– Ты мне так позвонила, что я расстроился, – у нее не было сил улыбнуться занятной фразе, и она молча сделала шаг назад, чтобы он мог войти.

Черный зонт был мокрым и имел жалкий вид – кто бы мог подумать, что вчера он был как мятежный пиратский парус и так активно и яростно вмешивался в их отношения, словно сговорившись с ветром и сопротивляясь не ему, а своим владельцам. Лиза забрала его у Цветана, безуспешно пытавшегося как-то снять плащ, не намочить зонтом ковер и при этом держать в руках тяжелый пакет с книгами: да это он, тот самый зонт – их третий лишний.

Черный парус на Эгейском море – а ведь это символично! Античный царь-самоубийца, давший имя этому морю…

– Лиза? – в голосе Цветана прозвучала тревога. – Лиза, ты… что с тобой?

– Я… не знаю пока. Ты проходи.

– Ты не хочешь меня видеть? – по-своему истолковав ее манипуляции с зонтом, тихо спросил он. – Если так, я…

– О господи, при чем здесь?.. Если бы я не хотела тебя видеть, я бы тебя не звала, правильно?

– Но ты… – он осторожно притянул ее к себе, – ты же мне вчера не приснилась, нет?

– Мам! Я к Серкану пошел! – как обычно, шумным вихрем вылетел из своей комнаты Денис, избавив ее от необходимости отвечать. Приснилась – не приснилась, кто знает? – О, привет! – Денис заметил Цветана, но явно не заметил всего остального: ни их странно напряженных лиц, ни излишней поспешности жестов, ни быстро исправленной близости поз.

– Не «привет», а «здравствуйте», – Лиза отчаялась приучить мальчиков к русскому речевому этикету: конечно, откуда ему взяться, если они почти не общаются со взрослыми, говорящими по-русски. – И куда это ты пойдешь, если у тебя уроки?

– Ой, мам, я уже наурокался! Мы с Серканом договорились, у нас турнир, – и, не дав ей ничего возразить, выскользнул в еще не закрытую дверь и припустился вверх по лестнице к соседу. – Я к ужину вернусь! – разнеслось по всем этажам. – Пока!

– Лиза, – начал было Цветан, когда она закрыла дверь.

Она не смотрела на него, старательно делала вид, что ставит сушиться зонт, запирает дверь, подает тапочки, берет пакет с книгами – ему это совсем не нравилось, эта, не вчерашняя, Лиза казалась чужой и пугала его. Пугала внезапно открывшейся правдой: он потеряет ее, обязательно потеряет, едва найдя, та, вчера такая близкая, такая его собственная Лиза исчезла, остались только эти ее сводящие с ума рыжие волосы и большие глаза, которыми она вчера говорила с ним, но в которых сегодня он не мог прочитать ни слова. Он даже не мог как следует заглянуть в них, а это, Цветан чувствовал, обязательно нужно сделать, заглянуть в самую-самую синюю глубину и найти там то, что она так хорошо, так тщательно спрятала.

Ему ничего не приснилось, он помнил ее всю, помнил ее запах и сбившееся дыхание, и руки отказывались забыть шелковистость волос и гладкость кожи, и губы только ждали возвращения к ее губам, и его сердце должно было биться у нее на груди и столкнуться там с ее сердцем, и, значит, глаза непременно должны заглянуть в эту затянувшуюся вдруг холодным льдом голубую глубину, – и все-все вернуть.

Он не помнил, как прожил этот день, как играл что-то привычное на классе и на репетиции, он с трудом дождался вечера, когда можно будет поехать к ней, он не помнил, с кем и о чем он говорил, что он сегодня ел на обед… и ел ли вообще, – но то, что было с ними вчера, он помнил так ясно, так отчетливо, как кадр за кадром помнишь старый, любимый, много раз виденный, но не надоедающий фильм.

Он знал, что сегодня ничего не будет, что у нее дети, что они, разумеется, ничего не позволят себе в ее доме и в их присутствии, но он знал и то, что увидит ее улыбку, и сможет незаметно погладить ее волосы, и пожать ее руку, и, может быть, на секунду прижмет ее к себе и вдохнет ее запах, и почувствует, как вся она – волосами, глазами, запястьями, прерывистым дыханием и бьющимся сердцем – отвечает ему, как отвечала вчера, когда они не могли разнять рук, оторваться друг от друга, когда они были тем единым целым, которое создается кем-то всемогущим на небесах.

Он ехал к ней, своей Лизе, так неожиданно, естественно и быстро ставшей его Лизой, что сама эта быстрота и естественность доказывала неизбежность и правильность случившегося, он с трудом дождался автобуса, он впервые пожалел, что не обзавелся машиной… мотоциклом, ковром-самолетом, сапогами-скороходами – чем угодно, лишь бы быстрее добраться до нее, он старательно замедлял шаг, лукавя и обманывая себя, потому что ему хотелось побежать со всех ног, как когда-то в юности, чтобы скорее увидеть ее, и вот все позади, и звенит звонок, и открывается дверь, – но его Лизы нет, есть незнакомая женщина, обманчиво похожая на нее и пугающе другая.

Как принц в черном акте, вдруг пришло ему в голову, и он, оценив аналогию, усмехнулся сам над собой: заработался совсем, один балет в голове!

Как принц в черном акте: ждал-ждал свою Одетту, а явилась Одиллия – обманчиво похожая и пугающе другая. Ну уж нет, только не это!

Черт бы побрал этот балет, со всеми его принцами и лебедями! Это жизнь, в конце концов, жизнь, а не балет, и я не романтический беспомощный принц, которого так легко обмануть, я разберусь со своей и с твоей жизнью.

– Лиза… – он остановил ее решительное бессмысленное движение, притянул к себе и, осторожно приподняв подбородок, заглянул в глаза. Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я не дам тебе ускользнуть и исчезнуть, ты моя, и сама это знаешь… мы взрослые люди, мы хорошо понимаем такие вещи, ты моя и больше ничья… вот, видишь, все возвращается, не может не вернуться… я расколдую тебя, черт все побери, я тебя поцелую, и ты проснешься, как в другой проклятой балетной сказке, потому что ты моя, ты нужна мне, и я верну тебя, что бы ты себе ни придумала… потому что вчера все было правильно… и ты все та же, моя Лиза… конечно, моя!

И пальцы скользнули с подбородка к губам, и губы послушно и податливо раскрылись навстречу, и гладкая щека потерлась о ладонь, которая добралась по ней до волос и затылка, и лед в глазах растаял, и такое облегчение и счастье было в этом поцелуе, как будто он уже потерял ее, чуть не потерявшись сам в заколдованном лесу одиночества и отчаяния.

– Вот видишь, – прошептал он, все еще боясь оторваться от нее: отпустишь, а она превратится в лебедя и улетит, – не надо ничего придумывать, Лиза… вернее, конечно, надо, но мы должны сделать это вместе и не так…

– О чем это, Цветан? Я не понимаю ничего…

– О том, как ты только что… какой ты была. Ты и по телефону мне так… индифферентно! Это… нет, я все понимаю, все эти ваши… «Поздно, Дубровский!», да? Или что там… я другому отдана? Это все, может быть, и правильно… да нет, что я говорю?! Не может это все быть правильно! Мы что-нибудь придумаем, Лиза…

– О господи, Цветан! Я вовсе ничего такого… то есть это все надо было раньше, если вообще надо, а теперь даже как-то глупо уже!

– Ма-а-ам! Раз Дениска ушел, я могу в комп поиграть, да? Ой, привет! – выскочил откуда-то Тимур.

– Не «привет», а «здравствуйте»! – автоматически ответили хором Лиза и Цветан, словно оба могли сейчас произносить только такие готовые формулы.

– Да какая разница! – пренебрежительно отмахнулся Тим и, пораженный какой-то мыслью, подозрительно посмотрел на них: – А мы… мы заниматься будем, что ли?

– Тим, что ты говоришь?! Как вы можете заниматься, если у нас нет инструмента, а?

– О, слава богу! – с облегчением выдохнул Тим. – Я тогда в комп, ладно? А вы чего в коридоре тусите?

Не дожидаясь ответа, он, чтобы не терять ни секунды драгоценного компьютерного времени, помчался в комнату старшего брата. Какая неожиданная удача: братец отвалил к приятелю, комп свободен, Цветан не собирается мучить его бемолями и диезами, просто пришел в гости, мама принимает гостя, он даже намекнул ей, чтобы провела его в комнату, а там чай, кофе, то да се – полная и прекрасная свобода от контроля старших!

– Да, действительно, что это мы здесь? Проходи, я кофе сварю. Или чай?

Надо было как-то приступать к разговору, но сейчас она даже не могла себе представить, что и как она должна спросить, и старательно, хотя и не слишком успешно тянула время. Вот этот полицейский, оказавшийся мужем ее новой знакомой, он это умел: Лиза чуть не выложила всю правду и была не уверена, что он поверил ее маленькой лжи.

А сама она как отличит правду от лжи?

Что вообще было вчера правдой?

Может быть, все, что он делает – с ней, с Лизой! – лишь часть какого-то сложного плана? Она не могла, не хотела в это верить, она совсем забывала про эту мысль, стоило ему прикоснуться к ней… не может это все быть притворством и ложью!

Или все-таки может?

Черный парус на Эгейском море – дурной знак, не иначе.

Царь Эгей увидел черные паруса на корабле сына и, не разобравшись, бросился в море. Почему он не подождал, не выяснил все до конца?! Так и погиб – из-за не тех парусов.

Что-то еще было похожее? Ну да, конечно: если жив ты, муж мой верный, хлынут волны белой пеной, если умер, пеной красной… Эгле – королева ужей. Там дурной знак соответствовал действительности, Лиза никогда не любила эту сказку – разве может быть сказка с плохим концом, что они себе думают, эти холодные литовцы на берегу своего холодного моря? Девушка в царстве ужей… как это… в змиярнике! Ничего себе символика!

Вчера над ними парил черный парус – пираты, царь Эгей, ничего хорошего. Им было хорошо, и они не обращали внимания на знаки и символы – зачем?

И эта пришедшая в голову песня: в такую шальную погоду нельзя доверяться… вот именно – нельзя.

Почему же ты доверилась? Совсем потеряла голову? А история, между прочим, не только про любовь, а еще и про убийство.

Или про какую-то другую любовь – не твою маленькую интрижку, которая кажется тебе огромной и важной, а такую, которая все сметает на своем пути, разрушает и убивает, потому что… сильна, как смерть.

– Лиза, Лиза, ну что с тобой? Не надо мне никакого чаю! Иди сюда… Лиза, послушай, я тоже об этом думал, но это все… это все пустое, все эти… Анны Каренины! Я понимаю, что ты чувствуешь себя виноватой… но ты не должна! Я тебя люблю… то, что случилось у нас…

– Цветан, перестань, о чем ты! – отстранившись, Лиза снова обрела способность соображать. – Я не чувствую себя виноватой, что ты придумываешь?! Я, если хочешь знать… я тебе расскажу. Я никогда не изменяла мужу… да нет, ты послушай! Я не в том смысле, что я такая правильная, просто так было. И было бы всегда, если бы все было как раньше. Но… все давно изменилось, что-то пропало, я три года живу как во сне. То, что ты… появился, это только следствие, понимаешь? – Лиза говорила быстро, потому что ей хотелось (и не хотелось, ах, как не хотелось!) перейти наконец к тому, важному, а не выяснять отношения… может быть, их еще и нет, никаких отношений? – Мой муж занят только карьерой, отпуск у него раз в полгода – две недели, а из них два с половиной дня на перелеты, а потом акклиматизация, и телефоны звонят не прекращая, он мыслями всегда там, это такая работа, я понимаю… нет, раньше понимала, а потом перестала. Его с нами нет, никогда нет, даже когда он есть… – она сбилась, но видела, что Цветан ее понял, – у него начальник… его жена тоже русская, и дочка есть, я с ними знакома… так вот он приезжает раз в месяц, обязательно. Плюет на расходы, и на начальство, и на строительство это и приезжает. Потому что жена ему категорически сказала: кто не с нами, тот против нас! Или семья нормальная – или вообще ничего! Так вот у нас уже почти ничего! – Лиза остановилась перевести дыхание.

Давно она столько не говорила, а по-русски всерьез – когда и с кем? Даже не вспомнить. По-русски были разговоры с детьми или пустая болтовня ни о чем со случайными русскими знакомыми. Да еще в последнее время – балет…

– А ты почему же? – видя ее непонимающий взгляд, он пояснил: – Почему ты тоже не сделала такой… ультиматум? Ты могла его не отпустить. Ринат вот тоже уезжать собирается, его жена возмущается, что одна…

– И ты веришь, что кто-нибудь может кого-нибудь куда-нибудь не отпустить?! Каждый сам делает свой выбор – всегда! Я не хотела, чтобы он потом всю жизнь меня обвинял, что я испортила его карьеру и так далее. Я, конечно, возражала, говорила, что он мог бы работать здесь, ну и пусть меньше бы зарабатывал, зато были бы вместе, но решение должен был принять он сам. А теперь… дети одни растут, и я… знаешь, у нас с мужем много чего было… воспоминания всякие, я их первое время перебирала, как четки, думала, он поработает год и вернется, и все станет, как было. А потом поняла, что если к этим четкам все время новые бусинки не добавлять, то перебирай сколько хочешь – а ничего не почувствуешь. И надо нитку завязывать и убирать их куда-нибудь подальше… И я сделала то, что сделала, и больше не хочу об этом говорить! Никогда никто третий не виноват, понимаешь? Все само разваливается – или нет… я вообще о другом, ты меня запутал!

Я должна сказать ему, что понимаю, что он все это сделал нарочно. Увидел, что я одна и что со мной можно… ну, и начал, чтобы всех отвлечь от Пелин… и сделал так, чтобы я ушла без зонта и чтобы нас увидела Нина, и привел меня к себе, и отдал этот зонт… есть информация, что зонт был у Пелин в день убийства, а если так… может, он сам ее и убил?

– Лиза, милая, ты сама запуталась! Ну, объясни ты мне, из-за чего ты вдруг так?

А зачем бы он стал отдавать мне зонт, если он и есть убийца? Выбросил бы и все дела. Или он просто видел ее в тот день? Или она была у него? Но он утверждает, что у них ничего не было… но просто прийти-то она могла? Но тогда под каким зонтом она добиралась до дома?

– Ты знаешь, чей зонт мне вчера дал? – буду говорить прямо, я только так и умею, без всех этих хитростей и пируэтов. Фуэте не для меня: упаду, не удержусь.

– Нет, а при чем тут зонт? Я говорил тебе, что его кто-то забыл. Я не знаю даже, откуда он взялся. Или… это женский зонт, и ты ревнуешь? – в его голосе звучало такое нескрываемое облегчение и мальчишеское удовольствие, что Лизе стало смешно.

Господи, какие глупости она себе напридумывала, какие страсти-мордасти! Увидела уголок черного паруса – и, не разобравшись, с обрыва! Счастье, что не разбилась, остановилась-таки на самом краю.

Люди античности, цельные и великие, подчинялись первому порыву, не боясь, что он может стать последним. В их честь называли моря и сохраняли их слова и поступки в мифах и легендах.

У нас все по-другому, и мы умрем в безвестности. Но проживем счастливее, не купившись на обман черных парусов. Мы все-все выясним.

– Это зонт Пелин, и он был у нее в день ее смерти, – без вступлений и увертюр сообщила она и с радостью, за которую ей стало стыдно (какая в такой ситуации радость?!), увидела, как Цветан переменился в лице.

Нет, она не ошиблась, он ни при чем, это какая-то случайность или чей-то злой умысел, мы поговорим и все-все выясним. Зачем с обрыва, я лучше… немного еще постою на краю. А потом отойду потихоньку.

Пусть античные герои и сентиментальные бедные Лизы бросаются в моря и пруды – я, нормальная Лиза, не собираюсь тонуть в их лебедином озере!

– Откуда ты можешь это знать? – с более заметным, чем всегда, акцентом, спросил он. – Пелин… была у меня один раз… это было лето, никакого зонта. Я тогда и понял, что она… ну, она выпила кофе и все. Я тогда…

– Ты вовсе не обязан мне все это рассказывать! – торопливо остановила его Лиза. – Мало ли, у кого что было…

– Да в том-то и дело, что не было! Мне уже надоело это всем повторять, честное слово! – видно было, что Цветан действительно рассердился и едва сдерживается. – Да, она мне нравилась, я был один, и я нормальный мужчина! Пелин… она сама это начала, она почти навязывалась, я… да что я тебе объясняю?! Либо ты мне веришь, либо нет!

– Я верю, верю, – успокаивающе, как Дениске, улыбнулась она, – а если честно, мне все равно! Это же раньше было, до того как мы…

– Сейчас у меня только ты, – он сел на неудобный кухонный табурет и притянул ее к себе, чтобы видеть ее глаза. – Только ты. Я не знаю, что из этого выйдет… к добру это или нет… я тебя просто люблю, ты поняла?

Они опять совсем забыли про зонт.

Про зонт, про убийство, про длинные разговоры и выяснение отношений – про все, что вдруг оказалось неважным и далеким, как отложенная до времени книга: да, интересно и увлекательно, но куда она денется, потом дочитаем!

В какой-то момент стало ясно, что дальше так продолжаться не может, что еще один поцелуй – и… нет, здесь же дети, и вообще! Не здесь и не сейчас – и они оба потянулись к спасительному детективу: займемся расследованием, может, удастся отвлечься, отдышаться и прийти в себя.

– Попробуй вспомнить, как он к тебе попал? – требовательно сказала Лиза, хотя ее деловитый тон не мог обмануть даже ее саму. Глаза ее сияли, ей хотелось улыбаться и бездумно гладить его волосы. Она была счастлива тем новым, что возникло вдруг в ее жизни, она не знала и не хотела знать, к чему это приведет, но это было так замечательно, как бывает только в мечтах и воспоминаниях. А вплетающийся в эту историю детективный сюжет вовсе не был ее (их!) сюжетом, они просто случайные, второстепенные персонажи… может, и не выяснять ничего, зачем нам?

– Как я могу вспомнить? Ко мне многие приходят: и ваши, русские, и болгары… я даже не знаю, когда он там появился… я за этот шкаф в прихожей и не заглядываю никогда… вчера я его случайно совсем изыскал… ты же помнишь?

Она помнила.

Она уходила, и уже было надето пальто, и они медлили у двери, чтобы выиграть еще несколько минут и несколько поцелуев, и Лизина сумка упала, и Цветан, наклонившись поднять ее, заметил зонт, притаившийся между стеной и шкафом. Они оба не придали этому никакого значения: ну, чей-то зонт, и хорошо, очень удачно, Лиза может взять его, чтобы добежать от машины до дома, а завтра она вернет его, и Цветан принесет его в театр и поспрашивает, не обнаружится ли хозяин.

До машины они шли под тем же черным парусом, чтобы не отдаляться друг от друга, второй зонт Лиза несла, кое-как просунув между ручками сумки, они еще постояли у машины, потом она уехала – и у них не было ни одной, ни единой мысли, хоть как-то связанной с этим непонятным зонтом.

– Надо вспомнить всех, кто к тебе в последнее время приходил, – не слишком энергично сказала Лиза, – все равно ведь придется…

– Да, ты так и не сказала, откуда ты знаешь?

– О, это совпадение! – она рассказала ему про Кемаля, оказавшегося, как всегда бывает в Измире, в нужное время в нужном месте. Не город, а комедия положений!

– Так надо ему позвонить… это же не шутки… что мы с тобой тут можем выяснить? Я вообще не понимаю, почему ты сразу ему не сказала?

– Я не сказала, потому что подумала… ну, я не хотела тебя втягивать… я сначала хотела с тобой…

– Лиза, это так нельзя, честное слово! – когда Цветан волновался, акцент странным образом проникал даже в самые простые фразы и слова. – Ты как ребенок! Это серьезное дело, а ты! У тебя есть его телефон?

– Кажется… да, мне Айше дала, это же ее телефон тоже, – ей нравилось, что он почти сердится, что ругает ее, что предлагает обратиться в полицию, то есть ведет себя как человек, ничего не боящийся и ни в чем не виновный, ей даже не было жаль, что он не оценил ее лжи ради него. – Сейчас я позвоню, вот я где-то здесь записала!

– А где этот зонт-то? Этот сыщик точно знает, что это зонт Пелин? Он, что, в Измире такой единственный? – логичные вопросы озадачили Лизу. Почему-то ничего подобного не приходило ей в голову – впрочем, со вчерашнего вечера туда мало что приходило.

– Я не знаю… он так уверенно говорил! Я сразу растерялась и ничего не спросила. А зонт он у себя оставил, – Лиза с каким-то неприятным чувством вспомнила, как Кемаль осторожно ходил вокруг раскрытого зонта, не прикасаясь к нему. Как будто зонт тоже был мертвым, как его бывшая хозяйка, и трогать его ему не хотелось. Ей и самой было неприятно, что она брала его в руки. – Наверно, отправит на экспертизы какие-нибудь или куда там положено? Там теперь наши с тобой отпечатки пальцев, как ты думаешь, это плохо?

– Если мы сами позвоним и все расскажем, то, наверно, ничего плохого, – успокаивающе сказал Цветан. – Может, там и еще чьи-нибудь остались…

Интересно, чьи? Пелин не оставляла зонта у Цветана, он был у нее в день убийства, кто мог принести его и положить за шкаф? Только не надо придумывать, что кто-то где-то нашел зонтик и просто так, шутки ради, подложил его пианисту… зачем?

– Не буду я обо всем этом думать, путаница какая-то, – Лиза принесла телефон и листочек с номером, – пусть профессионалы сами, да?

– О, Лиза, добрый вечер! А его нет уже! – радостно, как показалось Лизе, сказала Айше. – Он, как вы ушли, сразу засобирался и побежал. Вроде что-то он понял и помчался проверять, иначе до утра бы не дожил. Даже мне ничего не сказал. Он же на своей работе помешан просто!

– И вам это нравится? – недоверчиво спросила Лиза, удивляясь на чуждые ей теперь нотки гордости в голосе Айше. Она забыла, что когда-то сама так говорила о своем муже, но эти долгие три – уже больше, чем три! – года одиночества так притупили это чувство, что она слушала Айше с неприязнью, причины которой не могла понять.

– А почему нет? – видимо, она привыкла к таким вопросам и отвечала так, словно ответы свои давно продумала и отрепетировала. – Я и сама такая – муж за порог, а я быстрей к компьютеру или за книжку. И на работе я допоздна бываю, так что… мы друг на друга не жалуемся.

– А если бы у вас были дети? – Лиза задала вопрос, прежде чем успела оценить всю его бестактность, но Айше, казалось, не обратила на нее никакого внимания.

– Ну, если бы были… тогда я не знаю, а так… мы друг друга стоим. Как это в вашем балете называется? – она ошибочно причислила Лизу к балетному миру, но та не стала ее поправлять. – Pas-de-deux, что ли? – Айше произнесла это «па-де-де» совершенно по-французски, так, как произносили его все посвященные: чтобы и первое, и второе «де» звучали почти как «дё» и в то же время по-разному. – Они же его танцуют то вместе, то по отдельности, правильно? Вот и мы так: иногда встретимся, сделаем пару па вместе, и опять расходимся, и каждый танцует свое. А вы что-то хотели ему сказать? – спохватилась она.

Все не так просто и безоблачно, сердито подумала Лиза, вон как ты сразу зацепилась за тему.

Па-де-де, видите ли! А если партнер скрылся за кулисами и не выходит, а ты танцуешь и танцуешь, заполняя паузу и спасая положение? Или, наоборот, он вышел танцевать и забыл о тебе, и делает свои антраша и револьтады, не останавливаясь, пока не упадет от усталости?

– Да, я хотела… мне обязательно нужно с ним поговорить, я кое-что вспомнила.

– Я вам дам его мобильный, позвоните непременно, он будет рад! – словно боясь, что Лиза передумает, она с привычной готовностью продиктовала номер. – Заходите, Лиза, хорошо?

– Спасибо, – она тотчас же принялась нажимать кнопки, не обращая внимания на хотевшего что-то спросить Цветана. – Это мы о другом, – отмахнулась она, слушая длинные гудки и зачем-то считая их.

Сколько же можно, а? Полицейский должен отзываться сразу, разве нет?

– Лиза? – Кемаль отозвался после шестого гудка – а если бы меня убили за это время, а? – Как я рад, что вы… – видимо, он хотел сказать, что рад тому, что она решила-таки сказать правду, но тем самым он бы признал, что так и не поверил ей, а это могло быть ей неприятно. Нельзя настраивать свидетелей против себя – это же элементарно, Ватсон! – Я могу к вам подъехать, – выслушав ее невнятные объяснения, заторопился он.

Ах, как он знал, как он любил эти моменты, когда самое безнадежное дело вдруг сдвигается с мертвой точки, когда молчавшие прежде свидетели и предметы начинают говорить, когда по мелочам собранная разрозненная информация вдруг складывается во что-то такое простое и понятное, что удивляешься собственной слепоте и тупости. Ради таких моментов, ради этого захватывающего, стремительного спуска стоило с таким трудом взбираться на эту гору – шаг за шагом преодолевать всеобщее сопротивление и неприязнь, и выслушивать всеобщую ложь, и копаться в реальной и метафорической грязи… так, наверно, они, эти странные балетные люди, часами и годами убиваются у своего станка ради нескольких букетов и пяти минут аплодисментов.

Кемаль знал, что это так и бывает: сам не замечаешь, как оказываешься на вершине – и дальше лыжи уже сами тянут тебя вниз, и не остановиться, и солнце освещает каждую снежинку на этой стороне горы, и ты вырываешься из тени, и склон несется навстречу… нет, надо не увлечься и не упасть, и сохранять рассудительность и спокойствие… попробуй сохрани, это под силу только безразличным.

Нет, еще профессионалам.

Все начало раскручиваться сразу, после того как он увидел Лизин зонт.

Наверно, это и был тот последний шаг к вершине, который ему оставалось сделать. Потому что потом, когда он пошел со своим зонтом проводить ее до машины, когда дважды нажал на заедавшую кнопку и потряс его, чтобы он раскрылся, он вдруг представил себя на месте убийцы и понял его странную – нет, наоборот, абсолютно нормальную! – логику.

Вжился, так сказать, в образ.

И тотчас же какое-то озарение подсказало ему, что в театре он искал совсем не то, что нужно, и, может быть, своими бессмысленными и бестолковыми поисками успел насторожить убийцу; и следующее озарение, крошечное, но яркое, как попавшая под направленный на нее прожектор солнца, снежинка, вспыхнуло вслед за первым, и надо было срочно (как же мы раньше проглядели?!) проверить его…

Да, это его сольный выход, удалось бы только что-нибудь доказать – и можно наслаждаться аплодисментами.

Было еще не поздно, хотя проклятый ноябрь вместе с отвратительной погодой изо всех сил старались доказать обратное. Ах, по-вашему, только шесть? А небо вы видите? А море? А соседний дом? Нет? Вот и бегите скорее, разбегайтесь по своим норкам, прячьтесь от нас, не мешайте!

Кемаль надеялся, что серьезные, увлеченные, как он, своим делом люди не слушают эти завывания и будут работать до настоящего вечера, а то и до поздней ночи.

И «Маркс энд Спенсер» открыт – это точно: серьезный, увлеченный зарабатыванием денег магазин.

В театре, наверно, тоже репетируют, но театр далеко, и если сегодня удастся подтвердить то, что пришло ему в голову, то туда он отправится завтра.

Конечно, экспертам можно было просто позвонить, но Кемаль хотел уберечь свою маленькую догадку от любой случайности – невнимания, чьего-нибудь отсутствия, чьей-нибудь ошибки или лени, он должен был сам увидеть те пакетики с мелким мусором, гордо именуемым вещественными доказательствами… к тому же зонт все равно надо было везти. Если повезет, то и на нем остались какие-нибудь следы, хотя… измирские ливни на руку преступникам.

Как это говорится – дождь смоет все следы? Вот именно: с зонта – почти наверняка. Так что убийца ничем не рисковал, схватив этот зонт… в принципе, он мог просто выбросить его, никому не подсовывая, но в том, что он его кому-то (интересно – кому, врет она, эта Лиза!) все-таки подсунул, наверняка была своя логика.

Понять бы еще какая.

Лиза позвонила в тот момент, когда он уже побывал в торговом центре, и увидел то, что хотел, в маленьком пакетике, и оставил зонт и пакетик недовольно морщившимся и ничего не обещавшим, однако знающим свое дело и готовым ради результата сделать что-то не по правилам и пожертвовать своим свободным временем – таким же одержимым, как он сам, людям в лаборатории.

То, что его догадка оказалась верной, и радовало, и огорчало. Было понятно, почему убийца унес зонт Пелин, но этим же объяснялось и то, почему зонт второй жертвы ему не понадобился. А если объяснение такое простое и логичное, то отсутствие зонта никак не может считаться одним из немногих различий, существовавших между двумя убийствами.

То есть, возможно, оба убийства действительно совершены одним человеком.

Только вот безумие его – под большим вопросом. Или оно распространяется только на перышки и женщин в гулких подъездах?

Лиза жила неподалеку от того места, где когда-то снимала квартиру Айше, а потом и он сам, он хорошо знал эти аккуратные зеленые тихие кварталы – здесь подъезды не похожи на мрачные пещеры, здесь лампочки автоматически включаются при вашем приближении, здесь соседи знают друг друга и всегда работает домофон.

– Проходите, – сказала Лиза и посмотрела на него странно счастливыми глазами, – вы меня извините, я бы, наверно, и дальше лгала, но меня Цветан заставил…

Кемаль сделал вид, что не удивился.

Вот, значит, в чем дело… но она же, кажется, замужем? И дети у нее… впрочем, он тут же понял, что замужество и дети не имеют к происходящему ни малейшего отношения: эти двое так смотрели или так старательно не смотрели друг на друга, так продуманно держались на расстоянии, так спокойно-сдержанно обращались друг к другу – и в то же время какое напряжение было между ними, какое уверенное взаимопонимание, какое скрытое притяжение… а может, это любовь?

Они не сели рядом, они говорили по очереди, дополняя и поправляя друг друга, в их взглядах и жестах не было ни фамильярности, ни намека на близость, но все равно было совершенно ясно, что они вместе, а если еще не вместе, то непременно должны быть вместе и очень скоро будут.

Так на одной виденной им репетиции партнер и партнерша танцевали каждый свое, даже не прикасаясь друг к другу, но все равно танец их создавал единое впечатление любви и гармонии, и когда они наконец соединились, то это было прекрасно, потому что необходимо и закономерно.

– Что ж, давайте вспоминать, – сказал Кемаль, выслушав их историю. Он не сомневался, что они говорят правду – не могли они сейчас лгать, нет, не с такими лицами, не с этим сложным танцем в душе, им сейчас не до этого, они хотят во всем разобраться не ради истины, а для того, чтобы их оставили в покое, им все равно, что где-то рядом с ними убийца, лишь бы им самим быть рядом. – Вы, наверно, уже пробовали?

– Конечно, – ответил пианист. – После убийства прошло десять дней, правильно? Лиза сказала, что зонт был у Пелин в тот вечер, – это точно?

– Думаю, да, – сказал Кемаль. – Я, конечно, постараюсь еще кое-кого разговорить, но тем не менее… можете считать, что это доказано. Она ушла из театра с этим зонтом.

– А зонт-то точно тот самый? Может, просто такой же? – музыкант был явно не глуп и задавал правильные вопросы.

– Это было бы почти невероятным совпадением, но я тоже об этом подумал. Так вот я узнал, что таких зонтов было всего десять – представляете, десять! На весь Измир! – он до сих пор не верил в такое везение: их могло быть сто, двести, сколько угодно, но ему повезло, и он видел в этом знак свыше. Десять зонтов – ерунда какая!

– Пробная партия или что-то в этом роде. Или, наоборот, остатки? Но главное, что девять из них куплены по кредитным карточкам, и у меня уже есть список купивших. Среди них и ваша Пелин. Только один зонт продан за наличные, и его выследить не удастся. Покупателей я, конечно, проверю… но вы сами-то верите в такие совпадения? Кстати, можете посмотреть: вам их имена что-нибудь говорят? – он подсунул список Цветану, в конце концов, зонт обнаружился у него, не может он не быть знаком с его владельцем.

– Ну, вот видите, – удовлетворенно сказал Кемаль, когда Цветан, перечитав имена раза по три, отрицательно качнул головой и вернул ему распечатку.

– Ну, значит… за эти дни у меня много кто был… почти все наши, кого вы видели. Заходили наши болгарские музыканты… позавчера, кажется, но они-то точно ни при чем. Лиза, – зачем-то ему вдруг понадобилась ее помощь, хотя все, что он говорил, было несложно и понятно, и Кемалю показалось, что он просто устал говорить по-турецки или не мог больше обходиться без ее участия в разговоре и в его жизни.

– Ты скажи ему, – теперь Лиза послушно переводила, словно дождавшись того момента, когда должна вступать, – что в сам вечер убийства у меня был Ринат. Мы сначала смотрели фильм у него… к нам еще Тайфун заходил зачем-то, он нас видел… потом пошли ко мне… у меня был гювеч приготовлен, проголодались и пошли. Мы все это сто раз обсудили, надоело уже! На следующий день или… нет, кажется, все-таки через день еще ко мне балетисты приходили, – он озадаченно посмотрел на улыбку, которой Лиза отметила очередной его лингвистический промах, – так просто. Это убийство всем покоя не давало, поговорить хотелось. Гена был, Рома, Ринат, Нелли, Эрол, Тайфун… кто-то еще из девчонок, нет, не солистки точно… Нур точно была, она па-де-труа танцует… Игорь за Нелли зашел. Больше я не помню, честное слово, я же не следил за каждым. Кто угодно мог этот зонт подсунуть, если бы захотел. Просто принес бы и поставил, никто бы и не заметил. Потом, уже в другой день, были только Нелли и Гена, Ринат вообще ко мне часто заходит… и вчера вот Лиза, но она…

Она зонта не приносила, она его унесла.

– Кстати, непонятно, на что он рассчитывал? – да, в логике пианисту не откажешь, наверняка увлекается шахматами, бриджем, судоку или еще чем-нибудь интеллектуальным. – Никто мог никогда не найти этот зонт у меня за шкафом, вернее, между стенкой и шкафом, мы совсем случайно…

Лиза покраснела, и Кемаль, отведя от нее глаза, чтобы не смущать еще больше, живо представил себе эту случайность.

– Хотя… я собирался нести его в театр и искать хозяина. Там бы на него и обратили внимание, и кто-нибудь сказал бы, что это зонт Пелин.

И все запуталось бы еще больше. Похоже, зонт был оставлен именно для этого – без определенной цели, просто чтобы вся эта история стала еще непонятнее, почему бы и нет, раз зонт (без всякого умысла, совершенно случайно) оказался в руках у убийцы? Он, наверно, ждет не дождется, пока Цветан его обнаружит, может быть, даже исподтишка наблюдает за ним: что, если он нашел зонт, но не принесет в театр и никому ничего не скажет?

А вывод из всего этого только один: убийца, независимо от того, убил он и вторую женщину или нет, имеет отношение к театру.

– А что если так и сделать? Принести этот зонт, показать всем? – предложил пианист. – Может, он как-нибудь себя выдаст?

Все понятно: творческая натура. Только не надо этого – любительской самодеятельности.

– Если он этого от вас и ждет, то вряд ли. В любом случае, зонт пока побудет у нас. А там видно будет.

Может, ему удастся найти то, что надо было искать с самого начала.

Черт, если бы этот музыкант не был так рассеян в быту, или не так погружен в собственные переживания и роман с Лизой, или имел бы приходящую прислугу или постоянную любовницу, зонт уже давно появился бы на сцене и играл предназначенную ему насмешливым режиссером роль. Он навел бы ненужные подозрения, ввел бы всех в заблуждение, вызвал бы какие-нибудь непредсказуемые ссоры и предсказуемые сплетни – но он вполне мог навести Кемаля и на правильную мысль. Он же сделал-таки это – даже прождав так долго за кулисами.

– Спасибо вам, – искренне сказал Кемаль, поднимаясь. Они нравились ему – эта пара, о которой он прежде никогда не думал как о паре… впрочем, они, похоже, тоже недавно догадались. Что же они будут делать: у нее же муж, дети? – Вы, конечно, понимаете, что все это между нами. Я завтра буду в театре, вы не подавайте вида, что мы встречались. И никаких разговоров о зонтах, я вас прошу!

Они проводили его до двери.

– Надо Дениску звать, – вздохнула Лиза, – а то он до ночи у соседей просидит. И Тим уже час в компьютере…

– Подожди, – шепнул ей Цветан, – подожди две минуты… нет, лучше пять!

И еще пять долгих минут длилось это па для двоих – пока не пришло время вступать другим танцорам и нельзя было больше обманывать себя и публику, что на сцене никого нет, кроме них двоих и их любви.

Пять коротких минут – только балет и любовь наполняют каждую секунду, каждый жест таким смыслом, что пять минут могут тянуться бесконечно долго.

Пять минут – это много. Для любви и балета – может быть, потому, что и то и другое полно иллюзий и существует вне времени?