– Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма! – нараспев закричал Роман. – Здесь, правда, не Европа, но коммунизм – вот он! Да держите же, все упадет сейчас… театр называется, ни места, ни черта!.. Нет, вы видели, смех просто! И написали с ошибкой, не могли в словарь посмотреть! Коммунизм, надо же! Призрак, говорю… как это? Фантом, вот! Фантом оперы! Нель, переведи, что это шучу я так! Он сам-то тоже прям как призрак: ходит, все чего-то ищет. Призрак бродит за кулисами, призрак детектива – вот как! Нель, чего он не отвяжется, этот фантом, как ты думаешь?

– Откуда я знаю?! – огрызнулась Нелли и как можно любезнее обратилась к Кемалю: – Это он… про декорации эти… в смысле про коммунизм. Это для «Доктора Живаго», лозунги тут всякие… статуя вон еще. Вы не обращайте внимания, он у нас и вообще-то… а тут вы так неожиданно вылезли! А вы опять здесь… вроде говорят, Пелин маньяк убил – или неправда?

Ах, если бы он знал ответ.

За последние два дня дело осложнилось, закрутилось, запуталось, им стало заниматься больше людей, они часами анализировали и сопоставляли, и торопили экспертов, и расспрашивали, и звонили, и куда-то бежали, и собирали совещания; и театр, с его сложностями и интригами, отступил на второй план, и только Кемалю почему-то казалось, что он что-то проглядел, что-то упустил, и это что-то было где-то здесь, в театре, за его роскошным фасадом и тяжелым бархатным занавесом, где-то в пыльном закулисье, куда он и поспешил вернуться при первой возможности.

Ни в какого маньяка он не верил, и начальство было радо избавиться от него – в конце концов, начатое в театре тоже нужно довести до пристойного, пригодного для официального отчета результата. Психологов, составлявших психологический профиль предполагаемого серийного убийцы, интересовало все в прошлом и настоящем обеих жертв до мельчайших подробностей, и Кемаль, продолжая расспросы и розыски в театре, всегда мог оправдаться тем, что делает нечто полезное.

Пока ничего не сходилось.

У балерины Пелин Пембе не находилось никаких точек соприкосновения с домохозяйкой Неше Алтай: они не были похожи внешне, не были одинаково одеты, не учились в одной школе, не родились в один день, не жили в одном районе, вели абсолютно разный образ жизни, не имели – по крайней мере обнаруженных за эти два дня – общих знакомых.

Только вот умерли одинаково.

– Я говорил вам, говорил! – кричал поддерживаемый своим адвокатом Волкан. – Вам лишь бы арестовать кого попало, а не маньяка ловить! Я в газету пожалуюсь!

– А вот этого мы просили бы вас не делать, – обращаясь скорее к довольному и более уравновешенному адвокату, чем к его растрепанному клиенту, сказал Кемаль. – Пойдут ненужные слухи, начнется паника, это может помешать расследованию.

– То есть пусть по городу разгуливает опасный убийца и никто ничего не знает?! И вы не считаете нужным предупредить население, чтобы были осторожны? Ничего себе, методы у нашей полиции! А вот если ваша жена?..

– Да, может, и нет никакого маньяка, – поморщился Кемаль, – пока не стоит поднимать шум. Мы вынуждены освободить вашего подзащитного, но это не означает, что с него сняты все подозрения.

– Как же вы объясните второе убийство?! Мало вам, что ли?! Там же все то же самое, даже перышки эти!

Кемаль не спросил его, откуда ему это известно.

К сожалению, его коллеги – не все, нет, не все, но некоторые из них – могли иногда оказаться чуть разговорчивее, чем следует, особенно если в этом не было ничего угрожающего их карьере и можно было получить небольшое вознаграждение. «А что такого? – сказал бы ему любой такой платный болтун. – Я же не мафии продался и не бог весть какой секрет выдал. Ну, сказал адвокату про кое-какие детали, так он все равно все скоро узнал бы, кому от этого вред?»

Наверно, никому. Однако лично он откровенничать с посторонними не собирался, только повторил, что господин Волкан может пользоваться относительной свободой, но не должен никуда уезжать, не поставив в известность полицию.

– Вы можете нам понадобиться, – пояснил он, – в том числе и для розыска маньяка. Никогда не знаешь, какие вопросы могут возникнуть. Если позволите, один прямо сейчас… понятно, спасибо.

Конечно, как он и думал.

Пелин ушла утром в белой куртке (чтобы не привлекать лишнего внимания к ставшему идеей-фикс зонту, он спросил и про это) и с зонтом. Да точно, помню я, я в окно выглянул… просто так, чтобы рукой помахать… нет, не помахала она, из-за зонта и не увидела, а вам-то что?! Ничего, совсем ничего… а у нее был один зонт, вы уверены? Абсолютно уверен, серо-черный, длинный, дорогой, ручка?.. Бесцветная какая-то, черт ее знает!

Может быть, черт знает и где сейчас этот зонт.

Черт и убийца. И я найду его и задам ему этот вопрос. Или, что вероятнее, сам найду ответ и зонт – и, следовательно, убийцу.

Но и других вопросов возникало множество.

Различий между двумя случаями было, как ему казалось, куда больше, чем сходства. Психологи чертили таблицы и схемы и сходились на том, что главную роль играет место действия: плохо освещенный подъезд без лифта с широким пролетом, причем обе жертвы жили на верхних этажах и вынуждены были идти пешком. Означало ли это, что убийца заранее выяснял это и караулил именно этих женщин, или им просто не повезло?

Но если он поджидал Пелин и она вошла в подъезд одна, то почему она была без зонта? А если он, из каких-то своих безумных соображений, унес ее зонт, то почему оставил зонт второй жертвы? Дешевка, не «Маркс энд Спенсер»? Или в тот день дождь был сильнее? Ага, а сам он тогда почему был без зонта?

Впрочем, психологов это не сильно волновало. Зонт, в основном по настоянию Кемаля, был внесен в список различий, но никто им специально не занимался.

Начитанный Кемаль, интересовавшийся всем, что так или иначе было связано с его профессией, выдвинул версию имитатора – и тут же пожалел об этом. Молодой, недавно приехавший из столицы психолог не оставил от нее камня на камне – наверно, надо было не демонстрировать свою эрудицию, а дать ему возможность додуматься до этого самому.

Кемаль внимательно перечитал все, что писали газеты о смерти Пелин: после той, первой, статьи подобные «умирающие лебеди» появились еще в нескольких изданиях, причем некоторые авторы, судя по всему, наведались за дополнительной информацией в театр и консерваторию, а один, похитрее, к тем самым, иногда разговорчивым коллегам Кемаля. В его-то статье и было единственное упоминание о перышках – он всячески обыгрывал эту деталь, превратив в своеобразный символ. Однако ни полицейским, ни ловкому журналисту не пришло тогда в голову, что этот символ мог быть оставлен убийцей. Она примеряла костюм, на костюме были перья, они-то и оказались на месте преступления.

Ну, хорошо, а что делала с перьями домохозяйка Неше? Выбивала подушки?

Кемаль не поленился и дотошно расспросил экспертов – игра «найдите десять отличий» увлекла его. Я их найду, непременно найду, не может быть, чтобы только зонт, что-то здесь не так!..

Да, сказали ему в лаборатории.

Нет, ерунда, сказали психолог и начальство.

Как же ерунда, если перья разные?! Вот, заключение специалистов: у Пелин перья куриные (для костюма лебедя, как нелепо!), и на них следы клея, а у Неше действительно лебединые, совсем маленькие, без всякого клея, вероятнее всего используемые для подушек.

Ему – мифический «он» уже прижился среди них! – важно не качество перьев, а сам факт их наличия, возражали ему. Пока неясно, какая именно навязчивая идея скрывается за этими перышками, но дайте срок – и этому найдется объяснение. Далее психолог, начитанный в своей области куда более, чем Кемаль, привел столько примеров использования серийными убийцами самых невероятных и нелепых фетишей, как одинаковых, так и немного отличающихся друг от друга, что неправота Кемаля стала совершенно очевидной.

Если не для него самого, то для окружающих.

– Но согласитесь, что убийца не принес с собой перья на место первого убийства, это те самые или такие же перья, какие были на костюмах, а в случае с Неше…

– Мы не можем этого утверждать! А вдруг он принес перья и в первом случае – только взял их именно из костюмерной? Или те перья, которые он увидел, убив Пелин, натолкнули его на какую-то мысль?

– Я полагаю, что это статья натолкнула кого-то на такую мысль, – упорствовал Кемаль, потрясая газетой. – Может, эта Неше кому-то так сильно мешала, – так же, как прима Пелин, подумал он про себя, – что достаточно было этой статьи, чтобы помочь кому-то от нее избавиться. Сколько случаев, когда одно, конкретное убийство специально маскируют под серию!

– Это понятно и общеизвестно, – отмахивался психолог. – В таком случае почему не допустить, что убийца балерины решил проявить инициативу и организовать серию, чтобы всех запутать?

– А что тогда помешало ему снова взять перья из костюмерной? Если он связан с Пелин, он почти наверняка связан и с театром! И потом, где он раньше был, этот маньяк? Два убийства с интервалом в неделю, даже меньше… откуда он такой выискался?

Мозгового штурма не получалось. Вопросы Кемаля были неудобны и неприятны молодому карьеристу-психологу, воображающему, что, раз его приглашают в качестве консультанта, то он обязан иметь на них ответы. То, что именно вопросы без ответов двигают, как правило, любое следствие и научное исследование, ему в голову не приходило, и в том, что их ему задавали, он видел только покушение на его авторитет и сомнения в его компетентности.

И Кемаль решил вернуться в театр и таким образом отойти в тень. Там он сейчас и находился – в тени и пыли декораций, в поисках неизвестно чего.

Рядом с ним, теснясь и как будто борясь за каждый дюйм свободного пространства, нависали какие-то сталактиты и водоросли, громоздились стены дворцов и избушек, толкали друг друга локтями статуи и деревья, пылились старинные сундуки и не поддающиеся описанию странные предметы.

Люди, периодически появляющиеся в этих джунглях, произносили тоже странные, им одним понятные фразы, что-то уносили и приносили, кричали и нервничали, не находя чего-то нужного, кричали еще громче, выясняя, что это нужное пока не готово и искать его здесь бессмысленно, расцветали улыбками, обнаружив какую-нибудь нелепую доску или тряпку, протирали витые кувшины и лампы Аладдина, ссорились и мирились из-за оттенка искусственных гирлянд и букетов, взмахивали волшебными палочками и придирчиво перебирали нитки огромного жемчуга, – словом, это был театр, иллюзорный мир расписанного картона, стразов и папье-маше, где настоящими (и больше чем настоящими!) были только страсти и эмоции.

Может быть, они по-своему закалялись среди всей этой бутафории и, чтобы самим не уподобиться плохо прокрашенному заднику, становились от этого смертельно опасными?

«Да, места тут маловато, – чуть не уронив себе на голову красную фанеру с коммунистическим слоганом, подумал Кемаль, – а ведь были же разговоры о новом здании? Хотя это жалко, конечно!..»

Здание театра оперы и балета, расположенное в самом центре Измира, неофициально, среди своих, называлось Альгамбра. Своими арками, витыми колоннами и прочими архитектурными излишествами оно действительно напоминало своего знаменитого тезку – загородный дворец мавританских правителей Гранады. Так же назывался в свое время и расположенный здесь первый измирский кинотеатр, открытый давно, на самой заре развития кинематографа. Потом кинотеатры стали другими, без лож бельэтажа, где сидели дамы в мехах и бриллиантах, без расписанных фресками стен и мозаичных полов фойе, без мраморных лестниц и хрустальных люстр, – но Альгамбра, на ее счастье, не модернизировалась, а превратилась в приют оперы и балета, получив тем самым право на достойную старость.

Каждый новый приезжий постановщик ахал и хватался за голову: как же можно, на такой маленькой сцене, в таких условиях, при таких технических возможностях… кошмар, просто кошмар! Потом, смирившись с неизбежностью, в сотый раз выслушав от всех старожилов историю здания, приступал к работе, привыкал к полумраку и обветшавшей роскоши пожилой мавританки, и начинал любить Альгамбру, и приходить сюда не без радости, как в старый, но родной дом, а раскланиваясь после премьеры, не стыдился и признаться в своей любви.

И местные жители, слушая эти признания, внутренне усмехались, уверенные в том, что нельзя не полюбить их город, так гармонично соединивший прелесть пространства и времени, и если легкомысленных, как летящих на огонь бабочек, туристов соблазняет и манит лишь пространство (ах, море, горы, пейзажи – фотографируй все подряд, не промахнешься!), то серьезным перелетным птицам, всегда возвращающимся к своему прошлому, больше по душе застывшее на этих берегах время.

И, разумеется, Альгамбра – его часть.

Кемаль родился и вырос в Измире и, хотя вряд ли смог бы словами описать все эти чувства, сейчас, получив неожиданный доступ в святая святых старого здания, не мог не ощущать того, как ей, Альгамбре, к лицу все эти вещи: диковинные декорации, бутафория и грим, странные люди и то странное и диковинное дело, которое они делают с такой серьезностью и страстью, – балет.

– А вы… вы все-таки что-то ищете? – не отставала самая яркая из его фей. – Может, вам помочь?

– Нет, спасибо, Нелли, – Кемаль еще вчера поймал себя на том, что к ней совершенно невозможно обращаться официально: своими простыми, дружескими, почти фамильярными манерами она разбивала вдребезги любые вежливые слова. – Я так… смотрю вот… интересно здесь у вас.

– Еще бы не интересно! Только сегодня прогон, а на днях генеральная, а у нас ничего не готово! Ро-о-ом! – вдруг закричала она так, что Кемаль вздрогнул и попытался сообразить, кого и откуда она выкликает этим непонятным словом. Он уже заметил эту русскую привычку добавлять к именам всякие шипящие суффиксы или отсекать половину даже самого короткого имени, делая из него нечто невообразимое и, на его взгляд, неблагозвучное.

Превращение непроизносимого «Гинтараса» в «Ге-е-ен» он только приветствовал, однако зачем потом удлинять его до «Геночки»? А все эти протяжные «Ли-и-з!», «Ни-и-ин!», «Не-е-ель!» – это выражение любви и дружеского расположения или наоборот? “Oh, those Russians!” – пел кто-то модный во времена его молодости, и он был с ним полностью согласен.

– Чего ты орешь? – спросил Роман по-русски, и Кемаль воспользовался возможностью уйти от них и пойти куда-нибудь, где он будет понимать все, что говорится. Здесь только время терять.

– А чего ты здесь бродишь, как призрак коммунизма, делать, что ли, нечего?! Ринат класс дает, Генка сейчас репетировать начнет, а ты тут торчишь!

– Ты тоже, между прочим, – резонно возразил Роман, – у меня башка раскалывается просто после вчерашнего, сил нет… и вообще, кто он тебе, что ты перед ним вся на задних лапках?

– Кто?! – не поняла Нелли. – Сыщик этот?

– Да какой сыщик, Геночка твой! Делает тупую постановку, Петипа хренов, смотреть тошно, а вы с ним носитесь! Нет, он прекрасный танцовщик… был, я ничего не говорю…

– Вот и не говори! И работай давай, а не языком трепи!

– А Эльдар с Ниной кое в чем правы, по-моему… да не насчет тебя, что ты сразу! Я про спектакль. Отменить все к чертовой матери, да и все! Благо такой предлог нашелся, а? Нет, ты видела, как она фуэте делает? Видела?!

– Да все я видела, а что делать? – Нелли всегда с трудом давалось обойтись без спора и просто согласиться с собеседником. – Но она работает, вкалывает девчонка, вроде за ум взялась. А тебе лишь бы все отменить, да? Как начал со своей придурочной идеи, так отказаться и не можешь? Небось и Пелинку ты придушил, а? Ладно, слушай, некогда мне тут с тобой… на сцену скоро! А ты не жалуйся, подумаешь, выпил чуток, я тоже – и ничего, а мне вчера сорок, между прочим, стукнуло!

– Тебя стукнешь, пожалуй! – поморщился Роман. – Аспирину съесть, что ли?

– Съешь. А потом иди работай.

– Да иду я, отвяжись! О, слышь, я рифму придумал! Как из бл… сама понимаешь кого сделать лебедей?! Клево, а?

– Фу, Ромка, грубый ты какой!

– На тебя не угодишь, слушай! А как ты думаешь, чего он тут все-таки рыщет, сыщик этот? Эльдар же вчера сказал: точняк, еще одну девку так же убили, в подъезде, и получается, что театральные все вроде как не у дел. И мужа ее выпустили даже.

– Да откуда он может знать? Может, он так просто трепался, – ревниво сказала Нелли.

– Так он же здесь сто лет работает, всех знает, кто-нибудь сказал, наверно, – пожал плечами Роман, – ладно, ушел я… к лебедям этим! Скорее бы уж все прошло – и я в ту же ночь на самолет и в Питер!

Кемаль проводил шумных русских глазами и сел на первый попавшийся стул. Жаль, курить здесь нельзя, как бы сейчас хорошо, в тишине… Но весь этот картон и тюль вспыхнет от малейшей искры, так что придется потерпеть.

Прислонившись к высокой спинке, Кемаль заметил, что сидит не на простом стуле, а на троне, и невесело усмехнулся.

Самое то! Сейчас, когда он почти отстранен от расследования и ни одна его идея не находит отклика, самое время посидеть на троне. Ощутить иллюзию власти… интересно, они, эти артисты, надев свои картонные короны, ощущают нечто подобное? Они же вживаются в роль… какая-то у них есть система.

Спинка трона показала ему, что он смертельно устал.

Устал, хотя не проводил сам изнурительных поквартирных опросов, не разговаривал с многочисленными работающими возле театра таксистами и лоточниками и с еще более многочисленными служащими и постоянными пассажирами парома, чтобы подтвердить или опровергнуть чье-нибудь наспех состряпанное или настоящее алиби. Когда-то и он занимался только этим, однако тогда, во времена его молодости, он и его коллеги всегда имели представление об общей картине преступления и о ходе расследования. Их было меньше, работали они зачастую почти в одиночку, и Кемалю нравилась эта игра в детектива, которую ему посчастливилось, как он всегда считал, сделать своей профессией. Тогда любой результат, пусть самый незначительный, любая находка были твоим собственным достижением, и ты радостно делился им с понимающими и тоже заинтересованными в итоге расследования товарищами, а что теперь?..

Теперь вся информация, по крупицам добываемая сыщиками, сходится в компьютере, и само по себе это замечательно и удобно, только вот доступ ко всему ее объему имеют далеко не все, да большинство и не желает иметь. Старики, к которым сорокапятилетний Кемаль относил и себя, утомились и задумываются о будущем, острота восприятия у них притупилась, для многих работа стала обузой, молодежь же, как ему казалось, делала дело без особого энтузиазма, с каким-то непонятным ему равнодушием. Возможно, истоки этого равнодушия лежали именно в том, что никто теперь не вел расследования в одиночку, что вместо психологических хитростей и ловушек преступникам угрожали генетические экспертизы и прочие технические новшества, что вот даже он, опытный детектив, вынужден слушаться психолога-профайлера и не знать при этом, какие сведения тот получил от его коллег.

Кемаль никогда всерьез не заботился о карьере, в том смысле в каком ее понимают большинство мужчин. Ему нравилось то, что он делал, и он никогда не испытывал желания занять более высокое положение на служебной лестнице. Он прекрасно понимал, что тогда он будет больше занят кабинетной работой, кадровой и прочей политикой, то есть тем, что было, по его понятиям, скучной бюрократией, а не живым, реальным делом.

Сейчас он вдруг подумал, что, будь он собственным начальником, он поставил бы на место этого ученого юнца-психолога и продолжал бы расследование по всем направлениям, не поддаваясь веяниям моды. Как же, везде серийные убийцы, а у нас нет! Теперь и у нас свой будет – красота!

И будь он начальником, он легко и законно узнавал бы то, что при его нынешнем положении он вынужден был узнавать, используя личные контакты. Коллеги любили его, может быть, именно потому, что он не стремился быть лучше кого-то и не мешал ничьему продвижению по службе, поэтому с этим обычно проблем не возникало, но все же, все же…

Вот, например, он мог и не узнать того, что история, рассказанная ему Мельтем, подтвердилась лишь наполовину.

Молодой сыщик (Кемаль хорошо представлял, сколько труда и времени пришлось ему на это потратить!) опросил постоянных пассажиров парома, показывая всем фотографии Шевкета и его жены, и выяснил, что Мельтем действительно возвращалась из центра в указанное ею время. Только вот мужа ее на том же пароме не было. Свидетельница утверждала это с непонятной сначала уверенностью, которой потом (Кемаль представлял, сколько времени, ловкости и личного обаяния было на это потрачено!) нашлось очень простое объяснение. Девушка регулярно ездила на том же пароме, что Шевкет и его жена, потому что работала примерно в то же время, что они, и давно заприметила высокого красавца с неинтересной, по ее мнению, женой, и, как можно было понять, поглядывала на эту пару и наблюдала за ними. Поскольку интересовал ее сам Шевкет, а не его спутница, то можно было поверить, что девушка вся извертелась, высматривая объект, но – увы – безрезультатно.

Точно так же Кемаль узнавал другие новости от коллег и прекрасно понимал, что всей информации ему не получить.

Сам он узнал от прекрасного принца, что они с Пелин выбежали из театра под одним зонтом – его собственным. Зонт был предъявлен ленивым грациозным жестом, обычный черный мужской зонт, даже странно: если учесть надоевшие Кемалю намеки, зонт Эрола должен был быть женственно-розовым. Или, наоборот, голубым?

Принцу казалось, что свой зонт Пелин тоже взяла, но поклясться в этом он не мог: не обратил внимания. У этих женщин (презрительное пожатие плеч, выразительная усмешка – похоже, справедливы намеки!) вечно что-то в руках – сумочки всякие, косметички, пакетики, зонтики. Что-то она точно несла, может быть, и зонт, черт ее знает.

Все тот же черт.

Оставив, по его словам, Пелин в кафе, Эрол отправился домой, и ни подтвердить, ни опровергнуть это было невозможно.

То есть если бы он, Кемаль, был начальником, то распорядился бы послать людей и проверить каждое слово, но в его положении…

Он выпрямился, чтобы не задремать.

«Как трон-то, оказывается, действует! – усмехнулся он. – Надо же, о карьере задумался! Скоро на пенсию, а я спохватился! Все, хватит, пойду гляну, кто тут еще в зоне доступа, так сказать… и домой! Перемена декораций, картина третья, хватит с меня!»

Подумав о доме, он набрал номер жены.

– Ай, – неожиданно, наверно заразившись привычкой русских, он назвал ее этим уменьшительным именем, которым никогда не пользовался. Так когда-то обращались к ней ее американизированные друзья, но все они остались в прошлом, в совсем другой жизни, а ему нравилось имя Айше, и он никогда не испытывал потребности сокращать его. Хотя это звучало красиво: «Ай» – «луна». – Ты дома?

– Еще нет, но скоро буду, – быстро ответила Айше.

Она всегда говорила по телефону, особенно по мобильному, с такой скоростью, которая граничила с невежливостью. Кроме того, говорить с ней по телефону можно было только о чем-то нужном и конкретном, все пустые, по ее мнению, или долгие и важные разговоры она пресекала сразу же, полагая, что тогда нужно просто договориться о встрече.

– Я тут сижу на троне и подумал…

– Где ты сидишь?!

– На троне. В театре. Я, наверно, приду пораньше…

– А что, на пенсию захотелось? – проницательно усмехнулась Айше. Ей никогда не надо было ничего объяснять, и это странное ясновидение всегда удивляло Кемаля. – Это пройдет, ты просто устал. Приезжай, только ко мне знакомая на полчаса зайдет, ладно? Мы с ней как раз подъезжаем…

– Конечно, о чем речь! – заторопился Кемаль. Он терпеть не мог нарушать планы жены, всегда подсознательно боясь, что она, после опыта неудачных браков и нескольких лет независимости и воинствующего феминизма, пожалеет о потерянной свободе. И хотя Айше не давала ни малейших поводов для подобных мыслей, разве что, как и он, проводила много времени на работе, Кемаль все равно старался ни в чем не мешать ей. Подруг у нее было мало, заходили они редко, интересно, что это за знакомая?

– Все, я почти дома уже, потом поговорим.

Пора было вставать с развращающее действующего трона – хорошего понемножку.

Повидаться, что ли, с местным королем – Шевкетом, задать кое-какие вопросы? Хорошо бы, конечно, сначала понаблюдать за ним денек-другой, но кто теперь, когда все озабочены маньяком, выделит на это людей? На нормальное наружное наблюдение нужно, как минимум, трое… нет, даже заговаривать не стоит.

Тишина, окружавшая Кемаля и погрузившая его в мрачные мысли и усталую полудрему, неожиданно закончилась. Видимо, это была какая-то случайная кратковременная передышка, как иногда на людной улице в нескончаемом потоке людей вдруг образуется странная пустота, через несколько секунд уже снова заполняемая прохожими. Непонятные реплики, куда-то спешащие девушки, богемного вида юноши и совсем не богемного вида рабочие сцены, обрывки каких-то яростных споров, взрывы смеха, кусочки музыкальных фраз – все это закрутилось вокруг Кемаля, и он вспомнил, что сейчас будет репетиция на сцене, которой все балетные обитатели несколько дней пугали друг друга.

Он прошел в полутемный зрительный зал.

По сцене туда-сюда сновали озабоченные чем-то люди, что-то переносили, что-то кричали, что-то показывали, и поднимали и опускали какие-то части декораций, и включали и выключали какие-то лампы, и неожиданно заполнили всю сцену шипящим белым дымом, и спорили о том, куда и как его направить, – и было совершенно непонятно, как из этого хаоса и крика, из этой суеты сует, из этой нервной неразберихи может получиться то идеально упорядоченное, гармоничное, доведенное почти до совершенства, симметричное и синхронное зрелище, каким Кемалю представлялся классический балет.

«Пойду я, правда, – принял решение Кемаль, глядя на клубы белого дыма. Они показались ему символичными: напустили туману, ничего не разберешь, даже если захочешь. – С этими сегодня поговорить не удастся, зонта я не нашел… может, он и ни при чем тут, этот зонт – черт его знает? А может, прав психолог, и пора бросать эти театральные интриги и сосредоточиться на подъездах и маньяке…а то получим третий труп через неделю!»

Из тумана вынырнул и сбежал по ступенькам в зал черный стройный силуэт, и Кемаль, чтобы потом не жалеть о впустую потраченном времени, быстро перехватил его и тихо спросил:

– Вы ведь виделись с Пелин в тот вечер, да? После того как она из театра ушла?

– Да, но… – вскинул на него покрасневшие глаза не ожидавший ничего подобного Шевкет, – это совсем не то, что вы думаете… я все могу объяснить… только, ради бога, завтра! Завтра, пожалуйста!..

– У нее зонт был? Или она ваш брала?

– Зонт?.. Был, конечно… такой дождь, у всех зонты!. Я вас умоляю – не сейчас…

В этот момент, заглушив все разговоры, властно зазвучала музыка – торжественная и мрачная, знакомая и растиражированная, но не потерявшая от этого красоты и силы – музыка, слушая которую видишь, как трепещут, страдая, беспомощные белые крылья и вздымаются над ними всемогущие, наделенные злобной силой и волшебной властью черные… а колдовское озеро спрятано в лесу и окутано дымом, и никто никогда не узнает, что происходит там с несчастными, обреченными девушками, и почему черные руки-крылья выбрали именно их… только эта музыка, возникшая, кажется, в самой глубине черной души таинственного колдуна, может рассказать о его страданиях и страстях, о неутолимой жажде, толкающей его на злодейства, о его изуродованном, искаженном внутреннем мире, где царит и властвует над его злыми делами непостижимая идея смерти и убийства.

«Нет-нет, еще раз, пожалуйста! – захотелось крикнуть Кемалю, когда она отзвучала. – Что это за музыка, это и не музыка вовсе, это что-то другое, от чего с ума можно сойти! Она мне почти все объяснила, это же ваш сюжет!»

Но действие продолжалось, дирижер не возвращался к той, так поразившей Кемаля теме, на сцене танцевали что-то веселое, и он быстро вышел из зала, унося с собой звучные, врезавшиеся в память аккорды, которые еще долго сопровождали его, мучая и лишая покоя, но в то же время доставляя странное, почти извращенное наслаждение.

Пять часов, а как темно, подумал он, подходя к дому и по привычке поднимая глаза, чтобы увидеть окно своей кухни.

Если оно светилось, он каждый раз испытывал острый приступ счастья. Там, на кухне, за льняной занавеской, была вся его жизнь – женщина с голубыми глазами, без которой все в мире потеряло бы для него всякий смысл.

И эта женщина, как и многие другие в этом городе, каждый вечер входит в темный подъезд, рискуя столкнуться с чьим-то черным безумием. Оно коршуном вьется над ними – нежными и беспомощными, и убийственный провод стягивает лебединые шеи, и белые перышки печально вздрагивают на грязном полу… нет, какая пенсия, господи! Этого безумного колдуна надо остановить, и они это обязательно сделают. Какая разница, кто прав, а кто нет: он, Кемаль, или его начальник, или этот психолог, разве об этом надо думать, когда кто-то превращает город в свой заколдованный черный лес, где погибают прекрасные лебеди?!

На кухне смеялись, и мрачные аккорды в душе Кемаля поутихли: Айше была здесь, а значит, в его мире все было в порядке. Женские голоса говорили по-английски, тихо позвякивали ложечки в фарфоровых чашках, опасная тьма и непогода остались за закрытой им дверью, напоминая о себе лишь двумя зонтами, занимавшими почти всю прихожую.

– Честное слово: подушки пуховые, а называются «Отелло»! Могу показать!

– А я шампунь видела для длинных волос – «Офелия»! Тоже черный юмор!

– Образы Шекспира в легкой промышленности!

– Добрый вечер! – с удовольствием приближаясь к взрывам смеха, сказал Кемаль из коридора. – Можно мне тоже чаю?

Удивился он с опозданием, потому что смотрел не на гостью, а на Айше, как всегда, желая убедиться, что это не сон и не игра воображения. Она – его жена, она здесь, она ждет его, она наливает чай… господи, пора уже привыкнуть… нет, к счастью нельзя и не нужно привыкать, иначе потеряешь его!

Гостья тоже удивилась, даже сильнее, чем он. Или просто не хотела или не умела скрывать свои чувства.

– Это Лиза, – начала Айше и, заметив их изумление, тоже удивилась: – Вы, что, знакомы?

– У нас говорят: мир тесен! – сказала Лиза после многословных объяснений. Сначала они с Кемалем почти хором рассказывали Айше о своем кратковременном знакомстве и сотрудничестве, потом Айше объясняла, что ее попросили посмотреть, как работает английский театр, а там как раз и оказалась Лиза. – А я говорю: Измир тесен, и по-русски это звучит забавно. «Мир» – «Измир»! Правда, я замечала: здесь кругом знакомые, куда ни пойди!

– Вы же говорили мне, что работаете в детском театре, но я не знал где именно.

– Этот инспектор говорит: вы нам напишите, что там делается, а то кто ее знает, иностранка какая-то! А что там может быть, если они сказки разные ставят?!

– И мы разговорились, и я Айше подвезла… я скоро пойду, а то темнеет рано, у меня дети одни, я их надолго не оставляю. Спасибо за чай! – она показалась Кемалю не такой, какой он ее помнил: более оживленной, более счастливой, более свободной и разговорчивой. Она не нервничала, не кусала губ, не крутила кольца, и светлые глаза непонятного цвета лучились и улыбались.

Мысль о том, что сейчас она встанет и выйдет под дождь, почему-то не понравилась Кемалю, она странной занозой засела в голове, и он почти не слушал, как Айше и Лиза наперебой рассказывали что-то о спящей красавице, которую будит принц, подкатывающий на роликах и слушающий какой-то веселый рок-н-ролл.

– Она же триста лет спала! – смеялась Лиза. – От моды отстала…

– А феи у нее все разных цветов и с лентами на волшебных палочках, как гимнастки! Красота! И еще гномы, которых зовут Понедельник, Вторник, Среда…

– Так мы же английский должны учить, правильно?

Правильно, подумал Кемаль. Вот теперь все правильно.

Он молча встал и вышел в прихожую, и убедился, что память и глаза его не подвели, просто домашние мысли об Айше и удивление от встречи с Лизой на несколько минут ослепили его.

А когда он подумал, что она сейчас уйдет и возьмет свой зонт… вот он, конечно. Черно-серые разводы, прозрачная ручка (он склонился над зонтом, не притрагиваясь к нему), надпись «Маркс энд Спенсер». Пойди докажи, что зонт тот самый: не один же он там продавался, но это все можно выяснить…

Женщины, выйдя из кухни, удивленно смотрели на него.

– Лиза, – осторожно начал Кемаль, но его тон и действия уже заставили ее насторожиться, – это ваш зонт?

– Нет, – спокойно ответила она, но в безмятежных до этого глазах заплескалось беспокойство, – а что?

– А чей он?

– Я… я вообще-то не знаю… я вчера… у Нелли был день рождения, я забыла зонт там, а этот взяла сегодня утром в театре. Там есть несколько зонтов, никто не знает, чьи они, их все берут… а что такое?

Сейчас я скажу ей – что такое, решил Кемаль. Уличить ее во лжи так легко и просто, что ей самой будет стыдно. Похоже, она, и правда, не знает, что это зонт Пелин, иначе придумала бы что-нибудь получше. Скажи она всего-навсего, что это ее собственный зонт, купленный в «Маркс энд Спенсер», и никто бы ничего не смог доказать.

Она лжет из-за чего-то еще, возможно, не из-за убийства.

– Лиза, вчера вечером было совершенно нереально забыть где-то зонт, я помню, какая была погода, и сегодня утром вас не было в театре, и в том шкафчике, где одно время лежали запасные зонты, их давно нет, я сегодня специально спрашивал. И такой зонт там в любом случае не лежал.

Она молчала, почти враждебно глядя на него потемневшими глазами.

– Это зонт Пелин, и я должен задать вам вопрос, откуда он у вас. Когда мы виделись, у вас был другой зонт, я помню, – вдохновенно соврал он, поскольку его прекрасная хваленая память, почему-то, как выяснилось в последнее время, не распространялась на женские зонты. – Вы вчера где-то забыли свой и взяли этот? Где это было, у вашей Нелли? Только не лгите, пожалуйста. У меня есть информация, что в день убийства Пелин ушла с этим зонтом.

Лиза молчала, словно что-то вспоминая или обдумывая, но он уже знал, что не даст ей уйти от ответа.

Что тут долго вспоминать, если она уже проговорилась, что это было вчера?