Если бы не весь этот ужас, она бы обрадовалась. Нет, подумать только: сколько твердила Борису, что пора делом заняться, и именно сегодня он решил ее порадовать!

На ночь глядя. Как это ему в голову пришло, интересно? Если бы она попробовала ему такое предложить, послал бы, наверно, не задумываясь.

Она уже отчаялась найти мужу какое-то место в жизни. Не то чтобы ей непременно хотелось, чтобы он много зарабатывал (хотя и это тоже, кто же не захочет?!), нет – лишь бы делал что-то, за что она могла бы его уважать. Раньше все было просто и понятно: престижный университет, диплом, гарантированная работа, стесняться которой не придет в голову, какая-то зарплата, которую можно подкорректировать, давая уроки абитуриентам… а сейчас?

Где оно, наше всё – абитуриенты, жаждущие знаний, а не блата и протекции, вузы, в которые они могут поступить не за деньги, дипломы, которые дают право на работу, работа, которая дает право на зарплату, зарплата, которая дает возможность жить, а не выживать? Каким ветром вас унесло, весны моей златые дни?!

Татьяне нравилось думать, что вот она, сильная духом, как Скарлетт О'Хара, выстояла против этого ветра, нашла свое место в новой жизни, выдержала, сумела, смогла. Пусть ради этого пришлось забыть о дипломе, о покое… да что там, о многом пришлось забыть… а кто сейчас может позволить себе быть честным, кто?!

Такие, как ее Борис? Вот и сидят со своей честностью на ее, Татьяниной, шее. Бросили бы свою честность, амбиции, претензии – легче было бы нести, между прочим!

До Бориса, кажется, дошло. Поздновато, но и то хорошо… теперь, после всех этих дел, неизвестно еще, что с ней-то будет, – пусть теперь он поработает.

Только бы Николай согласился.

Если разобраться, в убийстве есть и хорошая сторона: это явный форс-мажор, который все спишет. Кто теперь посмеет ее в чем-нибудь упрекнуть?

Она дом нашла? – Нашла.

Все организовала и устроила? – А то, лучшим образом!

Не ее вина, что у них тут в Турции такие ужасы творятся. Кстати, всем еще и что порассказать, будет. Каждый день, что ли, такие страсти-мордасти прям под боком?..

Или лучше не афишировать – меньше желающих будет, испугаются еще? Да нет, наших ничем не испугаешь, кто хочет ехать, того ни птичий грипп, ни аварии на дорогах, ни прочий черный пиар не отпугнет.

А убийство – это вообще романтика! Как привидения в замках, правильно?

Если все грамотно преподнести, еще и выгоднее будет.

Николай – мужик нормальный, все поймет; что у него, в строительстве, форс-мажоров не бывает?

Поживут они у Айше… может, она еще сама в город сбежит, тогда вообще без проблем. С Ланой вроде тоже устроилось… хорошо, англичанин этот подвернулся. Только вот если ее любовник заявится – а она у Криса живет? Конечно, разные этажи, все можно объяснить, но тем не менее… Татьяна злорадно усмехнулась: сериал, да и только! Интересно, он правда голубой? Вот сюжетец: она на него глаз положила, он голубой, любовник приедет – обоих убьет, не вникая!

Нет, убийств хватит, пожалуй, в черном пиаре тоже главное – не переборщить.

Жаль, с домом так вышло.

Ладно, может, полиция быстро там все осмотрит… правда, Машу теперь туда не поселишь, она теперь в тот дом ни ногой, досталось ей, надо же! Ничего, будет, что вспомнить. А то живут среди своего богатства, жизни не знают… смерти тоже.

Татьяна закурила и с ненавистью опустила глаза на подол сарафана. Опять пятно какое-то. Наверно, когда Мишку кормила?.. Вставать и переодеваться не хотелось: все равно уже вечер, почти ночь, кто ее видит? Господи, как же она устала! И сегодня, и… и вообще.

Тихий вечер, всегда радующий ее долгожданной прохладой, на этот раз не обещал облегчения… Борис еще хочет, чтобы я отказалась от сарафанов! А в чем прикажете ходить: в обтягивающих маечках, все выставляющих напоказ? Шорты на мои ноги натянуть? Нет, англичанки вон и потолще, а ходят полуголые, и хоть бы что! Нет, сарафаны хоть продувает насквозь, ничего не липнет к телу, никакая лайкра. И потом у меня имидж… простоватая, недалекая, уже поэтому честная и бесхитростная, такая если уж цену скажет, так нормальную, с ней и торговаться неловко: видно же, не так много она на этом деле зарабатывает, одни сарафаны эти убогие… правильно? Может, и не все так рассуждают, но что-то подобное ведь приходит в голову, да? Вот, значит, имидж работает на нее, и сарафаны работают…

Тихая тень бесшумно приблизилась к калитке, и Татьяна, уже привыкшая здесь никого не бояться, подумала о пятне… ладно, черт с ним, все равно темно… интересно, что ему еще надо?!

Она на всякий случай пригляделась: да, все правильно, он, конечно, кто же еще?

Ее (как это называется?) подельник. Помощник и соучастник. Два дня делал вид, что его это не касается, что все разгребать ей самой, а он ни при чем. Конечно, деньги-то отдавать кому захочется? Небось, истратил уже все.

А чего тогда притащился? Полиции испугался?

Эх, понимал бы он по-русски… сказала бы я ему… все-все бы сказала! Хочет чистеньким остаться – не выйдет! Полицейский вон по-английски понимает, в случае чего можно Бориса или Машу попросить: что надо – переведут. Татьянин английский, когда-то мучивший ее в школе (простой, не специальной, даже не московской!), тихо и мирно скончался после долгожданной тройки на госэкзамене (пустая формальность, списанный перевод каких-то фраз, терпеливо глядящие в окно и ничего не замечающие преподаватели, изредка радующиеся что-то говорящим столичным ребяткам из спецшкол вроде Борьки) – как-то не сложилось у нее с английским.

Вот турецкий – другое дело: тут она схватывала с лету, зная цель и стремясь к ней. Впервые попав в Стамбул, исписав два блокнота и истрепав убогий разговорник, она через неделю уже сносно торговалась, замещая недостаток слов улыбками и жестикуляцией, безжалостно эксплуатируя женское обаяние, давно не действующее в Москве и почему-то пробудившееся от спячки в Турции.

Страна, что ли, такая? Татьяна не призналась бы даже самой себе, насколько она чувствовала себя здесь своей, насколько легко (не как в Москве, вот уж где заграница так заграница!) вписалась в местный быт и стиль общения, насколько она была здесь… да-да, живой, востребованной… желанной, в конце концов! Ей нравилось находить общий язык с теми, кого она за глаза презрительно называла турками, словно это слово было ругательством; ей нравилось, что они наивно и искренне восхищались ее активностью, самостоятельностью и способностью выучить их трудный, как им казалось, язык; ей нравились здешняя простота в общении, открытость, громкий говор, это было ее, родное и близкое, ей не надо было притворяться, строить из себя этакую утонченную особу, не надо было комплексовать по поводу фигуры… а что – фигура? Это в Москве надо чему-то соответствовать, а здесь на мои формы заглядываются! Или, наоборот, глаза отводят, чтоб не слишком заглядеться… и никто, кстати, не лапает и не пристает, не принято это у них, не так воспитаны, женщина тут запросто может полицейского кликнуть, если кто к ней притронется или чего не то скажет… вот страна! Поэтому мужской интерес к своей особе вроде как и чувствуешь, но в то же время все безопасно… если сама не захочешь, конечно!

Этот вот тоже… давно можно было с ним… он и поглядывает, и намекает… да и жена – без слез не взглянешь, даром что моложе…

Татьяна поправила бретельку сарафана: совершенно бессознательно, как истинная женщина, когда он подошел вплотную к террасе и мог видеть ее жест. Бретелька и до этого была на месте, но движение говорило, что она открывала больше, чем следует видеть постороннему мужчине, и призывало этого мужчину домыслить, что именно она открывала, и обращало внимание на отсутствие параллельной бретельки, а следовательно, на отсутствие под сарафаном чего бы то ни было, и было достаточно неспешным, чтобы намекнуть на возможность… чего? Ничего, нам не до этого, как будто других забот нет… но все же, все же: надо же и женщиной быть!

Зацепив пальчик за бретельку (поиграем все-таки в эти игры, чего не поиграть?), Татьяна прислонилась к балясинам террасы, словно приближаясь к подошедшему, но оставляя вполне ощутимую преграду.

– Добрый вечер, Танья-ханым! – он всегда называл ее так, и Татьяна, строго следившая в Москве за тем, чтобы не превратиться в Таньку, охотно откликалась на это трудно произносимое обращение. – Как ваши дела?

Ну вот, начинается. Местный этикет ее раздражал. Поначалу, когда повторение понятных и простых фраз, не несущих особого смысла, помогало ей ориентироваться в необозримых пространствах чужой речи, он пришелся ей по душе, но сейчас… нет, как можно выговаривать никому не нужные формулы, когда такое творится и столько нужно обсудить?!

– Добрый вечер, Байрам, все хорошо, – скороговоркой произнесла она, по опыту зная, что без этого никакой разговор не состоится. – А ты как?

Сделав эту уступку турецким нравам, она, не дослушав ответа, перешла к делу.

– Ты чего пришел? Проблемы?

– Большие проблемы, Танья-ханым, – сторож изо всех сил пытался подражать ее коротким фразам, но иногда сбивался и быстро выпаливал что-то длинное и совершенно невообразимое, потом, видя ее недоумение, разбивал эту невнятицу на куски, между которыми произвольно ставил выразительные точки, а потом повторял еще раз, на всякий случай погромче, чтобы наверняка быть понятым.

Однажды он ухитрился произнести раз пять неизвестное Татьяне слово «супруг», не сообразив заменить его простым синонимом «муж». В пятый раз «супруг» было выкрикнуто на весь поселок, что, однако, понимания не принесло. Пришлось лезть в растрепанный, видавший виды разговорник и очередной раз убеждаться в непроходимой тупости аборигенов. Иногда Татьяна чувствовала себя миссионером – как в тот раз, когда она заявила Байраму, что вместо громкого «супруг» сошло бы тихое и понятное «муж». Турок воззрился с таким изумлением, словно это было невесть каким откровением, и она неоднократно изображала эту сцену в лицах к восторгу своих клиентов.

«Несите бремя белых», – усмехнулся тогда Борис, и она, потихоньку узнав из Интернета, что это знаменитая цитата из Киплинга, теперь сама щеголяла ей… когда он не слышал, разумеется.

– Убийство. Смерть. Такие дела. Большие проблемы.

– Да, – согласилась Татьяна: глупо не признать убийство большой проблемой. – Но это не наша проблема. Наша проблема – дом. Хозяева утром прилетают?

– Утром, да. Утром – Бодрум, аэропорт. К обеду здесь будут.

– Хорошо.

Надо будет поторопить Машу. Дом должен выглядеть так, словно в нем никого не было с прошлой осени… пыли, что ли, туда насыпать? Ага, тоненьким слоем распылить!

– Скажи жене, чтобы она сказала… что она там убралась, понял?

– Она же не убиралась… моя жена никогда…

– Да знаю я, что твоя жена никогда! Но сказать-то можно!

Жена сторожа Байрама раздражала Татьяну: не старая тетка, какая старость – сорока нет, ни черта не делает и не хочет, занимается домом и детьми… а чего ими так уж заниматься-то?! Три года назад, когда Татьяна впервые попала в этот поселок, оценила его, быстро сообразив, что это – то, что нужно, она принялась вербовать себе штат добровольных помощников. Не из владельцев, разумеется, от этих какой прок, им она только улыбалась, изображая крайнюю доброжелательность, а из числа обслуги. Было еще правление дачного кооператива, Татьяна подружилась и с ними, но вскоре поняла, что правление ежегодно меняют, а вот такие личности, как сторож или нанимаемые каждое лето работники из местных, прочно царят на своих местах.

Байрам быстро превратился в союзника, через год они уже перезванивались даже зимой, он связывал ее с желающими сдать дачу хозяевами, за что получал свой процент, а вот его жена…

Татьяна как-то предложила ей сделать уборку в доме, который освобождался и должен был быть заселен снова. Не бесплатно, разумеется. И без особой спешки, за два дня – чем не работа?

Женщина, однако, посмотрела на нее так, словно Татьяна предложила ей… ну, например, пойти на панель. Я не уборщица, гордо заявила она, я замужняя женщина… дура ты, и больше ничего! – мысленно ответила ей Татьяна. Нет, вы представляете? Она, видите ли, не уборщица! Королева английская! Муж сторож, двое детей, детки целый день в школе – что б тебе не поработать?! Я тоже не уборщица и даже не риэлтор, и тоже замужняя женщина, а вот кручусь…

А может, так и надо? Сидеть себе дома, взвалив всю ответственность на мужа, довольствоваться тем, что есть?.. А что есть-то?! Ни черта же не будет, если так рассуждать!.. Нет, не для нас это: тут у них и мужики другие, и женщины пассивные – а нам пробиваться надо!

Тот дом Татьяна убрала сама, потом договорилась с женщиной из ближайшей деревни, которая не гнушалась черной работы, а с женой Байрама прекратила всякие отношения, кроме ежедневных приветствий.

– Я бы сама сказала, что убралась, но с какой стати? Они про меня и знать не должны, понял? Скажи: открыл дом проветрить, везде пыль, позвал жену, она убралась, ясно? Я же не могу там пыль… положить, – Татьяна развела руками, изображая за неимением слов то, что надо было проделать с пылью, – вот так, ты понял? Потому что… если в доме долго никого, то там… вот так ровно… пыль везде!

– Да! – радостно, видимо, поняв наконец, в чем дело, выкрикнул Байрам и задержал восхищенный взгляд на ее плечах. – Понял, пыль! Вы умная, Танья-ханым!

А то. В университете училась, не тебе чета. Борька вон… и тот! Признал все-таки ее правоту. Хоть не сразу, на свой лад: типа сам дошел, своим умом – ну да, как же, можно подумать! Со своим умом он, кроме горя от этого самого ума, ничего не видел. Правда, придумал-то он хорошо, ничего не скажешь, ей самой бы ни за что… и затрат, в сущности, никаких – дом у них, считай, даром, машина своя, сиди здесь хоть целый год, если Николай согласится.

Может, с Машей поговорить? Нет, не стоит, пожалуй: Николай не Борис, жена в его дела не вникает, советов ее он и слушать не станет… нет, Борька сам все придумал, завтра за ним в аэропорт поедет, может, по дороге и поговорит.

– Я жене скажу, – не совсем уверенно произнес Байрам, словно предвидя какие-то осложнения.

– Ты ей, вообще-то, что говорил? Она знает, сколько ты на этом заработал?

– Нет… женщины… наши женщины, Танья-ханым, они в дела никогда… а деньги… я мастерскую открыть хочу.

Понятно. Значит, жена его тех денег не видела, и говорить ей он про свою заначку не хочет. И как вывернуться, не знает.

– Скажи, женщину из деревни позвал, не будут же они проверять! Убрано, и ладно.

– Да! – снова оживился Байрам. – Умная ты, Танья-ханым, я же говорю!

Да уж поумнее тебя. Байрам говорил ей то «вы», то «ты», Татьяне было все равно, но мешало и без того непростому пониманию его простоватой, грамматически неправильной речи, как-то сбивало с толку, выбрал бы уж что-нибудь одно.

– Только вот убийство это…

Слово «убийство» Татьяна узнала только сегодня. Раньше оно ей не попадалось, хотя слово «смерть» иногда мелькало в ее многочисленных разговорах о домах. Сегодня же полицейские столько раз повторяли незнакомое слово на все лады, что Татьяна, сразу попросившая разрешения принести свой словарь, раз уж нет переводчика, поинтересовалась его значением.

– А что – убийство?

– Ты же очень умная, Танья-ханым. Должна понимать. Убийство – большая проблема.

– Это не наша проблема, Байрам, это полиция должна…

– Правильно. Полиция уже. А я что скажу? Ты, Танья-ханым, там ходила, я видел. Никто другой не ходил. Полиция спрашивает: кого ты видел? А я…

– Где ты меня видел?! Я в это время с мальчиком в бассейне была, меня там все видели! Хочешь сказать, я эту женщину?..

Как сказать «убила», Татьяна не знала. Наверно, от слова «убийство» можно образовать глагол, но дикое предположение Байрама обрушилось настолько неожиданно, что подавило даже мысль о любых словообразовательных экспериментах.

Татьяна обошлась жестом.

– Я, что ли, ее… вот так?! Ты вообще понимаешь, что говоришь?! Я в бассейне была!

– Танья-ханым, ты из бассейна уходила, я видел. Мальчика оставила и побежала. Потом обратно прибежала, красная вся… и дышала так… полиция меня спрашивает, я молчу пока… ты, Танья-ханым, мой друг, и Байрам твой друг…

Ты мой друг и я твой друг… по-русски еще хорошо бы: встаньте, дети, встаньте в круг!

– Так ты меня где видел?

– Ты из бассейна уходила, я видел.

Кажется, мы окончательно перешли на «ты».

– И куда я пошла?

– Ты сама знаешь, куда пошла. И я знаю. Полиция меня спрашивает…

– Понятно.

Все понятно, милый мой друг. Ничего ты не видел, иначе бы сюда не притащился. Но сказать полиции можешь, что тебе вздумается. Из бассейна я уходила, видите ли… ну, уходила, Мишке не два года, детский бассейн глубиной как лужа, народу там полно – что бы с ним случилось? Ничего и не случилось! А что в это время убийство произошло… так я тут при чем?

– Ты какую мастерскую открываешь?

– Мебельную. Ну, еще двери-окна будем делать… – Байрам замолчал, видимо, только сейчас оценив глубину и истинный смысл вопроса. – Танья-ханым…

– Танья-ханым умная женщина, да?

– Очень-очень умная.

– Только я ведь деньги-то теперь вернуть должна. За другой дом заплатить. А попали мы так по твоей вине, да? А свою часть ты взял… нет, подожди! Кто мне сказал, что хозяева не приедут? Что дом все лето пустует? Кто? Я сама туда людей заселила? Или мне кто-то ключи принес? Ты отвечай, что молчишь?

– Они сами сказали… а я тебе сказал, а ты сказала… я подумал: правильно, Танья-ханым умная женщина…

Заладил свое: умная женщина!

– Так кто виноват во всем этом, а? Я? Ты мне позвонил, ты с хозяевами говорил… ладно, с этим все устроилось, только я ничего не заработала, да? Теперь ты хочешь с меня еще денег, так? Мастерскую открыть? А если я начальству твоему кооперативному все расскажу, а? Что ты меня обманул, хозяев обманул, что ты мне ключи дал, а?

Черт, вот бы все это – да по-русски! Как же трудно и дать волю эмоциям, и сдерживать часть из них, и вести свою игру, да так, чтобы обязательно выиграть, – и при этом с трудом подбирать слова! Такие слова, чтобы этот кавказец все понял.

Мысленно она всегда называла сторожа кавказцем: в самом начале их знакомства он рассказал ей, что он черкес по национальности и что его дед и бабка перебрались в Турцию в двадцатые годы, когда после окончательного распада Османской империи, войны за независимость, образования Турецкой Республики и Советского Союза начались долгие и мучительные переселения народов. Греки, турки, курды, армяне, евреи, все балканские и кавказские народности, довольно мирно, несмотря на бытующие мифы, сосуществовавшие в принимающей всех империи, вдруг почувствовали страсть к самоопределению и жизни исключительно среди себе подобных – и по крови, и по вере. Мусульмане с Балкан, с Крита, из Греции и со всего Кавказа стекались под крыло новой республики, христиане разбегались на освобождавшиеся места – сколько трагедий, смертей, тягот переселения, сколько слез, неразберихи и беззакония… впрочем, все это рассказал Борис, невежественный Байрам с обязательным образованием в пять классов искренне считал себя выходцем из Советской России, а следовательно, чуть ли не братом Татьяне.

«Лицо кавказской национальности! Даже сюда понаехали!» – смеялись они с Борисом, которого Татьяна считала нужным подкармливать по вечерам чем-нибудь занятно-интеллектуальным – дать возможность поведать ей историю Турции, например. А то еще заскучает, бросит тут все, и останется она без шофера и бесплатного помощника.

Байрам вообще был частой темой и поводом для шуток. Татьяна за ужином высмеивала его бестолковость; Инку забавляло его имя: «Ну и имечко! просто праздник какой-то!» – «А фамилия?! Еще лучше – Кафкас, через «ф» и «с»! Нарочно не придумаешь!»; Борис восторгался сталинской смолью усов и тем, как этот Сталин лихо смотрелся на тракторе с прицепом, забирающем мусор: «Жаль, Джугашвили тогда не переселились: глядишь, Иосиф бы на тракторе рулил!» – «Не, пап, такой бы тут после Ататюрка всеми рулил! Стал бы он наш мусор возить!»

И вот этот… Праздник («который всегда с тобой!» – господи, опять Борькины шуточки, не до них сейчас, между прочим!), этот неотесанный кавказец, этот усатый двойник диктатора вздумал ее шантажировать!

Главное – не дать слабину, дать ему понять, что ей бояться нечего… а бояться-то есть чего, ох, есть! Вот если этому горцу вздумается сообщить-таки полиции, что он ее видел у того дома?.. Как она докажет, что ее там не было?!

Ее там не было, она-то знает, но чтобы это доказать, придется сказать, где она была. И не просто сказать, а доказать, то есть призвать свидетелей… а свидетели… ничего они не скажут, наоборот, еще отнекиваться будут, это же ясно! Инка еще, может, и подтвердит, но она ее дочь, по-турецки еле говорит, никто ее слушать не станет. Потом они выяснят, что она уходила, почти убегала из бассейна… потом, чего доброго, повесят на нее всех собак… милиция – она и есть милиция, все они одинаковые, что наши, что эти, лишь бы дело закрыть, кого-нибудь посадить… нет, Байраму надо рот заткнуть однозначно!

– А ты знаешь, что ты – ты, ты, не я! – я-то иностранка, мне ничего не будет, а ты… нарушил закон. Ты – не я, а ты… я тут никто, завтра возьму билет, и нет меня! – сдал чужой дом без ведома владельцев… и не один, между прочим! Они тебя все деньги вернуть заставят – не твою половину, а все, я-то улечу, ты понял? Место потеряешь и… – теперь надо было сказать «в тюрьму сядешь», но слова «тюрьма» Татьяна не знала, поэтому выразительно помолчала, выискивая в своем скудном словарном запасе что-нибудь пострашнее, – и полиция тебя заберет… и деньги заберет.

Байрам слушал внимательно, но в темноте, при свете только уличного фонаря, никакого беспокойства на его лице не было заметно. Или они такие непроницаемые? Или мы не умеем разбирать их эмоции? Может, поэтому Сталина все так боялись… да и эти грузины на рынках: иногда так глянут – пойди пойми, что у него на уме, может, за нож сейчас схватится!

За нож. Татьяне вдруг стало не по себе.

До этого она как-то отстраненно думала об убийстве, тела не видела, потому что, когда она привела Мишку, полиция уже вовсю суетилась, Машу допрашивали, Татьяну тоже позвали на разговор – и она погрузилась в организационные хлопоты, с трудом осмысливая происходящее и оценивая его только с собственной, практической точки зрения. Хозяйка дома убита – значит, в дом заселиться нельзя; Машу допрашивают – значит, ребенок должен пока быть с ней или пристроен Борису или Инке; Айше в истерике – значит, нельзя обсудить возможность подселения кого-нибудь к ней; ее саму спрашивают, где она была и что видела, – значит, надо придумать, что ответить… не правду же говорить!

Татьяне некогда и незачем было задумываться, кто и почему убил безобидную и приятную женщину, ей не пришло в голову даже пожалеть об Эмель, с которой она была хоть поверхностно, но знакома, с которой говорила буквально за час до ее смерти.

Маша сказала, что Эмель была убита каким-то особенным ножом… и сейчас этот нож – воображаемый, злобный ятаган янычара, потом что-то вроде кривой пиратской сабли, потом стройный кинжал, с каким танцуют лезгинку и мстят черноглазым изменницам в чадре, потом какая-то бандитская финка… словом, все когда-либо виденные ею в кино преступные ножи встали у нее перед глазами и связались с этим… кавказцем. Все-таки кровожадность и жестокость у них в крови – разве нет? Баранов вон на каждый праздник («байрам» по-турецки, опять этот Байрам!) собственноручно режут, мальчиков с детства приучают, на охоту он ходит, сам рассказывал… а я сижу тут с ним в потемках, Борис неизвестно где… где он, кстати, шляется, ночь уже?! Машина на месте, гуляет он, что ли?!

Спина стала неприятно липкой от наползающего страха… да нет же, зачем ему убивать Эмель? Кто он ей – сторож поселка и все!

– Я тоже могу сказать, что видела тебя – там, около дома. Ты меня видел, а я тебя, понял? Только я женщина, не могу ножом… так, – опять мимика и жесты, а ведь казалось, могу объясняться, и могла, только на другие темы! – А ты… ты же черкес – так кого полиция?..

«Заподозрит» – вот бы знать такое словечко!

Кажется, получилось: Байрам зашевелился, затеребил ус – вот оно, вот как они выдают волнение, молодец, Танька-ханым, умная ты женщина!

– И убийство, – добила его она выученным словом, – будет твоя большая проблема. И нет твоей мастерской… где двери и окна!

Этого можно было и не говорить, но она не могла отказать себе в удовольствии сказать то, что может и хочет.

– Что ты, Танья-ханым? – широко улыбнулся осознавший свою ошибку Байрам. Тоже не дурак, прикидывается, косит под дурачка, чтоб меньше спрос… вроде как сарафаны мои! – Я твой друг, я хотел знать, что полиции говорить… ты из бассейна ушла – я видел, куда пошла – не видел… Байрам врать не станет! Я полиции не сказал, не люблю их. Но у дома я не был, ты меня там не видела… ты зря не говори. Полиция, знаешь… мы давай без них, Танья-ханым, мы друзья, а полиция…

Он произнес что-то вырвавшееся из-под контроля, который отбирал самые простые слова, но смысл тирады был понятен: наша, родная, неприязнь обывателей к тем, кого у нас презрительно зовут ментами, основанная на застарелом генетическом страхе перед органами, на недобросовестно пересказанных случаях, на отдельных и редких, но возводимых в ранг правила нарушениях закона… на встречах с гаишниками, в конце концов. Видимо, здешние менты в глазах публики преуспели не больше, чем наши… или у Байрама к ним личная неприязнь? Может, нарушал чего… с такими-то усами!

Проехала машина, полукругом осветив на повороте террасу и дорожку, и Татьяна совсем успокоилась. Что это я: здесь безопасно, люди кругом, слышимость такая, что только крикни – все сбегутся, народ такой, что крикни – и правда сбегутся, не Москва… а что убийство, так кого оно касается?

Может, ее ревнивый муж убил или любовник, мало ли? Татьяна вспомнила мужа Эмель: приличный такой господин, интеллигентный, и не скажешь, что турок, даже глаза светлые, адвокат вроде?.. Да, точно, и сосед их, у которого в саду камни эти придурочные, тоже адвокат, его еще Байрам за что-то не любит.

– Может, это муж ее… а? – хватит, успокоились, можно и посплетничать – как друзья.

– Не знаю… его увезли, жена говорит: он, а я… нет, не мог он… он на байрам-то мясо в магазине покупал! – махнул рукой Байрам, вложив в свои слова все презрение настоящего мужчины к тому, кто не способен на такое простое дело, как зарезать барана. – Или меня просил… вот сосед его Эрман-бей – тот мог…

– Что он мог?! Соседку убить?!

– Да нет, Танья-ханым, говорю же: барана… соседку ему зачем?.. А полиции я не скажу, не бойся.

– Я и не боюсь, чего мне бояться? Просто не хочу время терять… полиция, сам знаешь…

– Знаю. Только…

– Ну что еще? – что еще может быть у него на уме? Что он мнется, ночь уже? – Байрам, давай завтра поговорим, а? Поздно уже, а завтра дел столько: Борису в аэропорт ехать, мне дом в порядок приводить, Машу переселять… я спать пойду, ладно?

– Теперь все в порядке будет, Танья-ханым, да? – что это он мне подмигивает, черт их разберет все-таки!

– Конечно, будет! А почему – теперь?

– Без Эмель-ханым, да?

– Байрам, что ты… хочешь сказать?! Говори ясно, я половины не понимаю! При чем тут опять Эмель?..

– Так она же с хозяйкой дружила, так? Хозяйка завтра приедет, мы клиентов переселили, а к кому? Эмель-ханым хозяйку пригласит, чай-кофе, то-се… обязательно про клиентов разговор будет, так? Спросит: почему вы так неожиданно приехали, если дом сдали? Что у вас такого случилось? А та ей: мы дом не сдавали, а Эмель-ханым ей: как же не сдавали, когда они теперь у нас… все и выяснится, да? Кто сдавал, кто снимал, сколько денег…

Вот это да! Что называется, и в голове не было! Как же я так?!

Могла и сама сообразить, что если дома так близко, то проводящие на них лето хозяйки непременно общаются… черт, эти турки вечно общаются! Нет бы сидеть за своими заборами и заниматься своими делами – им обязательно надо влезть в чужие, и все с этими их улыбочками, благими намерениями, по-доброму так!

Ладно, Эмель теперь нет, а ее сестра или кто она ей, а жена адвоката с камнями, а еще кто-нибудь? Значит, все равно надо быть готовой, что история эта до хозяев дойдет. Предположим, она все свалит на Байрама, который дал ей неверную информацию… нет, не так: он ее в любом случае переговорит, лучше по-другому. Байрам сказал ей что-то, например, что узнает у хозяев, когда они приедут из своей Германии и не хотят ли они сдать дом, она его неправильно поняла, глупая иностранка, турецкий язык такой трудный… конечно, никто не собирался присваивать ваши деньги, только обычный процент… вот, пожалуйста. Деньги-то – черт с ними, а вот разговоров, даже при самом хорошем раскладе все равно будет много. Пожалуй, до председателя кооператива дойдет, тогда прощай, дачный поселок, прощай, дом для Бориса на всю зиму почти за бесплатно…

Придется искать другое место, а где его найдешь? В Чешме уже все схвачено, туда не пробиться, да и холодно там, сезон короче, ветры сильные, цены выше, а здесь, от Кушадасы до Акбюка везде такие поселки – с этим не сравнить! Участки совсем крошечные, дома друг к другу прилеплены, проекты старые, комнат мало, машины иногда даже в поселок въехать не могут: надо на стоянке оставлять, а потом до дома тащиться… по жаре-то! В шикарных, новых, англичане живут, они сдавать не станут, да и цены опять же…

Ладно, поселок… а если слухи до наших дойдут? Многие ведь по-английски говорят, с местными и с англичанами общаются, делать всем нечего, любой сплетне рады. Тогда, скорее всего, прощай, весь ее бизнес: риэлтор – дело такое, чуть пошли слухи про махинации какие-нибудь, никто тебя рекомендовать не будет, попадешь в черный список, и конец.

– Что же ты мне раньше не сказал, когда я клиентов к Эмель пристраивала?! Если ты знал, что они дружат?

– Не я – моя жена. Она мне сказала, и тебе она тоже сказала, только у тебя других вариантов не было…

– Подожди, подожди! Что это она мне сказала?! Я с ней вообще…

– Она сказала, что сказала… что ты, Танья-ханым, знала, что из-за Эмель проблемы будут, но выхода не было…

– Да не говорила она мне ничего! Иначе я тебя бы спросила, как быть, правильно? И подумала бы еще! А я спокойно все организовывала… переселяла клиентов…

– Ты умная женщина, Танья-ханым, ты могла меня ничего не спросить… ты мужа-то не спрашиваешь, кричишь на него, все сама делаешь…

– И что же я, по-твоему, сделала?! Эмель… я, что ли?! – где оно, проклятое слово «убила», почему я решила, что уже выучила язык и знаю достаточно?! Я, видите ли, кричу на своего мужа! Какое кому дело… это твоя жена, лентяйка, пикнуть не смеет… – Мне твоя жена ничего не говорила, ты понял?! Если она тебе говорила, что говорила, то она врет!

Черт, все-таки трудный язык… если он скажет все это полиции, то… то все понятно: возможность у нее была, алиби нет, мотив – вот он, пожалуйста, хороший такой мотив. С деньгами даже. Три месяца по три тысячи евро – сумма немаленькая, даже если учесть, что часть забирает Байрам. Если у здешних ментов зарплаты как у наших, для них это сумма.

– Но тогда мне надо было еще и Айше, и эту… соседку… где камни… они тоже могли сказать! И сейчас, кстати, могут!

– Не могут. Моя жена сказала тебе, что Айше здесь никого не знает, раньше почти не бывала, а Шейда… та, где камни… она не общается ни с кем, кроме Эмель… одна сидит или с мужем. И хозяйка из Германии редко приезжает, только с Эмель дружит. Ты это знала.

– Да не знала я, говорю же!

– Моя жена сказала…

– Она врет, она меня терпеть не может, я ей убираться предлагала!..

– Танья-ханым, ты не кричи так, – Байрам придвинулся поближе, – на вот тебе сигарету, давай покурим спокойно… поговорим…

Господи, сколько можно говорить! Понятно же, куда он клонит: сейчас намекнет на мастерскую, деньги… интересно, сколько он запросит? Какая разница, если очевидно, что потом он попросит еще?! Где это видано, чтобы шантажист не попросил еще, они входят во вкус, присасываются, как пиявки… только дай слабину – и все, на всю жизнь!

– Завтра поговорим, Байрам, – Татьяна решительно поднялась и посмотрела на сторожа сверху вниз, пользуясь преимуществом террасы. – Я с мужем поговорю, потом еще с женой твоей… чтоб не болтала лишнего. Если она думает, что я Эмель… – сейчас же посмотрю это поганое слово в словаре, надоело руками изображать! – то я ведь и ее могу… а? Не боится она врать-то? Шутка, понятно? Шучу я так… Ты давай… иди уже. Вон, между прочим, машина проехала – видел?

– Видел, – озадаченно подтвердил Байрам, явно не понимающий, куда она клонит. Татьяна в который раз с удовольствием почувствовала… нет, не то чтобы власть над ним, скорее некое трудно измеримое превосходство: если я, почти не зная языка, так ловко держу его в напряжении и ставлю в тупик… кстати, почему – не зная? Очень я даже неплохо знаю язык, если могу кого-то держать в напряжении и ставить в тупик!

– Так вот, я и говорю: машина проехала, а кто-нибудь знает, к кому и зачем? Кто-нибудь сторожит у нас или как? Кто угодно может в любое время пройти, проехать, украсть что-нибудь… убить, да? Так что не надо придумывать… понятно тебе?

Что ему может быть понятно?! Пять классов образования в деревенской школе, водительские права, полученные во время кампании, когда их дают даже неграмотным и слепым, – нет, что себе думал этот их отец нации Ататюрк, когда конституцию свою сочинял? До него, конечно, умеющих читать были вообще единицы, жили, как Маугли, ни фамилий, ничего! Но в наше-то время?! Нет, Борис сказал, что несколько лет назад обязательный образовательный минимум увеличили до восьми классов, но эти ребятки когда еще вырастут! А подавляющее большинство населения, особенно на востоке страны и ближе к Кавказу, так и осталось при своем умении написать несколько слов и посчитать, надолго ли хватит денег. Кстати, считают они лучше и больше, чем читают и пишут! Вот и этот… какой сюжет придумал, лишь бы денег просто так, не работая, получить. Мастерскую ему, видите ли, захотелось…

– Пойду посмотрю, – задумчиво глянув в ту сторону, куда уехала машина, сказал Байрам. – Наверно, приехал кто-то.

– Разумеется, приехал кто-то! Раз машина-то проехала! Умный ты, Байрам-бей, прям как я! – Татьяне надоело сдерживаться, да он, скорее всего, и не поймет иронии – если ей еще удалось ее передать по-турецки. – Спокойной ночи, завтра поговорим.

– Спокойной ночи, Танья-ханым. Только убийца на машине не подъезжал.

– Кто? – а, понятно: «убийство» – «убийца», еще одно слово выучила. Что ж, судя по всему, пригодится. – Откуда ты можешь знать, кто приезжал?

Тут же у вас проходной двор, сказала бы я, если бы знала – как! У них и проходных дворов-то нет, наверно, им не понять. Нет, в поселке всегда было абсолютно спокойно, Татьяна даже привыкла не запирать двери, но нельзя не признать: ворота не так уж и охранялись, любой злоумышленник, если бы он появился, мог заявить, что идет в гости или просто гуляет… дом купить хочет и присматривает, например.

– Днем Зеки дежурил, он смотрел. Чтобы в бассейн чужие не ходили… а сейчас там закрыто – зачем кто-то чужой поедет?

Конечно, чужакам только бассейн и нужен! Особенно если учесть, что до моря пятьсот метров! Нет, пять классов – это ни в какие ворота!..

Кстати, если после убийства сразу в бассейн… а что, мысль интересная. Там же народу полно и хлорка – поплавай, никаких следов не останется… ни под ногтями, нигде… где там еще криминалисты что-то находят? И причина вполне… ничего не знал, пошел купаться… а ведь можно вспомнить, кто в бассейн приходил, может, она сама его видела?.. Нет, черт, ничего не вспомнить… не до того ей было.

Ладно, и сейчас не до этого.

Она посмотрела вслед наконец-то отчалившему сторожу: куда он повернет – к дому или туда, куда поехала машина? Что сильнее: лень и пофигизм или любопытство и хоть какое-то чувство ответственности? На углу, под неярким фонарем, сторож чуть замедлил шаг, словно раздумывая, потом любопытство или более практичные соображения взяли верх, и он вышел из светлого пятна в тень – направился узнавать, кого это принесло в такое время. Скорее всего, ничего примечательного: молодежь ездила в Дидим на дискотеку… нет, для них еще рано, они под утро возвращаются… другая фигура возникла под фонарем – как-то быстро возникла и так же быстро нырнула в тень. Татьяна не успела понять, кто это, но в быстром движении было что-то пугающее… к тому же двигалась фигура по направлению к ней… вот он уже!

Татьяна вскрикнула и метнулась к двери террасы.

– Борис! – голос не слушался, и крик получился каким-то неубедительным.

– Oh, sorry, Татьяна! – выкрикнул ей в спину запыхавшийся голос – о господи, Крис, что ли?! Что это он носится с такой скоростью? Или это у меня нервы сдают? – Я вас напугал? А Борис дома?

Он старался говорить с ней по-турецки, хотя Борис всегда настаивал на английском. Мол, ты же учила, знаешь, послушаешь – вспомнишь, но дух противоречия вместе с нежеланием показаться смешной пустили такие прочные корни, что Татьяна ни за что не раскрывала рта, пока они общались между собой, и Крису приходилось переходить на турецкий. На этой территории Борис был бессилен, не мог поправлять ее произношение и ошибки, да и турецкий Криса был не многим лучше ее собственного.

– Извините, я по вечерам бегаю…

– И не боитесь? – сам меня напугал, теперь я напугаю его.

– Чего?! Я каждый вечер, когда не жарко…

– Не чего, а кого! Убийство все-таки, вы же знаете.

– Да, конечно, но… – он легкомысленно отмахнулся: мол, мне-то что, это не наша проблема. Конечно, главное – вовремя уехать. Они с Ланой вернулись, когда все уже было кончено: тело увезли, почти все полицейские уехали, любопытствующие соседи разошлись по домам. Татьяна с некоторым злорадством вручила Лане Мишку – вместе с еще не пришедшей в себя Машей. Нет, а что они себе думают, мне еще завтра им переезд организовывать: надо поговорить с Айше, раз полиция не против, чтобы их переселили в ту половину дома, надо… словом, много всего еще надо, пусть теперь сами выходят из стресса и занимаются ребенком.

С нее хватит. Сейчас отправлю этого англичанина… бегает он! Вот пусть и бежит своей дорогой, а то пугает людей!

– Что это вы тут в потемках? – ничего себе, Борис-то, оказывается, дома был! Она кричала, звала… а если бы убийца?.. И вообще, мало ли что могло с ней случиться, а он, значит, сидит себе наверху, и типа его не касается! Вот так поиграешь в сильную женщину – мужики и привыкают, что ты сама все проблемы решаешь! Зевает еще… спал он, что ли?!

– Oh! Hi, Boris, I’ve just asked… – радостно заверещал Крис. Татьяна плохо разбирала слова в потоке речи – интересно, чего ему надо? А ему явно было что-то надо, причем, похоже, именно от Бориса. Еще и озирается как-то странно, сад и террасу осматривает, чудной все-таки!

– Yes, tomorrow morning, – ответил на непонятный вопрос Борис.

– Что – завтра утром? – не выдержала Татьяна. Эти два слова, да еще выговоренные Борисом, она поняла, и ладно. Не обязана она знать все языки мира, правильно?

– Он спрашивает, когда Николай приезжает.

– А ему-то зачем?!

– А черт его знает, Тань… он спросил, я сказал. Может, из-за Ланы?..

– Да причем тут Лана?! Он, кстати, мог у нее спросить, целый день где-то вместе шлялись!..

Лучше бы я куда-нибудь свалила на целый день из поселка, подумала Татьяна. Могла ведь на пляж поехать, или в магазин, или с Борькой на его любимые развалины – тогда у нее было бы прекрасное алиби, не придерешься, и никакой хитрый кавказец не мог бы ее шантажировать.

Кстати, алиби не мешало бы заняться. В конце концов…

– Борь, слушай, ты говорил, у них тут уголовная статья за… прелюбодеяние… правда, что ли?

– Правда, а тебе-то зачем?! Решила, что ли, на старости лет?..

– Совсем обалдел?! Мне для дела… ладно, спроси его, зачем ему Николай-то?

– Татьяна спрашивает, – это она поняла, она вообще понимала, когда по-английски говорил Борис, но что лопотал Крис, никак, – зачем вам Николай?

– Оу, – как обычно, бестолково взмахнул руками Крис и принялся говорить.

– Ну и чего? – выждав паузу, спросила Татьяна. Черт, как все-таки неприятно не понимать: сидишь как дура!

– Да он… – неохотно и медленно (тоже не понял, что ли?) начал Борис, – про раскопки свои…

– Зачем Николаю его раскопки? Тоже на экскурсию повезет, как Лану? Так скажи: ты сам свозишь!

– Скажу… завтра поговорим, Крис, ладно? – выговорил он на понятном Татьяне английском.

– Хорошо. Тогда я побежал… спокойной ночи! – вежливый, что может, по-турецки говорит, чтоб ей, бестолковой, жизнь облегчить.

– Спокойной ночи, – ответила она.

– Ну так, что там у тебя с прелюбодеянием? – насмешливо спросил Борис.

– Да ничего! Интересно стало, спросить, что ли, нельзя?

– Можно. Всегда пожалуйста. Спрашивайте – отвечаем.

Может, и правда, спросить? Татьяне вдруг нестерпимо захотелось выговориться, выплакаться, рассказать все-все, без остатка, без малейшей лжи… но… нет, вот если без лжи, то как я могу сказать, что второй год на свой страх и риск сдаю дома без ведома владельцев?! Собственно риска никакого: многие хозяева, особенно живущие за границей, доверяли Байраму ключи, сообщали о том, когда собираются приехать, все было под контролем… но сказать такое Борису? Начнет мораль читать, как будто она сама не понимает, что такое хорошо и что такое плохо, а как бы они жили только на проценты от сделок – это он понимает? За прошлый сезон (с мая по сентябрь) она заработала почти пятнадцать тысяч долларов, да, доллар уже не тот, сейчас они перешли на евро, но все же… большой процент со сделки не возьмешь: понятно, что хозяева хотят сдать подороже, а дачники снять подешевле, скоро вообще начнут напрямую действовать… хорошо еще язык сложный, фиг выучишь… с другой стороны, английский у многих…

– Тань, ты чего окаменела вся? – Борис смотрел внимательно, без обычной насмешки, как-то обеспокоенно. – Испугалась, что ли? Ты бы, кстати, правда… поосторожней. Целый день одна ходишь, а вдруг это маньяк какой-нибудь? Ведь среди бела дня… А Инка где?!

– На дискотеку поехала. С этими… у которых машина. Не на мотоцикле, я спросила.

– Лучше бы дома посидела, когда такое творится! И вообще…

– Ой, вот только не начинай опять, а? Сейчас ты скажешь, что я ее распустила, что я за ней не слежу, а ты сам ничего не должен, да?! Дочь, между прочим, не только моя, а общая! Я и так из-за нее…

Господи, как я устала. То турецкий, то английский, то скрывать что-то… ну почему люди не могут просто говорить все, что думают? Почему вечно надо с оглядкой, с хитростью, с умолчаниями всякими? Вечный бой какой-то, а не жизнь.

– Борь, ты только… ты мне ничего не говори, ладно? Я попала в такую… не историю, а … не знаю… я тебе расскажу, только…

– Давай, – кивнул Борис, – что я, не вижу, что ли? Так и понял, что что-то случилось. Когда ты после допросов этих вернулась.

Он хотел сесть, но Татьяна остановила его.

– Пойдем в дом, а то здесь… услышит кто-нибудь.

Когда они сели за маленький столик на кухне – все-таки московские привычки неискоренимы, столько места: гостиная, несколько комнат, а все разговоры на кухне! – Татьяна вдруг испытала странное чувство.

Непривычное, хорошо забытое, старое. Чувство, что вот сейчас она переложит весь груз на кого-нибудь – на бабушку, на родителей, на… нет, больше никто не вспоминался.

Взрослея, Татьяна старательно заглушала в себе этот прежде естественный порыв – пожаловаться, разделить с кем-то если не сами неприятности, то хотя бы свои переживания из-за них, попросить если не о реальной помощи, то о сочувствии и понимании. Но с кем? Учеба в Москве давалась нелегко – джунгли, где каждый сам за себя, и те дружелюбнее; откровенничать с подружками невозможно: москвички и не посмотрят, а такие же, как она, живут по принципу «помоги себе сам».

Мужчины? В юности не было необходимости взваливать на них свои заботы – что за заботы у юности?.. Потом, во взрослой жизни, Татьяне так нравилось играть в самостоятельность, в способность справиться с любой трудностью, что как-то так получилось, что все – и муж, и дочь, и друзья, и родные – шли за советом к ней и взваливали свои заботы на ее плечи.

Как на Конька-Горбунка. Он, наверно, потому и Горбунок, что от чужих забот и проблем горб вырос. И он его тащит и не жалуется. Еще и летает, и очередные проблемы решает.

– Борь, – начала она, уже зная, что все равно не скажет всего. Ладно, хоть что-то, хоть часть, не все же одной тащить!

Как он сказал – окаменела? Вот именно.

Не Конек-Горбунок, а каменная баба, огромная, уродская, доисторическая каменная баба. Когда-то давно, в какой-то другой, уже закончившейся, прожитой жизни, Борис возил ее в Коломенское – тогда запущенное, не приглаженное для туристов, с одним действующим как бы за спиной всеобщего атеизма храмом, разрушающимися старинными постройками, огромными дубами, посаженными по преданию чуть ли не самим Петром Первым. Около дубов стояли и эти запомнившиеся каменные бабы – черт-те какого века черт-те какой эры. Борис все знал, все рассказывал, но она интересовалась только им самим, и дивной весной в этом странном, каком-то немосковском оазисе тишины, и старушками, шедшими с бидончиками к роднику за какой-то особенной водой и мелко крестившимися на уцелевшую церковь, и неожиданными здесь, в двух шагах от метро, деревянными домишками… а запомнились вот каменные бабы. Наверно, потому, что она почувствовала в них соперниц: эти бесформенные уродины вызвали непонятное восхищение Бориса, отнимая его у нее, и она при всем желании нравиться ему не могла разделить его чувств. Ну и что, что черт-те какой век? Не Венера Милосская, смотреть не на что! Ну и что, что пережили столько всего, сохранились… почему цены нет? Она молча кивала, изображая желанную интеллектуалку и желая на самом деле только одного – чтобы его лекция закончилась, чтобы можно было уже побежать к оврагу с родником, чтобы посидеть где-нибудь с ним среди тенистых, пахучих зарослей… с ним одним, принадлежащим только ей, а не каким-то каменным бабам.

И они бежали, и пили ледяную воду, и целовались – все было, и он любил ее, он ей даже не изменял, только вот каменные бабы, как она мысленно называла предмет его тайной страсти, не отпускали его. Он никогда не был полностью с ней – его всегда занимали и мучали какие-то другие, не интересные ей мысли, бесполезные и бесформенные, как те самые каменные бабы.

Которым, видите ли, цены нет. Конечно, нет – кому они нужны-то?!

Сейчас она вдруг ощутила себя такой каменной бабой – тяжелой, неповоротливой, замолчавшей на века.

Рот раскрыть и то тяжело.

– Тань, – позвал ее Борис, – ты… ты бы рассказала, что ли? Что ты одна-то маешься?

– Да… это я… задумалась просто. Ой, Борь, ты только… только не говори мне ничего… умного, ладно? Короче, я сегодня с Мишкой в бассейне сидела, а молодежь эта… словом, Инка ко мне подбегает… «что ты здесь сидишь? пришла за мной следить!» – в таком духе. Я ей, конечно, объясняю: мол, за ребенком смотрю; она – фыр-фыр-фыр, сам понимаешь. При этом Мишка в детском бассейне играл, я там и сидела, на нее специально и не смотрела даже… но ты ее знаешь… все свободу ей подавай… короче, она с парнем каким-то все ныряла да бегала, потом смотрю: пошептались они и на выход двинулись… ну и…

Татьяна запнулась.

Вот почему так бывает: когда действуешь, то сам себе как-то так объясняешь свои поступки, что они кажутся правильными и нормальными, совершенно логичными, неизбежными, продиктованными разумными причинами и исключительно добрыми чувствами, – а когда начинаешь о них рассказывать!.. Сразу и слова не подберешь, и сам себе кажешься глупым, и понимаешь, что причины твои и чувства, которые для тебя лично были важными и все объясняли, другому покажутся мелочными и смешными… и, чтобы не показаться слушателю мелочным и смешным, ты рассказываешь все не так, как оно было, а все изменяя и приукрашивая, чтобы угодить собеседнику, сделать его своим союзником, доказать ему, а заодно и себе, что ты прав, конечно, прав… и при этом лжешь, и фальшивишь, и сбиваешься, и хочешь верить, что это и есть правда… настоящая-то правда кому понравится?..

Вот как, какими словами объяснить Борису, что да, она пошла за ними, да, решила проследить и если там что не так, то прекратить это безобразие: мать она или нет?! Ты же не хочешь, чтобы твоя дочь с каким-то турком!.. Нет, вот этих слов лучше не произносить, чтобы не нарваться на очередное Борькино нравоучение: расизм, фашизм, прочая фигня… нет, оно все правильно, но если твоя дочь с каким-нибудь негром… Татьяна не верила, что кому-то это может быть безразлично. Лишь бы человек хороший попался, говорите? Это вы потому говорите, что вас лично не коснулось, а если бы ваша дочь…

– Ты за ними пошла, что ли?

– Да, пошла, а что такого?! То сам говоришь, что я ее распустила, а то…

– Тань, я ничего не говорю! Пошла и правильно сделала, она здесь совсем… стыд потеряла, по-моему. Может, ее в Москву отправить, а? И учебный год начинается.

– Да про учебу-то я договорилась. И как ты ее сейчас отправишь? У нас билеты уже…

– А что дальше-то, Тань? Рассказывай, не тяни!

– А что – дальше?! Сам можешь себе представить… вышли они за территорию, оба полуголые… в лес зашли. Недалеко… ну, я наорала на них и разогнала…

– А… они?..

Нет, так мы и не научились говорить на такие темы! Что наши поцелуи в Коломенском – детский лепет! Эти, нынешние, в свои шестнадцать уже до настоящего секса добрались, и все им мало…

– Борь, я не знаю, в этот раз не успели, я ей твержу, чтоб предохранялась хоть! Ведь подцепит тут заразу какую-нибудь, господи!

– Ты поэтому про статью-то спрашивала? Хочешь ее припугнуть, что ли? Так она иностранка, я не знаю, как у них тут закон этот действует…

– Да не в том дело! Просто получается, Борь, что пока я за ними бегала, убийство это произошло. Сейчас Байрам приходил, говорит: меня около того дома видел, представляешь? Типа если я ему не заплачу, он полиции скажет! А я что могу доказать? Я там не была, но из бассейна-то уходила! И обратно бегом бежала, чтоб с Мишкой, не дай бог, ничего не случилось, он же шустрый такой… я, кстати, прибежала: его нет, чуть инфаркт не получила, оказалось, он в туалет бегал… неважно, словом, все меня видели. И что минут десять, а то и все пятнадцать меня не было, тоже. И как мне доказать, что я не туда ходила? Инка-то, может, и подтвердит, а парень этот ее?! Он-то статьи уголовной испугается, скажет, нигде не был, из бассейна не уходил, дружки его подтвердят, Инке кто поверит, правильно? Вот я и не знаю, что мне делать теперь!

– Как – что делать?! Да сейчас же все это полиции рассказать! Пусть его за шантаж… ну, не посадят, конечно, но пусть хоть знают! Ты же мне сама на днях в газете показывала, какая у них тут прекрасная полиция! Если ты промолчишь, он решит, что ты испугалась! А чего тебе пугаться-то? Ну зачем тебе убивать?! Ни мотива, ничего! Ты с ней и знакома-то не была толком! Нет, Тань, надо прямо сейчас… пойдем к нему вместе, к твоему кавказцу, чтобы он всякую ерунду из головы выкинул! И потом – сколько ты бегала, минут десять, говоришь, ну пусть пятнадцать? Так откуда он знает, что ее именно в это время убили, а? Да никто с такой точностью время смерти не определит, ты детективов не читаешь, что ли?!

Ну, мотив-то, положим, Байрам мне придумал. Есть у меня мотив, ничего не поделаешь. А вот время… это да. Фиг они чего докажут, буду стоять на своем… вот только как про Инку в полиции рассказывать? Не хотелось бы, к тому же парень ее ото всего отопрется, это факт!

– Ты за территорию через ворота выходила?

– Конечно… а как же?

– Так тебя тогда мог кто-нибудь видеть… там сторож был, например?

– Да я не видела! Может, сидел в будке своей, кто его знает? Байрам сказал, что Зеки дежурил вроде…

– Вот тебе и свидетель! В общем, так, Тань, ты давай успокойся, и пойдем к черкесу этому.

– Ой, не знаю я…

– Тань, да что тут знать?! Чем быстрее, тем лучше: он ничего придумать не успеет. И потом пусть знает, что ты мне все рассказала, полиции готова рассказать – то есть скрывать и бояться тебе нечего!

Нечего. Правильно. На том и стоять: мне нечего бояться. Мне нечего скрывать. Про незаконную аренду Байрам, скорее всего, и сам промолчит: побоится, тоже ведь соучастник. Да и жене придется признаться, и деньги вернуть… нет, это он меня на испуг брал… или?..

Или он действительно подумал, что я убийца?!

Или… или он сам – из-за тех же самых денег? Четыре-пять тысяч долларов для него сумма огромная, запредельная, ему столько ни за что не скопить, и если он знал, что из-за этой Эмель их афера может сорваться, то… ну да, а потом заявить, что его жена мне сказала…

– Не туда, Борь, он не дома, – вовремя вспомнила она, когда они дошли до перекрестка с бледным голубоватым фонарем. – Там машина подъехала, он посмотреть пошел – туда, наверх.

Они повернули на дорожку, поднимавшуюся в гору, прошли мимо нескольких огромных, растущих прямо посреди дороги сосен, и дошли до последней, самой верхней улицы.

– Ну и как ты определишь, кто из них только что приехал? – спросил Борис, указывая на припаркованные около освещенных домов машины.

– Не знаю, – растерялась Татьяна, – может, ну его совсем, завтра поговорим, а?

– Нет уж, до завтра он все обдумает… пойдем вдоль улицы пройдемся, может, встретим? А потом к нему пойдем… между прочим, у того самого дома всегда была одна машина, а сейчас две!

– У какого «того самого»? – спросила Татьяна и, уже спрашивая, поняла.

«Тот самый дом» был теперь только один.

Дом, где произошло убийство.