Она чувствовала, что не выдержит.

Не вынесет этого мелодичного нежного звона. Нежного, тихого, мелодичного, отвратительного звона.

Дин-дон, дин-дон… тихий, приятный, манящий звук. Она шла на него, и звук приближался, и казался в темноте и тишине ночи громким и противным.

Дин-дон, дин-дон… Джон Дон… дин-дон… по ком… дин-дон… зво-нит… дин-дон…

Ночь должна быть тихой. Здесь всегда тихие ночи, по ним любит гулять прибегающий откуда-то по вечерам и исчезающий к утру ветер. И сегодня такая ночь – звездная, лунная, красивая. Тихая и пустая ночь. И ветер уже кружит по этой пустоте.

Она сделала еще один шаг. Сзади был пустой дом, и ночь и вся жизнь казались пустыми. Дин-дон… если бы только не этот мерзкий звон.

Эти проклятые колокольчики, видите ли, отпугивают злых духов. Ну и что они отпугнули, когда столько злого обрушилось сразу?! Разве защитили кого-нибудь?! Помогли?!

Как бы не так… теперь еще и смеются над ней! Тихо пересмеиваются: дин-дон, дин-дон, дин-дон…

Позади пустой дом, пустой после убийства.

Впереди чужой дом и чужой сад – ха, сад, одно название!

Камни, и больше ничего. Но они по крайней мере никому не мешают. Наверно, потому, что не их дело защищать от злых духов, и они лежат себе тихо и молча укоряют колокольчик, и он вынужден оправдываться перед… соотечественниками.

Почему он просто не замолчит от ужаса и стыда, этот… было какое-то слово – фурин? Так он, кажется, называется?

Господи, какая теперь разница, как что называется по-японски?!

С меня хватит, подумала она, я пойду туда, в этот сад, я не боюсь злых духов, бояться нужно только людей и… и тех, кто так на них похож, но на самом деле… и не отличишь, но убийца – разве он такой же, как мы?

Хватит.

Иди, ты должна, иначе сойдешь с ума.

Темные камни в соседнем саду напоминали свернувшихся дремлющих чудовищ, и вокруг них на чуть более светлом песке шевелились тени сосен, и было так страшно, что подгибались колени и приходилось твердить себе: я пойду, я не боюсь, я пойду, я не боюсь, я… конечно же, боюсь, но пойду: не чудовища же они на самом деле – эти камни!

Она должна снять этот колокольчик.

Хватит. Хватит с нее этого звона, который сводит ее с ума. Больше она не выдержит. Он звонит, и звонит, и звонит.

Дин-дон. Дин-дон. По ком? Что – по ком?

По тебе. Он звонит по тебе. По тебе.

Потому что больше не по ком! Никого нет. Никого. Дом пуст.

Эмель убита. Убита – господи, неужели?! Не верится.

Брат арестован. Ее брат – господи, не может быть! Не верится.

Айше ничего не ела с утра, и бокал вина, навязанный ей внимательным, сочувствующим соседом, кружил голову и путал мысли. Собственно, мыслей было не так много. Не называть же мыслью то единственное желание, которое удалось сформулировать более или менее ясно. Снять проклятый соседский колокольчик с нежным звоном от малейшего ветерка и изысканным японским именем «фурин».

Сжав в руке ножницы (как она, интересно, ухитрилась их обнаружить в доме брата после всего случившегося?), Айше шагнула на низкую бетонную ограду участка. Хорошо, подумала она, что они еще не успели поставить чугунные решетки, как собирались, и что пока их сад отделен от соседского лишь низкой и широкой бетонной стенкой, едва доходящей до колена.

Она спрыгнула вниз. И наткнулась на камень. От боли она чуть не вскрикнула и выронила ножницы.

Чертов сад. Чертовы камни. Чертов колокольчик. Луна светила ярко, глаза привыкли к темноте, и ножницы легко обнаружились прямо у камня.

На ноге была кровь, и Айше сжала губы, чтобы не заплакать. Не от боли, а от какой-то обиды и злости. Разве сегодня ей было мало крови? Крови и боли. Неужели это никогда не кончится?! И что же это вообще такое вдруг началось в ее жизни? Словно она спит и не может проснуться.

Ее брат, любимый старший брат, уважаемый и преуспевающий адвокат, убил – убил?! – свою милую любимую жену, спокойную домохозяйку и рукодельницу. Господи боже мой.

Какого черта звенит этот веселый колокольчик?.. Что за колокол зазвонил в ее жизни? За что?..

За соседским незанавешенным окном, отсвет которого бледным квадратом лежал на подстриженной траве газона, двигались тени. Что они делают? Живут себе, как прежде? Едят и пьют, как будто ничего не случилось? Почему-то Айше это задело, и она, на секунду забыв о колокольчике, осторожно двинулась к окну. Вглядываясь в него и при этом стараясь не наткнуться на еще какой-нибудь камень.

Чего-чего, а камней здесь в избытке. Филиал Страны восходящего солнца. За окном в светлом кимоно – а в чем же еще?! – неторопливая соседка Шейда медленно несла красивый фарфоровый чайник. Волосы уложены в высокую прическу, лицо бледное от макияжа. Она поставила чайник куда-то вниз и склонилась в изящном поклоне. Черт!

Именно этот манерный, странный поклон доконал Айше. После всего, что она пережила с сегодняшнего утра, что угодно могло стать последней каплей. Она думала, что ею стал колокольчик. Потом этот попавшийся под ногу камень. Зачем этим идиотам понадобилось перевозить сюда все чудеса Японии, все эти кимоно, фурины, оригами, икебаны, сады камней, мечи для харакири?!.

Особенно мечи… сколько же было крови, господи!..

А теперь они заваривают чай и кланяются своими идиотскими поклонами. Как ни в чем не бывало. Как будто рядом нет пустого, страшного, опустевшего после убийства дома. И вообще никого и ничего нет. Кроме их любимой воображаемой и скорее всего выдуманной Японии.

Айше опустилась на траву и заплакала. Впервые за этот день. Заплакала от неуместной и нелепой ненависти к чайной церемонии с поклонами. Колокольчик все звенел, и она отстраненно подумала о том, какой сильный сегодня ветер. Поэтому и фурин звенит. И сосны шумят.

А брата нет. И его жены нет. И ее самой, Айше Демирли (почему она вдруг назвала себя девичьей фамилией? Фрейда бы сюда какого-нибудь!), ее самой тоже почти нет. Разве это она – ночью, одна, испуганная, заплаканная, с ножницами в руке и ободранной до крови ногой, в чужом саду?.. Да еще подглядывает в окна…

Наверху привычно шумели сосны, и светила луна, и позвякивал колокольчик. Ветер. Конечно, осень скоро. Уже почти осень. Почему-то (да уж понятно – почему, из-за этих!) вспомнилось японское – что там? – танка или хокку?..

Ни начала, ни конца. Так и этот сегодняшний ужас – где его начало? И будет ли конец? Как она могла не заметить начала всей этой истории? Когда же все это началось? И как?

Под руку попалась шероховатая поверхность камня, Айше сжала его, успев попутно удивиться, что ножниц в руке уже нет, и, вложив в это движение всю накопившуюся за день усталость, и все напряжение, и безысходность, и страх, и только что возникшую ненависть, изо всех сил швырнула концептуальный японский камень в светящееся окно.

Обрушившееся стекло зазвенело оглушительно, и изумленным грохотом отозвалось что-то у соседей, и их восклицания и крики слились с этим шумом и звоном, а Айше сидела на траве, радуясь, что теперь уже не слышит тихого звона тихого колокольчика.

Потому что, когда рушится вся жизнь, шума и грохота должно быть куда больше.

Когда же это все началось?

Айше не думала, скорее – осознанно и старательно пыталась думать. После укола, сделанного врачом, после короткого пахнущего лекарствами полусна, после зачем-то выпитого бокала вина, после безумного выхода в сад и камня, брошенного в соседское окно, после каких-то вопросов и ответов голова категорически не желала думать.

Словно забыла, как это делается. Мысль приходила не сразу, потом крутилась и повторялась, наполовину ускользала и возвращалась снова, но Айше никак не удавалось остановить ее, сделать понятной, облечь в слова.

Единственное, что все-таки можно было уловить, было не собственной ее мыслью, а кем-то сказанными словами об убийстве.

Об убийстве Эмель.

От привычного, такого родного слова «Эмель» мысль медленно поворачивала назад, туда, где все еще было в порядке, где не было не то что всей этой… крови… что за привкус у этого лекарства, гадость!.. где еще даже не было этого дома – была их старая дача в Чешме, была нормальная жизнь, была Эмель.

Эмель с листом бумаги и карандашом в руке.

Когда это было, господи?..

– Ты представляешь, – щебетала Эмель, – это, оказывается, так интересно! Мне в нашей библиотеке дали толстенную книгу про искусство Дальнего Востока, там такие изумительные вещи есть! Вот, например, послушай, это в восемнадцатом веке написано: «Рисунок лучше оставлять незавершенным. Белая поверхность – тоже часть изображения. Оставляй белое пространство и заполняй его значительным молчанием». Понимаешь?

Айше понимала. Она была филологом и могла оценить такие вещи, пожалуй, лучше других. Она, правда, никогда не увлекалась и не занималась ни Китаем, ни Японией. Ее профессией была англо– и франкоязычная литература, а по душе ей всегда нравились многословные и неторопливые романы, написанные для того, чтобы читать их при свечах долгими зимними вечерами. Они и писались там, где есть такие вечера: когда все вокруг засыпано снегом, когда надо топить камин, когда не звонит телефон, а зима длится долго-долго, как толстый русский роман. Она никогда не скучала в мире Толстого и Джейн Остен, Голсуорси и Джойса, а уставая иногда от настоящей литературы, с удовольствием читала хорошие детективы. Решают же некоторые кроссворды, или в шахматы играют, или бродят по квестам, или вяжут что-нибудь – почему бы нет? Их же никто за их хобби не презирает.

А Япония… Нет, Айше, конечно, знала, что существуют Ясунари Кавабата и Кобо Абэ, и что в японских стихотворениях то ли три, то ли пять строк, что средневековые японские романы называются непонятным словом «моноготари», а что до остального… Специалисты на другой кафедре, а с нее какой спрос? Так, на уровне общих рассуждений. Издержки филологического образования, не более.

– Посмотри, как это можно сделать, – невестка схватила всегда, в любом доме моментально попадающийся ей под руку карандаш и лист бумаги. Она, если загоралась очередной идеей, могла неутомимо рисовать на чем угодно и чем угодно. Большинство случайных знакомых непременно спрашивали Эмель: «Вы художница?»

«Да», – отвечала бы на ее месте не лишенная тщеславия Айше.

«Нет-нет, что вы, – протестовала Эмель, и только близкие знали, что это отнюдь не поза, не рисовка и не показная, ложная скромность творческой натуры. – Я домохозяйка».

Эмель и была ею. Может быть, не выйди она замуж так рано, ее жизнь могла бы сложиться иначе, но Айше было так же трудно представить Эмель иною, как и вообразить жизнь своего брата без Эмель. История их знакомства и скоропалительной женитьбы была проста и стара, как мир, и казалась всем и им самим такой же сложной и необъяснимой.

Молодой помощник знаменитого адвоката, работающий за гроши ради опыта и практики, и девушка, подающая чай в конторе, – что может быть предсказуемее и банальнее? Честолюбивый и твердо решивший делать карьеру юноша, вынужденный содержать младшую сестру, которому усиленно строит глазки холеная красавица дочь его шефа, и не имеющая ни денег, ни связей, ни образования миловидная хохотушка, – что может быть неправдоподобнее и безнадежнее?

Но и такие истории случаются. Мустафа не колебался ни минуты, Эмель стала заваривать чай лишь дома, знаменитый адвокат вздохнул с облегчением и, выдав дочь за богатого клиента, повысил помощнику жалованье, а вскоре и рекомендовал его пожилому коллеге в качестве партнера.

Обретя мужа, Эмель обрела и лучшую подругу. Айше была лишь несколькими годами моложе невестки и до поступления в университет жила в семье брата. Бог знает какие трагедии происходят ежедневно почти во всех семьях, где несколько женщин вынуждены сосуществовать на одной кухне! Вы сами их знаете – все ваши соседи, кого ни возьми, не так ли? Свекрови, золовки, невестки, сестры, дочери и матери – все они, мило улыбаясь, ведут непрерывную борьбу за существование: за то, чтобы кастрюли непременно стояли на этой полке, а не на той; за то, чтобы никто не трогал их бутылочки с шампунем и баночки с кремами, а если их трогают, то чтобы по крайней мере закрывали как следует; за то, чтобы кофе подавался по старшинству, а не так, как ей, выскочке невоспитанной, видите ли, удобно; за то, чтобы чашечки из бабушкиного сервиза не запихивались как попало в посудомоечную машину, и чтобы эта нахалка не тратила столько денег на наряды, и чтобы муж, брат, сын наконец понял, что она собой представляет…

Наверно, Айше и Эмель были слишком молоды и по-женски неопытны, чтобы воспринимать друг друга как потенциальных соперниц, или возникновение их дружбы объясняется случайностью: тем, что они оказались полными противоположностями. Или книжным воспитанием и одиночеством Айше и доброжелательностью и восторженной готовностью признавать ее превосходство Эмель. Или… впрочем, какая разница? Как бы то ни было, девушки почти мгновенно стали подругами, идеально дополняя друг друга.

Жена брата царила на кухне, шила и вешала занавески, что-то бесконечно убирала и переставляла с места на место, и Айше, никогда не умевшая наладить быт и вечно чувствовавшая себя из-за этого виноватой, вздохнула свободно. Их небольшая квартирка, всегда напоминавшая жилище двух холостяков, неожиданно стала уютной и ухоженной, и Айше, как-то впустив заглянувшую без предупреждения соседку, с изумлением поняла, что впервые за долгое время может не извиняться и не врать, что вот, мол, только что собиралась взяться за уборку. Кресла из кабинета, оказывается, прекрасно сочетаются с ковром и шторами гостиной, старый стол, накрывшись неизвестно откуда взявшейся новой скатертью, обрел солидность и не возражал против поставленной на него вазы с цветами, на лампе появился атласный абажур с интересным орнаментом…

– Подожди-ка, – перебила она немилосердно болтающую соседку, – или я сошла с ума, или вчера на этой лампе ничего не было?

– Почему не было? Абажур уже неделю здесь!

– Но он же был гладкий, разве нет? Без всяких рисунков! Я точно помню! Или?..

– Да ты не волнуйся, – засмеялась Эмель, – конечно, гладкий. Я все ждала, когда же ты наконец заметишь. Вроде неплохо вышло, да?

– Замечательно! Ты что, сама его расписала?

– Ну да. Вчера. Краску для ткани купила на распродаже и решила попробовать. Тебе правда нравится?

Это не могло не нравиться. Орнамент был изящным, неброским, и блестящий атлас абажура перестал контрастировать своей новизной со старым основанием. Старая лампа стала старинной – впору какой-нибудь лавке древностей.

– Тебе надо учиться, – решительно заявила Айше, когда говорливая соседка, выплеснув свою долю восторгов по поводу элегантно состарившегося абажура, наконец ушла. – Может, из тебя и не выйдет художник, но ты могла бы заниматься декоративно-прикладным искусством, или дизайном, или…

– Не фантазируй, Айше. Ну когда мне учиться? Сама подумай. Мы женаты всего три месяца, я еще многого не успела, но…

– Чего ты не успела? Стены разрисовать? Не бойся, я тебе помогу, к экзаменам подготовимся, ты же восемь классов закончила, правильно? Будешь заниматься вместе со мной, за лицей экстерном сдашь и сможешь в университет поступать.

– Знаешь, – перебила ее Эмель, – помоги мне лучше все здесь убрать, а я мясо в духовку поставлю. Мустафа обещал пораньше прийти, а у меня ничего не готово.

– У нее талант, ей надо учиться! – сообщила Айше, едва брат показался на пороге. – Мы непременно должны ей помочь! Иди сюда, посмотри на абажур!

– Кому помочь? Что случилось? Эмель, что с ней? – слабо защищался от нападения сестры Мустафа, пытаясь снять надоевшие за день ботинки и поскорее оказаться в удобных, купленных женой тапочках. – Что там у вас с абажуром?

– Боже мой, Айше! Оставь его в покое… или хоть дай переодеться, он же целый день был в суде!

Примолкнувшая Айше устыдилась. Она никогда не знала, где был и что делал старший брат, не волновалась, если он задерживался, и не слишком жалела, если он выглядел усталым. Она и себя не жалела. Пусть она пока всего лишь школьница, но она лучшая ученица, гордость класса и школы, она посещает все имеющиеся бесплатные курсы и факультативы, она самостоятельно учит французский, она читает – и прочитает, будьте уверены! – всю мировую классику. Брату не придется стыдиться младшей сестры, которой он помог получить образование и которую ни за что не хотел отдать чужим людям на воспитание. Сейчас впервые в жизни ей на какое-то мгновение показалось, что, может быть, она понимала свой долг перед братом неправильно.

Может быть, ей надо было, не отдавая все силы учебе, дарить ему больше тепла и внимания, научиться готовить и подавать ужин вечером и завтрак по утрам, содержать в чистоте их квартирку, гладить его рубашки? Ему было бы куда проще жить, если бы она бегала на рынок, и заваривала чай, и подавала мягкие тапочки. Как делает теперь Эмель.

Но… но разве это правильно? Где же тогда будет она сама, Айше? Рубашки снова помнутся, всех домашних дел не переделаешь, и следа от них не остается. А все говорят, что у нее способности к языкам, что ей надо учиться, и она всерьез вознамерилась добиться не меньшего, а лучше – большего, чем ее брат. Вот и у Эмель настоящий талант, нельзя, чтобы она загубила его, отдавая все время стирке и уборке.

– Она должна учиться! – твердила с тех пор Айше брату. Каждый день.

– Конечно, конечно, – рассеянно соглашался Мустафа, – она будет. Если захочет.

– Тебе не кажется, что она счастлива и так? – стал говорить он, когда сестра, по его мнению, достаточно повзрослела, чтобы понимать такие вещи. – Ты не можешь навязать человеку свои представления о том, как ему следует жить. У каждого свои взгляды.

– Но это неправильные взгляды! Это устаревшие взгляды! Это наше восточное представление о женщине! Хранительница очага! А очаг, как известно, на кухне! – шумела Айше, уже будучи студенткой. – Тебе, понятно, удобнее, когда жена ничего из себя не представляет, сидит дома, печет пироги и…

– Ты сама себе противоречишь. Ты же любишь логику – во всяком случае ты это говоришь. Женщина, которая печет пироги, как Эмель, которая умудрилась при нашем бюджете превратить нашу с тобой берлогу в приличный дом, не может ничего из себя не представлять. Просто у каждого свой путь. У тебя свой, у нее свой. Она, между прочим, не внушает тебе, чтобы ты хоть иногда что-то делала по дому, а не сидела со своими словарями.

Айше была молода и категорична. Она не умела и не желала слушать «другую сторону», что на родном и латинском языке пытался внушить ей брат, и осталась такой на долгие годы.

И спор затянулся на годы. Айше давно уже не жила с братом, Эмель растила племянника, и обе женщины, несмотря на разность взглядов, оставались в прекрасных отношениях. Возможно, благодаря этой разнице они могли вполне искренне ценить достижения и таланты другой – без обычного чувства соперничества и элементарной женской зависти. Если их пути столь различны, то им и делить нечего.

Айше училась, защищала диплом и диссертацию, становилась старшим преподавателем и доцентом, участвовала в написании престижного учебника и ездила на конференции в Европу.

Эмель придумывала необыкновенные модели свитеров и блузок, красила ткани в технике батик, вязала крючком нежнейшие кружева и шила удивительные занавески. Она так нигде никогда и не училась, но ее руки обладали невероятной способностью создавать красоту из ничего: из по-особому свернутых салфеток, из странно постеленных покрывал, из придуманных узоров для вышивок, из отмытых, непонятно где найденных старых кувшинов. Почему-то ее дом всегда был как-то особенно уютен и чист, еда вкусно приготовлена, в чай добавлены какие-то неожиданные ароматные травы, а единственный, иногда засохший цветок в высокой вазе вызывал неизменное восхищение гостей и непременное желание ей подражать.

Если домашнее хозяйство можно вести творчески, то Эмель делала это именно так.

И Айше оставила идею в чем-то изменить или переубедить невестку. Она охотно советовалась с ней по разным практическим поводам, доверяла ее вкусу, прося перешить какое-нибудь платье, а Эмель охотно читала те книги и смотрела те фильмы, которые рекомендовала ей образованная, эмансипированная золовка.

Они умели относиться друг к другу без вполне ожидаемого чувства собственного превосходства и легкого пренебрежения. Айше не без удивления осознала это совсем недавно, когда вышла замуж и столкнулась с необходимостью выстраивать отношения не только с мужем, но и с его родственниками. И если родственники и были готовы принять Айше такой, как она есть, то родственницы никак не желали мириться с ее многочисленными недостатками. Старшая сестра мужа ее презирала. Вместе с ее ученостью, докторской степенью, иностранными языками и книгами и неумением испечь полноценный праздничный торт. Было совершенно очевидно, что, будь Айше такой, как Эмель, золовка презирала бы ее за какие-нибудь другие качества. Или невзирая на них. И эта безоглядная, необъяснимая готовность неприязненно отнестись к чему бы то ни было, если это исходит от определенного нежеланного человека, поразила Айше и заставила ее по-настоящему заметить и оценить умение Эмель всегда и во всем оправдывать младшую сестру мужа и восхищаться ею.

Наверно, у нее действительно был талант. Талант интересоваться другими людьми и увлекаться их интересами. Книгами и голубыми розами Айше. Делами и клиентами своего мужа. Рок-музыкой и бродилками своего сына.

Она никогда не покупала подарков. Она создавала их – из ничего, из ниток и тканей, из красок и кисточек, из найденной дешевой вазы и цветной глины, из бесконечного интереса к людям, желания сделать им приятное и собственные талантливых рук.

В тот раз это была Япония. Айше почему-то хорошо помнила весь разговор – не с него ли все началось?.. Пожалуй, с него.

– Он купил соседний офис, и через неделю там заканчивается ремонт… обязательно надо что-нибудь необычное, правильно?

– Что необычное? – Айше была озабочена предстоящей командировкой в Англию и кое-какими собственными проблемами и слушала невнимательно.

– Ты меня не слушаешь, – констатировала Эмель и вгляделась в ее усталое, похудевшее лицо. – По-моему, не стоит спешить. Зря ты так поторопилась. Вы с Октаем прекрасно могли бы…

– Да, наверно, – нетерпеливо прервала ее Айше. – Но все уже решено. Я уезжаю, я уже и кольцо вернула, и вообще… Что ты там говорила про Японию?

Поменять тему нужно было срочно. До отъезда оставалась целая неделя, и прожить ее предстояло в доме брата, потому что от своей квартиры Айше уже отказалась, и ей до смерти надоело выслушивать ежедневные сентенции брата и ахи-охи Эмель по поводу ее разрыва с женихом. Она была уверена, что поступила правильно, и не нуждалась в постоянных разговорах на эту тему, чтобы убедить в своей правоте окружающих и саму себя. В конце концов, ей тридцать лет, замужем она уже однажды побывала, она точно знает, чего хочет, а главное – чего не хочет. Брат каждый вечер твердил свое, и даже дискуссии не получалось. Эмель, не осуждая ее впрямую, задевала жалостью и непониманием.

Словом, любой повод годится! Что она говорит? Япония и какой-то новый сосед? Вот и отлично! Пусть будет новый сосед и Япония – все лучше, чем бедная, неправильная Айше и ее беспричинно отвергнутый жених.

– Эрман, – терпеливо повторила Эмель. – Тот самый господин Эрман, который защищал Албая, помнишь? Все тогда говорили, что это обреченное дело, а Мустафа выиграл! – Эмель гордилась мужем и, не всегда разбираясь в его делах, все же внимательно следила за ними, как прилежная жена футбольного болельщика за мячом. И если не совсем понятно, что такое офсайд, то уж гол-то нельзя не заметить! Эмель тоже считала голы и всегда знала, какой счет. – Все говорили, что Эрман земельных дел не проигрывает, а Мустафа сразу понял, что в кадастре элементарная опечатка, – и так и вышло. Но дело не в этом, а в том, что теперь Эрман будет в соседнем офисе, и он нас пригласил на что-то вроде новоселья, и значит, не чувствует себя обиженным.

– На что же ему обижаться? Подумаешь, проиграл процесс! Сам виноват.

– Правильно, конечно. Но ты же знаешь, они этому придают такое значение! Мустафа даже не знал, как ему себя вести, когда выяснилось, кто тот офис купил. Но Эрман сам к нему зашел, пообедать пригласил, шутил и все такое… словом, как будто ничего и не было. Так вот, я о подарке. Надо подарить что-нибудь особенное. Говорят, он Японией увлекается, просто помешан на всем японском, сразу же какую-то гравюру на стенку повесил. Я и подумала, смотри… я это сделаю на шелке, конечно… помнишь, как твои голубые занавески, в той же технике…

Айше посмотрела на набросок и не могла не оценить идею. Даже неприятности с женихом (бывшим, бывшим!) на минуту отошли на второй план. Обычно Фемиду – с завязанными глазами и весами в руке – изображают на античный манер, а перед ней была прелестная Фемида-японка: в кимоно, с высокой прической, с широким поясом на хрупкой талии. Весы в ее руке, и те казались японскими: Эмель обладала безукоризненным чувством стиля, и если не решалась создавать нечто самобытное, то копировать и стилизовать умела идеально.

– Вот здесь будут иероглифы; я узнала, как по-японски пишется «Прошу прощения», как будто она извиняется за то, что слепа и сурова, а вот здесь можно ветку сакуры протянуть. Кривую такую. И все. Остальное, как там сказано, белая поверхность с значительным молчанием. И рамку закажу. Хорошо, как ты думаешь?

Эмель всегда нуждалась в похвалах. Айше поняла это еще тогда, когда речь шла о том самом, первом абажуре. Пожалуй, именно эта неуверенность в себе и собственных силах и способностях, доходящая порой до смешного, помешала ей стать профессиональным художником. И не только стать – даже отваживаться на такую мысль. Если Мустафа, придя с работы, не замечал произведенных ею изменений в интерьере, она огорчалась чуть не до слез. Если ее сын начинал в шутку утверждать, что суп пересолен и есть его невозможно, она готова была тотчас же выплеснуть его, даже не попробовав.

И Айше не поскупилась на похвалы. Вполне, впрочем, искренние. Через день или два японская Фемида была перенесена на длинный узкий кусок шелка, обрела подходящую раму, а через неделю отправилась украшать новый кабинет преуспевающего адвоката, любящего все японское.

«Скажи я ей тогда, что ее картинка никуда не годится, она бы осталась жива!» – с какой-то безжалостной, саморазрушительной злобой твердила она про себя, борясь с подступающей тошнотой и равнодушно позволяя господину Эрману поднимать себя с газона.

«Скажи я ей тогда… и она бы… но кто же знал?! Кто может вообще что-то знать?! Господи, если я не знала такого – такого! – о родном брате и о ней, то что мы вообще можем знать?!»

– Идите вы к черту со своей Японией! – испугав соседа и его суетящуюся над ней жену, вдруг с непонятно откуда взявшейся энергией выкрикнула она. – Это все из-за вас! Из-за вас, черт вас побери! А вы чай пьете по японским правилам! Да как вы можете?! Ведь если бы не вы… если бы не вы, они не переехали бы сюда, и ничего бы этого не было! Ничего! Отстаньте от меня, не трогайте! И не надо мне вашей воды и вашего японского чая! Это все из-за вас! И меч этот ваш!

– У нее шок… неудивительно… позвони этому врачу сейчас же… ну и что, что поздно, на то он и врач… шок, конечно, не обращай внимания… Айше, милая, ну что с вами… так нельзя… мы понимаем, как вам трудно, но нужно взять себя в руки… давайте позвоним, чтобы приехал ваш муж… еще чуть-чуть выпейте… вот так, умница… посади ее здесь… ты позвонила?.. Айше, послушайте, вам нужно лечь… сейчас придет доктор…

Голова кружилась и отказывалась думать. Внезапная вспышка была, похоже, последним действием, на которое она была способна. Теперь Айше погружалась в апатию и безразличие. Какая разница: чай или вода? Доктор? Муж? Пускай. Зовите кого хотите. Сами знаете, что вы во всем виноваты. И сколько бы вы ни суетились, ничего уже не исправить.

Вы виноваты.

И я. Надо было тогда еще сказать, что ее Фемида уродина!

Рука ощупала приятно бархатистую обивку дивана, на который ее заботливо усадили. Диван был черно-белым, Шейда рассказывала, какого труда стоило найти именно такую ткань.

Все вокруг было черным и белым.

Черный гранит и белая плитка кухни, черно-белый узор на полу и на шторах, белое напудренное лицо Шейды с черными бровями, черный чайник с белым иероглифом, две вазы – черная и белая – на низком столике.

Взгляд Айше невольно остановился на вазах: они были странной, изогнутой формы, и словно обнимались, не прикасаясь друг к другу, – необычная и красивая вещь. В одной из них стоял ярко-красный цветок – единственное, если не считать накрашенных губ хозяйки, исключение из кем-то установленного здесь черно-белого правила.

– Вы любите шахматы? – по своей неискоренимой привычке спросила она. В последние годы она почти научилась управлять своим быстрым потоком сознания, из которого неожиданно для собеседника вдруг выпрыгивала, взлетала над гладью разговора рыбка странного вопроса – и все принимались вглядываться: что это было? откуда взялось? было ли вообще? Она знала за собой эту не слишком приятную манеру и старалась по мере сил говорить логично и не позволять мыслям так быстро и вольно перепрыгивать с одного предмета на другой.

Но сейчас ей было не до этого, и адвокат с женой переглянулись.

На их лицах было знакомое Айше недоумение: о чем это она? Она не в себе или мы что-то прослушали и не так поняли? При чем здесь шахматы?..

– Да, мы играем, – осторожно, как говорят с сумасбродными, но важными гостями, выбирал слова Эрман. Эту интонацию Айше тоже знала – и не любила: ей казалось, что люди, говорившие так, слишком озабочены тем, как они выглядят в ее глазах, и тем, что она о них подумает, и тем, чтобы произвести впечатление умных, все понимающих… лучше бы спросили прямо: о чем это ты? – куда умнее!..

– Я просто подумала, – извиняющимся тоном начала объяснять она, – что у вас здесь все черно-белое… ну, и по ассоциации… что шахматы бы сюда вписались.

– А, понятно, – Эрман не скрывал облегчения и даже позволил себе улыбнуться, – это Шейда все тут устраивала… и мне нравится, – он с удовольствием говорил о постороннем, отвлекая ее и себя от того, о чем им хотелось и не хотелось говорить и думать. – Было довольно сложно все подобрать, все любят теплые тона, бежево-коричневые, а молодежь, наоборот, все яркое, цветастое… насмотрелись мы на всякие лиловые диваны, зелено-розовые ковры… в глазах рябит!

– Я хочу понять… что случилось, – сказала Айше, усилием воли отвлекаясь от зелено-розовых ковров и прочих проблем современного дизайна: только этого не хватало! – Не волнуйтесь, я в порядке… и вы… вы извините меня… что-то такое нашло. Вспомнила, что это вы предложили купить здесь дачу, ну и… дальше уже…

– Да-да, я понимаю, – быстро закивал Эрман, и Шейда с облегчением налила чаю и поставила свой чайник, за который до этого держалась как за возможность спрятаться от обвинений Айше, – в такой ситуации… мы и сами, поверьте… выпейте, пожалуйста. Я думаю, завтра во всем разберутся, ваш брат, разумеется, невиновен, просто им же надо кого-то… сами знаете! Кстати, надо, наверно, все-таки позвонить вашему мужу; может быть, он сумеет что-то сделать?

– У него много работы… там, в Измире, убийства… серия уже… и он вряд ли сможет…

– Да что там такого в Измире?! Серия убийств?! Но он же там не единственный полицейский! Вот здесь он действительно нужен! И вам, и вообще… у местных ни опыта, ничего! По идее они не имели права вашего брата задерживать, а что поделаешь?!

– Вряд ли Кемалю позволят вмешиваться: это же не его район. К тому же он родственник…

Чей родственник, уточнять не хотелось.

– Да, пожалуй, – согласился Эрман. – С другой стороны, что, они не рады будут любой помощи? Не официальной, разумеется. И потом, вам нельзя быть одной…

– Я не совсем одна, ко мне русская соседка переедет завтра. Или даже вся семья, я не знаю.

– Так они все-таки переедут? – удивилась Шейда. – Но там же…

– Нет, – заторопилась Айше, чтобы не думать, что именно было «там». Конечно, в тот дом, в тот, теперь страшный дом не переедешь: и полиция еще не закончила работу, и кто-то должен будет потом убрать все это, вымыть пол от крови… и вообще… господи, меня опять тошнит, может, чаю глотнуть?.. – Нет, не в тот дом… на нашу половину. Место же есть, и мы им обещали. Больше им некуда переселиться, завтра хозяева должны приехать, как я поняла. Ко мне точно переедет Маша с сыном, а ее сестре их риэлторша подыщет что-нибудь. Если Кемаль приедет и если Мустафу отпустят, то места, конечно, не будет… тогда не знаю, что им делать.

– А какие странные хозяева-то! Впервые слышу: чтобы сдать дом, а потом раз – и освободите! Как это вообще называется?!

– Может, посмотреть на их контракт? – оживился Эрман. – Не может быть, чтобы там не было оговорено, за сколько они должны предупреждать об одностороннем прекращении…

– Да какой контракт! Что, ты не знаешь, как это делается? Договорились, деньги наличными передали – и все дела! Потом иностранцы эти говорят: вот, турки такие, турки сякие, а все из-за таких вот!..

– Поэтому мы всегда говорим клиентам: надо все обязательно фиксировать документально, чтобы потом…

– Может, у них и есть какой-нибудь контракт, я не знаю, – сказала Айше. – Но наверно нет. Иначе Татьяна – это их риэлтор – уже бы что-нибудь придумала…

– Кстати, Айше… – Эрман как-то странно помялся и переглянулся с женой. – Я думаю, вам нужно знать… одну вещь. Чтобы потом, когда вы узнаете…

– Что такое?! – Айше испугалась. Кажется, хуже уже некуда – что еще могло быть… одна вещь?.. – Что?! Говорите же толком!

– Я говорю. Вы только не волнуйтесь. Ваш брат ничего не знал… во всяком случае он утверждает, что не знал, и я склонен ему верить… хотя…

– Да что такое?! Чего он не знал?

– Дело в том, что на прошлой неделе Эмель решила обратиться ко мне. Как к адвокату. Она собиралась начать дело о разводе, и поскольку все имущество…

– Что вы несете? Какое имущество?! Какой развод?! Эмель?.. Да вы… нет, вы что-то не так поняли… этого просто не может быть!

– Шейда может подтвердить. Собственно, она и просила Шейду, а я должен был встретиться с ней сегодня, и она позвонила, но потом у нее переменились планы… а потом… словом, мы так и не встретились… но… видимо, у нее кто-то был…

– Кто?

– Ну как «кто»? Другой мужчина, как я понимаю. Видимо, она не могла решиться, хотела посоветоваться с ним, и вот сегодня… Айше, милая, это так часто бывает, сплошь и рядом, что вы так смотрите? Когда женщине под сорок, ребенок вырос, а муж все время на работе…

– Да я не знаю, что где бывает! Но Эмель – Эмель! У нее… у нее и у Мустафы ничего такого не могло быть!

– Да, я понимаю, вам трудно в это поверить, но… например, у меня на мобильном есть два звонка с ее телефона… в принципе, можно получить запись наших разговоров, это не так сложно. И это осложняет положение вашего брата, к сожалению. Если выяснится, что он знал о ее намерениях, или просто подозревал в неверности, у него появляется прекрасный мотив… они в последнее время часто и шумно ссорились, вы не знали?.. До вашего приезда, при вас перестали…

Айше молчала.

Ей казалось, что ей пересказывают сюжет плохого детектива. Все это не может иметь ничего общего с действительностью, никак не может!

Или может? Зачем ему врать? Он не мог придумать эти звонки, разговоры, он говорит, это можно проверить… значит, правда?

Неужели мы так плохо видим то, что рядом с нами? Так плохо знаем самых близких?..

– Знаете, Айше, в каком-то смысле люди как камни, – словно поняв ее безмолвные вопросы, произнес Эрман. – Мы видим только одну сторону. Приближаемся, видим другую, но не ту, на которой они лежат. Берем их в руки, рассматриваем со всех сторон – и все равно не знаем, что у них внутри. Можем лишь предполагать, основываясь на том, что снаружи. И, как правило, предполагаем, что внутри то же самое… монолит. А там могут быть пустоты, вкрапления, золотые самородки, жуки-скарабеи…

У Эмель не могло быть никаких… жуков! Надо послать его к черту с его рассуждениями!

– Кто-то подъехал! – сказала Шейда, смотревшая в окно. – К вам, по-моему. Посмотреть?

– Подожди, я сам! – почти приказал Эрман, и жена послушно замерла.

Интересно, она всегда так ему подчиняется? Бред какой!

– Нет уж, я сама посмотрю! – этому господину и повелителю так и тянуло возразить: если не жена, то хоть кто-то должен давать ему отпор! – Может, Мустафа? Или полиция опять?..

Айше вскочила, чтобы опередить Эрмана. Наговорил гадостей, всякой лжи – и он еще будет ей помогать?! Да кто бы ни приехал, без него обойдусь!

– Пойдем посмотрим? – она потянула за собой Шейду (что он ей приказывает?), убедилась, что та тоже вышла, и стала вглядываться в подъехавшую машину. Включенные фары ослепляли, и понять, что за машина, даже светлая она или темная, было невозможно.

– Он лжет, – очень быстро и тихо-тихо, словно не разжимая губ, выговорила у нее за спиной Шейда, – он сам просил, чтобы она ему позвонила, меня просил передать… я не знаю, зачем… но я вам ничего не говорила! И полиции не скажу.

– Как? – ахнула, обернувшись, Айше. – Вы?..

– Потом, все потом! Я боюсь… боюсь, понимаете?.. А это, кажется, – последние слова она произнесла нарочито громко, чтобы заглушить любые попытки Айше продолжить запретный разговор, – кажется, ваш муж! Эрман, это Кемаль-бей, да?

– Вот и хорошо! А как он узнал? Вы ему звонили? Вы же говорили, он так занят?

– Звонила? Да, кажется, я звонила… потом мне вкололи это лекарство… Кемаль! Не туда – я здесь!

– Айше!

Господи, какое счастье! Она прижалась к мятой рубашке, вдыхая родной запах, дрожа и плача, и вжималась изо всех сил, чтобы спрятаться в его объятиях, чтобы больше ни о чем не думать, ничего не бояться, ни о чем не вспоминать.

– Что здесь случилось? – спросил он через ее голову. Кемалю не хотелось общаться ни с кем, кроме Айше, но он чувствовал ее напряжение и видел, что от нее сейчас невозможно получить никаких объяснений.

– Хорошо, что вы приехали, – не отвечая на вопрос, сказал из темноты Эрман. – Ужасная трагедия, надеюсь, вы сможете разобраться. У Айше сильный стресс…

– Я понял, – прервал Кемаль. – Так что все-таки случилось? Айше сказала, что-то с Эмель?..

– Эмель убита, Кемаль-бей. Я потом вам расскажу все подробности, Айше, наверно, лучше лечь?.. Приходите потом к нам, и я…

– Я сама знаю, что мне лучше! – интонации Эрмана будили в ней дух противоречия. – И я сама расскажу… пойдем в дом, со мной все в порядке… спокойной ночи, Шейда, до завтра!

– Спокойной ночи, Айше…

– Утром увидимся, Эрман-бей, – успеет он узнать подробности, сейчас он нужен Айше, и он будет с ней… Эмель, боже мой! Неужели правда?

– Я звонил Мустафе, но он ничего толком… – начал он, когда они подошли к двери.

– Что он может толком?! Его же арестовали, подозревают в убийстве, – Айше принялась рыться в карманах в поисках ключа.

– Его?! – господи, какая ерунда, все равно, что подозревать его, Кемаля, в убийстве Айше, если бы оно, не дай бог, случилось! Об этом всерьез и подумать нельзя, завтра все выяснится, не иначе!

– Ой, дверь открыта, я же не запирала, а ключи ищу… знаешь, что-то у меня с головой… сейчас я…

– Не говори ничего… вообще забудь… вот так… я так скучал по тебе…

– И я… я совсем измучилась одна… не могу я быть одна… никогда больше никуда не поедешь…

– Не поеду, не бойся… с тобой буду…

– И на работу…

– И на работу не поеду… черт с ним со всем!

– Да, черт… знаешь, я сейчас прямо должна рассказать…

– Ай, милая, не надо, давай так посидим, ты успокоишься… я не уеду, ты утром расскажешь.

– Нет.

Они не включали света, так и стояли посреди темной гостиной. Кемаль был в этом доме один раз и сейчас с трудом соображал, куда отвести Айше. В прошлый приезд они жили с другой стороны – на второй половине, фактически в отдельном доме, а здесь обитали сами хозяева, а как сейчас?

– Нет, – повторила она, не высвобождаясь из его объятий, но переместившись так, чтобы ее голос не исчезал у него подмышкой, – прямо сейчас. Мне так легче будет, вот увидишь. Давай сядем куда-нибудь.

Диван был освещен слабым отблеском уличного фонаря, Айше постаралась устроиться так, чтобы как можно большая часть ее тела ощущала его присутствие… господи, вот оно, счастье… хотя какое может быть счастье – без Эмель, без брата, со всем этим ужасом? А все равно: не счастье, так покой, его родной брат… брат…

– Значит так… сейчас я соберусь… и все порядку, без эмоций! Я полиции пробовала, но тогда… мы с Шейдой ее нашли… то есть сначала русская соседка… нет, подожди!

Так ничего не получится. Айше вдохнула поглубже – так, как учат всякие психологи, потом выдохнула и вдохнула снова. Надо рассказать все внятно, четко, они обсудят это убийство, как обсуждали всегда все другие, не затрагивающие их лично.

Тогда Кемаль сможет что-то предпринять и выяснить.

– Сейчас… с самого начала… – знать бы еще, где оно, это начало? Надо просто что-то принять за начало – не с японской Фемиды же все началось, на самом деле! Пусть будет… какой день? Ну, например, когда к ним прибежала Татьяна.

– Несколько русских семей снимают здесь дачи, – начала она, и Кемаль понял, что ей наконец-то удалось собраться с мыслями. Что ж, пусть рассказывает, анализирует, она это любит, хоть выговорится! – Два дня назад выяснилось, что одну из них надо срочно освободить: что-то там случилось у хозяев, и они приедут. Татьяна – это русская риэлторша, она здесь каждый год сдает дачи и сама все лето живет – прибежала к нам. У Эмель же два дома, это все знают, она попросила помочь – поселить этих дачников к нам на две недели. Мустафа не очень хотел, но ты же знаешь Эмель: всем всегда помогает! Ты сказал, что не приедешь, Мустафа тоже часто на работу ездил, ну, мы и решили: я перебираюсь из гостевого дома в этот, на третий этаж, тот мы приводим в порядок, и пусть въезжают. Они очень приятные, я знакома с Ланой, но она сама гостит у сестры. Главная там сестра, к ней муж должен приехать, а к Лане друг или жених, что ли, не знаю. Позавчера вечером мы все решили, вчера я перенесла вещи, а сегодня с утра Мария – это старшая русская – пришла к нам и стала свои вещи приносить. Она по-английски говорит, я так поняла, что ей только что обо всем сказали, она была удручена… не знаю, почему Татьяна не сказала ей заранее. Словом, картина такая: Эмель пылесосит на втором этаже, я на третьем убралась и… – она замялась.

Вот так всегда и бывает в любой истории, неважно с убийством или нет, но особенно с убийством: каждый, даже самый честный, самый старательный и объективный свидетель стесняется какой-то мелочи и пытается ее скрыть. Ну что такого, спрашивается, могла делать его абсолютно ни в чем не виновная, любимая и по натуре правдивая Айше, что вдруг примолкла и стала выбирать слова?

– Я к себе поднялась… вроде дел никаких не было… я поработать хотела, мысль одна пришла в голову…

Все понятно: ей стыдно, что оставила Эмель и не помогала ей. Если бы они убирались вместе, то… но двум женщинам нечего делать с одним пылесосом, и если бы ничего не случилось, Айше не пришло бы в голову в чем-то себя винить. Убралась на третьем этаже – Эмель принялась за второй, а Айше посчитала себя свободной, и все дела. Еще, наверно, и Эмель внушала, что нечего тут все вылизывать, и так чисто!

Надо отвлечь ее от мыслей о собственной вине – иначе примется себя изводить и упрекать, как будто можно предвидеть такие вещи! А убийца: или он точно знал, что Эмель одна, или ему повезло, или все вышло случайно, и он не планировал ее убивать? Как можно спланировать убийство среди бела дня в доме, где все двери настежь, где женщины ходят туда-сюда, где, в конце концов, такая слышимость?..

– Как ее убили? – невозможно уже не задать этот вопрос. – Чем?

– Мечом… японским мечом для харакири… несколько раз… – голос отказывался повиноваться, выговаривал с трудом, почти неслышно.

– Откуда он здесь взялся, господи?!

– Это… Эрмана… у них все… японское…

– Ничего не было слышно из-за пылесоса, да? И где был Мустафа? – лучше, наверно, об этом, чем о таком экзотическом оружии.

– Мустафа за рыбой поехал. К рыбакам на залив.

– Именно в это время? Он это планировал или так случайно совпало? Кто знал, что он уехал?

– В каком смысле – кто? – голос снова обрел звучание: кажется, вопросы о собственном местонахождении и о мече временно отошли на второй план, вот и хорошо. – Кто угодно мог видеть… он сел в машину, уехал – раз машины нет, значит, и его нет, правильно? Мы с Эмель же не водим… а поехать Эмель его попросила. Говорит, вечером эти русские переедут, давай их на ужин пригласим, ничего особенного, рыбу на мангале пожарим. Они же не знают, где здесь хорошую рыбу купить, из супермаркета возят… а для них меньше стресс будет, и Мария ничего не успеет на ужин сделать… что ты, Эмель нашу не знаешь?..

– Во сколько он уехал? – пусть вспоминает факты, нельзя сейчас об Эмель: да, вечно всем помогала, вечно в чужих заботах… кстати, об этом стоит подумать – не влезла ли она в чьи-то дела глубже, чем следует? Своих-то секретов у нее не было, вся как на ладони!

– Так, сейчас… он выехал около двух… Эмель еще просила его заехать в магазин, список дала, еще что-то добавляла по ходу дела… до машины его проводила. Мы посчитали: нас трое и их сегодня трое – две женщины и ребенок, но Эмель сказала: купи семь рыбин на всякий случай, пусть лучше останется.

– То есть кто угодно мог услышать, что его не будет? Где этот залив, далеко?

– Не очень. Залив-то вот он, пять минут езды, но рыбаки подальше, туда дорога такая ведет… узкая, вдоль горы. Минут пятнадцать туда, потом там ждать, пока рыбу почистят, это еще минут двадцать, потом супермаркет… да, зеленщик еще, Эмель сказала, чтобы он салат в магазине не покупал… еще минут двадцать, да? И обратно – больше часа получается. И слышать могли, мы на террасе все обсуждали, и они у машины еще потом…

Мустафа был доволен, что ему нашлось дело. Когда ему не нужно было в офис, он с вечера радовался, что может отдохнуть, побыть дома, утром с удовольствием неторопливо завтракал, но уже часа через два не находил себе места от безделья. Конечно, на даче постоянно появлялись какие-то дела, но Эмель вела дом так, что они не накапливались, да и сделать она могла их сама. Стричь газон ежедневно не будешь, на пляже Мустафа выдерживал не больше часа, и то, искупавшись, не лежал на песке и не сидел с книгой, а ходил вдоль берега, словно страдал от вынужденного простоя.

Эмель всегда старалась найти ему занятия, наверняка и этот ужин с рыбой придумала специально… господи, что теперь со всеми нами будет без нее?!

– А когда появилась… Мария с вещами?

– Да все как-то одновременно… сначала Татьяна ее привела познакомиться, дом посмотреть… тогда вроде Мустафа не уезжал еще… да, точно. Она – Мария – сказала, что через полчаса начнет ходить туда-сюда, чтобы мы внимания не обращали и дверь не запирали. Мы и так никогда не запираем, но все русские всегда… никак не привыкнут, что у нас здесь все целый день открыто! Так вот, точнее не скажу, но около двух Мустафа уезжает, где-то в половине третьего Мария начинает носить вещи, я на этой половине наверху, Эмель пылесосит. Потом… наверно, в три или чуть позже мне Шейда звонит на мобильный, спрашивает, где Эмель, почему, мол, она на звонки не отвечает? Я говорю, она пылесосит, не слышит, наверно, ты пойди поднимись к ней, если нужно. И сама зачем-то встаю, спускаюсь и иду туда… сейчас думаю – я-то зачем пошла? Не знаю, как толкнуло что-то. Нет, ни предчувствий, ничего такого, не буду врать… но ведь встала, книгу бросила, пошла! На террасе Шейду увидела, мы с ней вместе в дом вошли… а на лестнице… представь, Мария, она раньше вошла, увидела, ей плохо стало, так вот она подняться пытается, лицо жуткое, тошнит ее… и тянет тряпки какие-то мокрые, а они в крови все, и руки у нее от этого в крови… мы… кричим, ахаем, помогаем ей подняться, что такое, спрашиваем… думаем, это с ней что-то! А сами не видим еще, и пылесос этот гудит, я Эмель зову! Она туда показывает, Мария, а сказать ничего толком не может, и белье это кровавое лестницу загораживает… потом увидели.

– Полицию сразу вызвали?

– Нет. Шейда быстрее нас опомнилась, в скорую позвонила, а в полицию не сообразила, мы же думали, вдруг жива, только бы успеть помочь! В полицию уже потом… я. Когда Шейда сказала, что она… еще скорая не приехала. Шейда медсестра, она подошла, осмотрела…

– Понятно. То есть она пылесосила, кто-то вошел, Мария, конечно, никого не видела?

– Думаю, нет, иначе она бы сказала. Ее потом полиция допрашивала, а я… я уже толком не помню ничего: врачи, люди какие-то, мне вкололи что-то… до сих пор тошнит… и вообще как-то плохо…

– А Мустафа? Почему его задержали?

– Я его не видела… наверно, алиби нет: как он докажет, что за рыбой ездил?

– Элементарно: рыбаки же подтвердят. И чек из супермаркета, на нем точное время… нет, с этим можно разобраться. Не понимаю, почему он сам им не сказал?..

– Эрман…

– Что?

– Эрман наговорил ему, наверно…

– Чего наговорил?

– Эрман сказал, что Эмель – можешь себе представить?! – хотела развестись! И что она с ним, с Эрманом то есть, собиралась встретиться, звонила ему. А Мустафу он в полиции видел, мог ему это сказать… наверняка сказал – и ему стало не до алиби, не до чего!

– Не может быть!

– И я говорю: не может. Но, сам подумай, с другой стороны, зачем ему врать? Он сказал: звонки можно проверить, даже разговоры прослушать, это правда?

– Ну, если есть необходимость, конечно, можно.

– Видишь, значит, он не врет!.. Правда, Шейда… она хотела мне что-то сказать… ты с ней потом… только без Эрмана: там у них что-то… Знаешь, если это правда… ну, про Эмель, про развод… я уже больше никогда ничему не поверю! Никому! Он сказал: мы все как камни!.. Но камни же не могут… так лгать!.. Эмель вообще была… прозрачный совсем камень… драгоценный!.. Я им окно разбила… камень бросила из сада их… камни чертовы…

Она заплакала.

Кажется, предстоит непростой день.

И не один.

Какая-то темная тень бесшумно возникла на террасе, и Кемаль поспешно прижал к себе жену, чтобы она ее не заметила и не испугалась.

Кто здесь бродит ночью? Надо сейчас же встать и посмотреть… пистолет, как назло, в машине: кто же ожидал?! И Айше не оставишь… черт, уйдет же!

Но тень не собиралась уходить: мужской силуэт приблизился к застекленной двери, уличный фонарь освещал его сзади, и лица, почти прижавшегося к стеклу, невозможно было разглядеть. Пришедший вглядывался в неосвещенную комнату, судя по всему, не видя сидящих на диване.

Кемаль напрягся, осторожно высвобождаясь из объятий Айше и готовясь к самому худшему… черт его знает, кто такой? Может, оставленный следить за домом полицейский, а может, и убийца!

Темная тень подняла руку – и Айше с Кемалем вздрогнули от неожиданной трели дверного звонка.