Самое обидное, что он был абсолютно прав.

Вот как начал что-то говорить – так сразу стало понятно: он прав, а Нихат… нет, Нихат тоже по-своему прав, он делал все, что положено и как положено, он сделал все, что мог, – просто мог он, как выяснилось, далеко не все.

И далеко не все знал.

А откуда, спрашивается, ему знать, если убийство он видел один раз в жизни, и в том убийстве не было ничего загадочного: подрались подвыпившие парни, один не рассчитал удар. Да, провели расследование, что-то записали, опросили свидетелей, и все дела.

Вчера он еще, между прочим, был горд собой: подозреваемого задержал, криминалистов вызвал, никому ничего трогать не дал, на место происшествия никого не пустил, свидетелей аж на иностранном языке допросил. Вполне профессионально вел себя, вполне!

Как настоящий сыщик. И Мария, кстати, так на него и смотрела: как на Шерлока Холмса какого-нибудь. Или на очень важное официальное лицо.

И Нихат к утру совсем уже было почувствовал себя и этим самым лицом, и крутым сыщиком – а тут, на тебе!

Нет, в каком-то смысле, конечно, повезло, еще как повезло: теперь-то понятно, что самому ему такое дело не потянуть, ошибки все потом вылезут, да и убийство повиснет, а начальству плевать, что у них такого никогда не случалось, а теперь хоть что-то можно исправить, а начальство опять же и не узнает, кто это тут такой умный!

Будет считаться, что он – Нихат.

Но другие могут считать что угодно – а самому-то каково?! Сам-то он понимает, что и там не доглядел, и того не учел, и этого не узнал… а как он мог, когда кругом кровь, женщины в обмороках и истериках, меч иностранный жуткого вида, подчиненные рты раскрыли и ни черта не могут?!

По-настоящему собраться помог ему допрос Марии.

Она сразу посмотрела на него как на того, кто в состоянии решить все проблемы, и он приободрился и, спрашивая ее паспортные данные, уже не испытывал никакой робости и даже получал удовольствие от неожиданно данной ему власти. Потом они вели разговор на равных: он задавал первые приходившие ему в голову и казавшиеся логичными вопросы, а она, словно не ощущая этого их равенства в непонимании случившегося, отвечала так старательно, так вдумчиво, с таким почтением к этим совершенно естественно возникавшим вопросам, как будто он был… ну просто мастером сыска.

На простейший вопрос она старалась дать обстоятельный, точный, продуманный ответ, и Нихату стало казаться, что он действительно все делает, как надо… умная женщина и та признала его несомненное право спрашивать ее о чем угодно и ни разу не подвергла сомнению ни одно его слово.

А теперь что?! Ему даже не хотелось показываться ей на глаза: кто он рядом с Кемалем? Даже не подчиненный – это как раз было бы не так обидно, субординация есть везде, и так ясно, что он пока не генерал! – просто менее опытный, менее знающий, ни черта не умеющий, пропускающий улики… лузер, и больше никто!

Конечно, в участке Кемаль вел себя тактично и ненавязчиво, алиби установить помог, в морг даже потащился… зануда! Все осмотрел, въедливо так, до ногтей поломанных добрался, волоски какие-то щипчиками в пакетики клал, потом созванивался, просил (тоже, видно, у себя-то невелика птица, ни разу ни голоса не повысил, ни нормального приказа не отдал, все «пожалуйста» да «если можно»!), договаривался… нет, повезло, что ни говори!

Повезло, а все равно неприятно. Когда тебя вот так мордой об стол, радости мало. Хотя очевидно было, что бурная деятельность Кемаля не имела прямой цели унизить его лично, Нихату казалось, что заезжий сыщик не может в душе не радоваться: ну, нормально это – радоваться собственным успехам.

Правда, надо признать: радости своей Кемаль не показывал, а позвонив очередной раз в Измир, и вовсе приуныл и сказал, что выгонят его с работы за всю эту самодеятельность. И Нихат совсем было проникся… но ехать вместе с ним к Марии – вот уж ни за что! Чтобы она с тем же почтением и старанием отвечала теперь не ему, а другому, а его игнорировала как мелкую сошку, не справившуюся с работой?

Нет уж… вот отчет начальство требует… работы полно, да, конечно, это дело самое важное, но… других опрашивать? Да, понятно, что эпицентр, так сказать, в поселке, а не в участке… черт, придется ехать – и хорошо, просто отлично, что пришлось!

С одной стороны, конечно, муж.

И так-то радости мало, что муж, а он еще принялся права качать, весь из себя крутой, права ему его подавай да переводчика.

С другой стороны, она его выставила вместе со всеми родственниками, и на Нихата смотрела совершенно по-прежнему, и отвечала только ему, а Кемаля как будто побаивалась.

И на ужин пригласила.

А вполне могла и не пригласить – кто он ей? И кто он теперь во всей этой истории? Мальчик на побегушках, отпечатки снять, оттуда посмотреть, то вспомнить…

Или зря он все это? Вон она как смотрела, так и смотрит: как будто он главный, а Кемаль – так, не пойми кто, она ему и улыбаться не стала.

Раньше, когда Нихат слышал очередную историю, что кто-то из знакомых женился на русской, или так влюбился в русскую, что вот-вот женится, что кто-то поругался со всей родней и уехал-таки в Россию, он относился к этому именно как к истории. Мало ли что бывает, никого из героев этих передаваемых из уст в уста преданий он лично не знал, роковые русские красотки представлялись ему какими-то модельными блондинками с фигурами куклы Барби, и как, где и зачем с ними знакомиться, Нихат представлял себе с трудом.

В Дидиме, а в последнее время и в Акбюке было много иностранцев: в основном англичане, французы в собственной, только для них построенной, особняком стоящей гостинице и – да, стали появляться и русские. Дачники или те самые русские жены с детьми и турецкими мужьями. Ничего особенного, даже модельного, даже суперблондинистого в них не было – разве что худоба да голубые глаза… впрочем, Нихат не присматривался, а голубые глаза вспомнились исключительно потому, что… понятно почему.

И кое-что другое тоже стало понятным. Например, что очень даже можно заинтересоваться русской женщиной. Не похожей ни на модель, ни на Барби, даже замужней, даже с ребенком, даже если тебе явно ничего не светит… и как не понять тех, кому повезло встретить такую, когда она была свободна, – наплевать на чужой язык, другую религию, мнение родни и прочие предрассудки!

На ней было другое, тоже по-летнему открытое платье, и ему нравилось, что она в платье, а не в шортах, как ее сестра и Айше – эти неотличимы в своей туристической униформе, а Мария… нет, понятно, что ничего из этого не получится, но смотреть и мечтать-то не запрещено!

Нихат отвернулся, чтобы случайно не выдать собственные мысли, и подошел к что-то обсуждающим у мангала мужчинам.

Руководил жаркой рыбы Николай.

Видимо, привык руководить и делал это по инерции, раздавая четкие, продуманные указания, которые все воспринимали как должное. Кемаль и Мустафа подавали ему то новую решетку, то веточки с лавровым листом, Михаил и сын служили посредниками между священнодействующими мужчинами и накрывающими стол женщинами и посылались то за солью, то за какой-нибудь тряпкой, то за картонкой, чтобы раздуть огонь, то за водой, чтобы его притушить.

Смешенье русских, английских и турецких фраз создавало шумную и приятную атмосферу легкой неразберихи и суеты, в которой все старательно стремились спрятать свои настоящие переживания: Айше и ее брат – боль и ужас, Кемаль – злость от собственного бессилия, Маша и Лана – страх и неловкость, Михаил и Николай – равнодушие к происшедшему и радость от встречи с женами, кажущуюся сейчас неуместной, он, Нихат – интерес к Маше и страстное желание самому разобраться в этом убийстве.

Ему представлялось, как вот сейчас все сядут за стол, пойдут какие-то ничего не значащие разговоры, и во время этих разговоров он вдруг услышит что-то такое… или про чье-нибудь алиби, или про какую-нибудь улику, или про отношения между убитой и кем-нибудь. Он не знал, что бы такого он мог услышать, но этот ужин, с того самого момента, как Маша его пригласила, стал для него чем-то вроде ожидаемого ребенком праздника: непременно будет подарок, а какой – не узнать, пока не дождешься и не сорвешь шуршащую и блестящую бумагу, и можно сколько угодно гадать, что же там, в этой коробке… а главное, что уж пустой-то она точно не будет!

Николай что-то сказал по-русски сыну, Мишка (отличный, шустрый мальчишка, странным образом похожий то на отца, то на мать) бросился в дом, Маша и Лана чему-то засмеялись.

Видимо, поняв, что неуместный смех нуждается в объяснении и что найдена удачная тема для общего разговора, Маша сказала:

– У моего мужа потрясающая манера давать указания! Он же целыми днями на своем строительстве, и вокруг либо рабочие, либо подчиненные, и им, как мы поняли, нельзя просто сказать: сделай вот это! Надо еще обязательно объяснить – как именно и убедиться, что они все поняли и не сделают по-своему. Так вот Ник у нас теперь и дома так говорит. Сейчас вместо того, чтобы сказать: принеси мне минералки! – сказал: Мишка, положи шампур, вытри руку, пойди на кухню, открой холодильник, возьми там на дверце бутылку, найди открывалку, открой бутылку и неси ее сюда!

– Это еще хорошо! – подхватила Лана. – Оставил ребенку простор для творчества: найди открывалку! Не сказал же: открой второй ящик сверху…

– Я же не знаю, где у вас открывалка! – невозмутимо заявил Николай, и все, радостно отвлекаясь и преувеличивая комизм ситуации, снова засмеялись.

Пришедший с зеленой бутылкой в одной руке и открывалкой в другой Мишка подозрительно посмотрел на развеселившихся взрослых.

– Вы чего? – требовательно спросил он по-русски. – Вот, сами открывайте, а не смейтесь тут!

– Да мы не над тобой! – Михаил-старший забрал у него бутылку и, открыв, протянул Николаю. – Мы над тем, как папа говорит.

– Папа, между прочим, нормально говорит! Все, давайте все по местам, у меня все готово! – Николай перешел на общепонятный английский. – Садитесь, пожалуйста! Миш, вина налей всем, лучше бы водки, конечно, но они, наверно, не будут? – он снова сбился на русский. – Извините… трудно все время по-английски, не привык я. И устал: еще утром в Москве был, между прочим!

– Спасибо вам за приглашение, – извиняющимся тоном заговорила Айше. – Мы понимаем, что вам хотелось бы отдохнуть, да и у нас не то настроение… но… раз уж мы попали в такую историю… и быть одним… моему брату сейчас нужна поддержка…

– Да. Не извиняйтесь, – строго остановил ее Николай и встал. – У нас принято… – он не знал, как сказать что-нибудь похожее на «поминать», и подобрал другие слова: – пить за того, кто умер. В память о нем. Стоя и не чокаясь. И за вас, Мустафа. Чтобы у вас хватило сил это пережить. Ради вашего сына.

Айше быстро перевела отрывистые фразы, мужчины поднялись, присмиревший Мишка почти испуганно оглядел вдруг ставших серьезными гостей и родных.

– Ох, – Маша, поморщившись, поставила бокал, – не могу я пить… как вспомню… как вчера: кровь эта… плохо делается!

– Нет, Маш, ты выпей, хоть расслабишься! А что вино… так кровь давно ушла в землю, королева… кажется, так?

Нихат ревниво слушал непонятный диалог, потом тоже выпил, потом ел вкусную рыбу, передавал какие-то тарелки, один раз вдохнул запах близко наклонившейся к нему, что-то подавшей Маши, что-то переводил не знающему английского Мустафе и чем дальше, тем больше разочаровывался. Он приглядывался, прислушивался, обращал внимание на все мелочи, он смотрел на все и на всех, он замечал тех, кто проходил по улице, он видел, как выходила прогуляться пожилая пара соседей, как пробежала собака, во сколько зажгли уличные фонари, – и что?!

Что особенного мог он заметить? Что такого, чтобы прямо сейчас раскрыть или хоть сдвинуть дело с мертвой точки? Ему так хотелось сделать это прямо сейчас, на глазах у Маши, но умом уже осознал всю безнадежность и глупость своих надежд.

Как он мог рассчитывать на что-то такое? Как мальчишка, ей-богу!.. Да, красивая женщина… но соображать-то надо!

Сын Маши, наскоро поковырявшись в рыбе и салате, уже выскочил из-за стола и, видимо играя во что-то наподобие индейцев, носился вокруг дома, то тихо выглядывая, то с неожиданным воплем выпрыгивая из-за угла: наверно, ему казалось, что никто не ожидает его именно с этой стороны, и он по какой-то собственной хитрой системе чередовал, откуда выбежать, и если иногда действительно удавалось напугать мать, или Лану, или даже вставшего к мангалу отца, он шумно радовался и вновь исчезал за домом.

Вот и ты как мальчишка: подкрадываешься, прячешься, чтобы неожиданно выскочить, но никто тебя всерьез не принимает – сам себе придумал игру, сам и играй.

За столом говорили о разном, в том числе и об убийстве – как не говорить, если у всех мысли об одном и том же! – но ничего такого, что могло бы «пролить неожиданный свет» или «натолкнуть на молнией блеснувшую догадку», никем сказано не было. Никто не припомнил вдруг никаких подозрительных подробностей, муж убитой был не более подозрителен, чем любой на его месте… дурак ты, Нихат, и больше ничего!

А в свете этой, «молнией блеснувшей» догадки то, что лежит у тебя в кармане, вообще ни в какие ворота… сыщик-любитель! Нихату стало так стыдно, что он сам почувствовал, что покраснел. Одно хорошо: свет на террасе неяркий, давно стемнело, все заняты разговором, никому не до него и его переживаний.

Как он объяснит Кемалю?.. Или теперь не отдавать до завтра? А если это важно – да чего важного, что такого поймет Кемаль, чего не понял он сам? Все подтвердилось: звонки с телефона Эмель были, а что он не отдал распечатку… завтра с утра и отдаст, Кемаль ему не начальник, в конце концов!

Ужин подходил к концу, Лана и Мишка понесли остатки рыбы в сад, где вокруг них с мяуканьем и шипением собралась целая кошачья стая, Николай с Михаилом, позвав Мустафу, курили и что-то убирали около мангала, Маша предложила кофе и чай и пошла на кухню.

Никаких озарений не принес этот ужин, глупо было и надеяться.

– …совсем не о разводе, – услышал он вдруг шепот. Даже не сразу понял – чей именно. Сам шепот насторожил его, мгновенно пробудив все надежды: не зря я, значит… кому-то есть что скрывать и о чем шептать! Тем более Айше: раз шепчет мужу, значит, хочет скрыть от брата, а может быть, и от него, то есть от полиции – настоящей полиции, расследующей убийство, а не от Кемаля, который, понятное дело, заинтересованное лицо…

– Нихат, – негромко позвал его Кемаль, – иди-ка послушай, что тут… Айше сейчас с соседкой говорила. С Шейдой. Странные вещи получаются.

Снова стало стыдно.

Черт, ну почему я весь вечер попадаю впросак?! Или это мне кажется, что я попадаю, а на самом деле никто ничего?.. Во всяком случае, все ведут себя так, как будто со мной все в порядке, ничего не происходит, я ничего неправильного не думаю и не делаю… так, о чем это он?!

– То есть выходит, что мы многое знаем только со слов Эрмана, хотя непонятно, какой у него во всем этом интерес. Если только он сам не был…

Кемаль не договорил. Мустафа совсем близко, услышит еще – неизвестно, что подумает… вернее, известно, что он подумает, а потом, не разобравшись, не дай бог! Нет, лучше пока, чтобы он ничего лишнего не услышал.

– Убийцей? – сверкнул глазами Нихат.

– Да тихо ты! – Кемаль незаметно указал ему на шурина и сам еще понизил голос. – Убийцей – не знаю, но вот любовником… мог ведь быть? Да, знаю я, Айше, все, что ты скажешь! Но если отбросить все эти «не могло быть» да «она не могла», то согласись… чисто теоретически: почему нет? И теперь, даже если он не убийца, он не может сказать всей правды.

– А зачем ему тогда вообще говорить о разводе, каких-то ссорах, которых, может быть, еще и не было? Если получается, что их никто, кроме него, не слышал: ни ты, ни я, ни Онур, ни Шейда! Или он хочет Мустафу подставить? Чтобы мотив был? Если он не убийца – зачем ему все это?! Я еще вчера вечером тебе…

– Ай, ты его просто не любишь…

– Да? По-моему, это ты его не любишь! Сам же его когда-то подозревал!

– Это глупости были, я не то чтобы подозревал…

– Так вы его раньше, что ли, знали? – Нихат снова почувствовал себя мальчишкой, которого взрослые пустили посидеть за столом, но исключили из общего разговора. – А почему мне не сказали?

– Не успел просто, не до того было. И какая разница, знал, не знал! Один раз с ним столкнулся по делу, он подозреваемого защищал… все, потом об этом, потом!

– А зачем же он, – продолжал свое Нихат.

– Потом! – почти не разжимая губ, скомандовал Кемаль и встал навстречу подошедшему Мустафе.

Нихат сидел спиной к мангалу и не мог видеть, что он подходит, но сообразить-то мог! Нет, опять вел себя, как… как мальчишка, как неопытный новичок, как дурак, если уж честно! Чувство неловкости и стыда переполняло его: сейчас надо было как-то исправлять положение, дать им понять, что и он чего-то стоит, сделать какое-нибудь умное наблюдение, да и распечатку отдать, в конце концов!

Раз речь зашла о звонках этому Эрману, самое время и распечатку посмотреть, но не при всех же, с другой стороны?

Вот, точно, так он и скажет: не мог же я вам ее показывать при посторонних, тем более при вашем… при муже покойной?! Черт, так не говорят – «муж покойной», надо, наверно, говорить «вдовец»? Ладно, на слова наплевать, а объяснение у него прекрасное – очень даже профессиональное объяснение, если вдуматься. Молодец он, что сразу с этой бумажкой не кинулся – незачем всем видеть, что не положено.

Нихат повеселел и стал с удовольствием наблюдать сквозь тонкую тюлевую занавеску, как на освещенной кухне что-то делает Маша: что-то достает с полки, что-то, развернувшись, ставит на стол, чиркает спичками, чтобы зажечь плиту, убирает тарелки в посудомоечную машину, поднимает руки, чтобы поправить волосы.

Вот так ее муж, наверно, сидит и наблюдает – и ни телевизор ему не нужен, ничего!

Потом силуэт Маши вдруг пропал, остался лишь, как всегда бывает, когда долго смотришь на яркий свет, оранжевый контур перед зажмуренными глазами, а зажмурил он их потому, что весь дом неожиданно погрузился в темноту, и тотчас же из кухни раздался громкий вскрик, и Нихат – уже с абсолютно открытыми глазами! – вскочил и бросился к стеклянной двери, за которой теперь было темно и в которой отражался голубоватый свет уличного фонаря. И не он один: вокруг возникла суета, слились в неразличимый шум чьи-то слова, он столкнулся с кем-то у двери, и свет вспыхнул снова, залил кухню и террасу, и все с облегчением переглянулись и заулыбались – своему страху, благополучно разрешившейся проблеме, тому, что все опять в порядке.

– Маш, ты там как? – позвал Николай, и Нихат по интонации понял, что муж, как и он сам, слышал Машин вскрик и решил проявить заботу. Сам-то он сразу убедился: она была там же, на кухне, спасать ее было не от чего.

– Руку обожгла, – она вышла на террасу, морщась и дуя на ладонь. – Чертов свет, кофе пролила горячий! А Мишка где?

Нихат не понимал ни слова, но при этом понимал все: обожгла руку и беспокоится за сына. Кстати, его вопля действительно не хватало в общем хоре, странно!

Хитрая, довольная физиономия мальчишки показалась из-за угла:

– Мам, я тут! А чего это у тебя? – радость моментально сменилась испугом: казалось, Мишка вот-вот заплачет.

– Ничего, все пройдет. Обожглась.

– Мария, – вот он, его звездный час: ну и что, пускай пустяк, а все равно ведь, никто не догадался, кроме него! А все, между прочим, видели, что фонарь-то светил! Или он так похож на мальчишку, а взрослым и в голову не придет?.. – Спросите: это он отключал свет?

– Мишка?! – глаза Маши стали совсем огромными.

– Ну да, как мы сегодня отключали. Фонарь-то на улице горел, значит…

– Мишка, это ты выключал свет?! – Нихат опять понял, что она спрашивает, впрочем, что еще она могла спросить. А теперь добавила что-то угрожающее, как все матери: мол, только не ври, все равно узнаю, и если ты еще раз, и как тебе не стыдно при гостях?!

– Нашел время! – вступил Николай, не дав сыну ничего сказать: по его виноватой, испуганной мордочке было видно, что он никак не ожидал таких крупных неприятностей от своей выходки. Подумаешь, просто всех напугать хотел, можно сказать, повеселить, кто же знал, что мама обожжет руку, и вообще, что я такого сделал?! Отпираться уже поздно, он не предвидел, что все так быстро, моментально раскроется… все этот сыщик, родители бы нипочем не догадались! Нет, отец мог бы, но он только приехал, откуда ему знать, где тут что выключается, сколько раз еще можно было почувствовать себя… почти Гарри Поттером, почти волшебником, который может когда ему угодно лишить всех света! До чего обидно: только он нашел такое классное развлечение…

– И не реви теперь! – скомандовал отец. – Лучше перед мамой извинись. И часто ты такое устраиваешь? Надо же додуматься: когда гости тут и когда убийство! Вроде большой парень!

– Пап, я первый раз! Раньше я и не знал… и я не знал же, что мама руку обожжет! И всего на секундочку! Мам, правда же, я раньше никогда?

– Миш, откуда я знаю?! Свет иногда выключается, может, это ты?

– Ничего не я! И я больше не буду, если вам всем это так… я думал: весело будет! Я же не знал, что у тебя… рука…

Тут Мишка не выдержал и расплакался. Вот почему они ругаются, ведь он ничего такого не хотел?! Взрослые всегда все понимают как-то… наперекосяк, иногда вообще ничего не понимают – и все равно обязательно ругаются! На детей. Если детей нет – они между собой начинают, но если дети, то всегда на них. Ругаются, доводят до слез – и тут же принимаются ругаться за то, что плачешь! Как будто от этого можно успокоиться! Подумаешь, свет, и всего-то на секундочку, маму, конечно, жалко, но она вот не плачет, между прочим, может, у нее рука не так уж и болит, а ее все жалеют, а его, Мишку, никто, плачь, не плачь!

От жалости к себе и от обиды на всеобщую несправедливость слезы полились еще сильнее.

«Что, проявил сыщицкий талант? Испортил всем вечер… и мальчишку жалко!» – Нихат, чувствуя себя виноватым, зачем-то полез в карманы: что бы такого найти, чтобы его отвлечь? Тетка уже тащила ему пеструю кошку, но та, видимо испугавшись крика, плача и скопления незнакомых двуногих, вырвалась и исчезла в темноте сада.

Можно было бы показать пистолет, это на любого мальчишку подействует, но на каком языке говорить, чтобы он его не слишком-то трогал? И если не дать в руки, он расстроится, а если дать… нет, не годится. В кармане обнаружился камешек – заветный камешек с дырочкой, найденный когда-то на пляже. Не на том, который облюбовали иностранцы – на нем уже ничего не найдешь, кроме окурков, которые каждое утро собирают или делают вид, что собирают, специально нанимаемые на время туристического сезона рабочие. Ни интересных камней, ни раковин, ни крабов, ни кусочков кораллов: то ли иностранцы все это находят и увозят с собой, то ли море само не желает им отдавать свои сувениры.

Нет, Нихат знал, где купаться. Отъедешь подальше – и ни зонтиков, ни банок из-под английского пива, ни шумных иностранных компаний, зато камешки и ракушки, и тишина…

Этот камешек был странно полосатый, отшлифованный волнами, с идеальной дырочкой посередине. Говорят, такие приносят счастье, и Нихат положил его в карман, стесняясь повесить на шею, и каждый раз вытаскивал, когда мать собирала вещи в стиральную машину, и перекладывал из одного кармана в другой. Однажды подумал, что если бы у него была девушка, то подарил бы ей, и она носила бы его на цепочке или на таком модном черном шнурке, какие он видел почти на всех девчонках, но девушки у него не было, а камешек… красивый такой камешек, не выбрасывать же.

– Вот, смотри, – чтобы привлечь внимание рыдающего мальчишки, он протянул сжатую ладонь почти к самому его носу. – Лук, – повторил он по-английски, ловя взгляд Маши: без одобрения и перевода не обойтись!

– Какой лук? – всхлипнул Мишка.

– Миш, «лук» значит «смотри», ты все забыл! Дядя Нихат, наверно, что-то тебе покажет.

Камешек вместе с историей о приносимой им удаче имел успех: Мишка перестал плакать и принялся выспрашивать подробности. Как он приносит удачу – если просто найти или надо обязательно его носить? А если когда в школу пойду – поможет? И надо на веревочке, как девчонки, или можно в кармане? Вот Нихат носил в кармане – и что с удачей? А удача, только если сам найдешь, или если подарят – тоже? А их можно дарить, да? да?

– Мишка, не клянчи, неприлично просто! Не буду я это переводить! У тебя уже и так целый… склад камней!

– Мам, я же не для себя… я вообще просто чтобы знать! Я завтра на пляже сам буду искать, и найду себе. Чтобы уж точно было!

– Можешь взять себе, – сказал Нихат и, не дождавшись перевода, вложил камешек в маленькую ладошку и покивал головой. – Это подарок, договорились? От меня – тебе. Мария, скажите ему…

– Спасибо, конечно, но…

– Мария, вы же понимаете, что это не… не бриллиант! Пусть мальчик радуется.

– Миш, скажи «спасибо», сам скажи по-английски, знаешь же!

– А ты скажи, что я свет первый раз выключал, я раньше и не знал!

– Он говорит, что свет он в первый раз выключал, а раньше он не знал… «спасибо» сам говори!

– Спасибо! Мам, я его дарю тебе, чтоб у тебя рука не болела! И ты его можешь на цепь повесить, а у меня потеряется! Давай вешай!

Очень красиво. Наверно, на ней все красиво, и ей не надо никаких бриллиантов, и простой камешек на золотой цепочке смотрится на ней роскошней любого колье, и останется ей на память, когда она уедет, а она, конечно же, уедет, ну и пусть, зато он подарил ей свой заветный камешек.

– И правда, красиво! – сказала Айше. – Неожиданно и к платью подходит и вообще – к отдыху, к лету.

– Да, Маш, ты так и носи, – сказала и Лана, и женщины еще некоторое время взывали к мужчинам в надежде на подтверждение, и мужчины, снисходительно пожимая плечами, насмешливо подтверждали, чтобы не вступать в неинтересный им спор о бижутерии, и Мишка уже умчался куда-то, на бегу пообещав не прикасаться к выключателю, и кофе, снова сваренный взамен пролитого, был выпит, и пора было заканчивать ужин, но никто из вежливости не решался сказать об этом первым, а потом все как-то одновременно встали, заговорили, засобирались и принялись прощаться.

Они вышли за калитку, и Айше взяла брата под руку, словно боялась упасть. На самом деле она, конечно, боялась и не хотела отпускать его одного, и Нихат решил воспользоваться случаем.

– Я вам должен кое-что показать, – шепнул он Кемалю.

– Айше, вы идите, мы сейчас, – махнул он жене, чтобы она увела Мустафу, пока он не сообразил, в чем дело, и не начал утверждать, что это и его касается, и что он имеет право знать, и что он должен разобраться… и еще что-нибудь, такое же внушительное и шумное. – Давай-ка… пройдемся.

– Надо было сразу, но тут все… я при посторонних не мог. Вот, мне по факсу прислали, – Нихат, подозрительно смутившись и оглядевшись вокруг, вытащил из кармана сразу зашуршавшие на ветру листочки бумаги. Откуда ветер-то взялся? Только что сидели: жарко, конечно, не как днем, но ветерок бы пригодился – так нет же, ни веточка не шелохнулась, даже обсуждали что-то такое, погодное. Мол, у нас, в Москве, уже… а у нас, в Турции, еще… а теперь вон как задул, когда не надо!

– Черт, вечно тут ветер по вечерам, – пробурчал и Нихат, борясь с не желающими вести себя послушно листочками. – Пойдемте в парк, там лавочка есть. И фонарь. Посмотрите сами…

«А то я ничего не нашел!» – продолжение так явно слышалось в его незаконченной фразе, что Кемалю стало неловко. Разыгрывает тут всезнающего детектива, просто мастер-класс – а толку пока, между прочим, никакого, кроме отправки всяческого материала в лабораторию. Ну, еще Мустафу удалось вроде избавить от подозрений, но до этого они, в конце концов, и сами бы додумались, особенно если бы адвокат пошустрее нашелся.

Да, кстати, адвокат! Надо с женой этого Эрмана еще раз поговорить, странно все это, очень странно, а в такой ситуации никак нельзя оставлять странности неразъясненными.

Конечно, Айше вполне могла преувеличить.

Кемаль не был бы профессионалом, если бы не осознавал совершенно ясно, что все сказанное Шейдой он знает только со слов Айше, и как бы он к ней ни относился… она пережила и все еще переживает тяжелейший стресс, она падала в обморок, ей давали какие-то лекарства, она разбила окно соседям и устроила истерику, она и сегодня говорила какие-то глупости про картину, она готова обвинить Эрмана и его жену в чем угодно. Просто потому, что это они уговорили ее брата купить здесь дом, потому, что они сообщили ей неприятные вещи об Эмель, которые она не знала и не хотела знать, – она подсознательно нашла виновных и, нет, конечно, не лжет умышленно, на это она неспособна, но сместить акценты, что-то не так передать, что-то понять так, как ей самой представляется правильным…

Это нормально, это делают все, никто не может быть абсолютно объективным, так что придется говорить с Шейдой самому, только бы застать ее одну. Может, у ее мужа найдется работа в Измире, и он уедет – или на пляж соберется, сидел же там вчера часа три. Если не врет.

Мимо них, приветственно помахав, прошли сестра Марии и ее муж – вечерний моцион после ужина? По поселку, что не исключено, ходит убийца, а они гуляют, не боятся. Наверно, думают, раз они здесь приезжие, их все это не касается, и им ничто не грозит. Тем более обоих во время убийства здесь не было, значит, и нежелательными свидетелями они оказаться не могут.

Вот и гуляют себе спокойно. Понятное дело: захотелось побыть одним, он только приехал, а тут сразу то на море, то ужин с гостями, и в доме, в сущности, не так много места, не уединишься, и мальчишка этот шустрый наверняка никому покоя не даст.

Племянник… Кемаль тотчас подумал о племяннике Айше: с ним тоже придется говорить, только когда? Пока он еще ничего не знает? Или сказать ему правду – и потом уже?..

Они дошли до скамейки, возле которой действительно был фонарь. Правда, светил он как-то блекло, и серые колонки цифр на двух слегка помятых листах сероватой бумаги под таким светом могли нагнать тоску на кого угодно, но Кемаль привык к такой работе, которую ему еще в докомпьютерную эру вечно стремились подсунуть все коллеги, поэтому решительно достал из кармана ручку и принялся отмечать повторяющиеся номера.

– Я там пометил, – заторопился Нихат, словно боясь, что его уличат в нерадивости и непрофессионализме, – это вот мужа ее номер, это вашей жены, вот сын, а вот это – как раз адвокат.

Которому и были сделаны последние в ее жизни звонки. Два, нет, даже три подряд.

Нет, два звонка и одно сообщение.

Адвокат вроде бы говорил, что она звонила ему два раза: первый раз, чтобы назначить встречу, второй раз, чтобы отменить. А сообщение? Или он не придал значения?

А вот утреннее сообщение Онуру – наверно, о том, что она уезжает? Значит, она все-таки говорила с ним раньше, чтобы подготовить?

– А распечатка разговоров и эсэмэсек где?

– Да пока нету… только номера сделали, и то! Я сказал, что к нам из Измира специалиста прислали и чтобы срочно, а то бы еще несколько дней провозились!

– Прислали, скажешь тоже! Ты бы особенно-то шум не поднимал – потом выяснится, что никто меня не присылал, и получится, что я тут самовольно командую. У меня на работе и так… того гляди – выгонят!

– Так иначе мы бы еще долго ждали, а так хоть номера вот есть! А вы штукатурку со стены тоже отправили?

– Ну да. Вместе с образцами этой… Марии твоей… а это Онура, что ли номер? – Кемаль посмотрел на вторую страничку.

– Почему это «моей»?! И вовсе не… ну да, племянника вашего, за последнюю неделю, – быстро переключился он, поняв, что Кемаль не собирается углубляться в вопрос его отношений с Марией. Которых, собственно, и не было вовсе. И быть не может. Камешек у нее останется – и больше ничего. – Вы же сказали… а что, не надо было?

– Да надо, надо, конечно! – Кемаль быстро просматривал список: куда длиннее, чем у Эмель, номера, в основном, не отца и матери… нет, вот Эмель. Каждое утро, примерно в одно и то же время, совсем коротко, меньше минуты. Что-нибудь вроде «Как ты?» – «Все нормально!», не более того. Явно не сложное объяснение насчет развода и другого мужчины, значит, они говорили еще раньше и, скорее всего, не по телефону. Так… Мустафа всего один раз за неделю, остальное, наверно, друзья-приятели да подружки, вот это наверняка нынешняя герл-френд – с ней чаще всего и длиннее. Хотя нет: самый длинный разговор с другим номером… и номер этот… нет, не подвела память, спасибо ей!.. и номер этот уже знакомый – интересные дела!

– Смотри-ка, – показал он Нихату, и тот, сразу сообразив, в чем дело, потянулся за первой страничкой: молодой, а память-то похуже, не запомнил! – Почти пятнадцать минут, интересно, о чем?

– Эрман не сказал, что звонил ее сыну! Впрочем, мы, конечно, не спрашивали, но… он мог бы и сам! Если ему нечего скрывать! Пять дней назад – не мог же он забыть! Или они часто созванивались?

– Не думаю… то есть, конечно, всякое может быть, но… узнаем. Надо с господином Эрманом потолковать. И с его женой – отдельно, – Кемаль замялся, потому что самым естественным в данной ситуации было бы разделиться и одному из них допросить адвоката, а второму его жену, причем сделать это можно прямо сейчас, еще не так поздно, но…

Не то чтобы он не доверял Нихату, просто парень молодой, неопытный, слишком старается, из кожи лезет, вдобавок влюбиться его угораздило – Эрман этот ему не по зубам, Кемаль хорошо помнил, как он сам ничего не добился от этого типа. При этом отдавать Нихату его жену тоже не хотелось: придется объяснять ему, что он подвергает сомнению слова Айше, пересказывать ему весь их разговор, просить его задать такой-то и такой-то вопрос – опять нехорошо!

Как бы так сделать, чтобы везде успеть самому, и супругов допросить по очереди, и чтобы Нихат не обиделся и не заподозрил его в недоверии? Тем более что он вообще здесь никто!

Он должен быть в Измире, он должен был еще утром посмотреть все то, что ему прислали из лаборатории, его дело – тамошний маньяк, а вовсе не здешняя история, в которой он заинтересованное лицо и по правилам должен быть отстранен от расследования.

Но его никто не отстранит – просто потому, что никто ему никаких полномочий и не давал.

Или пусть Нихат поговорит с Эрманом – только о самом очевидном, без всяких сложностей и, разумеется, без подозрений во лжи? Да, так, пожалуй, лучше всего: и Нихат при деле, и Шейда одна, и адвокат, если ему есть что скрывать, расслабится и успокоится. А потом, в зависимости от результатов его беседы с Нихатом, Кемаль поговорит с ним сам… хотя что ему вменишь, кроме незаконного хранения оружия?

– Давай-ка быстро, пока они не легли! Ты с ним, я с женой – в разных комнатах: все, что они знали об Эмель и ее делах, зачем Онуру звонили и так далее, сам сообразишь! Когда точно он видел в доме свой меч и кто его мог взять? Где он его хранил и все такое? И где он сам точно был, место, время, кто его видел, но это помягче, вроде как мы его ни в чем не подозреваем, ясно?

– Ясно! – радостно кивнул Нихат, всем своим видом демонстрируя готовность справиться с поставленной задачей.

Черт, ему скоро и в голову не придет, что никто не вправе ставить перед ним никакие задачи, особенно, он, Кемаль! Мальчишка совсем, хоть и смышленый, толковый мальчишка – камешки с дырочками в кармане на счастье таскает.

Его-то камешки все растерялись по дороге, вместе с иллюзиями, неопытностью, жадностью, с которой он бросался на любое расследование, уверенностью, что самое сложное, безнадежное дело можно распутать, и распутает его непременно он… он терял эти камешки, как сказочный Мальчик-с-Пальчик, – вот только вернуться по ним назад уже не удастся! Потому что камешки падали сами, или он отшвыривал их в сердцах, или отдавал кому-то на память, а этот кто-то вовсе не расположен был хранить какой-то камешек вечно.

Вот и этот парень, Нихат, тоже начал оставлять свои камешки – после этого дела он уже не будет прежним, но сам поймет это не сразу, и…

Испуганный женский вскрик, не очень громкий, но отраженный горами и ничем не заглушенный в тишине ночного поселка, не дал ему додумать – он тотчас забыл все свои рассуждения, только порадовался, что втайне от Айше прихватил пистолет.