Артисты курили.

Длинноногие принцы и длинношеие лебеди, гордые принцессы и их придворные, заморские гости и злые волшебники, гусары из чардаша, испанки с веерами и без – все они живописно развалились на стульях, креслах и банкетках, и дым окутывал их, словно специально задуманный сценический эффект. Несмотря на нарочитую расслабленность поз – откинутые спины, согнутые колени, задранные на столы ноги, лица у всех были напряженными и словно чего-то ожидающими.

Вернее, как подумал Кемаль, не ожидающими ничего хорошего.

Их было много, но Кемаль уже знал, что и это не вся труппа: сегодня репетирует одна часть, завтра другая, иногда эти части пересекаются, потому что многие артисты участвуют сразу в нескольких танцах, солисты сейчас, накануне премьеры, присутствуют почти всегда.

Оставив русскоговорящую часть труппы и направившись в так называемую курилку, Кемаль вздохнул с облегчением. Все-таки когда понимаешь, кто что кому (и как!) сказал, гораздо проще. У Кемаля была прекрасная от природы и тренированная память, он легко запоминал фразы, имена, цифры, но разве она могла ему помочь, когда разговор велся на чужом языке? Конечно, он наблюдал, подмечал чью-то нервозность, чье-то нежелание отвечать, чьи-то злые взгляды и интонации, но если бы он понимал эти длинные, шипяще-рычащие слова!

Кроме известного всем любителям кроссвордов короткого русского «да», он не знал ни слова на этом трудном, как уверяла Айше, языке и подозревал, что застрявшее почему-то в голове слово «жабы» употреблять не стоило. Особенно если хочешь понравиться собеседнику.

Других познаний в русском языке за время этой бурной беседы он не приобрел.

И ничего нового тоже не узнал.

Неужели кому-то может быть настолько важно, чтобы в театре не состоялась какая-то постановка, чтобы пойти из-за этого на жестокое убийство?

Неужели кому-то так хочется танцевать не какой-нибудь венгерский или испанский танец, а именно лебедя, чтобы?..

Это ведь не просто, совсем не просто, не так, как мы все иногда думаем о ком-то, кто мешает нам жить: убить мы его готовы! Каждый, кто честен сам с собой, не может не признать, что хотя бы раз позволил себе помечтать о смерти – соперника, начальника, конкурента, да что там, даже самых родных и близких. Но одно дело – мысли, пусть даже расцвеченные подробностями, а совсем другое – то, что придется делать собственными руками, в прямом, физическом смысле этого слова. Мысленно и то хочется убить на расстоянии: чтобы ничего не трогать, не испачкать рук, не видеть ничего грязного и неприятного, но чтобы решиться и перейти от мыслей к делу, нужно либо вовсе не представлять себе, на что ты идешь, либо быть не совсем человеком.

Либо придавать преувеличенное значение таким, в общем-то, неважным вещам, как, скажем, постановка «Лебединого озера» и собственная в этом озере роль.

Впрочем, за годы работы в полиции Кемаль твердо усвоил, что ничего неважного в жизни нет, что причина и повод любого преступления – вещи разные, и если поводом может оказаться глупая и неправдоподобная мелочь, то уж причины-то его всегда серьезны.

Любовь, ненависть, страх.

Зависть, ревность, жадность.

Злоба и месть.

Вера в справедливость или еще во что-нибудь.

В число этих страстей вполне может входить и вся эта закулисная возня вокруг распределения ролей и своего места в лебедином стане.

Просто страсти, одинаковые по накалу и силе, у всех питаются из разных источников.

Прежде чем войти в ожидающую его курилку, Кемаль прочитал висевший на стенде за стеклом список: действующие лица, исполнители и дублеры, расписание репетиций и классов. Его еще не поменяли, и имя Пелин Пембе значилось в нем в самой верней строке.

Неужели за то, чтобы занять эту строчку?.. Да, да, и за это тоже, ты далек от театра и их проблем, тебе не понять, прими это как данность и занимайся своим делом.

Кемаль не имел ни малейшего представления о сюжете «Лебединого озера», однако, следуя логике списка, можно было легко догадаться, что погоду в нем делали четыре персонажа: Одетта, Одиллия, Зигфрид и Ротбарт. Остальные были второстепенными.

Четыре?

Кемаль мгновенно уловил какую-то неправильность: исполнителей было трое.

Обе женские роли предназначались звезде и приме Пелин.

Обругав себя за то, что не выяснил в Интернете все про это злосчастное «Озеро» и теперь будет выглядеть непосвященным, Кемаль вошел в окутанное дымом помещение с необъяснимо высокими потолками.

Длинноногие принцы и длинношеие лебеди, гордые принцессы и их придворные, гусары из чардаша и испанки – с веерами и без – все они, как по команде, повернулись в его сторону. Они показались ему существами из иного мира, иной вселенной: то ли из-за их необычных, невозможных для нетренированного человека поз, то ли из-за странных трико, гетров, коротеньких юбчонок, то ли из-за всеобщей худобы, то ли из-за делавшего их похожими на призраки дыма.

Дым охотно играл свою мистифицирующую роль, клубился над столиками и уплывал под потолок. Напоминая о первоначальном предназначении этого здания, некогда отданного под репетиционные залы балетного театра.

Когда-то давно это высокое уродливое серое строение было табачным складом.

Тюки с табаком привозили на огромных фурах, заезжавших через широкие двери, почти ворота, прямо вовнутрь, там сгружали и хранили, а потом отправляли дальше, на фабрики, производящие сигареты. Сейчас высоченный первый этаж использовался как автостоянка, а почти весь второй (он же последний) был прибежищем и царством местного балета.

Кому пришло в голову, что это не приспособленное для подобных целей, плохо отапливаемое помещение годится для изысканного и изящного искусства, неизвестно, но этот кто-то, по-видимому, исходил из того, что по лестнице, ведущей наверх, к нынешним репетиционным залам, никто, кроме профессиональных танцоров или спортсменов, подниматься не сможет. К тому же, места тут достаточно, строение это городу не нужно, все равно пустует, а сносить или ремонтировать его никто не желает, – танцуйте себе и не говорите потом, что мэрия не заботится о культуре.

Всех, кто впервые попадал сюда, ожидая увидеть нечто соответствующее элитарному слову «балет», неприятно поражали три вещи.

Во-первых, само серо-бесцветное здание с огромными, такими же серыми, как стены, годами немытыми окнами; потом та самая, крутая до неприличия лестница с разными, словно издевающимися над пришедшими ступеньками; и, наконец, въевшийся во все стены, так и не выветрившийся за годы, отвратительный, кислый запах табака.

Наивные визитеры начинали озираться в надежде увидеть нечто более приятное глазу, затем принюхиваться и морщить лоб в попытках определить, что это за запах и каким ветром его принесло, а преодолев подъем по лестнице, тяжело дышали, забывали и про вид, и про запах, и только радовались, что наконец-то достигли цели. Здесь их встречали обшарпанные стены, те же немытые серые окна, длинный узкий, всегда плохо освещенный коридор – и потрясающей стройности юноши, неземной красоты девушки, захватывающая музыка, французские слова и ритмичный счет, развязавшиеся ленточки на пуантах, которые какая-нибудь из неземных девушек поправляла, держа ногу высоко над головой, запах кофе и сигаретный дым…

И визитер понимал, что, несмотря на все внешнее убожество бывшего табачного склада, теперь здесь жил своей не понятной чужакам жизнью загадочный и прекрасный балет.

Вчера Кемаль еще был таким визитером, сегодня здание уже не поражало серостью, подъем по лестнице дался легче, а запах табака был побежден его же порождением.

– Там должна быть Кармен, – сказала вечером Айше, выслушав его рассказ.

– Почему Кармен? Это вроде опера? Или нет?

– Вроде опера. Просто она же работала на табачной фабрике, помнишь? Ну вот, а у тебя табачный склад!

«Может, мне поэтому мерещатся какие-то испанки?» – подумал он, приноравливаясь к дымовой завесе. Но тотчас, как будто отвечая на его мысль, возле него сверкнула черными глазищами красавица брюнетка.

«Кажется, я вчера ее не видел, я бы запомнил. Хороша, ничего не скажешь! Интересно, кто такая? Не новая ли прима?»

– Еще раз здравствуйте! – обратился он к ожидающей продолжения аудитории. – Вчера нам удалось поговорить не со всей труппой, а вы, конечно, понимаете, что мы должны задать вам всем интересующие нас вопросы.

– Задавайте, – нараспев протянула особенным голосом какая-то кокетка, черные глаза улыбнулись ему с другой стороны, и Кемаль подумал, что это от дыма: голова закружилась, что ли? – Вот с нами, например, еще никто не разговаривал.

Ему захотелось встряхнуться, как лохматой собаке после дождя, – что за наваждение или это у них грим такой? Ничему не удивляйся: это же театр, хоть и табачный склад.

Красавицы были почти одинаковые: черноглазые, тонкие, невысокие, с похожими носами и одинаковыми – или так нарисованными? – губами. Только волосы, слишком черные у одной, напомнившей ему испанку, у другой были светлыми – пожалуй, слишком светлыми и яркими, чтобы быть натуральными.

Наверно, сестры или даже близнецы, одним гримом такого сходства не создать.

– Вас, видимо, вчера не было, а то я бы непременно поговорил, – с улыбкой отбив брошенный ему мяч кокетства, он внутренне поморщился: похоже, с ними можно разговаривать исключительно в таком тоне.

– Нет, мы пришли, но тогда, видимо, вас не было, а потом мы ушли в театр и к костюмерам, – эту простую фразу брюнетка выговорила так, словно вкладывала в нее некий таинственный, одним им понятный, почти неприличный смысл.

«Зря тратите время, деточка», – мысленно вздохнул Кемаль.

За годы работы он и не такого сладкого мурлыканья наслушался, и женщины, которые сразу, с места в карьер, начинали использовать свои чары, свою подлинную или мнимую неотразимость в корыстных целях, были ему неприятны. Им приходилось бесконечно подыгрывать, делая вид, что чары, разумеется, возымели действие – а как же иначе? – только вот служебное положение да кольцо на пальце обязывают. А если бы не это, то вы, красавица, были бы вне подозрений и избавлены от неприятных вопросов.

Играть нужно было с разной степенью убедительности, потому что среди сторонниц подобного прямолинейного корыстного кокетства встречались порой и неглупые дамы, решившие изобразить дурочек, но все эти игры Кемаль искренне ненавидел. Как мужчине ему было неприятно, что его принимают за сексуально озабоченного подростка, которому достаточно показать задравшуюся выше колен юбку, чтобы больше у него не возникало никаких вопросов и желаний, кроме этой юбкой продиктованных. К тому же ему не нравилось, что вели себя так те, которых принято считать и называть порядочными женщинами, то есть те, которые с пеной у рта осуждают женщин продажных и не могут говорить о них без возмущения. Конечно, эти заигрывающие и строящие ему глазки дамочки ничего напрямую не предлагали и возмутились бы, прими кто-нибудь их поведение за готовность на большее… но все же, все же… разве это, в сущности, не то же самое?

Он сам влюбился в женщину, которая не строила ему глазок, которой это было не нужно и не интересно; она разговаривала с мужчинами нормальным тоном, не выпевая фразы призывно округляющимися губами, она смотрела на них прямо и спокойно, видя в них не потенциальную добычу, а друзей, случайных собеседников или врагов, в зависимости от того, кем они на самом деле были, и Кемаль научился ценить подобных женщин и презирать всех остальных.

Презирающих мужчин и охотящихся на них, продажных внутренне, хоть и не всегда в реальности продающих себя. Или выставляющих напоказ свою добродетель, закутанную ярким и модным нынче тюрбаном, которым они то ли отгораживаются от мужчин, то ли тоже приманивают их – на свой лад.

По вполне понятной ассоциации он тотчас вспомнил серьезный, мгновенно отчуждающий взгляд переводчицы Лизы, бойкие и сияющие, но какие-то очень товарищеские глаза Нелли, вспомнил бывшую русскую соседку Айше Катю, с которой всегда было так весело и легко болтать ни о чем, не опасаясь, что эта легкость будет воспринята как-то не так.

«Здесь же Турция!» – черт бы побрал это выражение! – мысленно вздохнул он. – Все у нас не как у людей! К сожалению. С женщинами вон нормально не поговоришь…»

Ладно, здесь же театр, и вся наша жизнь театр, а в полиции – так и вообще почти Голливуд, и все мы в нем актеры.

– А позавчера вы были в театре? – кое-как нацепив одну из своих самых привлекательных улыбок, Кемаль приступил к делу.

– Я была, – чуть выдвинулась вперед брюнетка, – мы испанский репетировали, но я рано ушла.

– Рано – это во сколько? – похоже, испанские мотивы подтверждаются, хотя какие там, в озере, среди лебедей, могут быть испанки? Нет, сегодня же в Интернет читать либретто, а сейчас спрятать подальше свое невежество, может, и не заметят.

– Раньше, чем Пелин, вас же это интересует, правильно? – очередная красивая поза и улыбка должны были, по-видимому, доказать, что она еще и умница: все его вопросы наизусть знает и даже предугадывает.

– Вы точно знаете, что она оставалась в театре после вас? Вы с ней разговаривали?

– Стала бы она с ней разговаривать! – насмешливо сказали из угла.

– Кто именно с кем именно? – уточнил Кемаль, вглядываясь в длинноногого принца с собранными на затылке длинными волосами.

– Красавица Ясемин с красавицей Пелин – или наоборот, как вам больше нравится, – принц тоже сменил позу на более красивую: видимо, это у них профессиональная деформация такая. – Наши цветочки терпеть друг друга не могли, и об этом всем известно, так что нечего на меня так смотреть.

– Ясемин – это, я так понимаю, вы? – тоном заинтересованного кавалера обратился Кемаль к испанке, почти не удостоив внимания юношу. В конце концов, с мужчинами он потом найдет общий язык, главное сейчас – ничем не задеть и не обидеть женщин. – А это ваша сестра? Вы очень похожи.

– Особенно когда одна черная, другая белая! – ехидно высказался кто-то. – Уж так похожи – спутать можно!

– Они для того и покрасились, чтобы их кое-кто не спутал. В темноте-то!

– А зачем им в темноте? Они и днем не стесняются!

– Слушай, заткнись, а? – с ласковой улыбкой, но металлической интонацией выговорила, не повернув головы, карменистая Ясемин.

– Это о чем, если не секрет? – заговорщицки наклонился к ней Кемаль. – Местная школа злословия?

Ни намека на понимание не мелькнуло в черных глазах, придется опускать планку.

Привыкнув ежедневно общаться с женщиной, которая не только что-то где-то слышала о Шеридане, но могла и процитировать его, он иногда делал попытки разговаривать на том же языке с другими. Что ж, очередная попытка провалилась, я бы с ума сошел от скуки с такой красоткой, что и требовалось доказать.

Впрочем, к расследованию это отношения не имеет.

– Да ни о чем! Никому, разумеется, не нравится, что нам дали роль, и теперь все будут постоянно говорить всякие гадости!

– Какую роль? – он, конечно, догадывался, что ту самую, но слово «нам» озадачило его, и он решил проявить осторожность.

– Одетту-Одиллию! – гордо вскинула голову Ясемин. Странно, что вы спрашиваете, говорила ее изогнувшаяся бровь, это само собой разумеется.

– Я ничего не понимаю в ваших балетных делах, – обезоруживающе развел руками Кемаль, – вы уж меня простите, если я глупости спрашиваю. А что за гадости теперь все говорят, я не понял?

– А все говорят, – зло прищурив глаза, громко и четко произнесла красавица, – что ради роли мы спим с директором театра, с главным хореографом, с министром культуры, с мэром города и не знаю с кем еще!

– Министр культуры, между прочим, женщина!

– А им-то какая разница?!

– Прошу прощения, – решил прекратить это безобразие Кемаль, – но кто с кем и почему спит, следствие пока не интересует. Когда заинтересует, я задам эти вопросы в частном порядке. Пока меня интересует одно: видел ли кто-нибудь из труппы, как госпожа Пелин уходила из театра. Когда, с кем, в какую сторону. Говорила ли кому-нибудь, что собирается туда-то или туда-то. Брала ли такси или шла к автобусной остановке. Просила ли подвезти или одолжить зонт. Пока я и мои коллеги не могли получить даже такой простой информации, а это, согласитесь, наводит на определенные мысли. Никогда не поверю, что никто в театре ее не видел, следовательно, кто-то что-то скрывает. Не могла ведущая балерина выйти из театра так, что ее действительно не заметили. Если бы она уходила последней, об этом сообщила бы охрана, а они уверяют, что артисты выходили группами, и в какой из них была госпожа Пелин, они не помнят. Но она там была, иначе, повторяю, они бы запомнили, что она ушла одна и позже всех. Так вот, эта группа почему-то дружно помалкивает, и мне это не нравится.

Артисты притихли, но через секунду зашумели, как несправедливо обвиненные дети.

– Да не видела я!..

– Кто же знал, что за ней следить надо?! С нами она точно не выходила, правильно?

– Мы вместе уехали, кого хотите спросите!..

– А мы с Нур в «Карамюрсель» пошли…

– И я не видела! И не говорила она ничего, да?

– Что с мужем встречается, точно не говорила…

– Значит, не с ним встречалась!

– Ой, девочки, перестаньте, как вам не стыдно! Пелин погибла, бедная, а вы все свое!

– А с кем она могла встречаться? – вопрос надо было вставить так, чтобы он был услышан желающими на него ответить, но не оказался при этом в центре внимания.

– Понятно с кем! – тоже негромко, словно подчинившись партнеру в танце, отозвалась вторая «испанка» – блондинка.

Кемаля всегда удивляло это всеобщее желание женщин с темными и совсем черными волосами изменить свой облик. Кто-то когда-то сказал, что джентльмены предпочитают блондинок, и все остальные дамы сразу поверили в свою ущербность. Как правило, светлые волосы не шли им, не сочетались с цветом кожи, бровей и глаз, моментально отрастали у корней, выдавая свою ненатуральность, но брюнетки и шатенки упорно боролись с тем, что дала им природа, наивно или цинично полагая, что глупые джентльмены не разглядят подделки.

У этой блондинки корни еще не успели потемнеть, цвет был ровным и свежим, хотя чуть более ярким, чем мог бы быть натуральный, и каким-то немного театральным, сразу наводящим на мысли о гриме, париках и сцене.

Может, ей это надо для роли?

– Мне не понятно, – заговорщицки понизил голос Кемаль, – я же ничего не понимаю в ваших делах.

– А с кем, по-вашему, может… быть, скажем так, ведущая балерина? – язвительно и весьма охотно, но все же не повышая голоса, чтобы не выделяться, сказала девушка. – Особенно если ничего из себя не представляет, а главные партии танцевать хочет?

– Неужели с… а мне он показался порядочным человеком! – Кемаль сделал страшные глаза и, как мог, изобразил праведное изумление и негодование. Знать бы еще, о ком она! Кто у них тут ведает распределением ролей – директор, главный хореограф, кто-нибудь из педагогов, заезжий русский постановщик?

– А я и не говорила, что он не порядочный! – парировала блондинка. – Но окрутить каждого можно.

Они в это верят – в нашу мужскую неполноценность и готовность уступить любой желающей нас «окрутить» красотке. Наверно, мы даем им основания для подобного жизненного кредо.

– Разве он не женат? – он еще раз забросил невод в надежде, что где-нибудь в сетях запутается нужное имя.

Девушка посмотрела на него, как на умалишенного: со странной смесью удивления и сочувствия.

– Да какая разница?! Вы, что, правда, верите, что никто не изменяет женам?! И потом, вы видели жену-то?

– Это ты о ком? – прекрасный принц успел подобраться поближе и теперь стоял возле них, как-то особенно красиво выставив чуть согнутое колено.

«Умеют же! – с невольным уважением и чем-то похожим на восхищение подумал Кемаль. – Глаз не отвести! Вот попробовал бы я так встать!.. А внимание отвлекается – только так! Надо их вызывать по одному в кабинет, сажать за стол и тогда допрашивать в официальной обстановке и нормальной одежде, чтоб всей этой красоты не видеть. Или наручники на них надевать, что ли?!»

– Ни о ком! – отрезала блондинка. – Тебя женщины не интересуют, вот и не вмешивайся.

Понятно. В принципе, грубый намек мог быть и справедливым, объясняя и изящество поз, и длину волос, и явно ухоженную красоту. С другой стороны, здесь же иной мир – балет со своими законами и правилами, и нельзя, не зная их, делать поспешные выводы. Не говоря уже о том, что желание девушки опорочить этого принца в глазах зарекомендовавшего себя консерватором полицейского может оказаться важнее его сексуальной ориентации, какой бы она на самом деле ни была.

– Ну почему же? Некоторые женщины меня очень даже интересуют. Те, с которыми я танцую, во всяком случае. Хотелось бы, чтобы они что-то умели, милочка. А если не умеют, то учились бы… и помалкивали.

– Я не виновата, что они между собой разобраться не могут! – взвилась девушка, которой, в отличие от Кемаля, было, видимо, понятно, что он имел в виду. – Он говорит: руки туда, а потом приходит Нелли и говорит – наоборот! Я уже Шевкету сказала…

– Наябедничала уже? Ну-ну. А он тебе не сказал, что чем в парикмахерской сидеть, лучше бы поработать? Эта красавица, – обратился принц к Кемалю, – у нас теперь, видите ли, Одетта, а ее сестричка – Одиллия, а мне с ними мучиться. Вчера еще в кордебалете стояли…

– Я лично не стояла! – похоже, Ясемин была старшей и привыкла контролировать ситуацию. – Я танцевала испанский и па-де-труа из первого акта, – пояснила она явно для Кемаля.

Ему показалось, что они делают какие-то сложные шаги, словно перенося сюда со сцены свои невероятные танцы с непроизносимыми названиями, и хотят заставить танцевать и его. Ну нет, это не так просто. Танцевать вы, может, и умеете, сплетничать и подсиживать друг друга, похоже, тоже, но со мной вам не справиться, дорогие испанки и прочие принцы!

«Тореадор, смелее в бой!» – зазвучала вдруг в голове непрошенная мелодия – единственный знакомый ему испанский мотив, кроме не подходящей к случаю “Besa me mucho!”, и его охватил привычный охотничий азарт.

– Вы меня простите, – обаятельно улыбнулся он всем троим, – но я должен признаться, что все равно ничего не понял. Для меня Одиллия, и Одетта, и па-де-труа из первого акта… как китайская грамота. Мне бы узнать, когда госпожа Пелин ушла из театра, да и все.

И кто мог хотеть, чтобы она в него никогда не вернулась.

Но этого он не стал произносить вслух. Пока тореадору лучше спрятать красное полотнище, чтобы никто не бросился на него раньше времени. Не до эффектов, мы уж как-нибудь попроще. Может, зевнуть еще для убедительности?

– Ну, хорошо, – решительно произнес принц, – я вам скажу. Не хотел говорить, каюсь. Но все равно вы найдете кого-нибудь, кто нас видел, или кого-нибудь, кто что-нибудь наврет, и сделаете из этого бог знает какие выводы. В тот день Пелин ушла со мной. Да, да! – он повысил голос и красиво развел в стороны руки, тотчас же оказавшись в центре внимания. Публика примолкла и замерла.

– Да, мы вместе вышли из театра! Заявляю официально и при всех, чтобы потом не было никаких домыслов и сплетен. Почему нас охрана не видела, я могу объяснить: мы их тоже не видели. Что они никуда не отлучаются, что ли? И потом… мы быстро вышли. Пелин хотела от мужа спрятаться. И мы двумя зонтами прикрылись и сразу за угол повернули и в кафешку зашли.

– Так вы видели ее мужа?

– Нет, я лично не видел. Мне Пелин сказала, что он вокруг театра кругами ходит, а ей это надоело до смерти. Она его бросить собиралась, вы в курсе?

– Они же недавно поженились, – возразил Кемаль, – и муж ничего такого не говорил. Он весь в горе…

– Понятно, что в горе! Это же не он ее бросить собирался, а она его. Как ее угораздило, не понимаю! Она еще долго терпела, больше года!

– Простите, господин…

– Эрол, – снисходительно поклонился принц, который, судя по всему, полагал, что не знать его имени – дурной тон. Кемаль был с ним почти согласен: это имя значилось в самых верхних строках того самого списка, сразу после примы Пелин. Кажется, он и правда принц – и на сцене, и в их балетной иерархии, и может позволить себе это высокомерие и легкую снисходительность при общении с простолюдинами.

– Господин Эрол, вам придется дать официальные показания. То, что вы рассказали, может оказаться очень важным. Вы зашли в кафе, вы говорите?

– Забежали, если уж быть точным. Она все оглядывалась, посмотри, говорит, нет ли его, я пару раз глянул… да, она еще другое пальто надела, я вспомнил!

– Другое пальто?

– Ну да, муж ведь знал, в чем она утром из дома ушла, у нее куртка ярко-белая, заметная. Так она здесь еще пальто и плащ держала, мы все кое-что в шкафах оставляем. Когда мы выходили, она сначала машинально за куртку схватилась, потом говорит: нет, подожди, я пальто надену. Я ей, мол, там не так холодно, а она: при чем тут холод, когда эту куртку за километр видно, а этот придурок меня у театра высматривает. А пальто у нее серое такое, с капюшоном, она его накинула, мы еще зонтами прикрылись и побежали. И в кафе она капюшон не снимала, так и сидела.

– А вы там долго пробыли?

– Да нет, кофе выпили, сколько на это надо? Мне спешить некуда было, она, правда, на часы посматривала.

– То есть она куда-то собиралась, да? Пожалуйста, господин Эрол, не торопитесь, постарайтесь все-все вспомнить, до деталей. Если не возражаете, я бы вас попросил показать мне это кафе, и где вы сидели, и как туда бежали.

– Да ради бога, когда хотите! Только сейчас репетиция, но если вы подождете…

– А когда вы заканчиваете?

– О, этого никто не знает! Как пойдет. До премьеры всего ничего, а мы, считайте, без солистки остались! – судя по интонации, это был выпад в сторону какой-то из сестер или их обеих, и Кемаль решил разобраться-таки в проблеме.

– А кто теперь будет танцевать вместо госпожи Пелин? – как-то это говорится, не «роль», а, кажется, «партия», но Кемаль предпочел не рисковать.

– Да вот эти красавицы, – последнее слово принц Эрол выговорил так, что оно прозвучало как оскорбление.

– Если я правильно понял, госпожа Пелин танцевала одна, а теперь…

– А теперь на ее место хоть десять таких, как они, поставь!

– Да ты и на Пелин вечно орал! То одно не так, то другое. Скажешь, нет? Не обращайте внимания, он любую партнершу в могилу загонит!

Бывает так, что среди невнятного шума и гама общего разговора, который распадается на куски нескольких одновременно звучащих диалогов, вдруг звонкой желанной нотой пропоет тишина, – и в эту случайную секунду такими тщетными и ненужными кажутся все произнесенные раньше слова.

Последняя фраза выпала на такое мгновение – словно удар хлыста на арене, словно резкий и чистый звук кастаньет, ради которого умолкли гитары, словно последний удар подбитого подковкой каблучка, ставящего точку в диалоге танца.

Страстного испанского танца, в котором подтекст важнее самых эротических движений, а пышные воланы юбок лишь делают вид, что что-то скрывают.

Случайная фраза в случайной паузе? Или точно рассчитанный ход женщины, умеющей балансировать на самых кончиках пальцев и говорить, не раскрывая рта – каждым своим движением?

– Думай, что говоришь! – опомнился помрачневший принц. – Что – и кому!

– А что я такого сказала? – вызывающе откинулась в кресле Ясемин. – Как обо мне, так пожалуйста, все можно, да? И что я роль вместо Пелин получила, и что я якобы ее смерти желала, и с кем я ради роли сплю! Сейчас окажется, что я ее и убила!

– А ты хочешь сказать, что ее убил я, да?!

– Во всяком случае у тебя с ней тоже… не любовь и дружба была! А ты ее к тому же последний видел!

– С чего ты взяла?! Я ее до автобусной остановки проводил – и все дела! Зачем мне было ее убивать, сама подумай, идиотка?! Чтобы с тобой танцевать?!

– Простите, вы закончили? – мягкий, но властный голос вошедшего прервал разгоравшуюся ссору. – Нам нужно репетировать, и если бы вы могли разговаривать не со всеми сразу, а с частью труппы…

– Да-да, конечно! – согласился Кемаль. Не стоит портить отношения с главным хореографом, он и так весь на нервах, вон какие круги под глазами, смотреть страшно.

– Черный акт, па-де-де, – непонятно сказал Шевкет, и принц с красавицей Ясемин послушно двинулись к выходу. За ними, тихо переговариваясь и поправляя трико и банданы на волосах, потянулись остальные, и через минуту-другую Кемаль остался наедине с не желающим рассеиваться и покидать свою территорию дымом.

– Если я вам понадоблюсь, то… только через час, – высокий, худой, как Дон-Кихот, измученный хореограф беспомощно развел руками, – у нас столько работы!

– Ничего, ничего, я понимаю, – Кемаль решил выйти в коридор и посмотреть, не найдется ли не занятых в репетиции артистов, когда легким шорохом в углу обнаружила себя не ушедшая со всеми блондинка.

– А вы сейчас не заняты? – он вдруг понял, что еще не узнал ее имя.

– Черный акт, зачем я им? – видимо, это что-то объясняло, но не Кемалю, и он в очередной раз дал себе слово сегодня же вечером выяснить все про это проклятое озеро.

– Блондинок в черный акт не принимают? – пусть порадуется, что не зря сидела в парикмахерской: цвет ее волос замечен.

– Вы, как я вижу, в балете ничего не смыслите, а? – весело и почти нормально подмигнула ему девушка. – Хотите, расскажу, в чем тут фишка?

– Не смыслю и хочу, госпожа…

– Ипек, и можно без «госпожи»! – кажется, она почувствовала, что откровенное кокетство ему неприятно, и сменила тактику. Идеальная партнерша, ничего не скажешь! – Так вот, в «Лебедином озере» две главные женские партии, но, как правило, их исполняет одна балерина. В двух актах в белой пачке, в одном в черной.

– Почему одна? – удивился Кемаль. Пойди пойми – то грызутся из-за ролей, а то отдают две одной!

– Потому что в сказке про озеро злой волшебник Ротбарт подсылает свою дочь Одиллию вместо Одетты, и принц должен их перепутать. То есть они должны быть как близнецы, понимаете теперь? Черный лебедь и белый лебедь, но на одно лицо.

– И поэтому теперь вы с сестрой…

– Ну да, получили шанс. Счастливый шанс, если вы это не запишете в протокол, – Кемаль кивнул, подтверждая, что ничего никуда не запишет. – Если честно, нам бы эту партию никогда не получить, хоть Ясемин и делает вид… она всегда воображалой была, с детства. Эрол, он, конечно, злой, но это потому, что он вообще женщин не любит, а насчет нас он прав. Ему теперь с нами трудно, потому что мы, конечно… до премьеры десять дней, и постановщик этот знаменитый, и шума столько вокруг, – а нам учиться приходится! Я, честно говоря, даже не рада уже. Если бы не Ясемин, я, может, и не согласилась бы.

– Но это же ваш шанс, разве нет? От такого, как я понимаю, не отказываются?

– Конечно. Но, с другой стороны, если знаешь, что не потянешь?.. Позориться-то! Я, конечно, неаполитанский танцевала и в вальсе соло, но это гораздо проще. А Ясемин в па-де-де фуэте эти знаменитые крутить! Их ведь даже считают некоторые: тридцать два или меньше?

– То есть получается, – подвел итог Кемаль, – что для вас это может стать счастливым шансом, а может и нет?

– Вот именно! Мы, конечно, постараемся, и кое-что для нас упрощают, и темп кое-где снижают… но лично я уже просто без ног! – еще одно продуманное движение (других они, похоже, никогда не делают!) – и пара красивых длинных ног, затянутых в трико, легла на ближайший к Кемалю стул.

– А кто принимал решение, что танцевать будете вы?

– Главный хореограф, разумеется, – была какая-то нарочитая небрежность в равнодушном пожатии плеч и в том, что она не назвала его по имени. Словно чтобы избежать подозрений в излишней интимности и приближенности к трону.

– И не было других претенденток?

– Почему не было? Конечно, были! Таких, как мы, в театре много. Просто Ясемин придумала, что мы можем танцевать вдвоем, тогда больше гарантий, что мы справимся. Все равно пришлось бы двоим танцевать, иначе никто бы не потянул, а если так, то почему не мы? У нас же сходство – это плюс, правильно? Мы и волосы специально покрасили!

– В тот же день? – не удержался Кемаль. – Если я правильно понял, вы покрасили волосы на следующее утро после убийства?

– Ну да… наверно. Позавчера, кажется?

– А кто вам сказал, что Пелин умерла?

– Никто… то есть я не знаю! Кто-то из театра, а какая разница?

– Разница есть, госпожа Ипек. Вспомните, пожалуйста, кто это был. Вам позвонили?

– Да не знаю я! – девушка начала раздражаться, но выглядела вполне искренней. – Меня Ясемин разбудила и сказала… а кто звонил, я и не спросила! Какая разница, когда такое происходит?!

– А что точно сказала ваша сестра? Вот она вас разбудила – и что именно сказала?

– Да я не помню точно! Сказала, что кошмар, что Пелин убили, что нам надо что-то делать, чтобы получить роль… потом про волосы, вот и все.

Вот и все. Значит, надо будет спрашивать у Ясемин, кто и когда ей звонил, потом проверять эту информацию у якобы звонившего, потом – не исключено! – устраивать им очную ставку, чтобы выяснить, кто из них лжет, потом искать того, кто звонил на самом деле… и все ради чего?! Вряд ли убийца был настолько наивен, чтобы, сделав свое дело, сразу броситься звонить. А если предположить, что новая Одиллия (или Одетта – черт их разберет?!) была злодейкой не только на сцене, а сообщницей убийцы, то и она не выдала бы себя так легко.

Все смотрят кино и читают книги и знают, что излишняя информированность о времени, способе и прочих деталях преступления нередко помогает обнаружить виновного. Поэтому лучший способ получить желаемые дивиденды от совершенного убийства – это затаиться и поменьше говорить на эту тему. Ничего не изменилось бы, покрась они волосы чуть позже или не покрась вовсе, но старшей сестре не терпелось воспользоваться ситуацией, и она поспешила. Что отнюдь не означает, что она замешана в преступлении, которое оказалось выгодным для нее.

Но коль скоро оно оказалось выгодным для нее, она автоматически попадает в число подозреваемых, и каждое ее слово, равно как и алиби, придется проверять и перепроверять – и тратить драгоценное время, которое и так утекает куда-то, не двигая с места расследование.

– А господин Эрол – принц? – пора сменить тему и дать девушке повод поговорить о других.

– Ну да, кто же еще? – она произнесла это с такой странной интонацией, как будто хотела сказать не то, что этот Эрол, разумеется, принц, и никто иной, а что никто иной, кроме Эрола, не смог бы стать принцем.

– Он, как мне показалось, очень нервничает?

– Еще бы! Смена партнерши и все эти дела… убийство, допросы ваши, а он у нас мальчик нервный, впечатлительный. Тонкая натура, так сказать, – усмехнулась Ипек, словно намекая на что-то, и Кемаль решил, что пора показать ей, что он ее понял.

– Вы сказали, он не любит женщин… или вы только о Пелин и о своей сестре?

– Он не любит их вообще, но некоторых особенно! Да вы же сами его видели – типичный голубой! У него и постоянный… друг есть, только он в последнее время и другим глазки строит. Может, и вам начнет, раз вы к нему интерес проявили! – вредная какая девчонка, надо же.

– Спасибо, что предупредили, – он постарался не выдать своего недовольства. – А с кем, по-вашему, Пелин могла встречаться в тот день? Вы ведь мне не на принца вашего намекали?

– А вы не поняли? – удивленно протянула Ипек. – Тут у нас роковой треугольник, точнее, многоугольник. Пелин наша… много с кем, скажем так. Так вот, чтоб облегчить вам работу: с одной стороны, разумеется, ее чокнутый муж, с другой – наш главный, которого она недавно принялась обхаживать, с третьей – его жена, которой все это, сами понимаете, сильно не нравится, с остальных сторон – бывшие любовники Пелин, она их, как перчатки, меняла. Колдун наш вон до сих пор из-за нее сдвинутый! А в центре всего этого – она сама, роковая женщина. Очень ей эта роль нравилась, так что ее многие терпеть не могли… русская мадам – и то…

– Которая из них? – пора вынудить эту осторожную ябеду называть имена.

– Мадам Нелли, она у нас сама такая же: чтоб лучше всех, да в центре внимания, да чтоб все мужчины вокруг нее. А тут Пелин – помоложе да пошустрее. Мадам из кожи лезла, чтоб ее хоть в чем-нибудь переплюнуть. Иногда во время класса, вместо того чтобы заниматься, только и делала, что сама все показывала, покрасоваться хотела. Особенно когда этот новый приехал… как его… Гин-та-рас? У нее муж старый, все ей позволяет, так она от нового этого не отходит, и Пелин, конечно, тут же…

– И с кем из них она могла встречаться? – сплетни, понятное дело, собирать надо, но это должны быть все-таки нормальные, конкретные сплетни, которые подтверждаются чем-то более убедительным, чем черные глаза и вытянутые у него перед носом длинные ноги.

– С Шевкетом, я точно знаю. Разговор слышала… кстати, и его жена могла при желании услышать, она тоже там была. И мадам Нелли, но она могла и не понять.

– Что за разговор?

– Они по лестнице поднимались… не здесь, а в театре из кафетерия. Он ей и говорит: это мы потом еще раз обсудим. А она: когда, сегодня? Он: да, говорит, попозже, когда все закончим. Что-то в этом роде, я больше не слышала, врать не стану.

Вот и умница, что не станешь.

Хорошо бы еще узнать, много ли ты уже наврала.

Черные глаза смотрели так ясно, длинные ресницы помахивали так наивно, как крылья бабочки, длинные ноги лежали так красиво, и рука с перламутровыми ногтями так изящно поправляла такую светлую, такую идеально-ангельскую прядь, что все это просто не могло быть правдой.

Ресницы намертво схвачены удлиняющей тушью, ногти наклеены, волосы перекрашены, положения ног натренированы с детства – только хитрость и подлость за всем этим не спрячешь.

Они-то, похоже, у тебя самые настоящие, дорогая белокурая Кармен с табачного склада. Вонзающая кинжал подозрений во всех своих врагов и потенциальных соперниц.

«Что ж, разберемся и в этом, – подумал тореадор, убирая под мышку не пригодившийся плащ и, как Санта-Клаус, взваливая на плечо подаренный ему мешок сплетен. – Непременно разберемся, красавица! Нынче мужчин так просто не обманешь, Карменсита!»