Два дня.
До премьеры осталось два дня.
Напряжение, и так не покидавшее театр и репетиционные залы, достигло, казалось своего апогея. Каждый день с утра класс, потом репетиции, последние примерки костюмов, прогоны на сцене, ссоры из-за незаконченных (через два дня уже – когда же, наконец?!) декораций, установка света, бесконечные согласования, короткие нервные вспышки солистов, пререкания с дирижером (к многочисленным танцорам добавился еще и оркестр!), снова прогон до позднего вечера – и над всем этим спокойная высокая фигура главного хореографа, каким-то чудесным образом ухитрявшегося быть одновременно в нескольких местах и не терять самообладания.
Теперь Кемаль прекрасно разбирался в сюжете «Лебединого озера», в последовательности актов и выходов солистов, он узнал много лишнего об особенностях освещения и работы балетного дирижера, он почти с восхищением наблюдал за Шевкетом, напоминавшим ему полководца или опытного капитана попавшего в шторм корабля.
Хотя он думал, что наблюдать ему нужно за совсем другим человеком.
Он наблюдал и не верил сам себе: не может быть, чтобы это и был убийца, он ведет себя как обычно, он работает, все его мысли о премьере, и ни о чем другом… может, я ошибся? Или он так спокоен и равнодушен, потому что знает, что доказать ничего невозможно? Ведь то, что Кемаль нашел (да-да, вот оно, неужели все так просто?!) подтверждение своим догадкам, не годится даже для предъявления обвинения, а не то что для суда.
Но он нашел и не спускал с него глаз: вдруг он чем-нибудь выдаст себя, скажет что-нибудь необдуманное, – хотя его надежды на это таяли с каждым проведенным в театре днем. У них у всех железные нервы, да, они могут вдруг взволноваться из-за пустяка, могут шумно и демонстративно поссориться, могут выплеснуть накопившееся напряжение резкими и злыми словами или слезами, но в главном они тверды – танцевать во что бы то ни стало. Танцевать: вступать вовремя, несмотря ни на что, танцевать с растянутыми связками, со стоптанными в кровь ступнями, с истерзанной душой и разбитым сердцем, танцевать и улыбаться… философия show must go on побеждает все.
Так, наверно, и будет на премьере, однако сейчас, все, кроме невозмутимого Шевкета, были, казалось на грани нервного срыва.
– Лиза! Лиза! – слышалось со всех сторон, и Кемаль с удовольствием смотрел, как переводчица, быстро войдя в курс дела, иногда даже не обращалась с вопросами к тому, кому их задавали, только поворачивалась для вида, а отвечала сама.
В последние дни Лиза, отправив детей в школу, приезжала в театр, как на работу, и проводила здесь по три-четыре часа, отменив по возможности другие свои дела. Обходиться без переводчика было трудно, английского языка не хватало, немного знающие турецкий Ринат и Цветан были нарасхват, но все сложные и важные случаи во избежание неверного истолкования доставались Лизе.
А сложным и важным, по мнению каждого участника этого околобалетного священнодействия, было именно то, чем он сам в данный момент занимался.
– Лиза! Скажи ты ему! Я не понимаю, как можно до сих пор не привезти декорации! Два дня осталось, он, что, у вас волшебник?! Завтра генеральная, а для дворца ни черта не готово… что значит «сохнут еще»?! Где они, блин, сохнут?!
– Гинтарас, – в который раз четко выговаривала Лиза, – успокойся, пожалуйста. Я тебе говорю: мастерская далеко, а погода сам видишь какая. Ничего не сохнет. Да, можно было месяц назад все сделать, но – увы! У нас здесь все всегда в последний момент. Шевкет говорит, что все привезут к вечеру или, в крайнем случае, завтра. Еще целых два дня, все успеете. Посмотри лучше, как они опять озеро осветили!
– О господи, сколько можно! Объясни ты ему, что я хочу! Почему он справа может так осветить, а слева нет?!
– Я уже говорила, сейчас еще раз скажу.
И она побежала к осветителю, а через некоторое время, добившись нужного Гинтарасу оттенка озера, подсела к Кемалю, наблюдательный пункт которого помещался в последнем ряду партера.
– Устала, два часа уже кричу. Пойдемте чаю выпьем, сейчас, кажется, я им не нужна: первый акт, в нем почти все готово, даже свет. Как вам этот кошмар? У меня иногда такое впечатление, что русские не понимают по-русски, а турки по-турецки, – улыбнулась она.
Наверно, ей хотелось спросить про расследование и про зонт, разве она не имела на это права, добровольно придя ему на помощь? Но она ни о чем не спрашивала, и Кемаль был этому рад, потому что все равно не мог бы ничего ответить.
Они вышли в темное фойе и открыли высокую тяжелую дверь, ведущую за кулисы. Здесь была ожидаемая суета и беготня, и артисты, кто в костюмах, кто без, и что-то куда-то несущие люди; здесь стоял ровный гул, какой бывает от множества слившихся воедино реплик, и в него врывались иногда обрывки музыкальных фраз и нестройные звуки настраивающегося оркестра – и правда, кошмар!
– Сейчас это пройдет, – с понимающей улыбкой сказала Лиза, прокладывая дорогу в разноцветной шелестящей толпе и спускаясь по кривой лесенке вниз, в кафетерий. – Мне это напоминает, как, знаете, у Толстого описано… перед балом. Все уже собрались, тесно, жарко, шумно, неразбериха, а потом раз – и полонез! – на слове «раз» она выразительно взмахнула руками, словно взяв аккорд на невидимом пианино.
– Раньше балы почти всегда открывались полонезом, это танец такой, польский, – пояснила она, – ну и вот… как полонез заиграли, все сразу по парам выстраиваются, красота и порядок. Он такой очень торжественный танец, не быстрый, важный, наверно, поэтому с него и начинали, чтобы все вспомнили, где находятся… под него царь, как правило, выходил. В «Лебедином» им первый акт заканчивается, так что скоро услышите.
– Теперь понятно, почему вы с Айше друг другу понравились: она тоже вечно со всякими цитатами, с ней иногда говорить невозможно! – засмеялся Кемаль. – Вы с ней вообще чем-то похожи…
Он замялся.
Ему стало неприятно, что он позволил себе такое сравнение: как он мог сравнить кого-то, пусть умную и симпатичную женщину со своей Айше? Но главное, о чем ему совсем не хотелось думать, это заложенная в этом сравнении мысль об измене: если признать, что они похожи, то неужели его жена тоже способна безоглядно увлечься другим мужчиной? Он знал, что подобное уже случалось в ее жизни, но он надеялся, что с ним она спокойна и счастлива и что так будет всегда. А вдруг нет? Какой-нибудь интересный музыкант… нет, лучше не думать! С какой стати?! Только потому, что они так легко нашли общий язык, причем такой, на котором мало кто может поддерживать разговор? «Шекспир в промышленности»… что-то такое?
– Я хотела с вами поговорить, – нерешительно произнесла Лиза, – только мне за кулисы надо. Или куда-нибудь к сцене поближе. Мало ли что там возникнет, они меня искать примутся.
– Так давайте допьем чай и пойдем, куда вам нужно. А о чем вы?
– Я… сейчас я все объясню… – Лиза медлила, пока они не поднялись обратно по лестнице и не подошли к одной из боковых кулис.
Отсюда было видно все, что происходило на сцене: там был бал и танцевали что-то веселое, и нарядные девушки кокетничали с прекрасным принцем, и королева милостиво улыбалась, и шут подносил гостям кубки с вином… а у самого края сцены, в углу, стоял, как кукловод, серьезный и внимательный Гинтарас. Его свита: притихшая Нелли, насмешливо кривящий губы Роман, непроницаемый черноглазый Ринат – примостилась в первом ряду партера, готовая по первому призыву броситься к нему на помощь.
Однако помощь, судя по всему, пока не требовалась: все было гладко на этом балу, и если его невидимый распорядитель и устроитель и был чем-то недоволен, то держал это при себе, приберегая на потом, когда последует неизбежный «разбор полетов».
Шевкета не было видно, и хотя Кемаль был почти уверен, что наблюдать ему надо за совсем другим человеком, он почувствовал легкое беспокойство. Он так привык постоянно видеть главного хореографа, что его отсутствие бросалось в глаза больше, чем его высокая заметная фигура.
– Не высовывайтесь, – шепнула ему Лиза, когда он сделал попытку оглядеть зрительный зал. – Кого вы ищете?
– Никого, я нечаянно… так о чем вы хотели? Еще что-нибудь вспомнили? – разговаривать нужно было тихо, и некоторые слова совершенно заглушались то музыкой, то постукиванием пуантов. И невольно приходилось, ограничивая себя, выбирать слова, произнося только то, что действительно важно.
– Я должна вас попросить, – сказала Лиза, тоже уловившая эту особенность предстоящего объяснения и уже пожалевшая, что начала его в такое неудобное время: как, спрашивается, ей обойтись без лишних слов? – Не говорите, пожалуйста, никому обо мне и… Цветане, хорошо? Айше особенно. Она еще будет в мой театр приходить, и если она случайно…
– Она никому не скажет, не волнуйтесь, – ему стало неприятно, что она считает его жену способной на банальные сплетни.
– То есть вы ей уже рассказали? Не думала я, что полицейский… – Лиза смутилась и замолчала.
– Я не сказал ничего такого… только что вы с ним вместе обнаружили зонт. По-моему, вы совершенно напрасно переживаете: Айше нормальная женщина и…
– Вот именно! Нормальная турецкая женщина! Она мне очень нравится, и я не хочу, чтобы она обо мне плохо думала. К тому же, если в моем театре узнают…
– Лиза, успокойтесь, это абсолютно исключено. Айше не такая, можете быть спокойны, – при взгляде на нее Кемаль понял, что спокойной она не станет еще очень долго. Она может быть счастливой или несчастной, но спокойствия ей в ее положении, с этой смутой на душе ожидать не приходится. А где, кстати, ее герой, что-то его не видно? Кемаль снова высунулся было из-за кулисы, но Лиза укоризненно потянула его за рукав.
– Вы говорили, что тоже актриса? – он решил отвлечь ее пустым светским разговором.
– Не совсем. То есть я в театральной студии занималась, в школе и в университете много на сцене играла… это любительские такие спектакли, конечно, но у нас в свое время это было очень хорошо и серьезно поставлено – народные театры всякие, студенческие… режиссеры профессиональные с нами работали. В театральный меня бы родители не пустили, поэтому я в иняз пошла. Я, кстати, вчера… я кое-что себе представила, – она замолчала, потому что музыка неожиданно остановилась, прекрасный бал замер на секунду и тотчас превратился в группу обыкновенных людей, бестолково стоящих и сидящих на сцене, и Гинтарас, по приказу которого это, видимо, было сделано, вышел на освещенную середину. Рядом с ним возникли Роман и Нелли, и Лиза, кивнув Кемалю, вышла из-за кулисы на свет, чтобы ее могли заметить. Рыжие волосы сверкнули, оказавшись в ярком луче, и исчезли в толпе, в которую отсутствие музыки всегда превращает бал.
«А потом раз – и полонез! – вспомнил Кемаль. – Все выстраиваются парами, красота и порядок! Немного порядка во всем этом не помешало бы!»
На сцене шла какая-то сложная разборка, до красоты и порядка опять было далеко, и Кемаль решил пройтись. Каждый день с благословления начальства бывая в театре, он по несколько раз заглядывал в раздевалку и, выбирая моменты, когда там никого не было, в тот самый шкафчик, где, забытая, никому не нужная, валялась улика.
Или то, что Кемаль упорно считал уликой. Изъять ее самостоятельно он не мог: попробуй докажи потом, откуда она появилась. Организовать ее выемку официально было практически невозможно: кто же станет его слушать, это же не окровавленное орудие преступления, это… ерунда какая-то, ничего не доказывающая ерунда! Мало ли у кого можно найти то же самое!
И Кемаль по несколько раз в день проверял, на месте ли эта самая, никому не интересная, но важная для него ерунда. А что если владельцу шкафчика придет в голову навести в нем порядок, а? Улика будет утеряна навсегда, останутся лишь голословные утверждения Кемаля, что она существовала и обитала именно в этом шкафчике.
Хорошо, что все так озабочены предстоящей премьерой, что им не до порядка в раздевалке. Им вообще нет сейчас дела ни до чего, что не связано с их драгоценным «Лебединым озером», их волнует только порядок на сцене… раз – и полонез!
А убийца (если улика действительно улика, то и убийца действительно убийца!) не слишком внимателен, почему он не избавился от нее сразу? Или разумно посчитал ничего не доказывающей ерундой? Или он так беспечен и самоуверен, так убежден в своей безнаказанности и превосходстве?
Скорее последнее.
Балет строится на постоянном стремлении к совершенству – в мелочах, в вытянутом подъеме, в изгибе руки, в повороте головы – и, наверно, когда хоть в чем-то его достигаешь, начинаешь верить, что оно достижимо во всем. И что тебе подвластны не только фуэте и арабески, но и вся жизнь – своя и чужая.
А потому – пусть улика небрежно валяется в шкафу, пусть я у всех на виду… я недосягаем, недостижим для вас, вам меня не поймать. Не для этого ли он убил вторую женщину – ради ощущения своего превосходства, своей власти над обстоятельствами, которая кружит ему голову не меньше, чем власть над замершим полным залом и восторженные аплодисменты?
Если он такой, каким сейчас представился Кемалю, он вполне мог сделать это просто так – подобно тому, как и подсунуть зонт пианисту – просто чтобы возвыситься над ситуацией, подчинить ее себе, а потом с усмешкой наблюдать, как все запутывается, как следствие оказывается в тупике, как весь город начинает охотиться за таинственным маньяком.
И если он таков – он на этом не остановится.
Ему будет недостаточно того, что он сам знает о себе и о том, что ему удалось, ему захочется-таки аплодисментов, они все здесь отравлены ими, что же он сделает тогда? Совершит ошибку и даст себя поймать? Или… совершит еще одно преступление?
А если… а если и эта улика подброшена так же, как зонт, и, как, может быть, вторая, никак не связанная с первой, жертва? Тогда получается, он следил не за тем человеком? И улика потому и лежит себе на виду, что хозяин шкафчика не имеет ни малейшего представления о том, что она означает?!
И кто-то совсем другой исподтишка наблюдает сейчас за всем происходящим, в том числе и за ним, Кемалем, и упивается своим превосходством?
Из крошечной раздевалки доносились голоса. Говорили по-турецки – можно подслушивать без переводчика.
Кто скажет, что подслушивать нехорошо, что есть такой полицейский, который ни разу не переступал маленьких моральных запретов… если кто-нибудь это скажет – да отрежут лгуну его гнусный язык!
А разговор, похоже, стоил того, чтобы его подслушать: бархатные интонации главного хореографа (вот он где, оказывается, неужели есть что-то важнее прогона первого акта?), азербайджанский акцент Эльдара, возмущенные и оттого не совсем правильные фразы Рината, успевшего прийти сюда и тоже уже не интересующегося балом на сцене.
– Самое время взять новых педагогов – лучше супружескую пару… а отменили бы премьеру, было бы совсем хорошо…
– Но сейчас уже поздно… невозможно! Нет, учитель, мы культурно все сделаем: портрет траурный в фойе, обращение к зрителям перед началом… что-нибудь вроде посвящения трагически погибшему таланту, – Шевкет, как всегда, пытался избежать конфликта.
– Все равно вопрос с директором решен, и если вы, друг мой, поведете себя разумно… вы же понимаете, от кого все зависит… это место может быть и вашим. Я кое-что слышал…
– Но Нелли-то здесь при чем?! – Ринат добавил по-русски несколько фраз, видимо, не предназначенных для Шевкета. – Шевкет, я уезжаю, я подал заявление по семейным обстоятельствам, но почему из-за этого должен страдать кто-то другой? Только потому, что наша Нина не может с ней работать?! Так Нина три с половиной вещи сто лет играет и больше ни черта не умеет! Вы не можете выгнать Нелли только потому, что так кому-то захотелось! Она прекрасно работает… если бы не она и не Игорь, никакого «Лебединого» у вас не было бы!
– Ринат не понимает всей сложности ситуации, – хитрый лис этот Эльдар, интересно, чего он добивается? Увольнения Нелли? А взамен соблазняет главного хореографа шкурой неубитого медведя – еще не освободившимся местом директора театра? – Не было бы «Лебединого» – и не надо, разве не так? Поговорили бы об убогом репертуаре, сыграли на этом, а «Лебединое» сделали бы через год, с новым директором. Вы же видели прессу: просто так такие статьи не появляются, правильно? У меня есть абсолютно точная информация, что директорский пост освобождается после нового года. А отменили бы премьеру, возник бы скандал, который раздула бы та же пресса, и его убрали бы уже сейчас. А замминистра мне, между прочим, кое-чем обязан… Пелин сказала, что она все объяснила…
Пелин? Она-то здесь при чем?
– Пелин? – теми же словами удивился Ринат. – Она-то здесь при чем?
– Неважно, – Шевкет явно не собирался посвящать посторонних в театральные интриги, – Ринат, я подписал ваше заявление и передал его на подпись директору, вы можете уехать через два месяца… насчет билетов договоритесь в бухгалтерии…
Какое-то движение за дверью показало Кемалю, что он может быть обнаружен.
Уходить не хотелось: похоже, сейчас они выпроводят Рината, который ничего не смыслит в их делах, и продолжат разговор. А если эти дела хоть как-то касались Пелин, значит, они касаются и его. Как бы удержаться у этой двери, не выдав себя? Разве что рискнуть?
Дверь открывалась наружу, и Кемаль примитивно, как мальчишка, подслушивающий учителей или родителей, спрятался за ней, прижавшись к стене. Как он и ожидал, вышел один Ринат – политики еще не закончили торг. Дверь тотчас же закрылась, и он, быстро схватив Рината за руку, сделал ему знак молчать и оттащил чуть в сторону.
– Пожалуйста, – прошипел он, – не говорите ничего! Я должен узнать про Пелин… вы идите, идите…
Если Ринат и был изумлен подобным неожиданным наскоком, он ничем себя не выдал, только понимающе кивнул и многозначительно подмигнул хитрым черным глазом. Шевкет и Эльдар явно не вызывали его симпатии, и в данный момент подслушивающий полицейский казался ему привлекательнее.
Занятый своими мыслями и проблемами, Ринат не собирался мешать Кемалю и стремительно помчался куда-то по коридору.
– Приказ уже составлен, – говорил между тем Эльдар. Судя по всему, Кемаль пропустил всего одну-две фразы, он надеялся, что ему удастся разобраться в ситуации. – Уже статья подготовлена, немного рановато, но все рассчитывали на скандал вокруг премьеры… потом я их переубедил. Разумнее премьеру не отменять, сделать, как ты говоришь: фото там, речь какая-нибудь, посвятить спектакль памяти… ну и так далее, это ты не хуже меня понимаешь, – без посторонних старый хореограф не церемонился с бывшим учеником и говорил ему «ты». – Премьера будет представлена как твое личное достижение: несмотря на все трудности, противодействие нынешнего руководства и все в таком роде… административный талант, прекрасный организатор, в критической ситуации… Гинтарас интервью завтра дает на местном канале, переводить буду я, и, что бы он ни сказал, все будет так, как нам надо. Другие кандидатуры тоже рассматриваются, но, по-моему, все шансы на твоей стороне. Я-то на твоей стороне, – Эльдар самодовольно засмеялся, – так что можешь быть спокоен. Педагогов вот сменишь, и работай спокойно. Договорились?
– Но, учитель, сами подумайте: Нелли здесь совсем недавно, пойдут разговоры всякие… я Пелин объяснял, что так сразу нельзя…
– Прекрасно можно было сразу! Если человек не вписывается в существующую систему, противопоставляет себя коллективу… нет, ты мне честно скажи: тебе с ней легко работать? Носится вечно как угорелая, крик от нее, шум, строит из себя… солистки ее не любят, она им постоянно свою технику демонстрирует. Короче говоря, это надо решать быстро. Премьера пройдет, Гинтарас уедет, на следующий сезон найдем кого пригласить…
– Я подумаю. В чем-то вы правы, конечно…
– Милый мой, мне уже столько лет, что я всегда прав! Тебе надо о собственной карьере заботиться и о театре в целом, правильно? А думаешь ты уже долго. Пелин мне в тот же вечер…
– Вы с ней виделись в тот вечер? – что-то новое, осторожно-настороженное появилось в интонациях Шевкета, и Кемаль мог поспорить на что угодно, что они сейчас думают об одном и том же: что Эльдар встречался с девушкой в вечер убийства.
Кемаль уже знал (Шевкет не мог долго сопротивляться его напору), что в кафе Пелин ждала главного хореографа. Ничего личного, деловой разговор – вот о чем, оказывается! Старый интриган привлек на свою сторону честолюбивую молодую девчонку и подослал ее к Шевкету для важного разговора. Мол, убираешь отсюда Нелли, которая всем мешает спокойно жить, а взамен тебе директорский пост в самом ближайшем будущем.
Мельтем ушла, не дождавшись их свидания. Увидела Пелин под ручку с принцем, понаблюдала, как они уселись в кафе, и решила, что ждать дольше не имеет смысла: сегодня ее муж вне опасности. Потом, узнав об убийстве, испугалась, что Шевкет все-таки мог попасть под подозрение, и принялась выгораживать его, как могла.
– Нет, зачем? Она мне позвонила, отчиталась, так сказать, о проделанной работе… подожди-ка, это же тот самый вечер был?! Ах ты, хитрец, хочешь сказать, что я с ней последний виделся?! Не выйдет, мальчик мой, у меня Ниночка и алиби. Дома я был, я старик уже, погода сам видишь какая – никуда я вечером не выходил. Позвонила она – и все. А ты, между прочим, ей тогда «подумаю», мне сейчас то же самое. Нечего тут думать, момент подходящий: Ринат уезжает, на его место кого-то надо? Ты найдешь приличного педагога, он без жены не согласится ехать – что тогда? Я уже тебе приглядел в Интернете, есть такие пары…
Местные интриги, и все.
Похоже, ничего интересного больше не предвидится. Однако кое-что прояснилось.
Во-первых, понятно, что за дела были у Шевкета с Пелин. То есть, может быть, там и любовь какая-нибудь была, но не в последний вечер ее жизни. Кроме того, алиби главного хореографа косвенно подтвердилось теми подозрениями, которые он только что так явно позволил себе высказать. Он, как и утверждал, расстался с ней возле того кафе, иначе не проявил бы сейчас такого естественного интереса к словам Эльдара. Нет, он не был равнодушен к этой девушке – солистке его балета, ученице его жены, бессердечной кокетке и ловкой интриганке. Он не может прийти в себя после ее смерти, он готов подозревать даже этого старика.
Но сам он, судя по всему, не виноват в ее смерти – с остальным пусть разбирается жена. К тому же зонт у него (зонты Кемаль изучил досконально!) довольно старый, с пришитой другими нитками спицей.
Что ж, кое-что начинает выстраиваться и обретать очертания… как толпа гостей при звуках полонеза, усмехнулся он про себя.
Надо было уходить, пока его не обнаружили, и Кемаль решил вернуться к Лизе. Что-то еще она хотела сказать, когда ее позвали.
Она стояла там же, в боковой кулисе, и внимательно следила за происходящим на сцене. Было видно, что ей это очень нравится, что она почти жалеет, что не может оказаться там, на балу, среди танцующих, что этот мир – театра, балета, кулис, музыки – манит ее, и она, как Золушка, рада бы ускользнуть в него от каких-то своих повседневных, наскучивших ей забот.
Она стояла спокойно, не шевелясь, но лицо ее танцевало. Кемалю стало неловко, как будто он подглядел что-то интимное, личное, не предназначенное для его глаз, как если бы она, к примеру, целовалась со своим музыкантом. Он сразу вспомнил, как она почти так же стояла под дверью репетиционного зала, когда он впервые ее увидел: тоже наслаждаясь зрелищем, и впитывая музыку, и чуть улыбаясь ускользающей непонятной улыбкой.
Лиза заметила его и кивнула, видимо, тоже помнила о незаконченном разговоре.
– Идите сюда, мы здесь не помешаем, – тихо сказала она. – Уже немного осталось: полонез – и все. Потом сразу второй акт, без антракта. Наверно, перерыв сделают.
Она хотела сказать что-то еще, но вдруг замолчала и, словно призывая к тому же и Кемаля, посмотрела на выстроившиеся на сцене пары.
«Когда это сделалось?» – удивился Кемаль. Только что (он сам это видел!) некоторые сидели, некоторые стояли в живописных позах, некоторые что-то танцевали, шут какой-то прыгал – и вдруг?..
«Это и есть ваш полонез?» – хотел он спросить.
И сейчас же в ответ что-то грянули струны, исступленно запели смычки, и торжественная и пышная, как королевская мантия, музыка поплыла над залом, требуя повиновения, молчания и почтительно склоненных голов.
Оркестр звучал слаженно и сильно, и танцоры, подчиняясь властному ритму, тоже слаженно и торжественно кланялись, и кружились, и перестраивались, и все это – музыка и танец – производило такое впечатление, как будто сейчас действительно распахнутся двери Альгамбры и в них появится как минимум английская королева.
Полонез звучал каким-то гордым гимном – лишь где-то в глубине этой мощной, как огромная волна, музыки тихо и волшебно перезванивались колокольчики, и им отвечала флейта, и вновь почти заглушали их виолончели и скрипки… так вот какой он, полонез!
И правда – красота и порядок, побеждающая мощь и сила! Только так и нужно начинать и заканчивать настоящие балы.
– Видели? – с каким-то почти безумным, как ему показалось, блеском в глазах повернулась к нему Лиза. Такой же вдохновенный блеск сверкал и в глазах танцоров, делая этот полонез неотразимым, побеждающим даже таких неподготовленных зрителей, как Кемаль… господи, ему почти захотелось танцевать там, среди них!
– Люблю я театр, – сказала Лиза, – ах, как люблю… я вчера подумала… в смысле я поставила себя на место убийцы. Зонт этот мне покоя не давал, – словно извиняясь за собственную глупость, пояснила она, и Кемаль быстро кивнул: кому, как не ему, знать все про не дающие покоя зонты! – Ну, я и попробовала… войти в роль, что ли. Представьте: они вместе входят в подъезд… как вариант, возможно и то, что убийца поджидал ее, но это дела не меняет. То есть меняет, но не с зонтом, – она приостановилась, запутавшись в словах, которые приходилось приспосабливать к музыке, и Кемаль снова кивнул, чтобы она продолжала. – Зонты у них в любом случае закрыты, правильно? Не шли же они до шестого этажа с открытым зонтом! Даже если они вместе шли под зонтом Пелин, то, скорее всего, у убийцы тоже был зонт, в такую-то погоду! Потом между ними что-то происходит, неожиданная ссора или какой-то особенный, напряженный разговор… или просто наступает тот подходящий момент, которого дожидался убийца, – Лиза говорила медленно, словно еще раз пытаясь представить себе, как все это могло происходить, и Кемаль невольно подчинился ее интонациям и тоже как будто вошел в тот подъезд – вместе с обреченной Пелин, ее самоуверенным убийцей, их проклятыми зонтами и следящей за всем этим Лизой. – Он начинает ее душить, но она же сильная, вон у них у всех мышцы как развиты… она борется и во время этой борьбы хватается за его зонт, случайно, скорее всего… и когда он ее сталкивает вниз, зонт падает вместе с ней. Убийца бежит вниз, хватает свой зонт: не оставлять же улику, на нем его отпечатки, микрочастицы, не знаю что еще – все же детективы читают, все знают про ваши экспертизы всякие. Выскакивает на улицу – а зонт не раскрывается! Сломался он! Тогда убийца, чтобы не мокнуть или чтобы не привлекать к себе внимания – человек без зонта в такую погоду, нонсенс! – бросается обратно в подъезд, хватает зонт Пелин и уходит с ним. А может быть, он вдруг сообразил, что на ее зонте могут остаться его отпечатки – если они шли вместе и он нес ее зонт! – последнее предположение, видимо, пришло ей в голову только что, и Лиза произнесла его с вдохновением первооткрывателя.
– А потом, – подхватил Кемаль, которому вдруг захотелось продемонстрировать ей, что ему понятен ход ее мысли и что сам он уже прошел этим путем, – он избавился от собственного зонта, засунул, например, в мусорный контейнер, да? И сделал две вещи.
Он сделал паузу, словно пропуская вперед свою даму: сейчас вам танцевать.
– Принес зонт Цветану… просто так, чтобы всех запутать… а что еще? Ну, вытер его как следует или вымыл, это понятно.
«Не додумалась!» – по-мальчишески обрадовался Кемаль и, дождавшись абсолютного внимания заинтригованной аудитории, торжествующе сказал: – А еще он купил себе новый зонт! Не мог же он на следующий день прийти в театр с зонтом Пелин!
Почему получилось так, что в этот самый момент вдруг стихла почти забытая ими музыка, умолкли виолончели, затаили дыхание альты и скрипки, и принялись перезваниваться и переговариваться с тихой флейтой хрустальные колокольчики… почему в царственный гром полонеза вдруг ворвалась эта волшебная, чуть звенящая тишина?..
Почему именно сейчас?! Но ведь так и бывает в жизни – такие совпадения, в которые трудно поверить, такие чудеса, которые в кино или книге мы сочли бы выдумками автора, такие головокружительные сюжеты и невероятные встречи… ах, чего только не бывает, сами знаете!
И слова Кемаля – по мановению не волшебной, а обычной дирижерской палочки, подчиненной партитуре и воле композитора, – прозвучали так, что их могли услышать все, кто находился по эту сторону кулис, и, может быть, даже те, кто был на этой стороне сцены.
Могли – но услышали ли?
Могли услышать – но могли ли понять?
Кемаль, ругая себя и коварный полонез, пытался объективно оценить свой промах: скорее всего, никто ничего не понял, собственно говоря, понять сразу это мог только один человек – тот, кто все это знал и сам.
Что он предпримет, если услышал?
Избавится от улики? Но что доказывает небрежно засунутый в шкаф пакетик с этикеткой?
Только то, что некто купил новый зонт, а в такую погоду в этом нет ничего удивительного: зонты долго не живут, убийца-ветер рвет их в клочья, ломает их тонкие кости, вырывает из рук и бросает со смертельной для этих хрупких существ высоты на мокрый асфальт или уносит на крыши, оставляя там умирать…
И тут скрипки грянули снова, и вступили за ними альты и виолончели, и зазвучала, нарастая крещендо перед финалом, вся сила и мощь полонеза. И вместе со скрипками, почти заглушенный ими, прозвучал какой-то странный звук – стон, вскрик или всхлип? – звук, похожий не то на человеческий голос, не то на плач лопнувшей струны.
«Что это было? – недоуменно переглянулись Кемаль и Лиза. – И… было ли?»
И в тот же миг разноцветный вихрь взметнулся на сцене, закружился и безудержно понесся прочь – за кулисы, мимо отшатнувшихся Кемаля и Лизы, мимо, мимо!.. Полонез прощально гремел, сверкал и искрился, вспыхивали в ярких лучах глаза и блестки, мчалась прочь пестрая, блестящая королевская свита.
А на смену этому великолепию, грому и многоцветию выступали под вплывающие прекрасные аккорды из темноты и неизвестности закулисья два простых и главных цвета, лебедиными и коршуньими крыльями парящие под облаками и царящие над нашей жизнью, – черный и белый, цвета добра и зла, дня и ночи, тьмы и света.
Цвета беззащитных длинношеих лебедей и питающихся убийствами и смертью коршунов.
Цвета наших душ.