– Ребята, говорите, что хотите, но я их уже пригласила, и изменить ничего нельзя! – Маша говорила чуть громче, чем обычно, как будто хотела убедить в своей правоте не только их, но и себя саму. – Потому что иначе просто не по-человечески! Они нам согласились помочь, уступили дом, хотя, если честно, оно им надо? И на вечер нас на ужин пригласили, чтобы мне после всех хлопот и переезда полегче было, и потом мы вместе такое пережили… словом, все, все! Будет общий ужин, и ничего в этом такого страшного!

Она сама не поняла, как это вышло, поэтому сейчас объяснения были нужны скорее ей самой, чем прибывшим с пляжа, которые, собственно, не очень-то и возражали. Только Николай высказал было что-то недоуменно-сердитое, но сразу же сдался перед натиском жены: что поделаешь, действительно же, ситуация та еще… убийство какое-то! Ладно, завтра все это выкинем из головы, увезу всех на какой-нибудь пляж подальше на целый день, мозги проветрить.

– И правильно сделала, что пригласила! – не желая уступать сестре в милосердии, поддержала Лана. – Что ты нам доказываешь-то? Мы, что, спорим? Сейчас я в душ быстренько – и приду тебе помогать! Сколько народу-то будет?

– Айше, ее муж и брат… они его должны из полиции забрать, выпускают его, ну и чтобы ему отвлечься…

«Что ты выдумываешь?! – возмутился Кемаль, когда Айше, как обычно, совершенно непоследовательно и неожиданно предложила Маше совместный ужин. – Мустафе сейчас только гостей каких-то посторонних не хватало!»

«Именно поэтому!» – твердо сказала Айше, и Кемаль почти сразу признал ее правоту.

Да, Мустафа может быть недоволен тем, что они позвали кого-то на ужин, да, ему сейчас тяжело принимать участие в каких-то беседах ни о чем, да, он имеет право возмутиться самоуправством сестры… вот и прекрасно! Пусть выражает недовольство, возмущение, пусть злится, пусть отказывается вести пустые застольные разговоры, пусть будет занят чем угодно – все лучше, чем тишина собственного дома, знакомые соболезнующие лица, неотступные мысли об Эмель, ее заметное и безнадежное отсутствие.

– Они сначала сами предложили… у них много рыбы, но я сказала, что у нас тоже рыба и что в нашем доме лучше… отвлекаться-то. Я сейчас салат нарежу, рыбу Ник с Мишкой на мангале пожарят, Айше сама тоже придет помогать… Миш, давай сам душ принимай, не маленький, у нас гости, ты же слышал! Да, этот полицейский еще… словом, нас четверо плюс Мишка, и их четверо – восемь с половиной, классика!

– Угу, – пробурчала Лана уже с лестницы, – а полицейский-то зачем? Семья – я понимаю, а он-то?

– Неудобно было, он же тоже тут был, ну и пришлось… да какая разница, одним человеком больше, подумаешь!..

Она замолчала, поняв, что говорит в пустоту. Все поднялись наверх, в одном душе уже шумела вода, скрипнула дверь балкона: наверно, Ланка вешает пляжные полотенца.

«Не могла же я лично ему сказать: а вы не приходите!» – мысленно договорила Маша, продолжая оправдываться и убеждать себя в собственной правоте… а, собственно говоря, зачем? Или уверенность моя не такая уж и уверенность, или правота не совсем правота, или это просто твоя привычная маска, которой ты сейчас прикрываешь что-то… да господи, что?!

Что такого особенного?!

Да, черт все побери, мне нравится, что он на меня так смотрит, этот полицейский. Нравится.

И что он так явно из кожи вон лезет, чтобы мне понравиться, и думает, дурачок, что это незаметно.

Мне это нравится… льстит, наверно… да, вот именно, просто льстит, и никакого продолжения – да что я? – даже значения это иметь не будет… просто приятно ощутить себя женщиной, красивой, желанной… да мне просто приятно…

Просто, просто – заладила! Ничего не просто – даешь же волю воображению, да? Понятно, что именно этот восточный красавчик тебе не нужен, а вот в целом… скучновато, да? Николай меня очень любит – возразил какой-то другой внутренний голос: Маша, при всем сумбуре собственных мыслей, словно слышала их со стороны, два голоса, оба свои и не свои одновременно, один обращался к ней на «ты» и то обвинял в чем-то, то что-то объяснял, а второй, говорящий от первого лица, то оправдывался, то соглашался. Так вот: Николай меня очень любит – да, но тебе скучновато, признайся! И хотелось бы, чтобы кто-то тобой восхищался, ухаживал бы за тобой, как вон за Ланкой… ну уж нет, я не Ланка, у меня сын и муж, и я… да, конечно, ты умница и отличница, а вот строишь же глазки первому встречному! Ничего я не строила, просто он… я ему сразу понравилась, я знаю… и тут еще это убийство… и раньше мне хотелось, чтобы так на меня смотрел Мишка… но он никогда на тебя не смотрел, ты сама из кожи вон лезла… больше не полезу… вполне могу и так понравиться…

Словом, ужин на восемь с половиной персон – и все.

Могла его не приглашать, никто за язык не тянул, сама сказала: «И вы, Нихат, приходите!»

А он, между прочим, обрадовался, покраснел даже… явно не тому, что сможет и дальше общаться с более опытным столичным коллегой. Наверняка он моложе меня, и девушки у него нет, и… вот здесь остановись, Маша дорогая, рыбу доставай, овощи… может, баклажаны запечь? Вот, правильно, только об этом. Я готовлю обед и ужин – ты уже мне совсем не нужен – просыпаюсь, готовлю завтрак – и вчера, и сейчас, и завтра – если гости, я стол накрою – я забыла про нас с тобою – я потом уберу посуду – я забыла или забуду… как все-таки ее стихи привязываются, господи!.. я полью цветы на балконе – ах, оставьте меня в покое – я окно помою до блеска – как струна, как тонкая леска – я натянута, я шью платье – все забуду: слова, объятья – только завтрак, обед и ужин – только б завтра… ты стал не нужен…

Стук в стекло распахнутой настежь двери испугал ее: нет, она ни на секунду не задумалась об убийстве, убийце, ни о чем таком – но то, что кто-то застиг ее во время всяких ненужных и неправильных мыслей, которых у нее никогда не было и которые, казалось ей, были с непривычки написаны у нее на лице…

– Заходите, Айше, что вы стучите? Вот я как раз тут салат…

– Я подумала, что можно баклажаны запечь, – сказала Айше. В руках у нее действительно было несколько красивых лоснящихся баклажанов такой формы, какой Маша никогда не встречала в Москве. Здесь, в Турции, баклажаны были и тоненькие, неправдоподобно длинные, и шарообразные, и грушевидные, и большие, и маленькие, и темные, и совсем светлые, и из них готовили множество блюд, которые Маша пробовала, еще когда они ездили отдыхать в отели с поражающим воображение шведским столом, и которые потом, порасспрашивав Татьяну, научилась готовить.

– Я тоже только что про них думала, – улыбнулась Маша. Думала-то ты, положим, совсем не об этом, сама знаешь о чем, баклажанами-то прикрывалась просто… ну и что, а вот сейчас буду думать только о столе и баклажанах… переодеться бы к ужину… так, опять?!

– Я готовить плохо умею, – говорила между тем Айше, – но баклажаны запечь легко…

– Я думала, турецкие женщины все хорошо готовят! Сколько наблюдаю – все все время что-то пекут, жарят… и в отелях нас всегда очень вкусно кормили!

– Да, – согласилась Айше, – вы правы, это я тут, наверно, одна такая, что поделаешь? И при этом я фаст-фуд тоже не люблю, вредно все это, а вот готовить… не пришлось как-то. Сначала с бабушкой жила, потом с родственницами всякими, они все считали, что я должна учиться, учиться, и я училась, училась… а потом Эмель появилась…

– А где, кстати, ваш брат? – встречи с ним Маша не то что побаивалась, но ожидала без удовольствия: не поймешь ведь, о чем говорить, когда у человека такое несчастье! Потом он не знал английского, а в их единственную короткую встречу смотрел как-то не слишком доброжелательно. Маше тогда показалось, что он отнюдь не в восторге от того, что кто-то поселится в их доме… вдобавок, она забыла, как его зовут. Какое-то простое восточное имя: Ибрагим? Хасан? Мустафа?

– Кемаль с Нихатом за ним поехали, скоро вернутся. Ужинать, наверно, после семи будем, да?

– Да, сейчас мужчины мангал разожгут, Лана стол накроет…

– Я еще рыбу нашу принесу… господи, ее Мустафа вчера купил, а как будто сто лет прошло!

Значит, Мустафа, а муж ее Кемаль, и, кажется, как-то так звали их знаменитого Ататюрка? Да, точно, откуда-то вспомнила Маша: Мустафа Кемаль – так его и звали! А Нихата ты и сама запомнила, ехидно шепнул все тот же голос… да, запомнила, потому что у меня нормальная, хорошая память.

– Да, у меня тоже вчерашний день… как будто далеко где-то, – согласилась она.

– А можно, я вам буду говорить «Маша», а не «Мэри»? Я много русских романов читала, мне нравится, как звучит… «Маша», «Даша», «Наташа» – все эти имена, где «ш». Может, из-за того, что в моем имени тоже «ш» есть?

– Зовите, конечно! Мне тоже так больше нравится, мягче как-то…

– А вы знаете, девушки, – вечно Ланка так тихо подкрадывается – точно, кошка! Вот как по этой лестнице можно тихо спуститься, а? Сама Маша стремительно бегала по ней вверх и вниз, всегда с чем-то нужным в руках, и постукивала каблучками по мрамору, и даже задники тапочек у нее всегда издавали какие-то звуки – в такт ее деятельной, наполненной жизни. А Ланка вон и ходит-то не так: мягкой лапкой, по-кошачьи, лениво и медленно! – Знаете ли вы, что звук «ш» обязательно должен быть в именах кошек? Им это нравится!

– Нет, я не знала, – удивилась Айше, радуясь, что можно подумать еще о чем-то, кроме не слишком интересующего ее меню и слишком интересующего убийства. Кошки ее никогда особо не интересовали, не вызывали ни неприязни, ни любви – но все лучше, чем думать об Эмель… а как столкнешься с чем-нибудь домашним, вроде баклажанов или обычных тарелок, так ведь сразу начинаешь думать об Эмель, а думать о ней нельзя, потому что слишком больно, и надо думать как-то так, чтобы думать только об убийстве как о загадке, а не о смерти как просто о смерти, и сейчас приедет брат, и надо сделать так, чтобы он тоже не думал, и…

В кармане у нее зазвонил телефон, она поспешно положила баклажаны, которые до этого все еще неловко держала в руках, на стол, один упал и покатился в сторону, и она автоматически потянулась за ним, но тут же остановила порыв и посмотрела на экран.

Вот. Этого она и боялась.

Этого она боялась все время со вчерашнего вечера, и это было такое длинное, такое ужасное, невыносимое время – как будто несколько лет!

Вот что она сейчас должна?.. Что она может?..

Как сказать пятнадцатилетнему мальчишке: твоей мамы больше нет? Нет и не будет, потому что… как такое можно сказать?!

– Привет, тетушка! – не ответить она тоже не могла: не Мустафе же оставлять, господи!

– Привет, Онур! Ты… ты откуда? – зачем-то спросила она. Просто чтобы что-то спросить, как-то же надо начинать разговор! Черт, Кемаль наверняка знает, как делаются такие вещи, ему, конечно, самому приходилось… и у них есть разные психологи, и их специально обучают… как можно кого-то обучить таким словам: «твоя мама умерла» или «твою маму убили»?! Как это сказать, чтобы ребенок… от маленького ребенка еще можно скрыть, что-то лгать об отъезде, а как и что можно скрыть от умного, считающего себя взрослым подростка?..

– Из Фочи, ты же знаешь! Я что-то отцу не могу дозвониться, хотел тут еще на неделю остаться…

– Отцу?.. Да, он сейчас… знаешь, Онур, тут у нас…

– Да знаю я, тетушка, что ты мнешься?! Я и отцу-то хотел позвонить… ну, чтобы его поддержать, что ли.

– Онур, ты… ты понимаешь, что говоришь?

– А что такого?! Нет, я понимаю, отцу, конечно, тяжело, все-таки столько лет вместе… но…

– Онур! – Айше, только что волновавшаяся, как избежать слез и переживаний, вся похолодела от этого развязного, бесчувственного тона. Как же можно… вот так?! О собственной матери… и потом – откуда он мог узнать?!

– Откуда ты узнал? – спросила она самое простое и очевидное, потому что обо всем другом говорить было слишком сложно – или вообще бессмысленно.

– Да она сама мне… словом, я давно знал.

– Подожди, что – что именно? – ты знал?! Что ты мог знать?

– Тетушка, ну что ты шумишь? Ну, я знал, что она собирается отца бросить… ну и что вы там все, ну с кем не бывает?! Ну я с отцом пока останусь, у меня же школа еще, а потом мне все равно скоро в университет… ну мать и решила… чего ей мучиться-то?

Так. Это все о чем-то другом. И о ком-то другом.

Не о ее брате, не об Эмель, это не ее племянник, это какая-то ошибка… вообще, все какая-то страшная ошибка!

– Онур… подожди, ты можешь говорить толком? Что она собиралась сделать?

– Она… тетушка, я же говорю тебе, что ты сама не знаешь? Она собиралась уйти от отца, вчера эсэмэску прислала, что уезжает… но я и до этого знал, что… ну, что у нее другой мужчина.

А вот это ты все-таки выговариваешь с трудом, мальчик, и правильно! Не такой уж ты бесчувственный, хоть и стараешься таким казаться.

– Она тебе прислала?.. Во сколько, можешь посмотреть?

– Да какая разница?! Днем… или нет, утром, около полдвенадцатого.

Около полдвенадцатого, повторила про себя Айше. В это время мы… что мы делали? Еще не приходила Маша, еще не уезжал Мустафа, Эмель была в доме, что-то, как всегда, делала… могла послать эсэмэску, запросто…

Запросто, короткими фразами объяснить единственному сыну такое? Нет, он говорит, что уже знал… значит, ей было нетрудно просто сообщить об отъезде. То есть она что-то готовила, убиралась, посылала Мустафу за рыбой, планировала ужин – а сама собиралась уехать? Не может быть, это как-то совсем уж… вдобавок Эрману звонила, назначила ему встречу – не слишком ли насыщенно для никогда никуда не спешащей, домашней и спокойной Эмель? Неужели она такая актриса, что продолжала вести себя как ни в чем не бывало, а сама… и ни вещей не собирала, ни нам с Мустафой ничего не сказала?!

Хотя… не «нам с Мустафой», а лично мне, а он вполне мог знать…

Да нет, не мог он ничего такого знать! Все внутри восставало против такого предположения: они оба вели себя так спокойно, так обычно – как они могли?! Или она собиралась уезжать не вчера, а просто решила и написала сыну?..

Надо обязательно узнать, что именно она написала!

– Онур, она… она написала, когда уедет? Что она точно написала, можешь мне сказать?

– Ой, да какая разница, если она уже уехала?! Сейчас посмотрю, если хочешь, и перезвоню…

– Давай! Нет, Онур, подожди! А раньше… ты говоришь, что давно знал… раньше она тебе что говорила? И… и ты знаешь, кто он? Ну, в смысле с кем она?..

– Не знаю, мать сказала, что потом познакомит, конечно… да я и не жаждал особо!

– А когда?

– Что – когда? Что ты, тетушка, правда, так все… драматизируешь, вот! Сама же разводилась, и чего? Я и то нормально воспринял… удивился сначала, конечно: все-таки родители хорошо так жили, не ругались никогда, ничего… слушай, у меня сейчас все деньги кончатся, ты мне сама перезвони, если хочешь! Все, давай!

Противный звук дал понять, что разговор окончен. Айше судорожно сжимала телефон, пытаясь как-то осмыслить услышанное.

Значит, Эрман не лгал, говоря, что Эмель думала о разводе, значит, она вполне могла сказать об этом Мустафе, а он… нет, во-первых, он был в супермаркете, потом поехал в Иассос, это доказано, даже полиция признала, а во-вторых… нет никакого «во-вторых», есть только «во-первых»: его там не было, и он не мог ее убить, даже если хотел!

А вот полиции всего этого лучше не говорить: такой мотив, лучше не придумаешь, зачем искать какого-то маньяка, когда куда проще опровергнуть алиби? Нет, все видели, что, когда Мустафа уезжал, она была жива, и потом он не возвращался… все равно лучше не говорить!

А Кемалю? А самому Мустафе?

Айше терпеть не могла книги и фильмы, сюжет которых основывался на чьих-то недоговоренностях, ее раздражали герои и особенно героини, упорно не желавшие говорить друг другу самые обыкновенные вещи и попадавшие из-за этого во всякие истории и неприятности. Куда проще сказать все как есть – и потом уже действовать по обстоятельствам.

Но сейчас…

Говорить при Нихате о звонке племянника? Черт дернул эту гостеприимную Машу его позвать… ладно, может, опоздает? Кемалю-то надо сказать, однозначно… хорошо, а брату? Вдруг он все-таки не знал, что Эмель… господи, Эмель и какой-то другой мужчина – это что-то невообразимое! И если брат не знал, то не лучше ли ему и теперь не знать… или узнать и легче пережить ее смерть? А почему, собственно, легче? Мучиться запоздалой ревностью, злиться, что ничего не замечал, пересматривать и переоценивать всю жизнь, навсегда возненавидеть ту, с кем думал, что был счастлив? Ведь он был счастлив – и она была!

Она была счастлива и спокойна, я не могла не почувствовать… она рисовала картину – еще вчера и позавчера она рисовала эту картину… как она могла собираться куда-то с кем-то уезжать?!

Айше вдруг заметила, что стоит посреди комнаты с невыключенным телефоном в сжатой руке, а Маша и Лана странно и почти испуганно смотрят на нее.

– Айше, что-нибудь… что-нибудь случилось? – робко предположила Лана. Неужели у меня самой было такое лицо, подумала она… когда я шла к дому с Крисом, и Мишка крикнул, что приехал Михаил, а я говорила со Стасом… неужели такое? Лицо, на котором так явно видны замешательство, и страх разоблачения, и волнение, и желание прекратить этот разговор – немедленно, на любом полуслове, пока не было сказано ничего непоправимого?.. Она почувствовала, как краска стыда заливает щеки: этот разговор… эти подготовленные оправдания… это превышающее необходимость количество причин… я вас люблю любовью брата, но шли бы вы… своей дорогой… не всякий вас, как я, поймет… я очень занят – не тобой! Щеки заполыхали уже от злости – не на него – на собственную глупость и слепоту: как я могла так долго длить весь этот роман? Весь этот обман… самообман? Лана с опаской покосилась на сестру: вот сейчас она все поймет и, как всегда, с высоты своей безукоризненной правильности скажет… нет, странно, Машка ничего не заметила (небывалый случай!), и ее обеспокоенность на этот раз предназначалась вовсе не ей.

– Вы в порядке, Айше?

– Да… то есть… это мой племянник, сын Эмель звонил. Я ему не сказала… надо было сказать, а я…

– О господи! – сочувственно ахнула Маша. – А сколько ему?

– Пятнадцать, шестнадцатый пошел… не маленький, но… я не смогла!

– Да никто бы не смог! – поддержала ее Лана. – Может, так и лучше, пусть еще несколько дней поживет нормально! Потом все равно узнает.

– Конечно! Что вы, Айше, такие новости чем позже, тем лучше! Вы все правильно сделали.

– Да, наверно… я пойду вино принесу, хорошо? А баклажаны…

– Да я их сама сделаю, не волнуйтесь! Их запекать-то пять минут… Лана потом почистит, да, Лан?

– Конечно, Айше, ты иди, тебе сейчас еще брата встречать… хорошо, хоть его не подозревают больше!

– Да, спасибо, – невпопад сказала Айше и, стараясь идти помедленнее, чтоб ее уход не выглядел каким-то неприличным бегством, и все равно сбиваясь на бег, вышла на улицу.

После тщательно организованного, зашторенного сумрака дома солнечный свет казался нестерпимо ярким – хоть плачь! Глаза, и правда, предательски слезились: как же так, что же все это значит, как же мы все теперь будем? Бессмысленные вопросы… вон еще Шейда в саду… пробежать, сделав вид, что очень спешу и не вижу… рукой закрыться от солнца… и я ее не вижу, и говорить с ней не буду!

Терпеть ее не могу! Ходит по своему саду камней… японка выискалась! Почему Эмель с ней дружила? Или она просто ладила со всеми… картину вон им очередную писала! Кстати, Кемаль должен был с ней поговорить, надо будет его расспросить, а то как ушел с утра, так до прихода с Нихатом никаких новостей от него – и потом только сказал, что алиби Мустафы вроде подтвердилось, и тут же они пошли к Маше, и он опять уехал…

Айше забежала в дом и перевела дух.

Наверно, надо до приезда брата убрать все это с глаз долой: картину, ее журналы, всякие мелочи?.. Да нет, нельзя, как это – все убрать? А зубная щетка, к примеру? Или крем из ванной? Мустафа сразу заметит пустоту, и будет только хуже. И вообще, это ему решать, что со всем этим делать.

Картину, кстати, можно и отдать: она почти закончена, и раз она предназначалась соседям – пусть забирают.

Айше вышла на балкон второго этажа, где Эмель держала свои краски и где сейчас стоял мольберт с картиной.

Она посмотрела на так нравившуюся ей еще вчера картину – и вдруг пришла в ужас. Как она могла не видеть?! Картина была черно-белой: в их проклятом доме все черно-белое! Квадрат холста был с одной стороны черным, с другой ослепительно белым, цвета, переходя один в другой, смешивались посередине, а на этом фоне росли и извивались какие-то жуткие, зловещие цветы – черные на белом и белые на черном… и еще ярко-алые… несколько штук… и несколько таких же ярко-алых капель… какой кошмар!

Почему вчера эти цветы казались мне изящными, а не ужасными, и алые штрихи не выглядели как капли крови, и я радовалась, что они так идеально совпадают с цветом тонкой алой линии на черной раме?!

Айше не успела додумать, что такого страшного, кроме крови, было на картине, потому что услышала шум подъехавшей машины и побежала вниз.

Слава богу, они вдвоем! Наверно, Нихат пока на работе, вот и хорошо!

Когда она вышла на террасу, около машины уже были вездесущие Эрман и Шейда – не сидится им в своем саду с камнями!

– …и хорошо! – заканчивал какую-то мысль Эрман. Наверно, выражал радость, что полиция разобралась и выпустила невиновного? – Я был уверен, что они разберутся, что все выяснится…

– Ну, выяснилось-то, положим, отнюдь не все, – мрачно отвечал Мустафа, идя к дому. – Но мы выясним, обязательно выясним!

– Если тебе что-нибудь понадобится, – суетился сосед, но Кемаль не дал ему договорить, решительно махнув рукой за спиной Мустафы: мол, отстаньте пока, сами видите, не до вас. Нельзя сказать, чтобы это выглядело вежливо, однако Эрман понимающе закивал, и они с женой пошли к своему дому.

Айше молча обняла брата, они постояли так несколько секунд, потом Мустафа высвободился из ее объятий, вошел в гостиную и опустился на диван.

– Только не надо… меня утешать, ладно? Я… как-нибудь сам. И с Эрманом я должен обязательно поговорить, обязательно! Что он плетет про развод, бред какой! Что-нибудь удалось выяснить? – деловито спросил он Кемаля, видимо, чтобы не дать воли никаким, казавшимся ему сейчас лишними эмоциям.

– Пока мало что, – уклончиво ответил тот. – Полдня твое алиби проверяли, образцы я все в Измир отправил, договорился… все не так быстро делается.

– Что ты… отправил? Отпечатки, что ли?

– Да нет, с отпечатками они и в Дидиме могут разобраться, а вот лаборатории нормальной тут нет, конечно… я отправил… волосы, частички эпителия… у нее под ногтями обнаружили… словом, всякое такое, – Кемалю не хотелось распространяться. Иначе пришлось бы пересказывать весь скандал, который он устроил в местном участке, хвастаться взятой на себя ролью настоящего сыщика-профессионала, вдаваться в подробности… да, вот этого особенно не хотелось. Родным не надо слышать все эти специальные термины, не надо лишний раз напоминать о крови, ранах, обо всем том, что нужно как можно скорее забыть, чтобы образ умершего остался в памяти не тем, что им выпало увидеть, а живым, любимым, таким, каким они его знали всегда.

– А ваша лаборатория? – требовательно продолжал Мустафа. – Когда они?..

– Я договорился. Пришлось много кому звонить… я все-таки не всесилен, у меня не такая уж должность… но я попросил, они постараются побыстрее. Но ты же понимаешь, они работой завалены… если мои знакомые смогут… словом, обещали постараться – а как уж выйдет…

Анализы ДНК делают долго, непозволительно долго, и специальных лабораторий мало, и никто, даже лучшие друзья Кемаля ничего не смогут сделать быстрее, и ждать результатов придется минимум дней десять, при самом удачном раскладе, но называть сейчас такие сроки Мустафе Кемаль никак не мог. Ему сейчас каждый час кажется вечностью – какие там десять дней?

– Надо ее телефон проверить, – сказала Айше, и мужчины одновременно повернулись к ней, – мне Онур звонил…

– Ты сказала?

– Нет… я… ну, не смогла я! Он думает, она куда-то уехала, а до тебя не мог дозвониться. Он вроде хочет еще на неделю в Фоче остаться, и я… не смогла.

– А телефон уже просили проверить, но результаты, наверно, только завтра пришлют: все же непросто… все везде заняты!

– Ты, – обратилась Айше к брату, – иди прими душ и пойдем ужинать.

– Да… я и сам хотел… смыть все это. А куда пойдем?

– К соседям… нет, не к ним, – она сразу поняла, что Мустафа понял ее неправильно и подумал в первую очередь об Эрмане с Шейдой, – к русским… они нас пригласили, у них так принято, если кто-то умер, неудобно было отказываться, – заторопилась она, почувствовав его недовольство. – И потом… Маша же ее обнаружила, может быть, Кемалю удастся что-нибудь еще выяснить?

Кажется, этот довод показался Мустафе убедительным, в глазах его появился проблеск интереса, и Айше подумала, что для него, как и для нее самой, это сейчас единственное спасение – думать о расследовании, об уликах, о каких-то деталях, озабоченно участвовать в поисках убийцы, играть, в сущности, в сыщиков, и воображать, что самое главное – найти преступника.

Как будто это что-то изменит.

Нет, конечно, все выяснить необходимо, но разве это вернет Эмель? Или Мустафа, как всякий мужчина, рассчитывает на месть? Слабое утешение, вообще никакое не утешение, но пусть будет хоть оно.

– Так что там с Онуром? – быстро спросил Кемаль, когда Мустафа поднялся наверх. – Он что-то еще сказал, да?

– Да, – Айше торопливо, стараясь вспоминать все дословно, пересказала их странный разговор.

– Значит, говорит, все знал? – задумчиво повторил Кемаль. – При этом он дней десять, как уехал, то есть, видимо, разговор у них был раньше… подожди, сейчас я ему позвоню и спрошу.

– Нет, ты что! Что ты ему скажешь? – Айше вцепилась в руку мужа, потянувшуюся за телефоном.

– Что-нибудь придумаю!

– Да что ты придумаешь? Не звони, пусть мальчик пока не знает! Он обязательно что-нибудь заподозрит, или забеспокоится, или…

– Ладно, не шуми… да отпусти, я не ему… ты мне лучше его номер дай… да не буду я ему звонить, сказал же! Нихат, вот еще номерок пробей: все входящие, эсэмэс тоже… да недели за две, не меньше… сын ее, неважно, потом объясню, – Айше протянула ему свой телефон с номером племянника на экране и Кемаль, едва взглянув, продиктовал его в трубку.

– Память портится, – вздохнул он, дав отбой. – Или это потому, что теперь мы номеров практически не видим – сразу имя высвечивается? Раньше я же все номера наизусть знал!

– А что ты говорил про эпителий? Под ногтями?

– Удалось найти… представляешь, здешние специалисты… говорить не хочется! Если бы я им не сказал, они бы и искать не стали! Да сейчас любой дилетант знает… ты вон детективы читаешь – сколько там информации всякой! Нет, никому ничего не надо! Отпечатки с орудия сняли, осмотр произвели, рапорт написали… а что там под ногтями, если сразу не видно… а она, между прочим, все-таки боролась, за убийцу схватилась, правда, уже после первого ранения, не ожидала, наверно… но немного царапнуть смогла. У нее два ногтя сломались даже от усилия, и вот под ними… и, кстати, Нихат наш около рычажка этого электрического чего-то наскреб-таки! Не отпечатки, конечно, но след небольшой: штукатурка шершавая, и что-то вроде крови там есть… крошечный совсем след, как будто рукой стену задели, не прислонились даже, он с лупой искал, молодец парень! Еще волос они нашли – у нее на плече, по виду и цвету не ее, но он может быть и твоим, и Машиным, и Шейды, вы же все там толпились! Или Мустафы, например. Вот если он никому из вас не принадлежит, тогда…

– Ну да, – кивнула Айше. – Терпеть всего этого не могу! Нет, я понимаю, все это нужно, и преступников теперь легче ловить, я не в том смысле… просто наступает время таких технических возможностей, что больше никто ни о чем не думает! Уже ни один классический детектив не имеет смысла. Читаешь, например, «Братьев Карамазовых» и злишься, что все могло так элементарно решиться – в криминалистической лаборатории. А как Раскольников улики прятал – смешно, в наше время никаких психологических тонкостей бы не потребовалось… и вся Агата Кристи, да все! – она безнадежно махнула рукой. – А сейчас что пишут! Только если труп полностью облит каким-нибудь маслом – вот тогда да, загадка! Или долго в воде пробыл… или…

– Не говори ерунды! Вон у нас маньяк в Измире – сколько бьемся, и что?!

– Что тебе, кстати, сказали? Ты звонил?

– Звонил… выгонят меня к черту – вот что сказали!

– Как – выгонят? – ахнула Айше. – Тут же убийство!

– Которое меня официально не касается, сама понимаешь! А на работе меня нет, дня два еще точно не будет, плюс я ко всем со своими просьбами лезу… еще вчера по маньяку нашему из лаборатории данные затребовал… лишние, скажем так. Их прислали – а меня нет, и начальству интересно: кто это здесь самый умный, самодеятельностью занимается? Словом, такие дела… зимой, чувствую, отправят меня на пенсию!

Айше никогда всерьез не задумывалась о том, что будет, если один из них останется без работы. То есть какое-то отдаленное будущее, старость, конечно, предполагались где-то впереди, но пока было понятно, что будет это все не скоро, что работа их не слишком зависит от возраста, что оба они на своих местах, что никто никогда их не уволит, если они сами этого не захотят, а они, конечно, еще долго не захотят. И пенсия, срок которой подходил у Кемаля, воспринималась ими только как возможность получать пусть небольшой, но гарантированный и постоянный доход и, может быть, получив единовременную выплату, наконец-то обзавестись собственным жильем.

Но чтобы превратиться в пенсионера…

– Нет, ты что, не могут они тебя никуда отправить! Ты же профессионал, у тебя опыт…

– Это все понятно, только у нас теперь молодежи полно, все карьеру хотят делать, все компьютеризировано, память моя хваленая никому не нужна…

Может, оно и к лучшему? Нет, этого она, конечно, не сказала, но… подумать-то можно?

На секунду она представила себе перспективу спокойствия и надежности: Кемаль всегда дома, они могут вместе ужинать и завтракать, ей не надо вздрагивать от любого звонка, они смогут даже поехать куда-нибудь… если еще и ей все бросить! Не ходить в университет, не возвращаться измученной и усталой, с вечно больным горлом, не слышать этого привычного шума в коридорах – сидеть дома, писать книгу… расходов у них не так много, как-нибудь выкрутятся…

Господи, да она с ума сойдет от скуки! И Кемаль сойдет! И они перессорятся… она же не Эмель, чтобы полдня проводить на кухне и ухитряться получать от этого удовольствие! У Эмель и то были картины… еще, похоже, у нее был любовник, а может быть, и еще какие-то тайны?

– Слушай, пойдем, я тебе кое-что покажу… Эмель картину почти закончила. Только ты не говори, что это ерунда… ты сам посмотри!

– А что там такого? – заинтересовался Кемаль, мгновенно отбросив все посторонние мысли о служебных неприятностях.

– А то, что там… как будто она все предчувствовала! Это для этих… японцев здешних, у них в гостиной все черно-белое, с ума сойти можно, по-моему! Нет, ты посмотри… это же как кровь, видишь?! Почему она такое красное добавила, а?

– Ну… – Кемаль посмотрел на картину, – наверно, чтобы поживее было? Только черное с белым… невыразительно как-то. И вообще, сейчас мы во всем можем видеть всякие предчувствия и все такое… Ай, милая, так всегда бывает! И мы еще виним себя, что ничего вовремя не заметили, не обратили внимания, не предотвратили – а ничего такого не было! Это… просто картина, ничего больше, уверяю тебя.

– Наверно, – вздохнула Айше.

Наверно, разыгралось воображение: художник – а Эмель была художницей, она и хозяйство-то вела творчески и только поэтому у нее все получалось, и все доставляло ей удовольствие! – художник может чувствовать что-то такое… предчувствовать, и, значит, на этой, последней картине непременно должно быть… что-то.

Вот кровь, например.

Она же есть – не только цветы, но странной формы пятна, небольшие капли – откуда им взяться, если картина… о цветах, если так можно выразиться. Поговорить бы с профессионалом… с искусствоведом или психологом – но где его взять? И кто будет его слушать, если сейчас в игру вступили совсем другие профессионалы: они определяют ДНК преступника по любой, мельчайшей частице кожи, по капельке слюны, по слезе и волоску… а она о предчувствиях и картинах!

Убийцу обязательно найдут, и найдут в лаборатории, не нужны никакие размышления и психологические изыски, все упирается в технические возможности, и если будет найден тот, кто убил Эмель, его можно будет даже не спрашивать, почему он это сделал.

Важно ведь только то, что это он, и это будет неопровержимо доказано… вон, эпителий под ногтями… сейчас побеждает самый дотошный, самый знающий, владеющий техникой. Айше годами наблюдала, как Кемаль, когда-то просто хороший сыщик, с прекрасной памятью, учился всему новому, этим новым методам, бесконечно что-то читал, рыскал в Интернете, старался не упустить ни одной мелочи, – а она перестала читать детективы.

Когда-то она их так любила, эти загадки человеческой души; ее не интересовали кровавые подробности, она любила процесс поиска, постижения чужих мотивов, она коллекционировала невероятные побуждения и самые хитроумные алиби; она сама написала несколько книг, и их даже издали, и говорили ей, что такое интеллектуальное чтиво… да, конечно, у него есть свой читатель, но в наше время…

Сейчас она писала роман о Мэри Шелли, стараясь сделать это лучше, чем удалось другим литературоведам, ее предшественникам, а обращаться к химии и молекулярной биологии ради детективного сюжета казалось ей унижением. Не то чтобы ей не хватало специальных знаний – их всегда можно где-то поднабраться, тот же Кемаль всегда готов помочь, но разве об этом нужно писать?

Разве детектив – об этом?

Да, идея неминуемого возмездия, конечно, хороша – но Айше почему-то казалось, что те писатели, которые силой своего воображения обливают трупы маслом, чтобы скрыть следы в соответствии с последним словом технической мысли, недалеко ушли от самых настоящих, реальных преступников.

В их книгах уже словно и не было загадки души, борьбы добра и зла – была лишь сложная техническая задачка, которую они радостно решали, нимало не заботясь ни о каких высоких материях. Они смаковали такие детали, что их книги Айше не могла читать за едой или чашкой кофе… да, наверно, мир жесток, настолько жесток, но разве такие романы сделают его менее жестоким?

И она перечитывала старые книги, с опаской перелистывая иногда страницы бестселлеров, которые покупал Кемаль: прочту абзац-другой из середины, и если не затошнит… может быть…

И пусть Кемаль идет на пенсию, и она не станет больше писать детективы, и они будут жить, как все – нормальной, далекой от убийств и насилия жизнью… вот только Эмель – нужно найти убийцу Эмель, хотя бы ради брата и племянника, и больше никаких расследований, никогда!

Ей хотелось что-то предпринимать, чтобы не давать свободы мыслям и чувствам, но надо было просто ждать результатов всех этих ужасных биохимических процедур – сколько дней они займут, страшно подумать! А ведь предстоит еще думать о похоронах – а когда можно будет забрать… она не смогла даже подумать слово «тело» применительно к Эмель, но ведь скоро уже нельзя будет откладывать все это! И вызывать Онура, и говорить ему… о господи!

Она сняла картину с мольберта. Надо ее отдать и не мучиться по поводу красных пятен. А главное – не надо, чтобы Мустафа их видел: если уж ей невмоготу на них смотреть, что говорить о нем?

– Куда ты ее? – удивился Кемаль.

– Пойду отдам. Не могу я на это смотреть… ты, кстати, с Шейдой-то говорил?

– Да нет еще. Ты же сама сказала, что с ней надо наедине, а утром Эрман там возился, стекло вставлял… волоски я у них попросил для экспертизы, а потом уехал. Что это, кстати, на тебя нашло? Никогда вроде ничего не била, даже в стрессе…

– Сама не знаю! Я еще им колокольчик испортила… но он, правда, всех достал уже! Кажется, тихо звенит, приятно, но если целый день! Пойдем, я картину занесу, заходить к ним не буду, а ты возьми вино из шкафа, и идите уже с Мустафой туда, а то неудобно! Что же мы придем на все готовое, надо хоть сделать вид, что помогли. Как ты думаешь, краска высохла?

– Не знаю… да не трогай ты! Отнеси, пусть у них там сохнет, раз она тебе так не нравится.

– Да не то что не нравится… между прочим, очень даже нравится, вчера еще нравилась, но…

– Все, все, хватит! И не смотри больше, отдай и забудь.

Так и сделаю, думала Айше, спускаясь с террасы.

Отдать и забыть. И те, другие, красные пятна тоже забыть, и вообще все забыть: в лаборатории все выяснят, а остальное…

Как теперь можно что-то узнать?

Был ли у Эмель другой мужчина? Было ли это чем-то серьезным? Видимо, да, раз она даже сообщила об этом сыну.

Собиралась ли она разводиться? Видимо, да, раз она говорила об этом с Эрманом.

Ссорились ли они с Мустафой? Видимо, да, раз об этом говорят Эрман и Шейда.

Собиралась ли она уехать? Видимо, да, раз она написала это Онуру.

Когда она намеревалась уехать? Это пока под вопросом, но скорее всего не вчера, Онур мог что-то не так понять, ведь на вчерашний день она и так запланировала немало всего и занималась только этим. Звонила Эрману – назначала и отменяла встречу, посылала Мустафу за покупками, готовила ужин, убирала дом для заселения неожиданных гостей.

Знал ли Мустафа, что Эмель?.. Вот это, пожалуй, лучше не обдумывать. Этого никто не может знать, кроме самого брата, значит, придется верить ему или… или не верить?

Айше встряхнула головой, чтобы разогнать неприятные мысли, как навязчивых летних мух, и увидела, что дошла до ограды, откуда вчера спрыгнула в чужой сад. Они всегда ходили здесь – Эмель и Шейда, как будто так сложно было пройти несколько метров по дорожке до калитки. Может быть, в этом было некое признание своих отношений по-настоящему близкими и дружескими: мы не ходим друг к другу официально, мы можем вот так нарушать установленные границы, оград и заборов не признаем, потому что дружим.

Айше посмотрела на камень, о который вчера оцарапала ногу: кажется, она его даже пнула, сдвинув с места, но сейчас он лежал так аккуратно, и песок вокруг него был словно расчесан – вились и извивались полоски, как рябь на воде, и от них было трудно отвести глаза, и… она решительно отвернулась и пошла к калитке.

Лично ей никакая близость не нужна, она несет картину, выполняя, так сказать, последнюю волю… нет, Эрман с Шейдой ни в чем не виноваты – и все равно виноваты во всем! Никогда не перестану их винить! Японцы черно-белые… строят из себя!

Она прошла по дорожке, продуманно выложенной среди тщательно подстриженной, ухоженной, тоже как будто расчесанной травы, с ненавистью взглянула на низкие (тоже японские? тьфу!), продуманно разбросанные по небольшому газону фонарики, зацепилась взглядом за как будто только что посаженный с краю газона розовый куст (нашли чем заняться!) и с трудом удержалась от того, чтобы не оторвать голову высокому, красиво посаженному возле крыльца одинокому цветку.

Не отказав себе в удовольствии дернуть за остаток веревки, на которой еще вчера позванивали мерзкие колокольчики, она постучала в застекленную дверь. Снаружи дверь была такой же, как у всех в поселке: деревянной, гармонирующей с рамами окон и колоннами и балясинами террасы – царство черного и белого настигало вас за нею, когда вы оказывались внутри.

Между прочим, не ожидая ничего подобного от дачного интерьера.

Кажется, Шейда говорила, что когда Эрман оставит практику и выйдет на пенсию, они планируют жить здесь постоянно, поэтому и обустраиваются с такой тщательностью.

И с такими затратами.

Айше, иногда мечтавшая о собственной квартире или хоть о ремонте кухни, примерно представляла себе, сколько может стоить их вырезанная из цельного черного гранита столешница какой-то невероятной формы – как одна из загогулин знаменитого «инь и ян»… а все эти их японские штучки?!

Чайник с иероглифами, тонкий фарфор, шелковые (настоящие, не ширпотреб с китайского рынка!) кимоно… настоящий меч для… да, вот именно.

– Айше? – предупредительность и легкая тревога – конечно, что же еще она может изобразить на лице – радость?!

– Я принесла картину, – сказала Айше, твердо решившая не произносить ничего, кроме самого необходимого. Им хватило ее вчерашней истерики, больше она ничего подобного себе не позволит. – Эмель писала ее для вас. Она готова, и я хочу ее отдать.

Фразы получались какие-то тяжелые, как будто она говорила на иностранном языке, который только начала учить. Вдобавок тошнота, настоящая тошнота подступила к горлу, и она судорожно сглотнула и вдохнула поглубже. Вчера меня тоже здесь тошнило – от них, что ли?..

– Спасибо, – чуть поклонилась (или показалось? не японка же она, в конце концов!) Шейда, – это… это прекрасно! И так подходит… Эмель такая талантливая, да?

– Да, – холодно подтвердила Айше, мысленно дополнив фразу словом «была» и вжав ногти в ладонь, чтобы удержаться от любого (слезы? крик? удар кулаком по стене?) проявления эмоций.

Шейда быстро просунула картину в приоткрытую дверь, опасливо оглянулась и, выйдя из дома, тихо, но тщательно закрыла ее за собой.

– Я посадила розовый куст, – громко и как-то неестественно выговорила она. – В память об Эмель. Пойдемте, я покажу. Темно-бордовые розы, очень редкий сорт…

– Я видела, – запротестовала Айше, но Шейда схватила ее за руку и потянула за собой.

– Я знала, что вы придете, – зашептала она. – Я должна вам сказать… только я боюсь! Он ничего не должен знать, ничего! Пусть потом как будто ваш муж сам… он же сыщик! Я не знаю, зачем он это все… и боюсь! Сама не знаю чего… Эрман…

Она резко потянула вверх короткий рукав черной майки, и Айше увидела синяки на предплечье и что-то вроде кровоподтека – господи, бьет он ее, что ли?! Тогда понятно, чего она боится, но все остальное… еще и царапины, как от кошки!

– Это розы, – пояснила Шейда, проследив за ее взглядом. – А перчатки короткие. Я посадила…

– Да, редкий сорт, вы говорили! Шейда, я ничего не скажу, только объясните ради бога! Вы еще вчера начинали… вы что-то знаете, да? – она тоже перешла на шепот и говорила быстро, боясь, что не успеет, ведь Эрман где-то в доме, вон его машина, и он выходил встретить Мустафу, он может появиться в любой момент, надо молчать и слушать! Лишь бы успеть. Лишь бы она не крутилась вокруг да около, а успела сказать самое главное, что бы это ни было!

– Он лжет, – заторопилась и Шейда, отбросив предисловия. – Он вчера сказал: они ссорились, она просила его помочь с разводом… это все ложь! Я не знаю, зачем ему… не понимаю! Не из-за убийства – это же раньше началось!

– Что? Шейда, что началось?!

– Ну… он любил с ней общаться… про искусство, про живопись… нет, ничего такого, но… вообще, дело не в этом! Она ему звонила, потому что он сам ее просил позвонить ему в определенное время.

– Эрман сам просил?

– Ну да. Мне Эмель сказала: твой муж, говорит, Мустафе какого-то клиента хорошего нашел, только он не хочет, чтобы выглядело, как будто он сам за его дело браться не хочет, а он не хочет, потому что не потянет, не разбирается он в каких-то там вопросах, один раз Мустафе как раз важный процесс проиграл… а признавать, что не хочет браться, не хочет… я плохо объясняю, да?

– Нет, я поняла… продолжайте.

– И он Эмель просил ему позвонить, когда Мустафы не будет… чтобы вроде как клиент этот через меня на нее вышел, и она утром позвонила, а он сказал, что еще не договорился, и она говорит: Мустафу за рыбой отправлю, тогда и позвоню. А о разводе и речи не было! Она еще спросила, не знаю ли я, что за клиент… а я… что я знать могу? И еще… что ссорились они… я не знаю, но… Айше, лично я не слышала… он сказал – может, он и слышал, но я никогда…

«Родители хорошо жили, не ссорились никогда, ничего», – вспомнились, словно эхом слов Шейды прозвучали недавние слова племянника. Как же так? Что все это может значить? Не было ссор? Не было речи о разводе? Но Онур утверждает, что другой мужчина у нее был?..

– А может быть, Эмель… ну, просто не хотела вам говорить, о чем она с Эрманом собирается…

– Эмель?! Да она врать совсем не умела, она меня про клиента этого расспрашивала, так радовалась, что мужу чем-то поможет… у них же не всегда выгодные дела есть, сами знаете! Она его за рыбой-то отправляла… я же слышала! Так все объясняла: куда ехать, что купить… как ребенку! И вы ведь слышали, да? Потому что врать не умела и скрывать ничего! Я еще подумала, что другой муж даже заподозрил бы что-то… но тут, конечно, вы в доме были… да и чтобы Эмель что-то себе позволила, это же невообразимо, да?

Невообразимо.

Совершенно невообразимо.

Кажется, кое-что становится на свои места? Или еще больше запутывается?

Нет, что касается Эмель, так все гораздо логичней… кроме ее признания Онуру, но вдруг он что-то преувеличил или не понял?

А вот Эрман – ему-то зачем такое нагромождение лжи? Он не мог предвидеть, что Эмель все расскажет его жене, поэтому мог говорить что угодно, проверить невозможно, раз Эмель мертва. Вот только зачем ему было это угодно?!

Эрман устроил так, чтобы Эмель выпроводила мужа и позвонила ему, когда останется в доме одна. Она, Айше, не в счет: все знали, что она обычно сидит наверху, читает или пишет, она не услышит или не обратит внимания на какой-то телефонный разговор.

И не только на разговор.

В дом смог войти убийца, а она… нет, шумел пылесос, ей не могло прийти в голову, что кому-то может грозить опасность, и все же, все же! Как неприятно сознавать, что убийца не принял ее в расчет, точно зная, чего от нее ожидать, – неужели я так предсказуема? Так явно погружена в свои собственные проблемы и переживания, что это знает даже… кто?!

Эрман был на пляже, когда разговаривал с Эмель. Но это известно только с его слов! Он мог разговаривать с ней, находясь где угодно: оставил машину у пляжа – и иди себе куда хочешь, хоть обратно в поселок, никто в такую жару внимания не обратит!

Просто счастье, что Мустафа потащился в этот Иассос и купил рыбу не на заливе, иначе ничего бы ему не доказать! Сторож – одно название, что сторож, в поселок может войти кто угодно, хоть Бен Ладен… ну, может, президента с охраной заметили бы или инопланетянина.

Получается, Эрман мог убить Эмель? А потом морочить всем голову разговорами о мнимом разводе, чтобы у Мустафы был мотив?

Но зачем? Зачем?!

Наверняка Шейда тоже думала об этом и пришла к тем же выводам, а в сочетании с ее синяками… да, неудивительно, что ей страшно. Но разве она сама не заметила бы собственного мужа, если бы он вернулся и был здесь во время убийства?

Айше оглянулась: дома в поселке были выстроены не ровной линией, а так, что одни оказывались словно чуть сдвинуты относительно других, поэтому из сада Шейды прекрасно просматривалась та половина дома, где жили брат и Эмель и куда вчера перебралась она сама, но дом для гостей, где Эмель занималась уборкой, был почти полностью скрыт.

Значит, задавать прямой вопрос бесполезно. Даже если она скажет, что не видела… не только собственного мужа, вообще никого, что это изменит? Разумеется, она никого не видела: отсюда не увидишь, да к тому же ее об этом уже спрашивала полиция. Видела бы чужого – сказала бы, видела бы своего мужа – это, конечно, вопрос, что именно она бы сказала, но видеть или не видеть она никак не могла.

Потому что дома построены по принципу сада камней: один видишь, другой нет.

Вся наша жизнь построена по принципу сада камней: только разглядишь что-то важное – тут же из поля зрения пропадает что-то другое, только поменяешь угол зрения – и то, что вчера казалось ясным и четким, становится непонятным и размытым.

– Пожалуйста, Айше, – продолжала шептать Шейда, – вы скажите мужу, я понимаю, что вы, конечно, скажете, но… пусть он ничего не знает… как будто не я…

Это многозначительное «он» вместо имени или какого-то нейтрального его заменителя («муж», «мой муж», «мой супруг», мало ли слов, «мой господин и повелитель», в конце концов!) звучало так испуганно, так странно, так… обвиняющее, что Айше невольно пожалела соседку: так говорили женщины не ее круга, бесправные забитые деревенские бабы на востоке страны, кутающиеся в любую погоду в свои покрывала, выполняющие всю самую тяжелую работу и между делом рожающие таких же забитых, бессловесных дочерей или сыновей на радость тому, кого они не называли по имени всуе, словно их «он» был самим господом богом.

У них не было даже сада камней – из них была сложена та пресловутая каменная стена, за которой якобы мечтает оказаться каждая женщина: найти такого мужчину, чтобы как за каменной стеной!

Не подумав при этом, будут ли в ней окна и двери – очень по-женски!

Похоже, вокруг этой женщины тоже стена – или сад камней держит так же надежно?

Нет, она нашла лазейку и, хоть не поборола свой страх, приняла решение и нарушила молчание. Правда, пока непонятно, что все это значит – рябь на воде, извивающийся вокруг камней рисунок песка: смотришь, вглядываешься, а смысл ускользает…