– Балерина, – мрачно сказал Кемаль и глотнул горячего чая из большой кружки.

– И чем это плохо? – отозвалась Айше, знавшая, что главное сейчас не дать ему уйти в себя и замолчать.

Убийства, изнасилования, избиения – то, чем занимался ее муж, – случались в их относительно благополучном районе не так уж часто, но все же случались. Иначе зачем было бы содержать специальный отдел в полицейском управлении, правильно? Однако, хоть они и случались, Кемаль каждый раз переживал увиденное так, словно был неопытным практикантом, впервые столкнувшимся с подобным зрелищем.

Надо было его отвлекать.

Причем отвлекать не от убийства, все равно это невозможно, он ни о чем другом ни говорить, ни думать не сможет, так что надо оставаться в рамках темы, заставить его рассказать детали, выслушать его версии и предположения, тогда он увлечется и постепенно перестанет воспринимать случившееся как личную трагедию, в которой виноват исключительно он сам и его коллеги.

Он всегда принимал работу слишком близко к сердцу, и Айше даже нравилась его увлеченность делом. За исключением тех случаев, когда он, как сейчас, был молчалив и мрачен, терял аппетит и сон и начинал мучиться от какой-то мифической вины.

Как может быть полицейский виноват в каждом кем-то совершенном преступлении?!

– Так чем тебе не нравится, что она балерина? – еще раз попыталась Айше.

– Да ничем, – поморщился муж. Кажется, получилось, мысленно похвалила она себя. – Молодая, красивая, это само собой. Просто… она вроде почти прима, а это такой труд, наверно, понимаешь?

Как ни странно, она понимала.

Целеустремленность, талант, трудолюбие – эти составляющие, помноженные на красоту и молодость, заставляли больше сожалеть о жертве. Возможно, это безнравственно, и нужно одинаково сожалеть о любой смерти, но Айше не могла не признать, что убийство молодой и красивой проститутки или наркоманки не вызвало бы у них таких же эмоций, как убийство яркой, незаурядной личности.

Примы-балерины.

– А точно убийство?

– Точнее некуда. Там и провод на шее, и следы борьбы, и вдобавок ее еще в лестничный пролет столкнули, чтоб уж наверняка. Там, в этом подъезде, лестница такая жуткая… Как они туда детей выпускают, не знаю. Только представь: лестница вокруг лифтовой шахты, а лифта этого самого и нет! Видимо, в последний момент решили не строить, и вся середина пустая. А дом высокий при этом, и пролеты почему-то не под прямыми углами соединяются. Мрак какой-то, сюрреализм, видеть надо. Она этажа с пятого или четвертого упала, но, может быть, он ее задушил раньше, не знаю пока.

– И никто ничего не слышал?! Это же, наверно, шумно было, борьба, падение?

– Футбол, – зная, что жена его поймет, Кемаль не стал вдаваться в объяснения. – В этом поганом доме такая планировка, что гостиные у всех далеко от подъезда. Коридоры длинные, и гостиные как раз в конце, а все у телевизоров. Один жилец на матч опаздывал – он-то на нее и наткнулся. Позвонил, нас вызвал, потом уже узнал, что это соседка.

– Всех опросили? – Кемаль пришел так поздно, что у Айше слипались глаза, но она не могла не дождаться его. Как бы он, спрашивается, сидел сейчас один и пил этот чай?

– Почти. Завтра еще раз придется. Сегодня только личность установили и кто что слышал, кто что видел, – он зевнул, – а остальное завтра. Все спать хотели, ничего ни от кого не добьешься.

– Ты и сам иди ложись, утро скоро.

– Надо бы в театр съездить, – не слушая ее, словно сам себе говорил Кемаль. – А то завтра этот адвокат на нас набросится…

– Какой адвокат? – вроде он не упоминал никакого адвоката, или она проспала?

– Ее мужа. Мы его задержали, а завтра адвокат явится с утра пораньше, и придется выпустить.

– Ты думаешь, ее муж убил?

– А что ты так удивляешься? Там все на него указывает: и ссорились они, и алиби у него нет, и провожал ее часто кто-то… там у них соседки такие…

– Глазастые?

– Ну да, она же балерина, для них это как красная тряпка. Для них что балет, что стриптиз в кабаке, по-моему. Танцует, значит, не слишком порядочная – и весь разговор.

– И нечего тогда их слушать! Ты вспомни моих соседок бывших! Если бы меня тогда убили, они бы сказали, что это потому, что я разведена, живу одна и каждый день хожу на работу!

– Тебя, к счастью, не убили. А там провод еще. У нее муж компьютерами занимается, а ее задушили проводом каким-то непростым. И алиби у него, мягко говоря… типа он поехал ее после репетиции встретить, но почему-то не встретил, вернулся домой и стал ее ждать. Телефон у нее не отвечал, он якобы позвонил кому-то из театра, узнал, что она ушла давно, и так и сидел, пока наши не подъехали. Ничего не слышал, ничего не видел. Ладно, это все завтра: и провод, и театр…

Он поставил кружку в раковину и снова зевнул.

– Они, кстати, «Лебединое озеро» ставят.

– Да что ты?! В нашем театре? Красота! Надо будет посмотреть.

– Если будет на что. Она сегодня костюм примеряла, там перышки вокруг валялись, представляешь?

– Представляю… а почему – «если будет на что?»

– Да потому, что, чует мое сердце, без нее там никакой постановки не получится.

Именно это заявил наутро решительно настроенный адвокат задержанного.

– Вы даже не позаботились о том, чтобы связаться с ее коллегами и руководством театра, и я вынужден был делать за вас вашу работу. Вам, разумеется, проще задержать ни в чем не повинного человека, который и так перенес стресс и не отвечает за свои слова. Потерпевшая работала в театре, вся ее жизнь была подчинена репетициям и спектаклям, в ней просто не было места никаким другим конфликтам. Я позвонил директору и главному балетмейстеру, что, повторяю, должны были сделать вы, и они оба пришли в ужас не столько от происшедшего как такового, сколько от перспективы срыва нескольких постановок, замены исполнителей и прочих грозящих им проблем. Покойная госпожа Пелин была прима и красавица, и вместо того чтобы арестовывать убитого горем вдовца, вы должны были провести тщательное расследование в театре.

Кемаль слушал, не перебивая.

Оправдываться было бессмысленно: адвокат отрабатывал свой гонорар и все равно сказал бы все, что считал необходимым или по крайней мере входящим в оплаченный минимум.

Что подозреваемого придется выпустить, взяв, конечно, подписку о невыезде, было понятно. Улик, в сущности, пока никаких, алиби ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно, адвокат разовьет бурную деятельность, напустив, как это сейчас модно, на плохих полицейских хороших и честных журналистов, да и театр, конечно, заслуживает внимания.

Вчера ночью заниматься театром казалось неразумным, но сейчас Кемаль понял, что они допустили ошибку. Теперь в театре все предупреждены, все успеют подготовиться и надеть на лица сожаление, горе, предшествующую похоронам печаль, приличествующее ситуации равнодушие к предстоящим переменам в списках исполнителей, все благоразумно забудут все гадости, сказанные покойной или о покойной, – словом, это будет сплоченная против вторжения чужаков семья с настроением «Ах, какое несчастье!»

Конечно, надо было еще вчера звонить им, договариваться о встрече, сделать то, что проделал этот шустрый адвокат, но у Кемаля не было никаких сил, и ему казалось, что ночь не самое лучшее время для разговоров с людьми. Почему он не сообразил, что для артистов никакой ночи не существует?! Спектакли заканчиваются за полночь, а еще надо смыть грим, прийти в себя, переодеться…

Получается, что убитая возвращалась очень рано? Интересно почему? Надо бы узнать у ее мужа.

– Ваш клиент вовсе не арестован, – выждав паузу в речи адвоката, Кемаль решил, что пора браться за дело. – Сейчас его приведут, он свободен – разумеется, в определенных рамках. Подозрения с него пока не сняты, ему придется помогать следствию, и, если не возражаете, я хотел бы задать ему несколько вопросов.

– Он не обязан…

– Это вы ему сейчас скажете, хорошо? – поморщился Кемаль. – Я и так все это наизусть знаю.

Подозреваемый был ужасен.

То есть, наверно, в нормальном состоянии он мог быть и привлекательным или, по крайней мере, обыкновенным молодым человеком, но сейчас… Кемаль даже пожалел, что придется его о чем-то спрашивать.

При виде этого худого, нескладного, невыспавшегося, измученного очкарика с заплаканными глазами он вспомнил английское выражение “in pieces” – распавшийся на куски. Он был воплощением горя, не показного, настоящего горя, которому все равно, как оно выглядит, которое нельзя ни разделить, ни уменьшить, от которого не найти утешения – ни в других, ни в себе самом. Ему еще долго не собрать себя воедино, не заставить думать о чем-то постороннем, таких, как он, горе может сломить совсем, уничтожить, разбить на жалкие осколки, которые не склеить никаким клеем.

«Я бы и сам был таким, – вдруг подумал Кемаль, – если бы с Айше что-нибудь…»

Додумывать такую мысль было страшно, и Кемаль быстро отогнал ее прочь. Какое, к черту, сочувствие, если этот парень – первый и пока единственный подозреваемый? А что он так выглядит, так это, может, и не от горя, а от страха и ужаса: не рецидивист же все-таки. Скорее, неуравновешенный ревнивец, потерявший контроль над своими страстями, а если так – сейчас самый подходящий момент для допроса.

И нравится это тебе или не нравится – отбросишь пробивающееся сочувствие и будешь делать свою работу.

– Господин Волкан, – достав магнитофон, скучным голосом произнес Кемаль, – я должен задать вам еще несколько вопросов. В присутствии вашего адвоката.

– Вы не обязаны отвечать, а все ваши слова могут быть использованы против вас, – как по писаному и как-то на американско-голливудский лад быстро проговорил адвокат. – Вы перенесли сильнейший стресс и можете хранить молчание. Это не будет истолковано как нежелание помогать следствию, не так ли?

– Это никак не будет истолковано, господин Эрман, – отмахнулся от адвоката Кемаль. – Просто чем быстрее мы получим ответы на некоторые вопросы, тем быстрее пойдет дело. А ваш клиент, разумеется, заинтересован в установлении истины, не так ли?

«Навязался на мою голову, будет сейчас к каждому слову цепляться! Нет, демократия, правовое государство, Европа – все это очень хорошо, но как мне допрос-то вести при этом демагоге?!»

– Давайте не будем тратить время, – деловито предложил он адвокату. – Господину Волкану сейчас нелегко, и чем быстрее мы покончим с формальностями, тем лучше.

Молодой человек опустил голову на руки и никак не реагировал на это словесное фехтование.

– Ваши коллеги уже задавали ночью разные вопросы моему клиенту и, кстати, до сих пор не удосужились предоставить мне протокол…

– Это был не допрос для протокола, господин Эрман. Давайте поймем друг друга: было бы по меньшей мере нелепо и практически невозможно не задать несколько вопросов мужу потерпевшей. На месте моих коллег вы поступили бы так же. Нужно было выяснить самые предварительные данные, правильно?

– Вероятно. Но правильно было бы и дождаться адвоката, коль скоро вы – хорошо, не вы, а ваши коллеги! – вздумали в чем-то подозревать моего клиента, пережившего подобное потрясение. Вы же видите, что сейчас он не может отвечать ни на какие вопросы!..

– Спрашивайте, – неожиданно и громко произнес вдруг молодой человек. – Спрашивайте что хотите, только скорее! Что вы можете спросить, что?! Вчера ни одного вопроса нормального, ничего! Если вы не найдете этого подонка… Задавайте свои вопросы, только делайте что-то, делайте! Я сам его найду и убью, ясно вам?! Вопросы! Где я был, что делал?! Я же вам все сказал, не в этом же дело! Какая разница, где был я?! Я уже все объяснил, все! А вы только время теряете, делайте же что-нибудь, делайте!

– Мы делаем, господин Волкан, – успокаивающе сказал Кемаль. Парень не замкнулся в молчании – уже хорошо. – Расскажите, пожалуйста, еще раз, как вы провели вчерашний день. Все, что сможете вспомнить.

– Да при чем здесь я и мой день?! Ну, я проснулся, встал, умылся – вам это нужно? Это?!

– Может быть, и это. Когда вы встали, ваша жена была дома?

– Да. Спала еще, она вчера поздно пришла… позавчера в смысле.

– Поздно – это когда?

– Около часа, по-моему. У нее спектакль был.

– Вы ее встречали?

– Нет… какая вам разница, господи?! – раздражение Волкана вспыхнуло с новой силой, но Кемалю показалось, что на этот раз оно было вызвано его вопросом. Что-то в этом, пожалуй, есть: не поехал встречать жену ночью после спектакля, но почему-то поехал вчера, когда она возвращалась не поздно.

– А вчера спектакля не было? – сделав вид, что тон Волкана его не заинтересовал, продолжал Кемаль.

– Нет. Вчера у нее только класс был, в половине одиннадцатого, потом репетиция на сцене, а потом она к костюмерам собиралась, что-то там с костюмом не то было.

Похоже, он в курсе всех дел своей жены, правда, говорит о них с каким-то недовольством – или это все тот же стресс?

– А как вы с госпожой Пелин познакомились?

Волкан удивился. Такого вопроса он не ожидал, сейчас, наверно, опять начнет кричать, что полиция занимается ерундой и что это никого не касается.

– В автобусе, – неожиданно покладисто ответил молодой человек. – Она в театр ехала, у нее на карточке денег не осталось, а тогда шоферы еще наличные не принимали. Она и стала спрашивать, у кого на карточке есть… я за нее заплатил, она деньги все хотела отдать, так и разговорились.

– Понятно. Так куда вы вчера ходили?

– Да никуда! Нет, к одному клиенту ходил, это рядом, у него с монитором проблемы.

– Починили?

– Нет еще! – снова ощетинился Волкан. – Вот выпустите меня, тогда и починю! А вчера у меня другие дела были.

– Когда вы поехали встречать жену?

– Не помню… часов в пять вроде.

– А вы с ней договаривались?

– Да какое вам дело?.. Нет, не договаривался, хотел сюрприз сделать.

– Где вы ее ждали?

– Где-где! У театра этого проклятого, где же еще!

Так. Не нравилось тебе все это, да? Театр, танцы, богема – или, может быть, успех и известность? Вот ведь они, совсем рядом, а не твои. Или все-таки примитивная ревность?

– Сколько времени вы прождали?

– Не помню я, полчаса, час, какая разница?

– Господин Волкан, было бы хорошо, ели бы кто-нибудь вас там видел и вспомнил. Где именно вы ждали жену? Заходили в кафе или в магазины? Дождь же, кажется, был?

– Господин Волкан не обязан оправдываться, – воспользовался случаем адвокат. До этого Кемаль задавал вопросы быстро и словно вскользь, как будто перекидывался в пинг-понг, а господин адвокат лишь напряженно следил за легким скачущим шариком. – Убийство совершено не в это время, и мой клиент…

– Ваш клиент, по-моему, не возражает против моих вопросов. Мы же хотим найти убийцу, правильно? – примирительно сказал Кемаль, словно успокаивая готового расплакаться ребенка. Да и кто он, в сущности, как не растерявшийся и действительно готовый заплакать ребенок? Мальчишка, двадцать шесть лет – что он видел и что он знает?.. Теперь, правда, он видел, во что превратилась женщина, которую он любил, но разве это то, что помогает взрослеть?

– Никуда! Я никуда не заходил! Я постоял перед театром… под зонтом постоял, потом понял, что она могла не через служебный вход выйти, а через главный, пошел туда, там постоял. Может, меня кто и видел, не знаю! Они же выходили там все…

– Кто именно, не помните? У вас были знакомые в театре?

– Да, но… – он попытался сосредоточиться и припомнить, но, видимо, не смог и снова разозлился: – Какая, к черту, разница – выходил, не выходил?! Вы теряете время, время, понятно вам?! Делайте что-нибудь, делайте! Ищите этого мерзавца, я вам говорю! Или я…

– Остановите запись, пожалуйста, – вклинился адвокат, не дав Волкану произнести угрозу, – мой клиент сейчас не в том состоянии, чтобы вы могли продолжать допрос. Он не отвечает за свои слова, поскольку находится в состоянии глубочайшего стресса.

– Хорошо, – согласился Кемаль, – я, собственно, записывал только для того, чтобы ничего не упустить. Вы же понимаете, что разные мелочи могут оказаться важными. Словом, вы с госпожой Пелин разминулись, правильно?

– Ну да, да! Разминулись, и я домой поехал.

– А звонить ей вы пробовали?

– Пробовал, разумеется, сколько раз! Только у нее телефон выключен был. Они во время репетиций выключают… она потом всегда забывает… – настоящее время глагола, похоже, поразило его: Волкан опустил голову на руки, длинная челка, качнувшись, совсем заслонила лицо, парень издал судорожный звук, не то стон, не то всхлип… что ж, ваш выход, господин адвокат, самое время для защиты обиженных.

Интересно, где парень так быстро нашел адвоката?

Этот Эрман уже вчера приступил к делу: скорее всего, друг семьи, или чей-нибудь знакомый, или сосед знакомого, или знакомый соседа, вот и старается.

– Вы, наверно, где-то там рядом живете? – выслушав очередную адвокатскую тираду, совершенно неофициальным тоном спросил Кемаль.

– Да в том же доме! – охотно пошел на контакт Эрман, словно ему тоже уже надоели эти игры в правильные и красивые слова и хотелось поговорить нормальным языком. – Моя жена вышла узнать, что случилось, она с матерью Волкана знакома, вот и вызвала меня, чтобы помочь. Ясно же, что он здесь ни при чем, вы сами на него посмотрите!

– Я смотрю, – выразительно произнес Кемаль, – и вижу, что в состоянии аффекта ваш неуравновешенный молодой клиент мог натворить много такого, о чем теперь искренне жалеет.

Что ж, пора переходить к следующему номеру. Кемаль выдвинул ящик стола и достал оттуда кусок светло-серого провода.

– Знакома вам эта вещь?

Волкан на секунду вынырнул из моря своих страданий и почти осмысленно посмотрел на то, что ему показывали.

– Ага, – равнодушно кивнул он, – обычный сетевой кабель. Для подключения Интернета по выделенной линии. А что такое?

– У вас такой имеется?

– Ну да, – он снова начал раздражаться. – Вам-то что?! Мало ли какие кабели у меня… имеются! Охота вам ерундой заниматься!

– Это не ерунда, господин Волкан. Дело в том, что точно таким же кабелем была задушена ваша жена. И у нас есть основания полагать, что тот кусок кабеля был отрезан от принадлежащего вам мотка.

– Что это за «основания»? У вас есть заключение экспертизы? – вредным голосом спросил адвокат.

– Вы прекрасно понимаете, что пока нет. Никто так быстро никаких заключений не даст. Но вероятность существует. Кабель отрезан под косым углом, судя по всему, кусачками, и точно так же обрезан кабель, который мы изъяли из квартиры господина Волкана. Не так, как вот этот, – Кемаль показал Эрману специально взятый у компьютерщиков кусок провода, который он предъявлял подозреваемому, – а наискосок.

– Все эти провода абсолютно одинаковые! Вы не можете использовать это в качестве доказательства и строить обвинение на таких шатких основаниях.

Интересно, он изначально умел говорить такими фразами и поэтому подался в юристы, или это приобретается во время учебы и последующей казуистической практики?

– Кабель! – вдруг выкрикнул молодой человек, и взгляд его сделался совершенно безумным. – О господи, кабель! Да кто угодно может его взять где угодно!.. Даже если он мой, этот кабель! Я не убивал ее, как вы не понимаете?! Да, мы ссорились, ссорились – это вам уже доложили! Но я ее люблю, и поэтому!.. Я этот ее театр ненавижу! Ненавижу, понимаете?! Я бы его взорвал, будь моя воля… мы год женаты, а сколько дней вместе?! Сколько, вы знаете?.. Ни о ребенке слышать не хочет, ни о чем…Этот проклятый балет все убивает, все! Они там ненормальные все, если хотите знать! Кабель, при чем здесь ваш кабель?! При чем здесь я?! Я ее умолял бросить все это к черту, пока не поздно! И вот, он ее все-таки убил, убил!

– Кто именно, господин Волкан? – осторожно и вкрадчиво, чтобы не спугнуть, спросил Кемаль.

– Я же вам говорю: балет! Балет этот проклятый! Этот чертов… – последнее слово пропало в рыданиях, а челка и руки снова скрыли измученное лицо.

На какую-то долю секунды они, адвокат и сыщик, почувствовали себя союзниками – все понимающими взрослыми, склонившимися над безутешным ребенком, но, обменявшись быстрыми взглядами, опять превратились в тех, кем им положено было быть.

«Видите, как легко я сыграю на его невменяемости и состоянии аффекта! Может, он ее и убил, но это вы еще докажите, а невменяемость налицо!» – ясно выразил один взгляд.

«Вам лишь бы зацепиться и играть в свои игры, а я убийцу ищу. И найду, будьте спокойны, вменяемого или невменяемого!» – ответил ему другой.