Никакого занавеса не было – и это было первым, о чем подумала удивленная Лиза.
Поэтому я и вижу, как они танцуют. Вернее, репетируют или занимаются у станка, а в репетиционном зале и не должно быть никакого занавеса, нечему было удивляться.
Не занавеса там нет, а занавесок – штор, гардин, жалюзи – нет ничего, чем обычно закрывают окна.
Эти огромные окна – с пола до потолка, застекленный балкон, там же делали ремонт, ты забыла? – были ярко освещены каким-то странным, монолитно-белым светом, и в этом ничего не скрывающем свете был виден большой зал, в который была превращена прежде обычная квартира – там же ломали стены, ты помнишь? – и то, что в зале зеркальные стены, отражающие и умножающие свет, и то, что там занимаются балетом.
Стройные бесполые силуэты в черных трико с кажущейся легкостью привычно выполняли знакомые Лизе движения, и она удивилась, что первым делом подумала об отсутствии занавеса, а не о том, что в соседнем доме, судя по всему, обосновалась какая-то балетная школа. Музыки не было слышно, и от этого или от того, как странно выглядело это огромное, освещенное окно посередине полутемного дома, танцующие казались не реальными людьми, а призраками, беззвучно выполняющими какие-то свои, никому не ведомые, призрачные ритуалы.
«Как рыбы в аквариуме!» – подумала Лиза, и тотчас осудила себя за такое глупое сравнение.
Никакие не рыбы, а призраки – призраки балета.
Разумеется, призраки, поэтому и танцуют ночью. Странно, что мне сразу не пришло в голову: что это за балетная школа, занятия в которой проводятся ночью? Занавеса тебе не хватало! А то, что ты, встав среди ночи, выглядываешь в окно и видишь этот ночной балет, – это, по-твоему, нормально?!
А что – открывают же иногда в квартирах офисы, адвокатские конторы, врачебные кабинеты, разные курсы, так почему не балетную школу? В тех квартирах ночами работают призраки адвокатов, секретарш, врачей – а в этой, значит, оживают и действуют призраки балета.
«Лиз, ты с ума сошла?! – обратился к ней какой-то внутренний голос. – Ты, вообще, нормальная или как?! Призраки! Додумалась! Или ты спишь, что ли? Так проснись, значит, и приди в себя!»
И, прислушавшись к этому разумно мыслящему внутреннему голосу, она бросила последний взгляд на красиво множащиеся в зеркалах черные силуэты и проснулась.
«Господи боже мой!» – подумала она, почти придя в себя, но еще желая вернуться в сон и досмотреть привидевшиеся ей призрачные танцы.
«Приснится же такое! Надо будет кому-нибудь рассказать!» – и, опасаясь, что такой странный, такой почти осязаемо реальный сон забудется, она встала и пошла в темную гостиную.
Туда, где она стояла несколько минут назад, наблюдая за призрачной хореографией.
Робкая надежда, что они все еще там, что вот сейчас она снова увидит ярко освещенный кусок соседнего дома, заставила ее подойти к окну… нет, конечно, нет, какие призраки? Застекленный балкон был темен и почти не виден, скорее угадывался при неярком свете уличных фонарей, никто там не танцевал, что ты, Лиза, неужели, правда, надеялась?..
Не многовато ли балета в твоей жизни? Явный перебор – вон до чего дошла.
Впрочем, теперь… она окончательно проснулась и вспомнила события последних дней… теперь, наверно, никакого балета и не будет.
Дениска переходит в бальные танцы, Цветан уехал, Нелли и Ринат вот-вот уедут, сменится руководство театра, довольная Мельтем шепнула, что скоро уволят Эльдара и Нину, приедут новые педагоги и концертмейстеры, и все будет по-другому.
Кошмар последнего времени, с землетрясением, убийством, бесконечным осенним дождем и неожиданно обрушившейся на нее и так быстро закончившейся ничем любовью, превратится в призрак.
Хотя забыть все это удастся не скоро.
Этот вечер премьеры… Лизе, как и большинству обыкновенных людей, не связанных со смертью профессионально, никогда не приходилось видеть убийцу.
Не в кино, не в новостях – рядом с собой.
Видеть того же человека, с которым встречался вчера и позавчера, с которым совсем недавно разговаривал, – и знать, что теперь это совсем другой человек.
Теперь это убийца, как странно и страшно.
Тогда Лиза, больше занятая собственными переживаниями, не до конца осознала это; понимание и недоверчивое изумление от собственной близости, почти вовлеченности в такую историю, пришли позже.
А в тот вечер…
– Нет, спасибо, – отказалась от предложения подвезти ее Айше, – он всегда так. Сейчас появится откуда-нибудь или позвонит. Что-то ищет, как всегда, – безмятежно улыбнулась она и, объединив взглядом их с Цветаном, повторила: – Вы идите, идите, спасибо!
Дольше задерживаться не было никаких причин, а значит, предстояло идти вдвоем и о чем-то разговаривать… о чем-то или ни о чем?
– Лиза, – он, видимо, думал о том же и заговорил, когда молчание стало неловко затягиваться, – Лиза… мы еще увидимся…
– Конечно, увидимся! – весело и бодро (или ей так показалось?) перебила его Лиза. – Я тебя в аэропорт отвезу и…
– Лиза, я не об этом…
– Ах, какой вздор! – легко выговорила она фразу из когда-то игранного ею водевиля. Кажется, это был Островский? Да, точно, и она была жеманной вдовушкой, и ей, по мнению их режиссера, никак не удавались ее фальшивые интонации и жесты. Не получалось убедительно сыграть фальшь. Потом, правда, все получилось, и теперь еще получается – пожалуйста, сколько угодно. – Лифт так и не работает, можно доехать до четвертого и подняться или нет, лучше, наоборот, до шестого и спуститься, да?
Она тараторила все это, не давая ему вставить ни слова – зачем? О чем?
Что это было: потеря точки, от которой кружится голова, призрак желанной им обоим любви, побег от одиночества дождливой осени или что-то совсем другое, от чего не стоит бездумно отмахиваться и отгораживаться пустыми словами? Если бы знать…
Она нажала на цифру «четыре»: лифт ползет медленно, им не вынести этой вынужденной близости до шестого, они опять потеряют точку, потеряют голову, опять забудут обо всем на свете, лучше уж покончить с этим сразу.
Шум, крики, какой-то грохот отвлекли ее, и она с преувеличенным интересом, не оглядываясь на Цветана, быстро пошла вверх по спирали, узнавая по мере приближения знакомые лица.
Знакомые и какие-то чужие: настолько странными были их выражения.
Кемаль и Шевкет, тяжело дыша, с трудом удерживали что-то выкрикивающего сквозь рыдания Волкана; ставший вдруг некрасивым, бледный Эрол с разбитым в кровь лицом испуганно прижимался к стене; надменный Тайфун в разорванном плаще стоял, скрестив руки на груди, и смотрел насмешливо и нагло. А вокруг шелестела тихим от изумления шепотом отшатнувшаяся толпа, и уже пробирались откуда-то сзади полицейские с уверенными и равнодушными лицами, и видно было, что все уже произошло, сцена завершена и пора опускать занавес.
– Но за что?! – раздался вдруг чей-то изнемогающий от любопытства голос. – Почему он ее убил-то?
– Кто?! – ахнула Лиза, смотря во все глаза то на Волкана, то на принца, то на Ротбарта.
– Все утверждают, что я, – ответил колдун, – только рано еще, доказательств-то нет! И мотива нет, и ничего нет!
– Да найдутся доказательства! – сказал Кемаль. – Непременно найдутся! А сколько свидетелей слышало… вы откуда-то знали, что у убийцы сломался зонт, вы не могли этого знать, даже если видели, как Эрол вышел из подъезда не со своим зонтом. И услышать на репетиции вы могли только про покупку нового зонта – не больше. И о чем вам это сказало бы, если бы вы не были в курсе дела и не сами его купили? Все мужские зонты одинаковы, к сожалению… и про отпечаток, которого нет, все слышали, правильно? Вы-то знали, что были в перчатках. Так что вы себя выдали. А что до мотива…
– Я знаю, – вдруг негромко произнес молчавший до этого главный хореограф, и тишина вокруг словно сгустилась, и все затаили дыхание, чтобы ничего не пропустить. – Мне кажется, я понял… я сам виноват.
– Что вы имеете в виду? – поторопил его Кемаль. Сколько можно, пора заканчивать эту тягостную сцену, эту непонятную балетную историю!
– Он же сказал, что она хотела ему помешать, да? Что-то такое… так вот… Пелин очень хотелось всеми управлять, не просто танцевать главные партии, но иметь власть над людьми, определять, кому что делать… она поэтому и с мужчинами так себя вела. А тут еще Эльдар! Он где-то узнал… у него всегда везде знакомые… узнал, что меня вот-вот назначат директором, и решил, что может… о господи, знать бы раньше! Он ведь Пелин просто использовал, наговорил ей, что мое назначение якобы от него зависит, что она… чтобы она заставила меня уволить Нелли, еще кое-какие перестановки устроила. А я… получается, я во всем виноват! Я же знал, прекрасно знал, что это все ерунда, все эти Эльдаровские штучки, от него ничего не зависело, но я делал вид, что я верю! Пелин… она такая капризная, с ней как с ребенком приходилось, она могла в любой момент отказаться танцевать или даже на спектакле что-нибудь устроить. Но делал я только то, что считал нужным, как с Нелли, например… она действительно нам не подходит, а не потому что Эльдар с Пелин что-то там требовали! Только насчет партнеров ее приходилось считаться, да и то… Вот она не хотела, чтобы Тайфун танцевал Ротбарта… чтобы он вообще танцевал что-нибудь приличное, но я же настоял. Я сначала хотел, чтобы он принца танцевал во втором составе, но Пелин ни в какую. Не знаю уж почему… заявила: или он, или я. Я просил ее не капризничать, я так и не понял, что там между ними…
– Что ж тут не понять?! – усмехнулся Тайфун, презрительно передернув плечами. – Я изо всех сил старался, то любовь, то ревность изображал, чтобы эту дрянь порадовать, но ей все мало! Нужна она мне! Гадина!
…Ах, какая гадина! Ни слова не скажу больше, хватит с них, много чести. Я не могу, не должен выдавать себя, я добьюсь своего, я всегда всего добивался… с тех пор как услышал эту музыку. Отец пришел в ужас: как, его сын – и в балете! Мать плакала и скрывала, что дает мне деньги для занятий. Я должен был танцевать, только танцевать, я и сейчас не могу думать ни о чем другом. И я лучше, чем этот мальчишка, я подставлю его, этот полицейский ничего не докажет… и я буду танцевать, я работаю над его партией, я получу ее, больше некому. Ах, если бы они могли понять, все эти людишки… вон как смотрят, умирают от любопытства! Нет, я вам не чувствительный идиот из русского романа, который убил старушку и сам всем все выложил, меня так просто не возьмешь.
Он был такой же, как я, он не любил женщин и вынужден был скрывать это, он писал гениальную музыку, и я, именно я буду под нее танцевать. И «Щелкунчик», и «Спящую», и «Лебединое»! Это даже не музыка, это что-то другое, от чего можно сойти с ума, ее можно пить, ею можно дышать, она превосходит все технические возможности человека, она превосходит все…
«А что ты, собственно, так завелся? – голос у нее был противный, и сама она… вспоминать не хочется. – Я бы лично с большим удовольствием что-нибудь современное танцевала, а не «Лебединое» это, гадость такую!»
Гадость, говоришь?! А сама из кожи вон лезла, чтобы роль получить, и с Шевкетом сегодня в кафе шепталась… тот ей в рот смотрит, на все готов, что за мужчины, господи, которые ради женщины на все согласны. Чтобы выжить, приходится делать вид, что и сам такой же, как они… она очень старалась, она привыкла быстро окручивать мужчин, только со мной этот номер не прошел. Она ничего не поняла, решила, что я импотент, в ее глупую голову не могло прийти, что ее можно не хотеть… да как ее можно хотеть, с этой ее грудью и жирными ногами?!
Да, импотент, оставь меня в покое, я буду делать вид, что умираю по тебе, ты же это любишь, только дай мне спокойно танцевать и любить, кого я хочу… так нет! Секс и интриги – больше ей ничего не было интересно. Она танцевала легко, почти без труда, она даже не понимала, что именно она танцует, она знать не знала, что такое балет…
У меня не было ничего, кроме балета… случайные партнеры не в счет, я не хотел, чтобы вокруг меня шли разговоры, как вокруг красавчика Эрола, я был очень осторожен, я старательно держался подальше от Рината, от пианиста, от всех, о ком шли хоть какие-то слухи.
Роман – тот меня понял. Его тоже измучило всеобщее ханжество, его было бы нетрудно соблазнить, только он не в моем вкусе… зато как легко и просто он согласился создать мне алиби, когда об убийстве еще не было и речи!
«Я на пару часов, не больше, – сказал я этому дурачку, – потом на углу встречаемся и к Ринату идем, ладно? Только ты не проболтайся, я, кроме тебя, никому! Мальчишка-то несовершеннолетний!»
Я уже тогда знал, что убью ее. Смотрел, как кивает, соглашаясь на все, Шевкет, и знал, что убью.
«Его скоро директором назначат, – рассказывала она, довольная и гордая своей причастностью к такой важной интриге, – если он, конечно, будет делать то, что надо. Что значит – «кому надо»?! Да хоть мне, например! Спорим, эту Нелли через два месяца уволят? Надоела она мне со своими придирками…»
Провод в кармане – интересные вещи вытворяет наше подсознание, да? Мог ли я предполагать, когда утром отрезал кусок, чтобы купить такой же? Еще несколько метров, чтобы переставить компьютер в другую комнату… я мог бы отрезать коротенький кусочек, несколько сантиметров достаточно в качестве образца. Зачем было отрезать столько? Или я тогда уже знал и готовился?
Я слушал ее болтовню, сжимал этот провод, скрученный в кармане, потом вытащил его прямо под дождь и стал протирать (да-да, прямо у нее на глазах, а что такого?), она, конечно, спросила, зачем он мне, я сказал, что зайду к ее мужу кое-что про этот провод узнать. Что можно узнать про обычный провод, кроме того, что им можно воспользоваться… не только для подключения к Интернету? Но она была глупа и никогда не вникала в то, что не касалось ее драгоценной персоны.
Было холодно, и перчатки выглядели совершенно естественно. Вообще, все получилось так, словно я все спланировал заранее и рассчитал до мелочей.
Между тем… не начни она издеваться над моей – моей, ее никто не может понять, кроме меня! – музыкой, не заговори в таком тоне о «Лебедином»… я убил бы ее не тогда, а позже… может быть, она даже станцевала бы премьеру. Но мы не могли существовать на одной сцене и рано или поздно…
Но в тот вечер все сложилось: этот провод, этот пустой подъезд, и перчатки, и доверчивый Роман… а как хороши были перышки! Это был знак, что я все сделал правильно, потому что красота не может быть случайна, она вся в таких мелочах, в деталях, на кончиках пальцев и в повороте головы, в нескольких нотах и движениях… она доступна не всем, только избранным, как недоступен толпе прекрасный классический балет…
«Маньяк» – говорят они?! Ну нет, только не это. Я абсолютно нормален, я нормальнее их всех, я сохраняю спокойствие, я и тогда сумел его сохранить, просто я вижу мир иначе, чем все они, – разве это так сложно понять? Я слышу иную музыку, я дышу и чувствую по-другому, по-другому люблю и ненавижу…
Ладно-ладно, я пойду с вами, о чем речь? Старайтесь, доказывайте, я не стану вам помогать… я закрою глаза и буду слушать свою музыку, я помню ее всю, каждый такт, каждую ноту… я буду танцевать… все равно буду!
– Маньяк… сумасшедший… да вы на глаза его посмотрите… я всегда говорила, – нет, этого он не хотел слышать и, наверно, не слышал.
На лице его было абсолютное спокойствие и безмятежность, как будто он внимательно и с наслаждением слушал не то, что говорилось вокруг, а какую-то волшебную, одному ему доступную музыку.
– Вы говорили, он убил кого-то еще? – спросил Кемаля Шевкет. Они уже не держали Волкана – тот опустился на бетонный пол у стены и беззвучно плакал. Помочь ему было нельзя, а если можно, то эти слезы и были той единственной помощью, которую предлагает таким, как он, сочувствующая судьба.
– Нет, я уверен, что нет, – ответил Кемаль, – у него алиби на вечер второго убийства, я сам могу его подтвердить. И вы, кстати, тоже. Да и зачем ему? Не похоже, что он из тех, кто опустится до заметания следов. Как он на нас глянул, уходя, видели? Не удивлюсь, если он скоро расколется, не выдержит молчания, захочется ему о своих высоких чувствах миру поведать… особенно когда мы ему анализ ДНК предъявим, еще что-нибудь… прозаическое.
– То есть получается, что есть второй убийца? – Лиза протиснулась вперед, чтобы услышать ответ.
– Скорее всего, есть. Честно говоря, – не удержался он от мальчишеского хвастовства, – я так с самого начала думал.
Он замолчал, напряженно глядя на Лизу. Почти невежливо отмахнулся от ее еще не заданного удивленного вопроса и быстро, ни с кем не попрощавшись, пошел вниз.
Она напомнила ему, как они стояли за кулисами, как обсуждали убийство и как его удивил этот ее жест – угрожающе вытянутые руки с напряженными пальцами… теперь он понял, что должен был подумать тогда, но почему-то не подумал.
Что ж, все правильно, будем искать.
Существует второй убийца, не имеющий никакого отношения к театру и балету, и я, похоже, знаю, как его искать. Вернее, с чего начать. Потом будет много рутинной работы, длинных, ничего не дающих допросов, ощущение собственного бессилия и отчаяние от отсутствия результатов… но будет и другое – внезапные озарения, случайные, почти волшебные совпадения, правильные догадки.
Ради этих редких моментов стоило работать в полиции, и он почти понимал их – этих танцоров, готовых на любые жертвы ради выхода на поклон и пятиминутных аплодисментов.
А потом занавес закрывается – и для них все начинается сначала.
Как сейчас начинается для него новое дело.
Время, отведенное в его жизни на балет и всякие страсти вокруг балета, закончилось.
– Спасибо, Лиза! – крикнул он, спустившись почти на целый этаж. – Заходите в гости! Занавес закрывается!
Вот именно. Это она и чувствовала: занавес закрывается, чудес больше не будет, расходимся по домам.
Отвратительное, одно из самых неприятных для нее чувств.
Лиза всегда очень болезненно ощущала движение времени.
Это было у нее с самого детства, и она всегда стеснялась признаваться в приходящих к ней мыслях, словно чувствовала, что ее не поймут или скажут, что о таком думать не следует. И, глядя на облетающие осенние листья, думала, что прошла еще одна осень, что почти зима, которая тоже пройдет, и все будет таять и зеленеть, и те, новые, листья тоже пожелтеют и начнут облетать, и зима придет снова… и голова маленькой Лизы начинала кружиться от невозможности представить бесконечность, и хотелось почему-то плакать от осознания ее неизбежности и собственной незначительности в этом круговороте…
А взрослые… разве им такое расскажешь? Они и звуков времени не слышат, иначе разве они радовались бы очередному Лизиному табелю? Да, конечно, в нем одни пятерки, но он же шуршит, как время, как еще одна перевернутая страница: «переведена во второй класс» – совсем другая жизнь, правильно?
Время шуршало, как бумага. Не тикало, не стучало стрелками, не сыпалось песком – оно шуршало переворачиваемыми страницами, оно читало нас, как мы читаем книги, оно отрывало странички нашей жизни, как мы безжалостно обрываем отрывной календарь: шуршит никому уже не интересная газетная бумага – прожит еще один день.
Время шуршало, как закрываемая на ночь штора… или как тот самый пресловутый занавес.
Может быть, поэтому его и не было в ее странном сне?
Лиза вздохнула и, бросив последний (самый последний – а вдруг все-таки?..) взгляд на огромное, беззащитно обнаженное окно без занавесок, пошла в комнату старшего сына. Там были книги, и Лизе почему-то захотелось вытащить одну из них наугад и прочитать, что попадется на первой попавшейся странице, – так они делали с подружками когда-то давно, когда время шуршало ее собственными, а не детскими школьными табелями, когда надо было еженедельно отдавать родителям на подпись дневник и молча удивляться, что их не огорчает очередная перевернутая страничка, когда хотелось плакать, глядя на падающие снежинки, тающие и исчезающие навсегда.
Ей попался учебник литературы. Вернее, литературная энциклопедия для детей, привезенная ее идеалистом-отцом, свято верующим в просвещение, образование и прочие прекрасные вещи, для ее сорванцов-мальчишек, предпочитающих любой книге скейт-борд, мяч и велосипед.
Не книга, а призрак книги, подумала Лиза, не выйдет твое гадание. Зато честно, возразил ей тот внутренний голос, который постоянно, даже во сне, взывал к ее отвлекающемуся разуму, что вытащила в темноте наугад, то и читай.
«Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были», – прочитала она на верху страницы, поднеся раскрывшуюся книгу к крошечному ночнику.
Жуковский, надо же, какая старина! Сверив свою догадку с окружающим стихи текстом и убедившись, что память отличницы не подвела, она вгляделась в выпавшие ей строки.
Вот и не верь после этого в гадания. Это ведь о них сказано – «о милых спутниках», которые были в чьей-то жизни, а потом ушли из нее. Неважно, навсегда или нет, неважно, вернутся ли они… Цветан сказал, что обязательно вернется… «задолжительно», вот как… господи, о чем ты, Лиза!
Разве это была любовь – так, призрак любви, театральный роман!
Она чуть не заплакала и сердито захлопнула книгу. И сразу же снова раскрыла ее – подальше, подальше, там меньше поэзии, лета к суровой прозе клонят, правильно?
«Что ожидает нас в будущем? Поживем – увидим», – такими словами завершает Чехов повесть «Три года», – прочитала она сентенцию какого-то литературоведа.
Вот так тебе. Никаких пророчеств, поживешь – увидишь.
Положив энциклопедию на стол, чтобы не искать в темноте ее место на полке и не разбудить Дениску, она поняла, что уже не заснет, и снова пошла в гостиную.
И подошла к окну, прекрасно понимая, что ничего этого нет и быть не может: ни занавеса (его, впрочем, и не было!), ни зеркального зала со станком, ни танцующих призраков, ни призрачной балетной школы.
Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были.
За окном посветлело, и если призраки и существовали в какой-то призрачной виртуальной реальности, то время их – ночь – по-мышиному шурша, подходило к концу. А по серо-голубому заливу плыл, сверкая огнями, огромный, как многоэтажный дом, круизный лайнер: путешествие окончено, возвращаемся в гавань.
Пора было возвращаться к обычным делам, которых так много, что дня не хватает, которые могут закружить в своем безудержном фуэте и заставить забыть обо всем, кроме того, что, делая фуэте, надо смотреть в одну точку и ни на что никогда не отвлекаться.
Пора было переворачивать страницу.
Закрывать занавес.
Время, отведенное в Лизиной жизни на балет и всякие страсти вокруг балета, по-мышиному шурша, подходило к концу.
Петербург – Измир, 2007.