От зонта не было никакого толку: дождь заливал со всех сторон, а лужи успели покрыть весь двор, и то, что капало сверху и задерживалось-таки зонтом, было в прямом смысле слова каплей в море.
Лиза быстро пробежала тот десяток метров, что отделял ее от спасительной машины, торопясь и путаясь руками в зонте и ключах, открыла дверь, скользнула внутрь, как всегда, зацепившись оставшимся снаружи зонтом за дверцу, швырнула мокрую сумку на заднее сиденье, потом встряхнула, закрыла и втянула наконец зонт, – все! Можно перевести дыхание.
По стеклам лились сплошные потоки воды, и Лиза несколько минут посидела, глядя на них и приходя в себя. Ничего себе, погодка! Лучше, конечно, чем землетрясение… а кто сказал, что в такую погоду его не может быть?
Ладно, хватит, соберись.
Ехать сейчас надо очень осторожно, медленно, а у тебя есть план, куда и зачем тебе нужно. План был рассчитан на нормальную погоду – может, отменить его к черту? А почему, спрашивается?
Нет уж: если я не хочу зависеть ни от кого, то и от погоды не буду! Что такого в моем плане, чтобы ему помешал дождь? Не на пикник же собралась.
Лиза завела машину, включила фары, дворники, отопление, огляделась и, пропустив несколько выезжавших со стоянки, нетерпеливо гудящих друг другу машин, медленно тронулась с места. Куда спешить в такую погоду? Вон и все эти гудящие – куда они денутся, если выезд отсюда узкий и если, выехав, сразу попадаешь в поток других машин, которые вовсе не спешат уступить дорогу и тоже принимаются возмущенно гудеть.
Стоя в этой гудящей очереди, Лиза пошевелила пальцами ног: кажется, сапоги не промокли. Вот джинсы на коленках мокрые, но это можно пережить. Если бы ей сейчас пришлось бежать до автобусной остановки, вымокла бы вся до нитки. Она поежилась от самой мысли и с сочувствием посмотрела на придерживающих зонты немногочисленных в этом месте пешеходов. Что им здесь делать, возле табачно-балетного здания? Чужие сюда ходят редко, разве что те, кто знает, что здесь можно пристроить на стоянку машину.
В силуэте человека на углу ей показалось что-то знакомое, и, еще под впечатлением от своей короткой пробежки до машины, Лиза притормозила и чуть-чуть приоткрыла окно. Дождь тут же воспользовался ее неосмотрительностью и постарался ворваться внутрь.
– Цветан! Идите сюда! Да быстрее же, все намокнет!
Сзади возмущенно засигналили, Цветан несколько секунд оглядывался, пытаясь понять, кто и откуда его зовет, потом точно так же, как перед этим Лиза, путался и зацеплялся зонтом за дверцу… наконец, не дав ему толком усесться и пристроить куда-нибудь мокрый зонт, она рванула вперед.
Вновь оказавшись в медленно ползущем в сторону центральной площади потоке, Лиза спросила:
– Ну и погодка, да?! Куда вас подвезти?
– Спасибо, Лиза, но… наверно, никуда. Или вот до площади.
– Да мы уже на площади! Зачем же вы тогда садились? И что вам здесь делать-то? – удивилась она.
– Вы закричали, и я не успел отказываться. Я думал, вы что-то хотите говорить… а на площади остановка минибуса. Я собирался в «Оздилек» ехать.
– Зачем? – подозрительно глянула Лиза, но тут же заставила себя смотреть только на дорогу и в зеркала.
– Как «зачем»? Кое-что покупать… и обедать. А что? Вот здесь, Лиза, вот же минибус!
– Вижу я ваш минибус! – сердито буркнула она, с трудом объезжая неожиданно притормозившую у тротуара машину. – Вы бы ремень пристегнули. Я сама туда еду.
Вот так всегда: стоит что-то спланировать, неважно, ерундовое дело или начало новой жизни, – и непременно что-нибудь или кто-нибудь… не то что помешает, но вмешается или просто попадется на пути. Совпадения и случайные встречи в Измире происходили почему-то так часто, что Лиза давно перестала им удивляться и воспринимала как данность.
Такой уж это город, ничего не поделаешь.
Немножко волшебный город, лукаво подмигивающий город-сводник.
Здесь можно было отправиться на пароме на другую сторону залива и в маленьком, выбранном наугад ресторанчике встретиться с соседом по подъезду, с родственником мужа, с давней подругой; можно было, разговорившись со случайным попутчиком в автобусе, выяснить, что у вас куча общих знакомых и что про вас он знает даже больше, чем вы готовы ему сообщить; можно было спросить прохожего, как пройти к такому-то дому, и узнать, что он идет туда сам или всю жизнь прожил в том самом доме. Эти местные чудеса давно стали для Лизы привычным делом, и сейчас, узнав, что Цветану нужно туда же, куда и ей, она почти не удивилась. Только рассердилась, что ее план, которому она придавала такое значение, меняется.
– В «Оздилек»? Правда? – уточнил Цветан, видимо озадаченный ее недовольным тоном. – Если у вас… свои планы, я не хотел бы их… нарушивать.
– Ничего вы не нарушите, какие у меня могут быть планы? – из ставшей второй натурой вежливости сказала Лиза, пытаясь в то же время сообразить, как соотнести ее план с присутствием постороннего человека. План-то ведь был, и смысл плана в том и состоял, чтобы быть одной.
Ну и ладно, не выгонять же его теперь под дождь! Тем более что его остановку она уже проехала и, значит, теперь в ответе за того… кого приручила. Никто не заставляет меня ходить с ним по супермаркету, довезу, высажу, попрощаюсь – и займусь своими делами.
Вернее, одним делом.
Медленно, словно в замедленной съемке, двигаясь потоке машин, Лиза выехала на набережную. Здесь была удачно организована «зеленая волна», и, если никто не превышал скорости и не тормозил посреди дороги, можно было ехать и ехать в свое удовольствие, не останавливаясь ни на одном светофоре. И так почти вдоль всего длинного, растянутого по декольте залива, как снизанные из бисера и жемчуга всех цветов бусы, города.
До видневшейся вдали башни нового шикарного отеля, у подножия которой и располагался торговый центр «Оздилек», можно доехать минут за пятнадцать – для Измира, с его узкими крутыми улочками и вечными пробками, просто рекорд.
– Как вам этот Пуаро? – вдруг спросил Цветан, и Лиза, успевшая, как почти всегда в последнее время, погрузиться в собственные мысли, озадаченно помолчала, осмысливая сказанное.
– Пуаро? А, да… вроде ничего, даже не знаю. Нормальный, по-моему, – пожала она плечами.
– А мне показалось, он вам понравился, или нет? Вы с ним так мило общались.
– Почему мило? Нормально общалась. Надо же было ему помочь в вашей неразберихе. Одна Нелли чего стоит, а еще Нина Петровна эта! Зачем им, спрашивается, все это?! Ведь и так понятно, что никто из них Пелин убить не мог, вот выпроводили бы полицию и говорили что угодно, правильно? А то я прямо не знала, куда деваться!
– Ну, Лизочка, вы же дружите с Нелли, что же она вам ничего не рассказывает? Наша Нина и ее муж без сплетен и… как это… злого словия? Без злословия жить не могут, задыхаются, понимаете? Для них говорить гадости – это как дышать, физическая потребность.
– Вообще-то, Нелли рассказывала, но я думала, она преувеличивает, и, если честно, даже не ко всему прислушивалась…
– Ну, не прислушивались-то вы понятно почему! Вы вообще ни к кому не прислушиваетесь.
– То есть? – удивилась Лиза. До этого она почти не уделяла внимания разговору, автоматически вставляя какие-то реплики, но эта задела ее за живое. Как это она не прислушивается? С какой стати он?.. Лиза посмотрела было на Цветана, но, едва встретившись с ним взглядом, быстро перевела глаза на дорогу: дождь, между прочим.
– Вы обиделись? Простите, я просто хотел вам говорить, что после этого землетрясения вы ходите такая… не знаю, как сказать. Без лица?.. Как это говорится, когда нет лица, что ли?
– На мне лица нет, – совершенно не задумываясь, автоматически подсказала Лиза.
– Ну да, – подтвердил Цветан, – его нет. И вы разговариваете… как автоответчик, и ни во что не вникаете.
– Если вы из-за Тима и его уроков, то я…
– Лиза, это не то. Вы все делаете правильно, особенно для детей, и, пожалуйста, не обижайтесь… но есть ведь еще и вы сами, да?
С какой стати?! Какое он имеет право все это говорить?!
Я сама разберусь, мне никто не должен помогать, мне собственный муж не помогает, я вообще сейчас заплачу, если он не прекратит. Зареву прямо здесь и сейчас, при постороннем человеке. Со мной нельзя говорить об этом, нельзя! И я никому не позволю, какого черта?! Лица нет! Конечно, нет, откуда ему взяться, лицу?
Видел бы он, чего там внутри нет, а что есть! Я и так еле ношу уже это спокойное лицо, я его надеваю, выношу из дома, прикрепляю к нему голос, который, видите ли, как автоответчик, но он работает и что-то кому-то отвечает, а остальное никого не касается. Да, есть еще и я сама, но кому это интересно? Я есть и я одна, и я со всем всегда справляюсь сама, и с этим тоже уж как-нибудь… Я сама там внутри, и до меня нельзя добраться, и я никому не позволю добираться, потому что когда туда добираются, то делают больно. И потом еще труднее прятаться… чертовы дворники! Или дождь усилился?
– Лиза, вы?.. Лизочка, что вы, перестаньте. Может, остановиться?
Значит, это все-таки слезы.
Лиза шмыгнула носом и упрямо помотала головой: не будет она останавливаться. Остановиться, расслабиться, разрыдаться, чего доброго, начать жаловаться – ну уж нет!
– Все в порядке, – выговорила она, делая усилие над собой, чтобы не поднять руку и не начать вытирать глаза. Что ему видно с его места – одну слезинку на щеке, не больше.
Вот пусть так и будет. Сейчас она высохнет, а следующей никто не дождется – хватит уже, правда. Что за нервы такие, ведь раньше-то их не было никогда, откуда они взялись, спрашивается?! Если начать вытирать ту слезу – потекут следующие, и размажется тушь, и все будет видно и ясно. А так – еще можно, наверно, сохранить лицо.
Которого, как выяснилось, на ней нет.
– Вот, возьмите, – Цветан зашуршал бумажной салфеткой, – и простите, пожалуйста, я не думал, что вы…
– Не надо! – огрызнулась Лиза. Кажется, у Скарлетт О’Хара никогда не было носового платка и его ей вечно подавал роковой мужчина ее жизни? Только этого мне не хватало: роковых мужчин с носовыми платками! – Все в порядке, спасибо.
– Я должен вам говорить, что вы напрасно боитесь. Вы просто не привыкли у себя в Москве, а у нас в Софии землетрясения бывают, и какие! И мы привыкли. Это было сильное землетрясение, да? Но ведь все живы-здоровы, правильно? В ближайшее время оно не повторится, вот увидите.
– Откуда вы можете знать?! – перебила его Лиза. – Никто не знает, когда оно может повториться! Специалисты даже не знают! И японцы не знают!
– О, вы… изучали вопрос, да? Но тогда вы должны понимать, что в этом районе всегда были и будут незначительные землетрясения. И если вы здесь живете, то нечего их бояться. Это как… ну… замок с привидением – оно то ли есть, то ли нет, но всех им пугают, а в замке жить хочется, правильно? Это все не фатально. И не плачьте, пожалуйста, хватит уже! Вы такая умная женщина…
– Я и не плачу, – получилось почти спокойно, неплохо получилось.
«Умная женщина»! Лучше быть глупой, тогда можно рассчитывать на сочувствие. За последние полгода я только и слышу, что я умная, и поэтому должна что-то суметь, что-то стерпеть, что-то сделать и устроить, ничего не бояться, все успевать, ничего ни от кого не требовать…
– Это ваш муж так говорит?
Ну вот, кажется, начинаются мысли вслух. Неужели я все это сказала?
– Да, он… впрочем, это неважно, Цветан, извините меня, – она принялась старательно подавать сигнал и перестраиваться в правый ряд, хотя при той скорости, на которой не спеша полз сквозь дождь уже поредевший поток машин, ничего сложного в этом не было.
– А он, как я понял, работает в России?
– В Казани. Что-то там строит – то университет, то супермаркет. Там много работы.
– А вы не хотели туда ехать?
– Конечно, не хотела! Как вы себе это представляете? Я специально привезла детей сюда, чтобы они освоили язык и получили образование здесь, и как я могу их снова перевезти?! Причем неизвестно на сколько – на год, два, три? Тогда я могла бы и в Москве остаться, уж наверно, лучше, чем в Казани.
– Ну и остались бы в Москве, там у вас, кажется, все налаживается… я слушаю новости.
– Новости! В новостях вам не скажут, каково у нас брюнетам выходить из дома. И каково было бы моим мальчикам с турецкой фамилией и черными глазами в московской школе. Мы иногда всей семьей куда-нибудь ходили, так нам прямо на улице нормальные на вид люди ни с того ни с сего говорили гадости. Или чтоб мы убирались отсюда, или чтоб мы говорили по-русски, раз уж сюда заявились, или что я… сами понимаете кто и что меня убить надо. Не скинхеды какие-нибудь, а обычные люди, представляете?! А я русская и москвичка не знаю в каком поколении, но мне из-за этих противно быть русской и противно что-то кому-то доказывать! И я не хочу, чтоб мои дети даже задумывались, хорошо или плохо быть русским, или турком, или китайцем, или…
– Это более хуже, чем землетрясение, да?
– Конечно! Оно хоть в тебя лично не метит, и соседи здесь все друг другу помогают, а не то что эти фашисты!
– Вот, видите, Лиза, значит, вы… выбрали меньшее зло, правильно? Вы сегодня завтракали?
– Да, то есть… – она не ожидала такой резкой перемены в разговоре и недовольно покосилась на пианиста. Что он еще выдумывает, какой завтрак? – Вообще-то, нет. Я пила кофе, а потом приехала сюда. А что?
– Да ничего, что вы так пугаетесь, Лиза? – почти засмеялся Цветан. – Пойдемте обедать, я лично голодный уже, как… зверь? Так можно говорить?
– Можно… но я… даже не знаю.
Она собиралась начать новую жизнь.
Вот прямо с сегодняшнего дня, совершенно всерьез – взять и начать.
Ничего – и никого! – не ждать, жить только настоящим и научиться жить и быть в одиночестве, не страдая от этого. Она даже план разработала: покончив с балетными делами, поехать в «Оздилек». Вообще-то, она ездила туда довольно часто, потому что там было удобно парковаться и можно было купить сразу все нужные продукты и вещи, но эта поездка должна была стать особенной.
Вернее, со стороны она могла показаться совершенно обычной, но Лиза, тщательно продумывавшая свой план, придавала ей особенное значение.
Дело в том, что она никогда не была одна в ресторане.
Это может звучать смешно, или странно, или даже глупо, но ее жизнь сложилась так, как сложилась, и вчера, очередной бессонной ночью, Лиза поймала себя на мысли, что она не знает, как вести себя в некоторых общественных местах, если рядом нет спутника.
Спутника жизни – или просто кавалера.
Она никогда не ходила одна в театры, кино, рестораны, погулять в парк или по городу. Либо кто-то – в последние годы только муж – водил ее туда, либо она водила детей.
Этой ночью она почему-то решила, что это неправильно.
Что раньше, наверно, было правильно, потому что жизнь сложилась так, как сложилась, а теперь, когда в жизни надо явно что-то менять, это неправильно. Поэтому она должна одна пойти в ресторан и спокойно там пообедать.
А потом еще купить себе цветы.
Этого она тоже никогда не делала – не покупала цветы просто для того, чтобы они были в доме. Раньше – опять же! – она об этом не задумывалась: цветы появлялись не чаще, но и не реже, чем в любых домах, их приносил муж, или гости, или ученики, но в последнее время вазы почти постоянно оставались без дела. Она даже купила хорошо сделанный, дорогой букет искусственных цветов, которые раньше терпеть не могла, чтобы как-то заполнить пустоту в гостиной. Она любила цветы и иногда с удовольствием выбирала их – для подруг, для визита к кому-нибудь, для школьных учителей или врачей.
Но никогда для себя.
И вот, пожалуйста: торговцы цветами попрятались от дождя, она проехала уже несколько мест, где они обычно стояли, а обедать… как бы так отказаться, чтобы…
– Не придумывайте ничего, хорошо? Или вы феминистка и не можете есть за одним столом с мужчиной?
– Почему феминистка? И потом феминистки как раз могут…
– Ну значит, турецкая женщина в тюрбане или как у них это называется?
– Так и называется, – видимо, не судьба.
Не судьба идти одной в ресторан и таким образом начинать новую жизнь. Жизнь сложилась так, как сложилась, и продолжает складываться так, как ей, жизни, а не Лизе угодно.
Впрочем… пойти в ресторан не с мужем, а с другим мужчиной – интересным, между прочим, мужчиной (она исподтишка покосилась в сторону пианиста), с которым к тому же можно поговорить на родном языке, – разве это не означает начать новую жизнь? Тоже ведь в каком-то смысле… даже если не иметь в виду ничего такого, кроме обеда… все равно ведь нечто новое, правильно?
А странно он себя ведет, вдруг подумала Лиза, Пелин погибла, а он едет себе обедать и вообще совершенно спокоен и равнодушен, да еще меня успокаивает и приглашает. Может, Нелли все придумала, и у него с ней ничего не было? В любом случае, лучше перевести разговор на этот детективный кошмар, в который они попали, а не влезать в ее, Лизины, проблемы. Он, кстати, и начинал что-то про Пуаро.
– А что вы говорили про Пуаро? – ехать медленно было скучно, надо поддерживать разговор. В затухающих разговорах ничего хорошего – мало ли, что из них может возникнуть.
– Ничего. Мне он показался неглупым человеком. Будем надеяться, разберется во всем этом. По-моему, он все это всерьез не воспринял… то, что Нелли наговорила.
– Да как это можно принимать всерьез?! Ясно же, что она просто разозлилась на Нину Петровну, вот и выдумала невесть что.
– Ну, Нина всех достала уже, – современное словечко, привезенное мальчишками из последней поездки в Москву и успевшее «достать» Лизу дома, будучи произнесенным с иностранным акцентом, неожиданно развеселило ее. И чего я, собственно, плачу, страдаю, выдумываю проблемы? Смотри, как все хорошо: мальчики здоровы, учатся прекрасно, ты едешь в хорошей машине обедать, и не одна, а в компании, вот и езжай себе и ни о чем не задумывайся.
– Вы тоже ее не любите?
– А как ее можно любить?! Они с мужем все время что-то… – Цветан не договорил и махнул рукой. – Ринат вон их убить готов, по-моему. Мне-то все равно, что они там, а у него семья, и ему неприятно.
– Что неприятно? – Лизе показалось, что она не понимает, что он говорит, как будто его хороший и совсем нормальный русский язык вдруг превратился в какой-то другой.
– Как что? Она же совсем обнаглела сегодня. Так и говорит, что Ринат… ну… с мягкими кистями, – пианист сделал замысловатый жест рукой, и Лиза даже позволила себе отвлечься от дороги и проследить за ним. Непонятный язык никак не желал превращаться в русский, и она с неожиданным смущением почувствовала себя почти дурочкой. Кивнуть, что ли, сделав вид, что все поняла? С другой стороны, если предстоит совместный обед, то неизбежны и еще какие-то разговоры, а если он намерен все время выражаться столь же невразумительно…
– Цветан, скажите нормально, а? – не буду я притворяться умнее, чем я есть, зачем мне? – С какими кистями?! Я ничего не понимаю уже!
– Я не знаю, как у вас говорят, а у нас в Болгарии так называют голубых. Гомосексуалистов, – пояснил он, видимо переоценив Лизину тупость. – Нина почему-то считает, что Ринат такой, и проходу ему не дает. А поскольку мы с ним много общаемся, то и я, значит… только мне все равно, а Ринат бесится.
– Зато если бы полиция об этом узнала, вас обоих ни в чем бы не подозревали! – выпалила Лиза первое, что пришло в голову, и тут же пожалела об этом. Вот так поработаешь переводчиком да пообщаешься с такими, как Нелли, у которой что на уме, то и на языке, и забудешь, как нормально выражать собственные мысли. Неловко получилось, могла бы и промолчать.
– А в чем нас подозревают? – удивился Цветан. – В убийстве Пелин? По-моему, таких мыслей даже… у никого нет!
– Как же «у никого нет», когда выяснилось, что ее муж Ринату сцену устроил? И…
– И вам насплетничали, что у меня с Пелин «что-то было», как они все говорят? Кстати, ничего и не было, если вам интересно.
– Ничего мне не интересно! Это полиции может быть интересно, а мне приходится вникать во все ваши сплетни и дрязги.
– Нашей Пелин зачем-то всегда было нужно, чтобы в нее все были влюблены, понимаете? Балерины почти все такие, – он произнес это как-то так, что Лиза невольно задумалась: хорошо, что она не балерина, или плохо? – Она еще до замужества со многими у нас крутила, да и потом… хотя, знаете, если у нее со всеми было то же, что со мной, так она просто абсолютно порядочная девушка. Разговоров вокруг много, потому что в театре все большие любопыты…
– Кто? – не сразу поняла Лиза, но тут же засмеялась: – Какое хорошее слово! У меня дети так говорят!
– А что? Так нельзя говорить? – встревожился Цветан.
– Да можно, не волнуйтесь!
– Нет, раньше я хорошо говорил по-русски и читал много, но здесь…
– Да вы и так нормально говорите, очень хорошо даже! – ей хотелось вернуться к прежней теме и спросить про Пелин, но было неудобно так явно проявлять любопытство. «Любопыты» – надо же так сказать!
– Лиза, а у вас есть книги? А то я здесь так мало читаю, только то, что привожу из Болгарии, но езжу я редко…
– Есть, конечно! Как бы я без книг жила? Что же вы раньше не спрашивали?
– Не знаю, – огорченно ответил пианист. – Не догадывался.
Они подъезжали к торговому центру, и Лиза принялась высматривать место на стоянке поближе к входу.
– Ненавижу ноябрь! – неожиданно заявил Цветан. – Просто ненавижу. Самый…
– Я знаю, – подхватила Лиза. – Самый поганый и мерзкий месяц. Терпеть его не могу. Вот, придется отсюда бежать, ближе, по-моему, все занято.
– Ничего, добежим. У вас есть зонт? Или можно под одним? – он выбрался из машины, раскрыл зонт и, захлопнув свою дверцу, подошел к Лизиной.
– У меня есть, – она потянулась было назад, чтобы взять свой зонт, но раздумала. Идти совсем чуть-чуть, готовый зонт уже ждет ее, зачем она будет носить с собой по магазину и ресторану эту мокрую обузу? – Но можно и под одним.
Она выбралась из машины, постаравшись не попасть ногой в лужу, быстро повернула ключ и, сразу подхваченная Цветаном, оказалась под защитой большого зонта… и вообще – под защитой. Привычно вцепившись в рукав спутника (какая новая жизнь и одиночество – ты этого совсем не умеешь!), Лиза с облегчением и уверенностью добежала до раздвинувшейся перед ними стеклянной двери и шагнула внутрь.
В чистом и пустынном в этот час ресторане они пристроили раскрытый зонт сушиться около столика и принялись обсуждать меню. Заинтригованный официант так откровенно прислушивался к незнакомым словам, и на его юном лице читалась такая жажда определить, на каком языке разговаривают клиенты, что Лиза пожалела его и весело сказала:
– Это русский язык, вы все равно не поймете! Но заказ мы сделаем по-турецки, не волнуйтесь.
Юноша смутился, как будто уличенный в чем-то постыдном, и принялся делать вид, что переставляет приборы на соседнем столе.
– Я здесь часто бываю, – сказал Цветан, – они хорошо готовят. Вот это очень вкусно и вот это, – он указал на названия блюд.
– Да, я знаю, я здесь тоже была. Вернее, я сюда часто езжу, только не в ресторан, а в магазин, я же рядом живу. Так что заказывать?
– Вы все в роли переводчицы? Я, вообще-то, могу и сам, – Цветан подозвал провинившегося официанта и сделал заказ, на всякий случай поясняя свои слова картинками из меню. – Я же здесь давно, кое-что могу сказать уже.
– Давно – это сколько? – ревниво спросила Лиза. Ни один иностранец не должен жить в Измире дольше нее, это ее город, а не российская здравница Анталья и не Стамбул какой-нибудь, который как проходной двор!
– Почти пять лет, – порадовал ее пианист. Ее личный рекорд не побит, она здесь больше семи лет, она здесь своя, а остальные приезжие – просто гости. – Я люблю Измир, а вы?
– И я, – осторожно, чтобы по установившейся привычке не подпускать никого слишком близко, ответила Лиза.
Что он себе опять позволяет – вопросы о любви, пусть к городу, но это тоже нечто личное, ее собственное, нечто такое, чем можно делиться только с кем-нибудь близким… или понимающим. Как выяснилось в последнее время, близкие и понимающие – это не одно и то же.
– Когда я приехал, я сначала привыкал, – продолжал между тем Цветан, не заметив ее сдержанности, – и языка не знал, и работал, а потом уехал в отпуск в Софию, вернулся, вышел утром за сигаретами – а тут воздух этот прозрачный, и тротуары перед лавками моют, и дымка эта на горах… понимаете? Это все, – он поискал какое-то слово, но не нашел: Лиза знала, как трудно подобрать слова, чтобы описать это чувство.
– Да, понимаю, правда, понимаю, я и сама, – она попыталась прийти на помощь, но тоже не подобрала слов. Их либо будет слишком много, либо слишком мало, либо это будут не точные слова.
– Я еще ночной Измир люблю, – невпопад продолжила она, – когда на той стороне огни эти, – она провела рукой изогнутую линию.
– Огни как нити золотых бус, – проговорил Цветан, и Лиза чуть рот не раскрыла от изумления. Это кто сказал – он?! Или она сама?
– Это Цветаева, – по-своему истолковав ее озадаченный взгляд, пояснил пианист.
– Да я знаю! – возмутившись, что ее принимают за невежду, сказала Лиза. – Просто эти стихи редко кто знает, поэтому я и удивилась. Я их когда-то со сцены читала.
– Я много стихов знаю, я почти всего вашего Маяковского наизусть знаю. Вы, русские, его не любите, а у него изумительный ритм. Я же музыкант, а музыка – это прежде всего ритм. Так вы дадите мне что-нибудь почитать?
– Конечно, – Лиза поймала себя на мысли, что эта просьба ее порадовала.
Никто из ее русских знакомых не просил у нее книги, Нелли однажды взяла дешевый любовный роман, оставленный приезжавшей год назад мамой, но прочитала ли она его, Лиза так и не узнала. Да и не интересовалась: полуразвалившийся покетбук был ей не нужен, сама она бросила его на второй странице и искренне не понимала людей, которые могли употреблять подобное чтиво – даже в метро и в самолете. Разве место чтения что-нибудь меняет? Ведь книгу для того и берешь, чтобы перенестись совсем в другое место из того, где ты не совсем счастлив? Перенестись – и испытать счастье текста, и прожить чужую жизнь, и присвоить себе чужие проблемы и чувства, чтобы ненадолго позабыть свои…
– Хоть сегодня, – ей захотелось сделать приятное человеку, который, похоже, тоже не мог обойтись без этого выдуманного мира, который… ну да – ненавидел ноябрь, и знал ее любимые стихи, и любил, когда прозрачным утром моют измирские тротуары, и так забавно говорил по-русски, и – разве этого не достаточно, чтобы дать ему книги?
– Если вы не заняты, я кое-что куплю, и мы можем поехать ко мне. Я совсем близко живу, и вы выберете, что хотите.
– Большое спасибо, – обрадовался Цветан, – а то без книг… сами понимаете. Мне Нелли какой-то роман дала, но его читать невозможно, я на второй странице бросил.
– Покетбук с красной туфелькой на обложке? Про любовь якобы, да? – засмеялась Лиза. – Я тоже бросила. На той же странице! Это моя мама в самолете читала и у меня оставила. Но у меня и нормальные книги есть, вы не думайте. О, я вам дам книгу про кота, как говорят мои дети. Если вы не читали.
– Про какого кота? – недоуменно спросил Цветан.
– «Код да Винчи»! Денис так слово «код» расслышал. Почему, говорит, если книга про кота, на ней кот не нарисован?
– Хорошо, – оценил пианист. – И я ее с удовольствием прочитаю, я только фильм видел, а книгу в Болгарии собирался купить, когда ездил, но не успел. Книга про кота, смешно! Кот по имени да Винчи, да?
И тотчас же замяукал кот – и Цветан и принесший заказ официант вздрогнули и принялись оглядываться.
Лиза и сама долго вздрагивала от этого мяуканья – пока не привыкла, что ее телефон издает такие звуки. Она быстро вытащила его из сумки, продемонстрировала изумленной публике, чтобы успокоить, и прервала кошачий концерт.
– Ты где? – едва поздоровавшись, спросил муж.
Опять эта чрезмерная забота, раньше всегда нравившаяся Лизе, а в последнее время ставшая раздражать ее. Лиза, любившая все анализировать и раскладывать по полочкам, изо всех сил отталкивала от себя все размышления на эту тему, хотя не могла не понимать, что что-то происходит. То ли в ней самой, то ли между ней и мужем происходит что-то такое, о чем она не хочет задумываться, и это само по себе неприятно. То, что раньше казалось ей хорошим, приемлемым и само собой разумеющимся, вдруг перестало быть таковым и стало казаться излишним, ненужным и даже странным.
Вот, например, какое ему дело, где именно она находится в городе Измире, если сам он в городе Казани и приезжать оттуда не собирается? И как он проверит, правда ли то, что она скажет? Такая мысль раньше никогда не пришла бы в Лизину голову, потому что лгать не было необходимости и потому что она всегда отвечала правду.
Правду, только правду, ничего, кроме правды.
Кажется, еще полагается всю правду.
И как я ему скажу всю правду? Где я?
Обедаю в ресторане со знакомым мужчиной? А ведь раньше я так и сказала бы, разве нет? Ведь в этом обеде ничего особенного, и я была бы уверена, что муж именно так это и воспримет. Почему же сейчас?..
Но раздумывать было некогда, надо было что-то говорить, и Лиза с мешающим ей чувством, что придется вести этот неприятный, как она заранее опасалась, разговор на виду у посторонних, бросилась в него, как в ожидаемо ледяную воду.
– Какая разница? Я в «Оздилеке», – правду, конечно же, правду, ничего, кроме правды, только, пожалуй, не всю.
– С детьми?
– Почему с детьми? Они в школе, ты на часы посмотри! – он занят двадцать пять часов в сутки, да сделай скидку на разницу во времени, но Лиза почему-то не делала скидок.
– Но ты давно уехала, я утром домой звонил…
– Я в театре была, меня попросили кое-что перевести, – нет, ну почему я должна постоянно оправдываться, что-то объяснять, как будто я в чем-то виновата?!
– И что ты там делала? – наверно, он не расслышал конец фразы.
В последнее время он часто не слышал или не слушал того, что говорила Лиза, и, может быть, с этого все и началось? Ведь уже год назад она просила его не уезжать, так просила, а он не слушал и не слышал, и во время землетрясения не слушал, и ей уже не хочется ничего ему говорить.
– Говорю же, я переводила, – с чуть большим раздражением, чем она хотела себе позволить, повторила Лиза.
Официант отошел, Цветан ел, тактично уткнувшись глазами в разрезаемое мясо, но ресторан был почти пуст, и ей казалось, что ее слова разносятся по всему залу.
Не было ничего плохого и ничего ненормального в том, чтобы ее муж, с которым они много лет – больше пятнадцати, это ведь немало! – знали друг о друге все до мелочей, спросил ее, где она и что делает, но Лиза в ее взвинченном состоянии последнего времени злилась, и понимала, что злится беспричинно и несправедливо, и от этого вовсе не успокаивалась, а злилась еще больше.
– У нас все в порядке, сейчас я кое-что куплю и поеду домой, – с нарочитой деловитостью озабоченной домохозяйки быстро выговорила она и сама почувствовала фальшь сказанного.
– Хорошо, – сдержанно, потому что тоже не мог не почувствовать ее, ответил муж. – Тогда я позвоню вечером. Или завтра? Когда ты сможешь со мной нормально говорить?
– Что значит «нормально»? – он был прав, и ей стало стыдно и неприятно, но она уже не могла сменить взятый тон и то ли защищалась, то ли нападала, то есть вела военные действия, а раньше даже в их ссорах по пустякам царили мир и согласие. – Я нормально говорю, просто я в магазине, и мне плохо слышно.
Это была ложь. Откровенная, глупая, совершенно лишняя и ненужная ложь.
Ей стало совсем неловко: говорила она по-турецки, а значит, и Цветан и невидимый, но любознательный официант могли ее понять, и понять не только сами слова, но и их лживый, насквозь лживый смысл.
Она отвела глаза – они сидели у сплошной стеклянной стены, и дождь, оказывается, уже перестал и не лил сплошным потоком, и под низкими облаками, вдали опустившимися на горы, кружили какие-то черные птицы.
Опять будет дождь, если верить приметам, которым ее учили в детстве. Если птицы летают низко – быть дождю.
Интересно, думала она, с осторожностью выбирая слова и заканчивая разговор, эти приметы интернациональны? Ее-то учили в Москве, а вот подчиняются ли этим правилам здешние птицы?
Это их тайна – тайна черных дроздов. Что за ерунда лезет в голову, господи?! Какие дрозды?!
Впрочем, понятно, логическая цепочка выстроилась мгновенно: Пуаро – черные дрозды – карман, полный ржи.
Карман, полный лжи, – вот что это такое.
– А вы детективы читаете? – кажется, мы говорили о чем-то таком: о книгах, о Пуаро, так что можно как-то восстановить разговор.
– Конечно, почему нет? – было видно, что Цветан старается сделать вид, что не слышал ее разговора или ничего из него не понял, и у него это неплохо получалось. Ничто не нарушало его обычной невозмутимости, только вот ответил он чуть быстрее и чуть предупредительнее, чем следовало, словно хотел помочь Лизе выбраться из той ледяной воды, в которую она так безоглядно и глупо нырнула.
«Спасибо, я уже вынырнула, – мысленно оттолкнула его она. – Вот сейчас высохну и согреюсь, и нечего тут! Не ваше дело – дело рук самих утопающих, правильно?»
– У меня их довольно много, но и классика есть, и поэзия, и вообще, разные книги. Я все читаю, – продолжала она как можно любезнее, по опыту зная, что этот доброжелательный тон, как правило, возвращает ей улыбку и нормальное, спокойное состояние. Этакий обратный эффект: не настроение определяет интонацию, а наоборот.
– Это замечательно, я с удовольствием что-нибудь возьму почитать, – выговорил Цветан настолько вежливо, что Лиза осмелилась поднять на него глаза. Может, он и правда, ничего не слышал или не понял?
Пианист улыбался. Никогда бы не подумала, что такие пустые фразы можно произносить с улыбкой, ее не было слышно в сказанном. Однако он улыбался, и улыбался понимающе и как-то так, что Лиза и сама улыбнулась, как будто отошла подальше от воды и наконец-то завернулась в теплое махровое полотенце.
– Когда вы улыбаетесь, у вас глаза голубые, а когда плачете или злитесь, серые, да? – у него у самого, кажется, зеленые, вгляделась Лиза. Или все-таки карие? – Ешьте, Лизочка, все остынет.
Но ничего не остыло.
Лиза принялась за еду и через некоторое время, безотчетно отдаляясь на все более безопасное расстояние от проруби, согрелась окончательно. Разговор – о погоде, о книгах, о детях – отвлекал, но не требовал особых усилий, мясо, как почти всегда в Турции, оказалось прекрасно приготовленным, салат свежим, собеседник приятным и понимающим.
Рассказывая очередную историю о школьных похождениях старшего сына, Лиза вдруг поймала себя на том, что смеется и говорит громко и воодушевленно: в кои-то веки никому ничего не объясняя, не растолковывая и не переводя непонятные слова с одного языка на другой.
– Он на эту учительницу жалуется, жалуется, я мимо ушей стараюсь пропускать и не вникать, но вдруг слышу: один умер уже! Я, естественно, обеспокоилась, кто умер, спрашиваю. А Денис мне: говорю же, мам, мы «Гамлета» читаем, ты говорила, там все умрут, так вот один умер уже!
– Не рано им «Гамлета»-то в таком возрасте? – отсмеявшись, спросил Цветан.
– Ой, не знаю! Наверно, не рано, раз учат.
– А что вы говорили про какой-то ваш театр?
– Английский театр для детей. Я во дворце культуры организовала, пьесы пишу, ставлю, костюмы шью. В общем, развлекаюсь как могу, чтоб окончательно не превратиться в домохозяйку. В прошлом году «Золушку» ставили, всем понравилось. А интриг всяких – как в настоящем театре. Попробуйте, например, внушить двум девочкам, что сестры Золушки – хорошие роли!
– Могу себе представить, – кивнул Цветан, и они оба тотчас же подумали о тех, других, взрослых ролях и интригах и, встретившись взглядами, поняли, что думают об одном и том же. – Любой театр – это такой змиярник, что большой, что маленький.
– Как вы?.. Ой, Цветан, вы меня простите, что я смеюсь, просто вы так говорите! Змиярник! Ой, не могу! Дивное слово!
– А по-русски такого нет?
– Нет, у нас модно говорить «террариум единомышленников», что, по сути, и есть ваш «змиярник»! Еще можно сказать «гадюшник»! Простите, пожалуйста, – захлебываясь очередным приступом смеха, попыталась извиниться она.
– Ничего, пожалуйста, – невозмутимо кивнул пианист. – Смейтесь, сколько хотите, вам, по-моему, полезно посмеяться.
– А вы… – начала Лиза, забывшись. Она совсем высохла, разговор мягким полотенцем окутывал и согревал ее, она расслабилась и чуть не позволила себе совершенно бестактный и неприличный вопрос.
– Что? – Цветан удивился ее смущению. – Что вы такого хотели спрашивать? Не убивал ли я Пелин?
– Да нет, конечно, вы что! Я, наоборот… – ну вот, опять невпопад.
– Наоборот?
– Ну, в смысле, я не думаю, что вы ее убили.
– Ну, спасибо! Конечно, не убил, что за глупости! Между прочим, я вам уже говорил: у меня с ней ничего не было, просто нам обоим было удобно, чтобы все думали, что у нас роман. И, кстати, у нас с Ринатом алиби: мы смотрели фильм.
– А зачем вам было нужно, чтобы все думали?.. – Лиза никак не хотела отвлечься от интересующего ее вопроса.
– Знаете, этот солист… который Ротбарт… Тайфун?
– Я с ним не знакома, но видела, конечно. А что?
– Да он одно время Пелин проходу не давал просто, такая любовь, смотреть страшно! Ей это надоело, она то с тем, то с другим кокетничала, чтоб он отстал, так он скандалы всем устраивал и вообще, – пианист поморщился и махнул рукой, словно люди, устраивающие скандалы из-за какой-то любви, были ему непонятны и даже противны. – Тогда она со мной начала… я быстро понял, что за этим… как сказать… ничего нет, но немного подыграл ей и с Тайфуном этим поговорил. Мол, у нас все серьезно, не мешай девушке жить. Кстати, у нее и муж такой же сумасшедший, не везет ей!
– Почему не везет – она сама таких выбирала и так себя вела. Тайфун и Вулкан – одни имена чего стоят! – недовольно сказала Лиза. – Таких страстей конец бывает страшен…
– Ну да, наверно, – кивнул Цветан, и Лиза опять порадовалась, что можно не пояснять, откуда цитата. «Из лесу, вестимо!» – усмехнулась она про себя, только по тому лесу все меньше желающих гулять.
– То есть вы ей просто помогали?
– Ну не просто, я же не знал, что у нее на уме. Поэтому сначала я подумал, что она и правда… она же красивая девушка, – Лизе захотелось остановить его, чтобы не выслушивать все эти подробности, но она не остановила. – Ну, кофе выпить и так далее. Только я заметил, что она на людях любит нашу близость демонстрировать, а наедине… ничего не позволяет. Если честно, я думал, что она с Шевкетом, а меня как прикрытие использует. Я, вообще-то, тогда тоже немного при всех… изображал, потому что мне Нинины сплетни надоели. Я же нормальный мужчина, я, конечно, не бесился, как Ринат, но мне неприятно было… так оно и тянулось, а потом ее муж появился.
– Путаница какая-то! Получается, что ее из ревности любой из них мог убить?
– Не знаю, – корректно пожал плечами Цветан, как будто вопрос ему задавала не Лиза, а какое-то важное официальное лицо. – Но я почему-то думаю, что это либо такая… катастрофическая случайность, либо это все исходит не из театра.
– А откуда? – спросила Лиза, потому что он замолчал так, как всегда замолкал Дениска, когда ждал, чтобы она каким-то наводящим вопросом проявила интерес к разговору и к нему самому.
– Оттуда, из консерватории, – пианист многозначительно понизил голос. – Там и жена Шевкета, и муж Нины… им чем в театре хуже, тем лучше. Ну и для себя стараются – вы же говорили про страсти. А глаза у вас – и серые, и голубые одновременно. И красивые. Пойдемте, Лиза? Дождь, по-моему, кончился.
И разговор об убийстве тоже.
Зачем он объяснял мне, что у него было с Пелин, а чего не было? Чтобы снять с себя подозрения, которые могли бы у кого-нибудь возникнуть? Или я слишком явно проявила интерес? И теперь он говорит мне про красивые глаза? После того как сам же признался, что притворялся с Пелин? Или он лгал, что притворялся?
Карман, полный лжи, а не жизнь.
Мы все лжем на каждом шагу, в каждой мелочи… интересно, как полиция ухитряется перебирать эту ложь и находить в ней зернышки правды?