Говорить с Мельтем больше не было смысла, и Кемаль, решив, что может позволить себе провести в консерватории еще полчаса, пошел к балетному классу, откуда все еще раздавалась все та же, прерываемая паузами музыка.

Она даже перестала быть похожей на музыку: так часто ее останавливали. Чуть ли не после каждого такта Эльдар что-то недовольно кричал, причем, хотя Кемаль знал, что кричит он по-турецки, это знание не помогало ему понять ни слова. Термины, что ли, у них такие или дело все-таки в акценте?

Надо заставить его сделать перерыв – наверно, это будет непросто.

Мельтем не выразила желания сменить Эльдара, замешкалась в кабинете, потом ясно дала понять, что подойдет попозже, что Кемаль ведь знает, как пройти к классу, не так ли?.. Хочет позвонить мужу – решил он, что ж, пусть. Все равно их рассказы подозрительны, и чем более приглаженными они начнут выглядеть в ближайшем будущем, тем хуже для них обоих.

Главный хореограф, судя по прозрачным намекам его подчиненных, имел все основания скрывать от жены что-то связанное с Пелин, и если это так, то вряд ли они договорятся. Жена ревновала и недолюбливала приму изначально – это мотив, а прибавить к этому позднее возвращение и отсутствие алиби… похоже, эти двое запросто могут подозревать друг друга в убийстве.

Нужно будет сопоставить время. Когда точно вышел из театра Шевкет, когда выбежали принц и Пелин, действительно ли Мельтем ждала мужа, но при этом то ли не дождалась, то ли проглядела прячущуюся парочку, на каком пароме они плыли – если плыли вообще.

Работы не на один день. В этом смысле хорошо, что появилась эта, так не понравившаяся Мельтем статья: можно показать ее начальству, и оно выделит побольше людей, чтобы побыстрее покончить с громким или обещающим быть громким делом. Правда, если дело действительно станет громким, а результатов не будет… то лучше бы никакой статьи не было.

– И раз-два-три! Четыре-пять! – снова раздалось из-за двери, и Кемаль, понимая, что конца этому не предвидится, нажал на ручку и вошел в зал. Испытывая почему-то чувства человека, не открывшего обыкновенную дверь, а сломавшего или разбившего дорогую и изысканную фарфоровую вещицу.

Дверь скрипнула, и все, как по команде, посмотрели на него: Эльдар и его жена с осуждением, девочки – с жадным интересом и надеждой на перерыв.

– Извините, – он решительно собрал все фарфоровые осколки и выбросил их из головы: глупости какие, балет – вот убийство, это да, с этим надо считаться. – Я вынужден вас прервать. Господин Эльдар…

– Конечно, конечно, – радостно засуетилась Нина, – сейчас я Мельтем позову, что это такое – это ее класс, вот пусть и занимается… девочки, отдохните пока, только не расходитесь, прогон скоро… вы пройдите в кабинет… у Эльдара, правда, не кабинет, а одно название… сейчас я вам чаю сделаю…

К непрошенному вмешательству жены хореограф, похоже, отнесся вполне благосклонно: видимо, она постоянно кружит где-то рядом и кудахчет над ним, как наседка над цыпленком. Полная, шумно-болтливая, не слишком интересная и вся погруженная в своего мужа и его проблемы, Нина напомнила Кемалю каких-то киношных итальянских матрон, вечно озабоченных детьми, ревностью, сплетнями, мелочными ссорами соседей и новостями кухни.

Только кухней этой простоватой синьоры были балет и музыка, обожаемым ребенком – давно вышедший из детского возраста муж, а соседями, пригодными для сплетен, ее коллеги по театру и консерватории.

– А правда, что постановка началась с какого-то скандала? – сделав круглые глаза охотника за сенсациями и чуть понизив голос, попытал счастья Кемаль.

И выслушал страшную историю.

Вообще-то, ничего особенно страшного в ней не было, но в устах склонной к преувеличениям пианистки история приглашения в театр сначала одного, а за ним другого русского постановщика звучала как триллер. А дай Кемаль ей волю и не прерывай наводящими вопросами – вышла бы целая «Сага о Форсайтах».

– Этот балет совершенно неуместен на здешней сцене… Нелли привыкла, что может вытворять что ей угодно… этот Роман, по-моему, если вы понимаете, о чем я… ну, многие балетные мальчики, знаете ли…

– Ниночка, это уже слишком, – снисходительно позволив ей наговорить столько гадостей, муж счел нужным ее остановить. – Мы не можем знать, что у них там… – он выразительно помахал рукой, – и это не имеет ровным счетом никакого значения, правильно? Я имею в виду – кто там с мужчинами, кто с женщинами…

– К сожалению, господин Эльдар, это может иметь значение, – вздохнул Кемаль, давая понять, что копание в чужих шкафах со скелетами, корзинах с грязным бельем и душах (знать бы – с чем!) не доставляет ему ни малейшего удовольствия. – Нам приходится выяснять, какие взаимоотношения связывали Пелин с ее коллегами, а в связи с этим возникают самые неуместные вопросы.

– А что тут выяснять? – не выдержала Нина. – Я еще вчера говорила кому-то из ваших… только никто не записывал. У нее отношения, так сказать, были со всеми подряд. Вы Ротбарта нашего видели уже? Ну, это Тайфун, с такими бровями, – видя затруднение Кемаля в идентификации персонажей «Лебединого озера», она попыталась изобразить исполнителя. Кемаль, пока не общавшийся с колдуном, не смог вообразить себе ни его, ни его брови, однако кивнул, чтобы монолог продолжался. – Он в Пелин был влюблен просто смертельно. Это раз. Эролу она глазки строила – это два. Только он как раз… ну, вы понимаете… не по части женщин. Тайфун с Эролом раньше дружили, я даже думала… из-за Пелин и поссорились, не разговаривают почти. Болгарин наш – это три.

– Пианист? – уточнил Кемаль.

– Ну да, кто же еще?.. Он, правда, тоже… вернее, они с Ринатом, по-моему…

– Нина, перестань, – не слишком активно вмешался муж. – Что ты про всех одно и то же? Человек бог знает что подумает!

– А что – перестань?! – взвилась, снова напомнив темпераментную итальянку, Нина. – По-моему, самое время сейчас! В такой ситуации… правильно, господин?.. – она, похоже, забыла его имя, но эта незначительная деталь не могла остановить потока ее быстрой, не совсем правильной речи, – господин детектив? И я не про всех, и не одно и то же, а что есть, то и говорю! Я считаю, что мы все должны, просто обязаны, ничего не замалчивать и никого не щадить, правильно? Иначе никогда не добраться до истины! Им всем, – легкий кивок куда-то в непонятном направлении, по-видимому, должен был указать на театр, – лишь бы все тихо было, без скандала, а девочка погибла, между прочим! Такая талантливая девочка, а всем наплевать! Вы видели, да? Они все рады, все! А как Мельтем на эту статью уставилась! А там все правильно, если хотите знать! Где это видано, чтобы после такого спектакль не отменить, репетировать себе, как будто ничего не случилось?! Это безнравственно и бесчеловечно! Директору лишь бы перед министерством отчитаться, что все у него в порядке; Шевкету перед директором выслужиться, чтобы должность не потерять, да еще сделать вид, что у него с Пелин ничего не было: вот, мол, вам, она погибла, а я работаю себе как ни в чем не бывало! Приезжим нашим лишь бы спектакль сделать и денежки свои получить… мой супруг вот, например, сколько помогал с постановками, и никто к его зарплате ни цента не прибавил! А Нелли только сюда заявилась – и сразу!.. Молодые все шустрые такие, а понятий никаких! Вон и Нелли, и Мельтем ваша, и литовец этот, и Ринат – они все где начинали, у кого?! Эльдар с ними нянчился, а теперь ему никто спасибо не скажет!..

– Ниночка, при чем здесь это? – хореограф удачно выбрал момент, чтобы прервать ее, продемонстрировав собственную скромность. – Полиции совершенно неинтересно, кто кого учил и кто кому что должен. Спектакль, скорее всего, не отменят, тут уж ничего не поделаешь. По-хорошему его вообще ставить не следовало…

– Почему?

– Видите ли… Ниночка, ты нам обещала чайку… так вот, «Лебединое озеро», чтобы вы знали, молодой человек, это такой особый балет. Можно сказать, балет-символ, или, как сейчас модно говорить, знаковый балет, харизматический, что ли. Он как визитная карточка каждого приличного театра. Есть у вас в репертуаре «Лебединое» – можете считаться профессионалами, и отношение к вам соответствующее. Пробавляетесь всякими современными мелочами – и вас ни на гастроли не приглашают, ни денег не дают. Так вот наш театр еще до «Лебединого» не дорос. И сейчас эта в спешке и при такой нервотрепке сделанная постановка будет просто позором. Балет – это работа, это труд ежедневный, я много лет пытался воспитать в этом театре…

Он махнул рукой, выражая этим жестом глубочайшее недовольство происходящим и невозможность что-либо изменить.

– Впрочем, вам все это ни к чему… у вас, наверно, есть какие-то вопросы? – хореограф наконец-то решил проявить здравый смысл и, смешно склонив лысеющую голову набок, продемонстрировал полную готовность сотрудничать со следствием.

– Мы всех спрашиваем об их передвижениях в тот день, это простая формальность, вы понимаете, но такие опросы нередко дают результаты. Поэтому, если вас не затруднит, вспомните, пожалуйста, приходили ли вы позавчера в театр, видели ли Пелин?..

– Я, по-моему, не приходил, да, Ниночка? Вот у меня тут расписание… память уже не та, знаете ли… возраст все-таки. Да, вот: у меня был класс, потом перерыв, потом занятия на курсах… нет, в театре я не был, меня там, не очень жалуют, знаете ли. С тех пор как появилась Нелли… не знаю уж, что она там обо мне всем понарассказывала, в общем, я стараюсь там появляться пореже.

– Я просто подумал, что вы могли, например, пойти встретить жену? Дело в том, что никто не знает, ни когда точно Пелин ушла из театра, ни куда пошла, ни с кем. Никто ее не видел, никто ничего не слышал, а это странно, вы не находите? – Кемаль любил иногда поделиться с потенциальными свидетелями своими проблемами, это льстило им и подчас превращало из противников или равнодушных в союзников.

– Как никто не видел?! А Эрол? Они же вместе ушли! – необдуманно проявила излишнюю осведомленность Нина.

– О, вам уже сообщили! – понимающе закивал и заулыбался Кемаль. – Вас же не было, когда это выяснилось, правильно? От вас ничего не скроешь!

– Конечно, – радуясь, что ее оплошность, похоже, не нанесет ей вреда, приторно и почти кокетливо пропела Нина, – у нас в театре вообще ничего не скроешь, чтоб вы знали! Только если кто-то очень старается что-то скрыть… да и то!

– Например?

– Ну, вот Пелин хотела же уйти незаметно, правильно? И ушла. Если бы Эрол не признался, никто бы и не узнал, когда она вышла. Может, он вообще врет, как вы думаете?

– Его показания мы проверим, разумеется. Кто-нибудь что-нибудь непременно видел, не беспокойтесь. У нас все-таки профессионалы работают.

– О, я не сомневаюсь! Но в такую погоду никто ни на кого не смотрит и ничего не видит. Я вот еле дошла под зонтом, спросите, кого я видела, ничего не скажу! Только под ноги и смотришь да чтобы зонт не вывернулся…

Зонт, подумал Кемаль.

Профессионалы, черт их побери! Какие они профессионалы, спрашивается, если сразу не заметили такой простой вещи?

У убитой девушки не было зонта.

Ни в сумке, ни рядом в подъезде никакого зонта не было. Между тем, если бы она пробежала хоть десять метров под таким дождем, который почти без перерывов льет уже дней пять, ее серый плащ и капюшон были бы совсем мокрыми, и это было бы отмечено в протоколе. Опять же, если бы она пробежала всего десять метров, то бежала бы она их от чьей-то машины, а не от автобусной остановки. К тому же принц Эрол сказал, что они-то выбежали из театра, спрятавшись под зонтом. Чей это был зонт? Его или ее? Если его, то где был ее собственный? Забыла в театре? Глупости, в такую погоду никто в Измире зонт не забывает.

Или она пришла под одним зонтом с убийцей? И он ушел под этим же зонтом? Чей это был зонт – его или ее?

– Огромное вам спасибо, – от души сказал Кемаль, – извините, что оторвал вас от работы. Мне нужно вернуться в театр, и поскольку вы сообщили все, что могли… нет-нет, спасибо, не надо мне чая, а то я кого-нибудь упущу.

– Да не упустите, – мадам, похоже, огорчилась, что он поднялся, словно тем самым поставил под сомнение полезность дальнейших разговоров с ними, – там теперь все до самого вечера проторчат. Ничего же не готово, как так можно?! Их ждет полный провал, вот увидите! А провал «Лебединого» – это, знаете ли…

– Простите, пожалуйста, – в дверь, одновременно слегка постучав, заглянула Мельтем, и по ее лицу и недовольно поджатым губам было видно, что она прекрасно слышала последнюю реплику Нины. Впрочем, пианистка говорила, не понижая голоса, а когда речь заходила о многострадальном спектакле, так и вовсе на повышенных тонах. Таким же тоном, подумал Кемаль, она говорит обо всем, что так или иначе связано с сексом, или, в ее понимании, с безнравственностью. Возраст дает себя знать или это для нее всегда было табу?

– Если я вам больше не нужна, я пойду в театр, мужа подожду, – полувопросительно произнесла Мельтем. – Девочек я отпустила, от них все равно больше толку никакого, устали очень.

– Я тоже в театр, – сказал Кемаль.

– Вы на машине? – засуетилась Нина. – Если да, может, вы и нас подвезете? Мне там еще кое-что нужно в бухгалтерии… и Нелли… да, Эльдар? А оттуда уже домой?

«Скучно бедняге, – почти с сочувствием подумал Кемаль, – ах как скучно, ни перед чем не остановится! И ведь образованная женщина, всю жизнь в музыке, в балете, а по духу – как те бабки, что на лавочках сидят и сплетничают о прохожих. Получается: что торговка на рынке, что пианистка – разницы никакой. И что ей за интерес снова тащиться в театр? Или есть интерес? Ладно, посмотрим…»

Шитые белыми нитками маневры Нины не понравились никому, однако Мельтем, улыбнувшись послаще, пропустила ее на переднее сиденье, а Эльдар хоть и не выразил явного недовольства, но дал понять всем своим видом, что у этих женщин семь пятниц на неделе и никогда не знаешь, что им придет в голову и куда придется за ними следовать. Однако ехать в театр не отказался и сел в машину рядом с Мельтем. Кемаль с интересом понаблюдал, как эти двое картинно и наигранно уступали друг другу лучшее место, вместо того чтобы быстро спрятаться в машине от не утихающего ливня, и почти поплыл по лужам к зданию театра.

– Покажите мне, пожалуйста, где Пелин оставляла свои вещи, – попросил он Мельтем, когда они оказались в наполненном дымом, суетой и музыкой закулисье. Что поделаешь, лучше поздно, чем никогда; в конце концов, он только сегодня узнал, что она где-то оставила куртку, хотя мог бы и сообразить, что артисты держат какие-то свои вещи в театре или там, где репетируют. Может, и зонт обнаружится?

Но зонта не было. В крошечном шкафчике лежали пуанты, валялось кое-как брошенное трико, висела действительно яркая и заметная белая куртка, было еще много каких-то женских мелочей, но зонта среди них не было.

– Вы случайно не помните, какой у нее был зонт? – обратился Кемаль к Мельтем и заинтересованно столпившимся вокруг артистам. Их было немного, они тяжело дышали, видимо, только освободившись от репетиции, и принца среди них не было.

Может, оно и к лучшему. Может, вообще не стоит пока привлекать ничье внимание к этому зонту, особенно тех, кто метит в главные действующие лица. А может, зонт или его отсутствие ничего не значат или значат что-то безобидное, уговаривал сам себя Кемаль, но уже чувствовал, что не успокоится, пока не выяснит все про этот зонт, чувствовал, что это важно, и, как всегда, боялся поверить своей интуиции, полагая, что никакой интуиции нет и быть не может.

То есть, может, где-то в природе она и встречается, но лично у него, у Кемаля, никакой интуиции нет, и полагаться он должен только на опыт, хорошую память, логику и вещественные доказательства.

Но зонт – или его необъяснимое отсутствие в такую собачью погоду – разве это не вещественное доказательство? Конечно, вещественное, знать бы еще – доказательство чего!

– Серо-черный, длинный, с изогнутой прозрачной ручкой – уверенно ответил мужской голос, и Кемаль подумал, что ожидал бы подобных слов от какой-нибудь наблюдательной подружки или соседки по раздевалке. Все у них здесь не как у людей, ей-богу! У Айше было два зонта, но спроси его сейчас, какие у них ручки… да уж, пора на пенсию! – Дорогой зонт, она его в «Маркс энд Спенсер» купила. Я при этом присутствовал, поэтому и знаю.

Последнее пояснение было сделано нарочито тщательно, словно предупреждая и заранее отметая возможные коварные вопросы, и из группы наблюдателей чуть ли не с поклоном (мол, всегда к вашим услугам, спрашивайте – отвечаем!) выдвинулся молодой человек с гривой непокорных темных волос и такими выразительными длинными бровями, что Кемалю сразу стало ясно, кто это. Гримасы русской пианистки были смешны, но точны.

– Господин злой волшебник? В миру Тайфун? – отвечать другим тоном на его шутовской поклон не хотелось. Господи, они же все почти подростки, с ними и надо как с подростками!

– Йес, сэр, он самый! Злой и страшный колдун, и на том зонте отпечатки моих злобных пальцев! – он приподнял руки в каком-то изломанно-красивом жесте. – Правда, зонта нет, значит, и следов нет!

– Вы так хорошо помните ее зонт? – осторожно начал Кемаль.

– Означает ли это, что я ее убил? Спросите, не стесняйтесь! И я вам отвечу: о да, я помню ее зонт! Но: о нет, я ее не убивал! И вам придется мне поверить, ибо железное алиби у меня есть, а мотива – увы, нет! И никакой зонт не поможет вам меня обвинить! – молодой человек вошел в роль, а его длинные эффектные руки так и порхали во время его речи – видимо, так, как крыльями хищной птицы, положено ему махать ими на сцене. – Любовь была, о да, но алиби – сильнее!

С этими словами он сделал замысловатый пируэт и, опустившись, на одно колено, склонил голову и прижал руки-крылья к груди, ожидая аплодисментов. Его товарищи реагировали по-разному: кто захихикал, кто хлопнул в ладоши, кто осуждающе зашипел, но во всех глазах читалось то самое жадное любопытство, которое так хорошо знал Кемаль и которое всегда и неизбежно сопровождает всякое убийство и расспросы о нем. Оно заразительно, проворно и вездесуще, оно уже вылетело в коридор и вернулось, приведя за собой еще несколько пар горящих глаз, оно сейчас остановит репетицию, заставит всех бросить любые, казавшиеся важными дела, потому что нет ничего сильнее человеческого интереса к чужой смерти.

– Зонт – это неважно, господин Тайфун, я спросил, чтобы дать ее описание… никак не выясним, куда она из театра пошла… серо-черный, вы говорите? – Кемаль со скучающим видом вытащил блокнот.

Горящих глаз поубавилось, дело превращалось в рутину и ничего не обещало.

– Да, с такими… разводами, – юноша сделал несколько кругообразных движений кистью. Он был явно разочарован тем, как повел себя его собеседник: не оценил шоу и лишил его интереса публики.

– А насчет любви и алиби я бы с вами еще поговорил, – не поднимая глаз от блокнота, как можно равнодушнее сказал Кемаль. – Только попозже и наедине. Вы еще не уходите?

– Я бы рад, но кто же меня отпустит?! А о чем нам говорить? Разве вам еще не все рассказали? – беседа без публики его, похоже, не вдохновляла. Что это – обычное легкомыслие или этакая демонстрация «мне скрывать нечего, пусть все слышат»?

– Что именно мне должны были рассказать, господин Тайфун?

– Про меня и Пелин, про ревность и прочее. Арестовать меня не желаете? Давайте-давайте! Красиво получится, эффектно: злой колдун убил-таки несчастную Одетту, газетчикам понравится. Типа все так вошли в роль… правда, я бы тогда ее на сцене прикончил, у всех на виду, еще лучше бы вышло. Только вот должен вас огорчить: алиби у меня, господин сыщик, чудесное, железное, неподдельное алиби! Мы с Романом последние ушли, он хотел мне кое-что для моей партии показать, а потом я еще к Ринату зашел, они с болгарином нашим фильм какой-то смотрели. Вот так-то! – Тайфун взмахнул руками-крыльями, словно иллюстрируя свою речь: улетаю, вам меня не поймать.

– Нет, как вам это нравится?! – еще одна редкостная птица впорхнула в раздевалку: черные глаза сверкают гневом, черные волосы растрепались, потное лицо искажено возмущением. – «Неаполитанский еще раз – и все!» А «все» означает, что после этого… неаполитанского, – прекрасная Одиллия не удержалась или не сочла нужным удержаться от крепкого слова, – мне еще раз па-де-де репетировать! Что ты молчишь, тебя тоже просили позвать! – набросилась она на Ротбарта. – Типа пока черный акт не доделаем, никто не уходит! Что они себе позволяют, эти русские, я не понимаю?! Мы, что, машины им?! Я лично больше не могу! «Еще раз неаполитанский!», сейчас!

– Это что ты себе позволяешь, надо спросить! – маленькая Нелли даже казалась выше ростом от злости, а русские и турецкие слова создавали странные, но почему-то понятные сердитые фразы. – На часы она мне будет показывать! С педагогами так не обращаются! Я двадцать лет в балете, и никогда себе такого не позволяла! Тоже мне – прима нашлась, блин! Что тебе говорят – то и будешь делать, ясно?! Я ваши фокусы и капризы терпеть не собираюсь! Тебе, соплячке, вкалывать и вкалывать надо и помалкивать, а то довыступаешься! Вот, Шевкет, полюбуйтесь, – бросилась она к приблизившемуся к источнику шума главному хореографу. Возле него со сладкими улыбочками терлись позабытые Кемалем Эльдар и Нина, предвкушавшие хороший скандал, их пыталась оттеснить встревоженная Мельтем, сюда же подтянулись еще какие-то артисты, Одиллия выпрямилась и напряглась, как готовящаяся к прыжку пантера, Нелли повелительно отвела рукой желающих ее успокоить – мизансцена выстраивалась.

– Я уже привыкла к их наплевательскому отношению, я никогда не жаловалась, я это терплю с самого приезда, но всему есть предел! К ним приезжает постановщик – известный, между прочим, постановщик, а они такое устраивают! «Эти русские», видите ли! Ладно я, Шевкет, пусть! Они меня ни в грош не ставят, хотя сами…

– Да мы целый день здесь, у меня все ноги уже!.. Как я завтра работать буду, спрашивается?! – Одиллия не желала сдавать позиций. – Или она за меня премьеру танцевать будет?!

– И станцую, между прочим, уж получше тебя, блин, станцую! Хоть мне сорок на днях будет, а тебе двадцать пять! Устала она, видите ли! Все устали, никто не виноват, что так вышло! Неаполитанский длится от силы две минуты, она, блин, подождать не может! Сама больше всех радовалась, что роль получила, вот и не выступай теперь!

«Еще немного – и вцепятся друг в друга, как кошки, – подумал Кемаль. – Неаполитанский танец, да и только! Не театр, а мафиозные разборки какие-то! И темперамент у всех… так и вспыхивают! Если эта Пелин была такая же…»

Шевкет осторожно разруливал ситуацию.

Всех можно понять: с одной стороны, солисты устали, им тяжело, все пережили стресс, с другой стороны, педагоги и постановщики по-своему правы, потому что премьера в таких сложных обстоятельствах… кое-что можно отложить до завтра, если господин Гинтарас… и неаполитанский танец… никакого неуважения к педагогам, разумеется… за много лет у нас никогда не возникало конфликтов, не правда ли?..

Приосанившийся Эльдар, тактично призванный на роль компетентного судьи, тотчас воспользовался случаем.

– Полагаю, милая Нелли немного сгустила краски. Мы, много лет работающие здесь русские педагоги, никогда не имели повода упрекнуть артистов в неуважении. Авторитет, разумеется, зарабатывается не сразу… Нелли – прекрасная балерина…

Кемалю хотелось провести обыск.

Вот прямо сейчас – выгнать их всех танцевать этот… чертов (Ясемин выразилась покрепче!) неаполитанский танец и обыскать все шкафчики и все углы. Не могла она прийти в театр без зонта, и если она ушла без него, значит, рассчитывала на спутника. Причем такого, который бы довел ее до самого дома или другого места, куда она направлялась. Прекрасный принц Эрол маячил в коридоре, как все, прислушиваясь к происходящему в раздевалке, но Кемаль решил ничего у него не спрашивать при всех. И вообще, по возможности не привлекать внимания к зонту или его отсутствию. Попросить еще раз рассказать подробно, как и куда они побежали из театра, – глядишь, и про зонт все станет понятно.

Вот закончится этот скандал… если закончится… мама миа!

– А-а, так я, значит, прекрасная балерина?! Хочешь сказать: я плохой педагог?! Так и скажи тогда, нечего политес разводить! Сам их всех распустил тут, они при тебе что хотели, то и делали, вот теперь и недовольны! Они нормального педагога не видели, ты и Ринату работать не давал, он уж плюнул на все! Правильно, давайте все так будем! Шевкет, этим… дедам лишь бы деньги получать и сидеть тихо, а что в театре, какой репертуар – им плевать! А я так не могу! Гинтарас приехал, а они… постеснялись бы! Ножки у нее устали! Вон Эрол не жалуется, что из-за нее по сто раз все повторять приходится!..

– Брейк, господа! – что-то такое Айше говорила про улыбку какого-то кота? Ну да, улыбка Чеширского кота – она, кажется, вплывала отдельно? Улыбка Гинтараса, едва показавшись в дверях, отразилась на всех лицах и взяла власть в свои руки – если у улыбок бывают руки. – На сегодня хватит! Все устали, как собаки, и я тоже! Черт бы с ним, с неаполитанским, завтра сделаем! Тут у вас напротив пиццерия вроде? Давайте все туда, угощаю! Никаких неаполитанцев и итальянцев, кроме поваров, о’кей? Неллечка, звони Игорю, скажи: мы в пиццерии, пусть тоже приходит! А ты умница, завтра еще разок па-де-де прогоним, глянем тогда, что с фуэте делать… с таким партнером, как ваш Эрол, проблем не будет, не бойся! Господа, всем спасибо, приглашаю всех есть пиццу! Ринат, переведи, если кто не понял мой terrible English!

Наступившая радостная суматоха помогла Кемалю почти незаметно выбраться из толпы артистов. Он спешил к служебному входу: ему почему-то захотелось посмотреть, как они расходятся, ведь точно так же или как-то похоже они все выходили под дождь, ставший для Пелин последним.

Телефон зазвонил, когда он, убедившись, что центральный вход заперт, и найдя относительно удобный наблюдательный пункт, смотрел, как они открывают зонты. Черные мужские, разноцветные женские – было бы наивно надеяться, что кто-то выйдет под тем, который где-то оставила убитая девушка, но он на всякий случай смотрел.

Смотрел и запоминал.

Принц что-то говорит колдуну – идиллия, да и только, не похоже, чтобы они были в ссоре, не так наблюдательна русская синьора или умышленно сгущает краски; измученный, но улыбающийся Шевкет с неизменной Мельтем с трудом успевает отвечать всем, кто обращается к нему; Нелли заразительно хохочет, подхватив под руки Гинтараса и Рината; сестры-солистки кокетничают с помощником Гинтараса Романом – зря, если верить сплетням…

Зонты открываются, наклоняются, движутся – как же без зонта в такую погоду?..

Звонок заставил его вздрогнуть – потом он даже думал, что, может, это и была та самая пресловутая интуиция? Когда это он вздрагивал от звонков – при его-то работе? Значит, чувствовал, что этот не сулит ничего хорошего?

– Еще один труп у нас, поезжай туда немедленно. Адрес пиши или ты и так запомнишь: Борнова…

– А почему?.. – это же не их район, что ему делать в Борнове?

– А потому. Там все то же самое: лестница, провод на шее, перышки валяются… только не балерина, а домохозяйка обычная. Брось свой театр и езжай, похоже, маньяк у нас объявился… начальство все на уши встало, будут дела объединять, психолога какого-то нашли… ты давай быстрее!

Там, куда он приехал, все, и правда, было очень похоже: задушенная и выброшенная в лестничный пролет женщина, и провод, и полутемный подъезд, и два белых перышка, предъявленные ему запаковавшим их в пакет экспертом, – однако Кемаль видел только одно. Как на картинке, где нужно найти десять различий, это, может быть, единственное, сразу бросилось ему в глаза и не давало покоя.

Неподалеку от тела женщины валялся закрытый ею, когда она вошла в подъезд, дешевый клетчатый зонт.