новую! Но ведь мало ли что могло произойти!

– Подожди, Эмель, а ты ее видела когда-нибудь?

– Кого? Секретаршу? Нет, она, по-моему, всего неделю у него и проработала. Ничего не умела, он говорил, и глазки ему строила. Он и сам хотел ее уволить… но дело не в этом. Просто нельзя так безразлично к людям относиться! Человека могут убить – и никому дела нет. А ты думаешь, что это могла быть та самая…? – вдруг захлебнулась словами от неожиданной догадки Эмель.

– Нет-нет, что ты! – Айше постаралась говорить поувереннее, чтобы не пугать впечатлительную невестку. – Мустафе же показывали ее фотографию, той убитой девушки, и он ее не узнал.

– Да он никого не узнаёт, кроме меня, тебя и богатых клиенток! Скажи полицейскому, чтобы обслуживающий персонал в офисе опросили, может, ее кто-нибудь и вспомнит. Разве бывают такие совпадения: там одна девушка пропала, здесь какую-то убили? Кстати, ее когда убили, ты знаешь?

– Во вторник днем. Но вряд ли это ваша секретарша – что ей делать в нашем районе? Обычно к нему же те, кто близко живет, нанимаются. Да и не бывает таких совпадений. И, между прочим, у нас одна соседка тоже дня два или три дома не показывается, но убили точно не ее. Так что ты не волнуйся зря. Я звонила по другому делу. Брат скоро придет?

– Вот-вот должен быть. Он был дома, но куда-то вышел. Ему передать что-нибудь? И ты должна заехать насчет платья…

– Да, передай, пожалуйста, – побыстрее, чтобы отвлечь Эмель от мысли о свадебном платье, вставила Айше, – что я прошу его срочно мне перезвонить. Во-первых, я уезжаю в Англию и хочу посоветоваться, как бы мне отказаться от квартиры…

– Ты? В Англию? А Октай? Или вы вместе? – Айше уже пожалела, что затеяла этот разговор. Теперь придется подробно и долго объяснять. Но Эмель, вопреки ожиданиям, так же резко прекратила расспросы, как начала:

– А про квартиру ты не волнуйся, у тебя срок аренды чуть не на днях кончается. Мустафа говорил, что надо контракт продлевать, а ты, как всегда, ничего не помнишь.

– Правда? – обрадовалась Айше. – Как удачно! Еще скажи ему, что у меня есть для него клиент, и, кажется, интересный и денежный. Ему нужен адвокат завтра же. И, в-третьих, – она замялась, не зная, что бы спросить о папке, – к вам случайно Мехмет сегодня не заезжал?

Действительно, Айше показалось, что это была удачная мысль: брат ведь не сказал ей, куда Мехмет привез папку – домой или в офис. Если домой, то вдруг Эмель что-нибудь заметила?

– Заезжал, они практически в дверях столкнулись. Мустафа уже выходил, ему надо было еще Эмина в лицей отвезти… а зачем он тебе? – полюбопытствовала Эмель.

– Да так, неважно. Ты не видела, он брату папку с документами не отдавал?

– Вроде нет. Вернее, я не видела, внимания не обратила. А что? Что за папка?

– Потом расскажу, извини. Эмель, у меня же здесь полицейский…

– Конечно, конечно! Мустафа тебе перезвонит. Пока!

– Пока.

Вот и все. Она повесила трубку.

Надо идти и слушать какие-то слова, которые будет говорить Октай. И самой что-то говорить. Она вошла в гостиную и включила еще одну лампу – пусть горят все! А если я сама буду меняться в лице – пусть все видят. Мне-то скрывать нечего.

– Эмель звонила? – вопрос Октая был задан каким-то родственным тоном, объединяющим их с Айше в единое целое – со своими, уже общими, родственниками, друзьями, заботами. – Какие у нее проблемы? Снова красит ткани?

– Нет. Не красит. Ты пришел сюда не для светской беседы со мной, не так ли? – она сама не ожидала от себя такого враждебного тона. – Ты приехал по делу к господину Кемалю, если я правильно тебя поняла?

– Ай, милая, что за тон? Я действительно приехал по делу, но раз уж я приехал не в полицейский участок, а к тебе, то, может быть, мы все можем разговаривать нормально? Что с тобой случилось? И, кстати, где ты была? Я тебе звонил весь вечер.

– Зачем? Ты же сегодня должен быть занят допоздна?

– Я и был занят и только что освободился. А звонил просто так. Ай, я не понимаю, что происходит?

– Что ты хотел сообщить господину Кемалю?

Кемаль, молча наблюдавший за этой неприятной сценой, понял, что пора вмешаться.

– Одну секунду, госпожа Айше. Если позволите, я сначала хотел бы задать господину Октаю один вопрос.

– Хоть десять. Даже лучше десять. Почему только один?

– Потому что сейчас он мне кажется самым главным.

Октай чувствовал, что происходит что-то странное. Ему не понравился этот обмен репликами. Он видел еще вчера, что Айше нравится этому полицейскому, но вчера они не разговаривали так. Как именно? Он не смог бы этого объяснить, но что-то изменилось со вчерашнего вечера, и изменилось сильно.

– Лучше предоставь вести допрос профессионалу, дорогая, – он постарался быть естественным и доброжелательным. Пусть она видит его таким, как всегда. И сама станет такой, как всегда.

– Что у вас за вопрос, господин Кемаль? Я готов ответить на любой. Должен только вам признаться, что вчера…

– Что вчера вы не сказали всей правды? Это понятно и даже объяснимо. И не так страшно – если, конечно, вы скажете ее сейчас.

– Скажу. Но сначала задавайте свой вопрос.

– Господин Октай, у вас есть враги?