1

Азиз закрыл книгу и отложил ее нарочито аккуратным спокойным жестом.

На самом деле ему хотелось захлопнуть ее, отшвырнуть подальше, разодрать в клочья. Но тогда в комнату обязательно сунется жена, начнутся расспросы и прочая дребедень, придется что-то говорить и сдерживаться, чтобы не наговорить лишнего.

Проклятый француз, озлобленно подумал Азиз. Надо же такое понаписать! Что он понимает в нас, в нашей жизни, в нашей психологии?! Небось разок прокатился в Стамбул с группой таких же бездельников, выучил три с половиной слова, купил убогий путеводитель, полазил по интернету – и туда же, книгу писать! Он пишет, другие издают, переводят, рекламируют, потом все читают и думают, что это правда. А какая там может быть правда, что он смыслит?! У него вон Газиантеп, видите ли, на западе Турции, и ни редактор, ни переводчик не почесались! На карту даже поглядеть не могут, зачем им? Для них вся Турция – сплошной восток, так какая разница, где у этого востока свой маленький восток или запад?!

И все остальное – такие же выдумки! Конечно, выдумки, что же еще? Может, у них там, в Париже, турки-иммигранты именно такие, но не по ним же судить о целом народе. Да кто потащится на заработки в их зажравшуюся Европу, где вечно холодно и сыро, где на тебя смотрят как на раба и дают самую черную и грязную работу? Только неудачники, ничего не достигшие дома, не имеющие ни образования, ни специальности, выходцы с востока страны, что-то где-то услышавшие о возможности заработать в Европе. Потом вот книги про них пишут!

Азиз не хотел признаваться самому себе, что разозлило его совсем другое.

Не то, что в книге была ложь, а Газиантеп оказался на западе, черт с ним, с Газиантепом! Его до глубины души поразило то, что в книге, легко и беззаботно написанной для развлечения толпы каким-то французом, была и правда.

Самая настоящая правда.

Он фантазировал и все угадал? Или он узнал?.. Нет, ничего узнать он не мог, да и не о том он писал, и все, что он описывает, можно узнать из старых газет, и ничего больше в его романе нет.

Настораживала тема. Почему он взялся за нее, если перед этим – Азиз не поленился изучить его биографию и просмотреть несколько сайтов – он писал совсем о другом? Кто мог подкинуть ему идею? Кто-то ведь консультировал его – это ясно. Кто-то, кому выгодно привлечь внимание все той же Европы к грязной, мафиозной Турции, к толпам нелегалов, к наркобизнесу, к устаревшим политическим дрязгам. Иначе зачем бы этому уже известному писателю лезть в такие дебри? Кто-то дал ему добрый совет – и вот, пожалуйста.

Азиз лучше многих понимал, как просто манипулировать общественным сознанием. А уж его шеф – не тот, рвущийся к власти и почти дорвавшийся до престола, научившийся повторять рубленые фразы и любивший словечко «харизма», а другой, не мелькающий на телеэкранах и говорящий нормально, без всяких фокусов, – тот просто виртуоз. Всего лет десять назад все новое, европейское казалось в стране безусловно положительным, интерес к религии и традиционным ценностям стремительно падал, еще немного – и стандартное образование по американско-европейскому образцу окончательно обезличило бы молодежь, превратив ее в современных, болтающих по-английски космополитов.

Конечно, какой-нибудь Газиантеп оставался Газиантепом, но на западе Турции, в больших городах и на многочисленных курортах вся эта европеизация расцветала пышным цветом, сверкала оголенными ляжками и бюстами, поедала гамбургеры, громыхала отвратительной чужой музыкой. И вот за несколько лет… нет, торжествовать рано, еще многое надо сделать, а многое сделано не так, и гамбургеры с музыкой пока еще здесь, и курорты не закроешь, да и не к чему их закрывать, это не тот путь, но сделано немало.

«Прямая пропаганда редко приносит плоды, – говорил лидер, которого они привыкли называть почтительным словом «Ходжа» – «Учитель». – А зачастую вызывает реакцию отторжения. Сейчас не время для открытых заявлений, для них еще нужно подготовить почву. Пусть фанатики-фундаменталисты кричат на каждом углу, что их не устраивает светское государство, что мы должны быть ближе к мусульманскому миру, а не к Европе, что Ататюрк был выскочкой, предавшим истинные национальные ценности. Пусть кричат – на их фоне мы будем выглядеть сдержанными и разумными. Пусть кричат и их противники: мы, мол, должны побыстрее стать как все, говорить по-английски, забыть наши традиции, наплевать на религию и превратиться в курортный придаток Европы. Мы не будем кричать – мы будем действовать. Причем под действиями я не подразумеваю насилие. Никакого насилия, повторяю. Оно только привлечет к нам не нужное пока внимание и отпугнет многих потенциальных сторонников. К тому моменту, как общественное сознание будет готово воспринимать наши идеи, мы должны выглядеть абсолютно чистыми, не замешанными ни в каких террористических крайностях. Однако мы не можем позволить себе пренебречь этими группировками и не поддерживать с ними контактов. Это люди, нередко молодые люди, которых мы можем использовать так, как нам нужно. Мы обязаны показать им настоящий путь, сделав для начала вид, что мы полностью на их стороне. Именно поэтому многим из нас придется пока держаться в тени. Поверьте мне, настоящие дела делаются не на экранах телевизоров. Итак, о Программе…»

Азиз сразу понял, что за этим человеком будущее, и не только будущее страны, но и его личное спокойное, обеспеченное будущее.

До этого собрания, на которое он был приглашен среди других, самых доверенных и активных сторонников демократической партии, он жил в постоянной неуверенности. На ту ли лошадь он поставил? Что будет, если к власти придут-таки правые? Мусульманский мир достаточно богат, чтобы купить себе еще одно правительство в мечущейся между Западом и Востоком стране, – и что тогда? Что тогда будет с ним, с его пока налаженной жизнью?

То собрание перевернуло все его представления. Так вот как это делается, совсем не похоже на то, о чем пишут в газетах, совсем не так, как по наивности полагал он сам. Тогда еще не было знакомых сейчас каждому слов «пиар», «имиджмейкер», «политтехнологии», но разве дело в словах? Программа, которую создал Ходжа, была рассчитана на долгие годы, но тем надежнее она казалась. Это не был сиюминутный план по захвату власти, это, как говорил Ходжа, было нетрудно. Тогдашний лидер увлеченно занимался экономикой, поддерживал малый и средний бизнес, субсидировал экспорт и реформировал налоги – обвинить его в коррупции ничего не стоило. Его поддерживала армия, но и это, по словам Ходжи, не было препятствием.

«Нам не нужна власть сейчас – такая власть, которую очень легко потерять. Нам нужна власть над умами. На ее приобретение требуется время, но только она в конечном итоге имеет значение. Мы должны приручить всех этих крикунов и получить власть над большинством, и тогда мы сделаем из Турции то, что хотим мы, а не Америка с Европой. Сейчас нам не нужна даже армия – нам нужны журналисты, банкиры и вы, знающие о Программе. Основная работа ляжет на вас, действующих на западе страны, потому что это наше главное поле битвы. Здесь уже начинают смещаться понятия, и мы должны этому помешать. Запад Турции обезличивается, активно европеизируется, выглядит современно и привлекательно для живущих на востоке. У меня есть данные о миграции, и они настораживают. Всем хочется попасть в Стамбул или Измир, найти здесь работу, дать детям образование. Сюда едут даже курды, незаконно захватывают необитаемые горы, строят там целые поселки. И прекрасно! Пусть, чем их здесь больше, тем лучше; главное – не дать им ассимилироваться, раствориться среди местных космополитов, принять современные повадки. Иначе очень скоро мы потеряем нашу Турцию и получим еще один кусочек Европы. Как писал один неглупый поэт: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!» Они начали сходиться, но мы этого не допустим. Западные мегаполисы должны стать негостеприимными и высокомерными по отношению к мигрантам, этакое, знаете ли, презрительное «Понаехали тут!» – а сами приезжие, оказавшись в психологической изоляции, должны стремиться сохранить свои привычки и жизненный уклад, сплотиться, не соблазняясь, условно говоря, всякого рода кока-колой. Тогда вскоре у нас будет постоянная почва для недовольства и с той и с другой стороны. Мы начнем с мелочей…»

Мелочей в таком деле не существует – это Азиз понял сразу. Он оценил замысел вождя и стал одним из самых преданных его соратников. Не просто исполнителем, не пешкой в чужих руках, нет, он проявлял инициативу, он удостоился чести звонить Учителю по прямому телефону, он видел, как их деятельность приносит плоды, почти полностью предсказанные Учителем, и не переставал восхищаться этим человеком.

Ему казалось, что его тоже ценят, не могут не ценить.

Разве не он взял на себя проблему тюрбана? А ведь она могла и вовсе исчезнуть, к этому все шло. Несколько лет назад запад страны почти полностью отказался от этого старомодного и уже не нужного символа старой Турции, он и символом-то быть перестал, ну, носили его пожилые женщины да вновь прибывающие мигранты, но все шло к тому, что скоро молодых девушек, добровольно закутывающихся в этот платок, не останется вовсе. Никто не обращал внимания на школьниц и студенток, надевающих тюрбан после уроков, а они, оставшись в меньшинстве, после месяца учебы в государственном учебном заведении радостно освобождались от не делавшего их привлекательнее головного убора и неохотно использовали его разве что в кругу семьи – когда строгий отец являлся домой или заходили в гости старушки-соседки.

А теперь? Тюрбаном, и ничем иным, занимается Конституционный суд, о нем шумят европейские газеты, ни одна женщина не осталась равнодушной к проблеме тюрбана в парламенте, тюрбана на территории университета, тюрбана в школе, тюрбана в Париже; эти платки стали яркими и красивыми, ими не пренебрегают самые дорогие модельеры, ими щеголяют обтянутые модными джинсами и узкими пальто девчонки, тюрбан мелькает на головах телеведущих и во многих офисах, запрещать его стало почти дурным тоном… вот что такое масс-медиа!

«Разделяй и властвуй», – говорил Ходжа, и страна разделилась на сторонников и противников тюрбана. Главное – чтобы не было равнодушных, чтобы проблема постоянно поднималась в газетах, чтобы примирение сторон стало невозможным. За дымовой завесой надуманной проблемы легко принимались нужные законы на другие темы, вводились налоги и предоставлялись льготы, регулировались пенсии и зарплаты. Все это было до смешного легко.

Появилась новая волна: не отсталые, необразованные и забитые женщины в вечных цветастых юбках с шароварами и не вызывающе современные с оголенными коленями и плечами – словно из ниоткуда вышли на улицы юные красотки в модной, но длинной одежде с шелковыми тюрбанами «от кутюр» на головах. Они водили машины, курили, громко смеялись на улицах, свободно общались с мужчинами, ходили в университеты и на работу. Ходили не так, как когда-то их предшественницы, не скромно, с опущенными глазами, стыдясь того, что чуждая эмансипации семья вынуждает их прятать волосы под платком. Те иногда даже снимали тюрбаны, оказавшись в стенах университета, – эти, новые, держали себя уверенно и вызывающе, толковали о демократии и толерантности, упрямо отстаивали свои права в стычках с руководством лицеев и университетов. Тем ничего не оставалось, кроме как принять вызов и ступить на путь войны, запретов и преследования инакомыслящих.

Полдела было сделано: ничто так не привлекает молодежь, как запретный плод. Особенно если этот плод не так уж и плох: никто не заставлял этих девчонок влезать в тюрбаны, никто не отказывал им в праве на образование и работу, они имели возможность вести активный образ жизни, а если так, то почему бы нет? Фронда, бравада, вот мы какие, истинные турчанки, только попробуйте нам что-нибудь запретить! Газеты ловко манипулировали общественным мнением, и вот уже женщина в тюрбане избрана в парламент, и жена президента носит тюрбан, и Европа не знает, как совместить провозглашаемую повсюду демократию с нежеланием принять этих чужаков.

Тюрбаны, мода на соблюдение поста, непременные намазы – хотя бы в пятницу, пышно и весело отмечаемые байрамы, новые мечети, уроки религии в школе, пока не обязательные, добровольные, меньше нетерпимости на словах и больше сторонников на деле… зачем нам насилие и терроризм?! Мы вернем наши ценности другим путем, мы вернем ускользающую Турцию в мусульманский мир, мы сделаем ее, самую развитую среди тюркских государств, центром новой империи.

Не империи волков, как изобразил этот француз.

Волков мы тоже почти приручили. По крайней мере волчат. Или нет?

Азиз в который раз понажимал кнопки – ничего.

Абонент недоступен – и так несколько дней. Что-то наверняка случилось, этот номер для экстренной связи знали немногие, и он никогда не бывал отключен и не находился вне зоны действия сети.

Куда же она подевалась?! Еще немного, и Ходжа узнает о происходящем, и что тогда? Его девиз: «Никакого насилия», но как тогда быть с этими смертями? Случайное стечение обстоятельств?

Он набрал другой номер. Длинные гудки, противно растягиваясь, потекли ему в ухо. Это невозможно: они всегда откликались на звонки друг друга, это было одним из непременных условий их деятельности.

«Вас, посвященных, будет не много, – говорил Ходжа, – но вы будете везде. Что бы ни случилось, вы будете знать, к кому обратиться, ваши телефоны будут всегда доступны для своих, как для ближайших родственников. Потому что мы единомышленники, и, действуя сообща, мы добьемся своей цели. Слышали о масонах? Мы создадим нечто подобное, отбросив ненужную сегодня символику и прочую ерунду. Символы и обряды хороши для оболванивания масс: посмотрите, что творится во время религиозных праздников в католических соборах, синагогах, мечетях. Ритуалы и символы дают власть, это знали и фашисты, и коммунисты, и любые пророки. Человеку пока трудно быть индивидуальностью, ему нужна сопричастность чему-то, что считается правильным, и мы вернем Турции ее собственные символы и веру в себя. Никаких бомб, никакого оружия – шелковые платки, сладости на праздник, торжественные ужины во время поста. Этим мы будем привлекать уже развращенных нынешней вседозволенностью ограниченных людей. Границы мировосприятия есть у всех, и пока, к счастью, лишь ничтожное меньшинство способно широко и свободно мыслить. В свое время мы лоббировали принятие закона о всеобщем среднем образовании, восемь лет сократились до пяти начальных классов, однако это положение скоро изменится. Стране нужен выход на мировой уровень, и через несколько лет закон об обязательном восьмилетнем образовании будет принят. Этого тоже, разумеется, недостаточно, и со временем планка будет поднята на новую высоту, лет до десяти, а то и больше, но в ближайшие десять-пятнадцать лет люди с университетскими дипломами будут в меньшинстве. Кроме того, диплом инженера или врача еще не гарантия свободы мышления. Подавляющее большинство безоговорочно верит написанному в газетах и произносимому с экрана, если это пишется и говорится достаточно часто. И мы будем писать и говорить то, что нужно нам».

Они всегда узнавали друг друга: заветный номер высвечивался на экране телефона – никаких паролей, таинственных знаков, перстней и прочих глупостей. Узнавали – и обязаны были помогать, не задавая вопросов.

Эмре нужна была помощь в аренде помещения и покупке квартиры, и Азиз сделал все, что требовалось.

Гюльтен нужно было устроиться уборщицей в префектуру, и она стала ею. Ей требовалась информация, и Азиз предоставлял ее.

Он никогда не знал ее настоящего имени и адреса, но этот телефон был включен всегда.

Слушая холодный металлический голос, в который раз предлагающий повторить попытку позже, Азиз ощутил пугающую пустоту. Впервые за последние годы он оказался в тупике, он не знал, к кому обратиться и что делать.

Он не знал, что думать. Много лет он разделял чужие мысли, принимая их за свои собственные, разве что лучше сформулированные. Каждый раз, слушая Ходжу или его приближенных, он с радостью новообращенного узнавал в их словах то, что, как ему казалось, он уже давно понял, только не мог выразить. Он сразу принял идеи Ходжи, как свои собственные, быть единомышленником великого человека было лестно и приятно; за словами следовали дела, за идеями – указания, и Азиз жил со спокойным ощущением причастности, приобщенности к чему-то серьезному, с тайным осознанием правильности и важности выполняемой миссии. Он не просто чиновник местной администрации, у него есть Дело его жизни, и это дело объединяет его со многими мыслящими людьми, он знает, чему и кому служит, он знает больше, чем эта пешка, метящая сейчас в ферзи и уже воображающая себя премьер-министром. Еще позавчера в Анкаре он внутренне улыбался, выслушивая эти рубленые фразы народного лидера, потому что он-то знал, что вскоре этой фигурой пожертвуют – так же как и многими другими. Принято думать, что жертвуют только пешками, превращая их в безмозглых камикадзе и живые бомбы, – нет, жертвуют и ферзями, чтобы сохранить короля и продолжать игру.

Не жертвуют только такими, как Азиз, незаметными и исполнительными, знающими и молчаливыми, без них игра не ведется, правильно?

Телефон не отвечал.

Конечно, номера они меняли часто, но те, кому положено, всегда были в курсе этой перемены. Не означает ли это, что он, Азиз, выведен из игры? Да нет, быть не может: такими, как он, не бросаются. Сколько лет он был верным соратником и единомышленником…

– Можно к тебе? – он вздрогнул от неожиданности.

Кемаль уже входил, не дождавшись ответа, за дверью маячило измученное любопытством лицо жены… господи, надо собраться с мыслями! Он так и не смог ни с кем переговорить, тогда, за ужином, ему удалось вывернуться и избежать этих мерзких вопросов, он был даже горд и доволен собой, но сейчас, сейчас! Тогда он рассчитывал, что наберет несколько номеров, получит четкие указания и объяснения и будет следовать им, только и всего.

Сейчас у него ни указаний, ни телефонов.

– Абла, завари нам чайку, ладно? Твоего фирменного, давно его не пил.

Ложечку лести, щепотку предательства, подогреть подкупающей улыбкой – как все просто, и в полиции знают дело. Его собственная жена давно научилась точно так же, если не лучше, смешивать три сорта чая, неужели Элиф не понимает? Нет, она уже на пути к кухне, потом она, конечно, сделает все, чтобы удовлетворить свое любопытство, но сейчас дверь плотно прикрыта, и это не сулит ничего хорошего.

Свой фирменный чай она будет заваривать минут десять-пятнадцать, ее брат это прекрасно знает, а значит, разговор предстоит долгий.

– Эниште, – Кемаль как-то странно выговорил это привычное обращение, словно оно было сложным иностранным словом или важным титулом, вроде «вашего сиятельства». – Мне нужен ее телефон, адрес, биография – всё. Всё и прямо сейчас. Или я натравлю на эту девицу всю полицию Турции, а то и Интерпол. И, пожалуйста, без политики и всех этих, – он пренебрежительно покрутил рукой, – пустых разговоров, хорошо? Рассказываешь мне все как можно подробней; если у тебя с ней что-нибудь, – снова этот жест, отстраненно подумал Азиз, кажется, это он всерьез, – абла ничего не узнает. И никто ничего не узнает, если это не относится к делу и не нарушает закон. У нас три трупа, мы топчемся на месте, и куда ни ткнемся – везде эта Гюльтен. Ты единственный, кто хоть что-то о ней знает, но если ты отказываешься нам помогать…

– Я не отказываюсь, с чего ты взял? Я просто не думал, что она вас так интересует. Да я, собственно, все уже тебе рассказал. Она работала у нас…

– А сейчас в вашем отделе кадров о ней ничего нет, – перебил его Кемаль. – Как будто никогда и не было. Ты ее сам принимал на работу?

– Не то чтобы я… она просила… а что, ты говоришь, с отделом кадров? – это странно, господи, как все странно! И молчание телефонов, и этот жесткий тон Кемаля… но ведь эти трупы не имеют никакого отношения, не могут иметь!.. – В отделе кадров все должно быть.

– Должно, и тем не менее нет. Я там сам был, только что, проверил и компьютер, и бумажки всякие. Только старые ведомости на получение зарплаты и сохранились, а там ни адреса, ни фото, ничего. Откуда ты ее взял? Только не говори мне, что она пришла к тебе с улицы и попросилась на работу!

– Но она действительно…

– Эниште, я тебя прошу. Не трать мое время. Если я ее найду, и она окажется жива и здорова, и выяснится, что она ни в чем не замешана, то на этом все закончится, понимаешь? А пока она либо самая подозрительная фигура, либо много видевший и слышавший свидетель, и в этом случае ей может грозить опасность.

Как в кино, думал Азиз.

Даже слова все какие-то… ненастоящие.

Как будто он что-то цитирует, полицейский роман какой-нибудь или фильм. Надо что-то делать. Тот телефон не отвечает, в Анкаре не в курсе дела, Эмре звонить нельзя. Да и без толку, он сам ничего не знает.

Оставалось только одно. Крайний случай, последняя соломинка. Пусть Ходжа считает его ни на что не способным, но действовать и дальше в одиночку он не осмелится.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – Азиз постарался говорить неторопливо, чтобы и успокоиться, и продемонстрировать это спокойствие. – Ну какое отношение может иметь эта уборщица ко всей этой истории? Да, может, еще и истории-то нет, а? Вы там у себя в полиции придумываете маньяков, а потом сами же ищете! Как твоя сестра прямо! Ей вон за год до всего этого отравления мерещились. Давай-ка я позвоню одному типу, он тогда в кадрах работал, может, вспомнит что-нибудь.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему этот тип должен что-нибудь вспомнить? И, пожалуйста, эниште, его имя и телефон.

– Послушай, Кемаль, что ты себе позволяешь? – неужели не удастся избавиться от него, от этого его полицейского взгляда?.. – Если ты так разговариваешь со мной – а мы все-таки не чужие, правильно? – так вот я никому звонить не стану и помогать тебе не буду. Просто из принципа. Сумеешь доказать, что я совершил преступление, – Азиз усмехнулся, – пожалуйста! Вызывай меня тогда на допросы, спрашивай всякие глупости, а пока… пока ты не имеешь никакого права! Я знать не знаю ничего про эту девчонку, помог ей когда-то – по глупости или по доброте, как угодно, и все дела. И подружек моей благоверной, а твоей сестрицы я сто лет не видел и не убивал. Все ясно?

– Зря ты так, эниште. Впрочем, как хочешь. Гюльтен эту мы найдем… хорошо бы живой, а не мертвой… кстати, господин Эмре с тобой попрощался? Он уезжает из Измира, ты знал? – Кемаль встал. – Пойду выпью фирменного чаю, раз уж заказал. Звони кому хочешь, ордера на обыск у меня пока нет, и допрашивать тебя без адвоката я не могу. Честно говоря, я не думал, что ты откажешься мне помочь.

Он вышел, прикрыл за собой дверь, и последняя фраза словно зависла в воздухе. Как будто она вовсе не была последней, а за ней толпились всякие невысказанные угрозы и предостережения.

Азиз прислушался к зазвучавшим из кухни голосам и набрал последний номер. Его не было в памяти телефона, он был вписан в его собственную память, и Азиз был горд, что знает его, как будто цепочка цифр была магическим кодом, сулящим все, что душе угодно.

Власть, деньги, правое дело – разве многие в его возрасте могут похвастаться всем этим?

«Неправильно набран номер», – сказала ему в ухо металлическая девушка.

«Неправильно набран номер…»

Неправильно набран?.. Азиз поднес телефон поближе к глазам: нет, все цифры, вся их бессвязная последовательность была на месте.

Он нажал кнопку снова.

И еще раз.

Похолодел от нехорошего предчувствия. Если не отзывается этот, последний номер… значит, он остался один. Но почему, почему? Что он сделал неправильно? Он не имел никакого отношения ко всей этой истории, он занимался только порученным ему делом. Они не могут так просто изолировать его и превратить в ничто.

Или могут?

Взгляд его упал на отложенную книгу.

«Империя волков» – кричали кровавые буквы.

Азиз думал, что приручает волков. Заставляет их служить себе и своему делу.

А что если… если это волки приручают таких, как он?..

 

2

– Я думала, у вас свои собственные проблемы, – многозначительно улыбнулась Дилара, и Айше привычно сжалась изнутри, приготовившись отражать гинекологические нападки. Ну почему всем есть дело до того, когда она заведет ребенка, и не беременна ли она, и нет ли у нее проблем в этой области?! Если тебе за тридцать и ты бездетна – будь готова к бесцеремонным вопросам…

– Нет, спасибо, у меня все в порядке.

– Да вы не напрягайтесь, Айше, просто ко мне все знакомые сами понимаете с чем приходят. Я привыкла уже.

– Нет, я…

– Понятно. Кстати, мы вроде на «ты» перешли? Знаешь, до сих пор не могу в себя прийти. Три раза за десять дней на похоронах, и не чужих людей! Гюзель особенно… хотя с ней-то как раз… не то чтобы понятно, но журналистка все-таки. У них там вечно интриги всякие, она в последнее время все боролась, боролась… так что если это не несчастный случай, то у нее это может быть из-за работы. А вот Семра – не понимаю, ничего не понимаю!

Дилара сняла белый халат и принялась рыться в сумке.

– У меня все на сегодня, так что мы можем где-нибудь посидеть. Или здесь, если хочешь, мне все равно. Могу чай или кофе сделать.

– Давай здесь, – согласилась Айше. – Я так устала сегодня, две лекции прочла, с кучей людей общалась, а грипп никак не проходит, каждый вечер знобит.

– Да сейчас у половины города грипп! И все бегают на работу, как ты, и заражают вторую половину, – Дилара налила воду в чайник, включила его и обернулась к Айше. – Спрашивай, не теряй времени. Хотя в полиции, конечно, спрашивали уже.

– Ты что-нибудь знаешь про лекарства? Про любые лекарства, витамины там, что угодно, которые Лили могла принимать?

– И про это спрашивали. Не знаю я, правда. Она ведь какая была: сначала ко мне ходила, один раз даже… я полиции не говорила, но, вообще-то, они могут ее карту взять и посмотреть. Словом, она аборт делала, ты только Элиф своей не говори. Это давно уже было. Я тогда подумала почему-то, что не от мужа, он у нее вечно в разъездах, хотя дело не в этом, конечно. Сейчас уж и не вспомню, с чего я взяла, но тогда почему-то так решила. Еще уговаривала ее ребенка оставить, а она ни в какую. Не для нее, мол, это, хлопот не оберешься, да и раньше надо было, уже не тот возраст. А какой у нее был возраст, сорока не было! Знаешь, ненавижу я крайности эти: одни вон по семь-восемь рожают, ни контрацепции, ничего, хоть помри, но рожай, а другие, наоборот, лишь бы ручки не пачкать, образованные вроде, карьеру делают, им рожать некогда. Ты смотри тоже, а то поздно будет! Ладно, извини, это я по привычке. Кто ее знает, что она могла принимать. Но могла – это точно. Такой тип. Вечно то витамины, то «Гербалайф» какой-нибудь, лишь бы получше выглядеть.

– А ты в тот вечер на кухню не заходила? София говорит, она пузырек с таблетками в шкафу видела, а потом их там не нашли.

– Нет, зачем? Там девушка эта с Софией метались, ты же помнишь, а я, если честно, когда в гости прихожу, особенно к таким барыням, как Лили наша, сижу, отдыхаю. Весь день на ногах, если есть кому чай подать, я и пользуюсь. Дома-то тоже не посидишь: свекровь. Иногда с дежурства прихожу, с ног валюсь – буквально, в прямом смысле слова! – так муж для меня даже чайник поставить не смей. Не то чтобы чашку подать – это совсем криминал, а на кнопку нажать или сумку, скажем, из рук взять. Так что на кухню, если есть возможность, я ни ногой.

Дилара развела руками, сожалея, что не может помочь.

Наверно, не надо было к ней ехать. Вряд ли она знает что-то интересное, а если и знала, то, как разумный человек, рассказала бы полиции. Что ж, выпью чаю, посижу и поеду, пока не совсем стемнело.

– А с чем боролась Гюзель? – спросила Айше на всякий случай. – Вроде она только о семейных делах всяких писала.

– Да в том-то и дело! Она и хотела спокойно писать о всякой ерунде, утешать влюбленных девушек и просвещать домохозяек. Но у них там сменилось руководство или владелец, я точно не помню, и ей стали диктовать, что и как делать, какие темы поднимать, ну и все в этом роде. А она так не привыкла, раньше-то на ее колонку никто особого внимания не обращал, рейтинг хороший, и прекрасно. А в последнее время, да уже год или больше, по-моему, она все на начальство жаловалась: то ей одно сказали, то другое, то без ее ведома абзац вставили, то что-то вырезали. Я как-то посмеялась: мол, кому это нужно, у тебя просто мания преследования, так она раскричалась, что я не понимаю, насколько все серьезно, и что политика проникает везде, что она не собирается участвовать во всей этой кампании с тюрбанами, – в общем, что-то такое.

– В какой кампании?

– Как – в какой? Уже года два чуть ли не в каждой газете хоть маленькая, да статья про тюрбаны, не замечала? Думаешь, случайно, что ли?

– Нет, я… я, если честно, газет почти не читаю, мне книг хватает. А новости я и так узнаю, если они важные.

– Да что ты оправдываешься?! Не читаешь – и молодец! Одной самостоятельно думающей головой больше. Они же нас всех оболванивают, все эти масс-медиа так называемые, не только что, но и о чем думать прописывают. Так вот про тюрбаны. Вот ты сама вспомни, кто лет пять-шесть назад про них думал, а? Понятно, да? Носили, правильно, мои дикие клиентки с горы особенно, но кто носил, кто не носил – и все дела. Вроде как одежда разных цветов: носи какой нравится, а соседке другой носить не мешай. А теперь представь на минуточку, что в газетах каждый день начнут обсуждать, что белые, предположим, блузки надо носить всем или, наоборот, объявить вне закона? Через месяц-другой вся страна разделится на противников и сторонников белых блузок, не заметишь, как сама начнешь на эту тему с кем-нибудь спорить. И равнодушных не останется, чтобы просто махнуть рукой: плевать, мол, на эти блузки, с ума вы все посходили, что ли? Так и с тюрбаном вышло. Из него снова символ сделали, нам теперь всем выбирать приходится, как мы к нему относимся, не дают нам про него забыть. Пускать ли в нем в университет, прилично ли в нем соваться в Европу, демократично ли его запрещать. Не начни газеты всю эту историю, лет через десять, глядишь, и тюрбанов бы не осталось, разве что в деревнях да на востоке. У нас в Измире их уже и видно не было, ты вспомни! А теперь?

– Да, ты права, пожалуй, – согласилась Айше. – У нас в университете тоже такие студентки появились. Причем, знаешь, современные, умные, про демократию и права человека рассуждают: типа чем вам наш головной убор не нравится, право на образование общее для всех, покрой юбок и брюк, мол, не регламентируется. А мне на них смотреть смешно: иногда джинсами обтянется до неприличия просто, вся из себя модная, накрашенная, каблуки, маникюр, сигарета, а на голове сооружение это! Или сидят с парнями на скамейках обнимаются-целуются – а на башке безмозглой тюрбан! Да уж если ты его надела – веди себя соответственно, разве не так?

– А они тебе про современный вариант ислама расскажут! И сделали все это наши дорогие газеты и телевидение, вернее, те, кому они принадлежат. А какие у них платки роскошные, обратила внимание? Что там «Шанель» да «Гермес»! Вот, глянь, я его на шее ношу, угадай, сколько стоит?

Дилара вынула из стенного шкафа шелковый платок.

– «Вакко», авторская работа, считай «от кутюр»! Это тебе не ситец деревенский! Значит, это кому-то выгодно, правильно? Ведь в наше время, если и были в университете и лицее девчонки из простых семей, так мы их жалели и платки их убогие прятать помогали. Они и сами стеснялись: из дома выйдут закутанные, а к школе подходят – от нас не отличишь. А эти новые?! Это же что-то совсем другое. И свысока еще так смотрят, вроде как они одни знают, как правильно жить.

– А Гюзель? Она-то здесь при чем? Она же всегда нормальные, современные взгляды проповедовала.

– Раньше – да. А в последнее время, как она говорила, на нее стали давить. У нее ведь положение то еще: имя, можно сказать, уже бренд, а в лицо никто не знает. Так что ее убрать проще простого, понимаешь? Ее колонку кто угодно может писать, хоть под ее именем, хоть под другим, это теперь никому не интересно. Это лет двадцать назад она была первая и единственная, а сейчас? Вот ей и приходилось делать, что указывают. И вроде, на первый взгляд, ничего особенного: тема тюрбана актуальна, давайте и вы про это. Потом говорят: напиши-ка про образование, про наши права в Европе, еще про что-то. Но все об одном, чтоб не забывали. Она говорила, что все это по-тихому так, незаметно, возвращает страну к исламу, причем не в его крайней, а в привлекательной для большинства ипостаси. Как-то раз, знаешь, что сказала? Они, говорит, хуже террористов, потому что тех, за что бы они ни боролись, никто и никогда не поддержит.

– Интересно, кто такие «они»?.. Слушай, а ведь она и на золотом дне что-то такое говорила, да? Про подделанные опросы, да и про тюрбаны эти, кажется.

– Ох, я не помню! Она в последнее время только об этом и говорила, а мне не до того, сама понимаешь! И работы невпроворот, и похороны, и весь этот кошмар! Ты мне скажи честно, полиция хоть что-нибудь выяснила? Это все случайности или нет? Разве могут быть такие случайности? Может нам, как в кино, всем грозит опасность? Кстати, мне Селин сказала, что Семра подсыпала нам всем отраву какую-то! Это правда?

– Кажется, правда. Только не отраву, а рвотное или что-то в этом роде. А про случайности я и сама не знаю. И полиция не знает.

– Да, мне вчера звонили, про домработницу Лили спрашивали. Они ее ищут?

– Ищут. Она чужой адрес оставила, и вообще… ее надо допросить, а она исчезла.

– Ее, кажется, твоя золовка прислала? В жизни не поверю, чтоб Элиф да не знала все ее данные!

– Да там длинная и странная история, – отмахнулась Айше. – Элиф, как выяснилось, сама ее и увидела-то, только когда к Лили привела. Ее Азиз попросил девушку пристроить к кому-нибудь из подруг, а тут как раз Лили очередная домработница понадобилась. Элиф и обрадовалась, что быстрее вас всех сумеет Лили удружить, тем более что муж сказал, что девушка нормальная и работящая.

Гюльтен попала к Лили совершенно случайно – если верить Азизу.

Просто так все совпало по времени: Гюльтен просит Азиза, Лили просит всех, в том числе и Элиф, Азиз просит Элиф – вот и все. Если верить Азизу и Элиф, как почему-то подчеркнул Кемаль.

А почему бы им не верить? И обоим, и каждому по отдельности? Какой бы ни была золовка в своем отношении к ней, Айше, в этой истории ей, судя по всему, скрывать нечего. А значит, и лгать незачем. Или не значит? Или не лгать естественно для нее самой, но не для Элиф? Вообразила же она вдруг, что у мужа мог быть роман с этой Гюльтен, а значит, могла что-нибудь напридумывать, чтобы этот воображаемый или действительный роман скрыть.

Кемаля же насторожило другое.

«Да быть того не может, чтоб твоя сестра все уши мужу не прожужжала насчет того, что Лили нужна домработница!» – выпалила Айше, едва услышав об очередном якобы случайном стечении обстоятельств, и Кемаль тотчас принял это за аксиому, не требующую доказательств.

Конечно, Элиф болтала, Азиз делал вид, что не слушал, потом сам или все-таки по просьбе девушки предложил ее на это место. Возможен такой вариант событий? Вполне, только какая разница, кто кому что сказал и предложил? Результат-то один и тот же: Гюльтен работает у Лили, что-то видит, что-то слышит, кому-то звонит с золотого дня, прикидывается деревенщиной, дает чужой адрес, не отвечает на звонки, приходит зачем-то в подъезд, где погибает Семра, – и исчезает.

Если учесть, что все остальные действующие лица на месте и ведут себя по-разному, но совершенно естественно в подобных обстоятельствах, то Гюльтен становится самой подозрительной фигурой.

Независимо от того, жива она или нет.

– Кемаль вчера елку купил, – мысли о чьей-то возможной смерти, совсем как несколько дней назад, напомнили о приближающемся празднике. – Так что поеду я, ладно? Спасибо за чай и за помощь…

– А елка-то тут при чем? – засмеялась Дилара. – Или если б не елка, мы бы тут ночевать остались?

– Да нет, я просто подумала, что ее еще как-то нарядить надо, а у меня игрушек нет, значит, надо бы зайти купить, а заодно и про ужин вспомнила. Точнее, про его отсутствие.

– Понятно. А у нас игрушек! Каждый год хоть что-нибудь, да покупаем, а дочке все мало. Пойдем тогда, я кабинет запру. Как ты думаешь, – вдруг изменившимся голосом спросила Дилара, когда они уже шли по всегда одинаково, тускло освещенному больничному коридору, – с Гюзель это несчастный случай или что? Знаешь, когда я выхожу в этот коридор, особенно вечером… мне почему-то всегда страшно делается. Нет, я все понимаю, глупо, конечно, это все от фильмов, сама над собой смеюсь, а поделать ничего не могу. И еще когда ветер… ветер и холод, понимаешь? Я сразу представляю себе паром, Гюзель в этой своей курточке, ветер ужасный, дождь, вода внизу холодная… спать даже плохо стала. Раз приснилось, как ее сносит ветром и швыряет в эту воду ледяную, и каждый вечер этот сон вспоминается. И знаю, что не надо бы об этом думать, но когда ветер…

Ветер ждал их за дверью, радостно подхватил полы пальто, заиграл платком Дилары, растрепал и без того измученную к вечеру прическу Айше.

– Вот когда платок-то на голову надеть, а ведь не надеваю! – почти прокричала Дилара, натягивая капюшон. – Капюшон тоже сдувает, а этим, в тюрбанах, наверное, удобно!

– Да что ты все об этих тюрбанах! Пусть делают что хотят, ну их!

– Да как ты не понимаешь?! Это не я – это вся пресса и те, кто за ней стоит! Они сталкивают нас лбами, они не дают нам найти общего языка, заставляют делать выбор. Кому-то нужно, чтобы в стране было два лагеря, чтобы мы были непримиримы, чтобы мы становились врагами. Ты газет не читаешь, телевизор тоже, я думаю, почти не смотришь, вот ты только и можешь так спокойно отмахиваться: пусть, мол, какая разница? Но таких, как ты, даже не меньшинство – единицы! Гюзель говорила, что не желает участвовать в чем-то, – значит, было в чем! Может, она кому-нибудь помешала, или что-то узнала, или не то написала?..

– Если бы она написала, убивать ее не было бы никакого смысла! – Айше тоже почти кричала, но ветер отнимал все произнесенные слова, мгновенно разбивал на буквы и разбрасывал вокруг, как те мелкие капли, о которых никогда не поймешь, то ли это дождь, то ли принесенные ветром морские брызги. Унесенные ветром слова разлетались по улице, но Дилару и Айше это не смущало: прохожих было не много, лишь какие-то люди жались, ища защиты от ветра, к автобусной остановке, да и кому могло быть интересно их слушать?

– Когда что-то не то уже написано, убивать не станут, – повторила Айше, словно убеждая саму себя.

Ей, как и Диларе, хотелось верить: то, что произошло с Гюзель, связано с ее профессией и не имеет ни малейшего отношения ни к другим погибшим подругам, ни, главное, к ним, оставшимся в живых.

А если это так – можно поиграть в предположения и догадки, ах, как Айше любила эти детективные игры! Эти занимающие ум, но не трогающие душу угадайки – у экрана, или в книге, или в рассказах Кемаля – они развлекали, спасали от скуки, они ничем не грозили, они не пугали, а если и пугали, то так приятно, так сладко, как в детстве пугает страшная сказка, но ведь конец непременно будет хорошим, конец уже известен кому-то, а ты даже радуешься в глубине души, что сказка все тянется и тянется, и что ты не знаешь разгадки, и что роман толстый, а фильм только начался, ты не будешь заглядывать в конец, ты получишь все ожидаемое удовольствие, и ты не будешь торопиться и станешь сладко мучиться неизвестностью, ты будешь строить гипотезы и слегка огорчишься, что все оказалось так просто и что сказка подошла к концу. Ах, как они нужны нам, эти чужие сказки! Мы ставим себя на место героини, и бежим, и боимся, и страдаем, наслаждаясь при этом и чужими страхами и страданиями, мы уверены если не в счастливом конце, то в обязательной разгадке, обещанной нам автором… иначе какой же смысл и сочинять и читать романы?!

А если и правда – на место героини? Айше попробовала однажды, и все происходившее тогда казалось ей каким-то нереальным, ненастоящим, и ей хотелось поскорее закрыть ту книгу или хоть выбраться из нее – к своей простой и понятной жизни, к своим студентам, к поездкам на автобусе через весь город, к своим собственным проблемам и недочитанным детективам.

Сейчас ее снова мучило это странное чувство, словно кому-то вздумалось ее разыграть, нагромоздив вокруг несколько загадочных смертей, втянув ее в какие-то отношения с персонажами совсем не нужной ей странной истории, которая все не кончается и не кончается. И нет никакого удовольствия от этой нескончаемости и все не приходящей ясности и простоты – наверное, потому, что это жизнь, а не бабушкина сказка…

Мы не хотим быть персонажами – нет, только авторами или, на худой конец, читателями, а уж если кому-то все-таки позволено играть нашими жизнями, то пусть сюжет будет поскучнее, как в толстом, когда-то читанном, кажется, русском, романе: человек жил, жил – и дожил до старости.

Хоть бы проснуться, как Алиса, и оказаться за пределами Страны чудес!

Знакомая улица, не дающий дышать ветер, освещенный оазис автобусной остановки – все казалось кем-то придуманной декорацией, а разговор с Диларой – не более чем очередным сюжетным ходом. Если сюжет развивается линейно, героиня обречена переходить от одного персонажа к другому, узнавая что-то новое на каждом этапе. Но жизнь все-таки опровергает законы литературы: что она узнала сегодня? Разве что о закулисных интригах в газете Гюзель?

– Вот если бы она кому-то угрожала, что что-то напишет, тогда был бы смысл нанести опережающий удар, – по инерции продолжала она свое рассуждение. Говорить было трудно, приходилось делать паузы, чтобы вдохнуть, потом чтобы пропустить особо резкий порыв ветра, вот и остановка, может, ее стекло защитит от этих утомительных, рвущихся прямо в душу нападений.

– Но, – начала было Дилара и замолчала. Быстрыми резкими движениями заправила выбившиеся концы платка и принялась натягивать сброшенный ветром капюшон.

– Что? – пригляделась к ней Айше. – Ты же хотела что-то сказать?

Белая полная рука сжала под подбородком края капюшона.

– Айше, я не знаю. Правда, не знаю. Я хотела сказать, что Гюзель не могла никого шантажировать…

– А потом поняла, что это не так, правильно? Но о мертвых плохо не говорят и даже не думают, да?

– Знаешь, я, по-моему, старалась забыть, и у меня получилось. Я старалась еще при жизни Гюзель… видишь ли, она была, как бы тебе сказать, отнюдь не ангелом. Это вряд ли имеет отношение к ее смерти, но когда ты сказала про шантаж, а я собралась тебе возразить, я поняла, что это вполне вероятно. Я ничего не утверждаю, но, судя по ее характеру… мы с ней вроде как подруги, но…

– Да я все понимаю! Прекрасно она могла сделать любую подлость кому угодно. И шантажировать могла. Я про нее уже кое-что узнала, так что можешь не стесняться. Не ангел – это мягко сказано.

Черт бы побрал этот проклятый ветер! Такие разговоры надо вести тихо, чтобы не перекрикивать его и друг друга, чтобы была возможность отвернуться и не смотреть в глаза собеседнику, чтобы вокруг не стояли посторонние, уже начинающие с интересом прислушиваться к долетающим до них фразам люди.

Из-за ветра они не услышали, как подошел автобус. Пропустить его в такую погоду было бы непозволительной роскошью, и Айше, быстро приняв решение, поднялась за Диларой в теплый салон.

– А ты разве сюда? – удивилась та, когда обернулась, чтобы наскоро попрощаться.

– Я до «Кипы» доеду, куплю кое-что. А оттуда могу и пешком дойти, мне недалеко.

– Ой, мне укроп нужен! Господи, свекровь мне сегодня раза три звонила, чтобы я не забыла. Придется тоже выходить. Она артишоки собралась делать, какие артишоки в декабре, я тебя спрашиваю?! Нет, ей обязательно нужно! Она их в апреле замораживает, чтобы ее сыночек при такой бесхозяйственной жене зимой не умер без артишоков. А он, между прочим, их терпеть не может, особенно если они с листочками! И ей именно сегодня нужен укроп, чтоб завтра с утра приняться за готовку. Причем сама из дома ни ногой, хотя у нас зеленщик в соседнем доме. Но я рисковать не буду: вдруг он закрылся уже, или у него укропа нет… я тоже в «Кипу» зайду.

Огромный, недавно построенный супермаркет работал до одиннадцати вечера, и в нем можно было найти все, что душе угодно. Даже такой требовательной душе, как у любой турецкой свекрови.

– Муж дежурит сегодня, так что я домой не спешу, – продолжала Дилара. – У врачей нормальной семейной жизни вообще быть не может.

– Так же, как у полицейских! Только ты хотя бы знаешь, когда твой муж дежурит, а когда нет, а у нас… Кемаль, бывает, только придет, а через час звонок – и опять надо бежать. К тому же…

– Ну да, мой муж рискует только чужими жизнями, а твой и своей. Но ты ведь не хотела бы, чтобы он был скучным чиновником и весь вечер у телевизора дремал? Знала же, на что шла, правильно?

– Конечно, я и не жалуюсь. Я елочные игрушки посмотрю, ладно? – супермаркет сверкал, как любой европейский перед Рождеством, устоять было практически невозможно. – Ты иди к овощам, там и встретимся.

В сумке задрожал, а потом заверещал телефон.

– Ты где? – без предисловий и приветствий спросил Кемаль. – Я домой еду.

– Я в «Кипе», сейчас куплю кое-что и тоже домой.

– Я тебя у выхода встречу, около книжной витрины, хорошо?

– Конечно, – обрадовалась Айше. – Только минут через пятнадцать, не раньше, я еще ничего не купила.

Если у нее будет машина, надо набрать всего побольше, и, оставив мысль о елочных игрушках, которые, конечно же, нельзя выбирать впопыхах, она быстро пошла вдоль полок, периодически хватая разные коробки и пакеты и почти бросая их в тележку. Дилара взвешивала помидоры.

– Можешь брать сколько хочешь, Кемаль нас на машине довезет, – сказала Айше, остановившись у нее за спиной.

– О господи, что ты меня пугаешь?! И так нервы ни черту! – подскочила Дилара.

– Извини, я…

Они встретились глазами и поняли, что говорить ничего не нужно.

Еще немного – и эта история заставит их вздрагивать от каждого шороха, пугаться любого телефонного звонка, она лишит их сна, нарисует им круги под глазами, она будет преследовать их повсюду, затуманит их разум, проберется в их кухни и спальни, она не даст им жить привычной жизнью взрослых, рассудительных, состоявшихся женщин. Она может победить их и уничтожить. Если они не уничтожат ее раньше.

– Когда же они во всем этом разберутся? – Дилара отошла к фруктам, и Айше тоже сунула в пакет несколько больших яблок. – Я живу, как в кошмаре каком-то. То боюсь собственной тени, то сама себе кажусь полной идиоткой. Ты действительно ничего не знаешь, или просто не должна ничего говорить?

Второй вариант устроил бы ее больше, и Айше так и подмывало сделать значительное лицо и солгать. Да, полиция напала на след, да-да, мы почти у цели, нет-нет, тебе ничего не грозит, можешь ходить, не оглядываясь и никого не опасаясь.

Но ложь есть ложь: ни к чему хорошему она никогда не приводит. В этом Айше была убеждена и, как обычно, сказала правду.

– Не знаю. Фактов всяких много, но все так запутано. А в полиции сейчас только зашевелились, после Семры, до этого надеялись, что два несчастных случая пройдут. Давай быстрее, там еще у касс очереди, а я обещала через пятнадцать минут.

– Да ты иди, я сама доберусь, у меня же ничего тяжелого…

– Нет уж, лучше мы тебя подвезем. На всякий случай, мало ли что…

– Что?! Нет, ты мне скажи – что?! Ну кому мы нужны? Лили могла отравиться, могла, по глупости; Гюзель при таком ветре тоже могла упасть за борт, или кто-нибудь мог ей за что-нибудь отомстить, но Семра?! Она-то как могла свалиться в эту шахту? Да она в жизни в своем доме лифтом не пользовалась, сколько раз говорила! И безобидная была…

– Так это она вам всем отраву подсыпала! Ничего себе безобидная!

– Ну, отрава – это сильно сказано, не яд же все-таки! Глупая она была – вот и все. Это надо же – ерунду такую затеять!

– София считает, что кто-то мог воспользоваться ситуацией и подсыпать что-нибудь похуже. И Гюзель стало плохо на пароме, и она упала в воду, а Семра потом обо всем узнала и либо покончила с собой, либо убийца решил от нее избавиться. Только вот Лили тогда не вписывается.

– Почему? Как раз она-то и вписывается. Выпила то же, что Гюзель.

– Лили отравилась таблетками. Таблетками, понимаешь? Их нельзя никуда подсыпать, она их целиком проглотила. И у Гюзель при вскрытии никакого яда или, скажем, снотворного не обнаружили, но ведь его и не особенно искали, правильно? К тому же тело не сразу нашли, я не знаю, могли ли следы остаться?

– Могли. Но если, как ты говоришь, никто этим не интересовался, то могли и просмотреть. А вот таблетки… ты поэтому спрашивала, что она принимала, да? Вы бы лучше мужа спросили, неужели он не знает?

– Говорит, что не знает. Иди сюда, здесь всего два человека, – Айше привычно устремилась к кассе, где хвост очереди был не слишком длинным.

– Зато ты глянь, сколько у них всего!

– А там вон старушки, у которых всего ничего, но они будут полчаса сдачу подсчитывать и вопросы всякие кассирше задавать.

– Ладно, стоим здесь. Почему бы этим старушкам не прийти сюда утром или днем? Нет, надо тогда, когда все с работы бегут, – ворчала Дилара. – Господи, неужели и мы такими же станем?

– Слушай, – вспомнила Айше, – а что такое с вашей Эминэ? Говорят, она вроде больна чем-то, а когда я спросила, куда она ходила в день смерти Семры, она тоже врача какого-то поминала, только очень неохотно.

– А, Эминэ, – отмахнулась Дилара, – это такая история… несколько лет назад началась. Она, насколько я поняла, решила подтяжку сделать или что-то в этом роде, словом, косметическое. А как она на операцию ляжет, чтоб никто не узнал? После этих операций на лице на люди ведь довольно долго не покажешься. Вот она и придумала пустить слух, что у нее рак. Причем ловко так пустила, через Семру, чтоб, мол, никто не узнал. Семра, естественно, первым делом ко мне, я бегу смотреть ее карту – а там ничего. О чем Семре и сказала, а сама еще Эминэ спросила: может, она еще куда-то ходила? Хотя при ее скупости она в частную клинику не пошла бы, всегда у нас лечилась и наблюдалась, но мало ли. Короче, Эминэ говорит мне, что Семра все выдумала, а Семре, что я все скрываю потому, что сама же ей неправильно диагноз поставила и что она якобы из-за этого позже начала лечиться. Ко мне этот слух уже потом, через год где-то дошел.

– И ты ее не убила?! Ничего себе, такие вещи рассказывать!

– Не убила, как видишь. Сначала, конечно, возмутилась, а потом подумала: это же глупость настоящая! Как я могу, спрашивается, диагностировать рак молочной железы, если я гинеколог? То есть я могу направить на маммографию и дать какие-то советы, но не более того. И нормальным людям это и так ясно, а на идиотов наплевать. Вот такие у нас у всех скелеты в шкафах!

Кемаль стоял у витрины и разглядывал книги, но повернулся к ним, когда они еще не подошли близко.

– Вы нас почувствовали на расстоянии или это совпадение? – спросила Дилара. – Не беспокойтесь, я сейчас пойду, не надо меня подвозить.

– Почему бы нет? Вы же недалеко живете, нам почти по пути. Я вас в витрине увидел, отражение, – ответил Кемаль, взяв у Айше пакеты.

– А я думала, ты на книги смотришь, – сказала она.

– И на книги тоже, – кивнул Кемаль.

– А еще критикуют нашу полицию, – улыбнулась Дилара, – а в ней вон какие профессионалы, как будто глаза на затылке. Может, вы уже все выяснили, Кемаль-бей? А то сил уже нет, от каждого шороха вздрагиваем!

– Нет, к сожалению, пока не выяснили. Сами видите, какая запутанная история. Идите сюда, я машину прямо у входа оставил, под землю не заезжал.

– Пользуетесь служебным положением?

– Конечно. А вы бы не стали? – улыбнулся Кемаль. – Разве я сейчас не на службе? Работаю с двумя свидетелями и при этом думаю. А думаю я, Айше не даст соврать, почти всегда о работе. Так что кладите свои сумки и поехали.

– Я был у Азиза, – сказал Кемаль, как только они высадили Дилару и проследили, как она зашла в освещенный подъезд.

– И что? Ничего, да?

– Ничего, – устало подтвердил Кемаль. – Только какое-то странное «ничего».

– В каком смысле? – заинтересовалась Айше. Азиз всегда казался ей невыносимо скучным, ничего странного, кроме недавно возникшего у них подозрения во взяточничестве, в нем быть не могло.

– Он нервничает, темнит, строит из себя оскорбленного, собрался кому-то звонить, но при мне не стал, а потом, видимо, не дозвонился. Номер раз пять набирал.

– А ты откуда знаешь?

– Так подслушал, конечно! Делов-то! Вышел из комнаты и у двери остановился. Он кнопками попищал, ничего не сказал, потом стал только на одну нажимать, перезванивать. Но без толку. Потом мы чай вместе пили, абла разве отстанет? И он все время какой-то дерганый был, и телефон при нем, в нагрудном кармане.

– А потом? – Айше чувствовала, что у мужа припасено что-то еще.

– А потом самое интересное. Вышел я от них, сел в машину, отъехал в сторонку. Смотрю – через пять минут эниште выходит, лицо каменное, и все в свой телефон тычет и тычет пальцем, и глаз с него не сводит. Сел в машину, минут десять сидел просто так. Я уж было решил, что он хотел посидеть спокойно, чтоб никто не приставал, вот и вышел…

– А почему он не на работе, интересно? – перебила Айше.

– Да у него отгул какой-то. Вроде ему опять куда-то в командировку ехать, они все суетятся перед выборами, я не вникал. Так вот он посидел, а потом вдруг как сорвется с места, еле успел за ним, чтоб незаметно было.

– И куда он?..

– Не перебивай, мисс Марпл! А поехал он, представь себе, почему-то в фирму по установке кабельного телевидения. И не в одну, – торжествующе закончил Кемаль. – Он их семь штук объехал по всей Балджове и Нарлыдере. Недавно только домой вернулся. Ясно?

– Что мне должно быть ясно? Ничего мне не ясно! – возмутилась Айше. – Что ты строишь из себя Пуаро? А, там же антенны, да?

– Вот именно! А в доме наших подружек как раз устанавливали антенну, соображаешь?

– Да… или нет, ничего я не соображаю! При чем тут антенны какие-то, ты мне можешь объяснить?

– Не могу, – вздохнул Кемаль. – И не смотри на меня так, я и сам не понимаю. Но ведь связь есть, должна быть, ты и сама сразу додумалась. Завтра еще денек за эниште нашим поезжу, а там посмотрим. Буду его уже не по-доброму расспрашивать.

– А вдруг это тоже совпадение? Может, его, к примеру, абла просила, чтобы он что-нибудь про эти антенны выяснил?

– И он именно сейчас поехал выяснять? А потом у них давным-давно все цифровые каналы есть, Азиз же болельщик, ему футбол нужен как воздух. Да и не поехал бы он в семь фирм – в семь! Ну, спросил бы в одной, максимум двух, как любой нормальный человек. Нет, все это он неспроста.

Айше помолчала.

Она не слишком любила Азиза, нет, не то чтобы он был ей неприятен, просто он был воплощением того, что нагоняло на нее скуку. Я бы от такого мужа на стенку полезла, всегда думала она, когда они с Кемалем наносили очередной визит и заставали его дома. Это же тоска зеленая: сидит в конторе, бумажки перекладывает, ничего, в сущности, не делает, важность на себя напустил, как все чиновники, а дома или футбол смотрит, или в газету. И вот, пожалуйста!

– Не такой он, значит, у нас скучный, – заявила она.

– Да уж, – засмеялся Кемаль. – Ты это Элиф скажи! Мол, муж твой не безнадежен, вполне интересный мужчина, особенно если за ним пустить наружное наблюдение!

– А ты пустил?

– Да нет, конечно. Ты подумай сначала, как это будет выглядеть. Может, за всем этим ерунда какая-нибудь стоит, а если я на него сейчас наших натравлю… сама понимаешь. Только все оживились, начальство рвет и мечет, пресса того гляди набросится, и тут я им нашего эниште подсовываю. Вцепятся и не отпустят. Я уж лучше сам посмотрю.

– Но ты же не сможешь день и ночь за ним ездить! Попросил бы кого-нибудь из ребят, неофициально, конечно. Вдруг он и ночью куда-нибудь двинется?

– Ночью антеннщики не работают. Нет, Айше, я не хочу пока никого в это посвящать, еще денек понаблюдаю, поговорю с ним, в конце концов. Напугаю. Я думаю, что-то у него было с этой девчонкой, она пропала, и он тоже не знает, где ее искать. И беспокоится. А тут еще я со своими вопросами и страх, чтобы абла не узнала.

– А при чем тут кабельное телевидение и антенны?

– Понятия не имею. Но непременно узнаю, вот увидишь! А знаешь, о чем он их расспрашивал?

– Конечно, нет, а о чем?

– А спрашивал он их, не нужны ли им молодые работники, которые, мол, и в электронике разбираются, и могут по крышам и балконам, как обезьяны, лазить. Якобы у него сын как раз такой, вот он для него и старается.

– Ничего себе! Ерунда какая!

– Вот именно, – подтвердил Кемаль. – Правда, я только в двух местах поинтересоваться сумел, до этого упустить его боялся. Так что только в последнюю контору зашел, а потом еще в одну вернулся, не поленился.

– Ты молодец. Интересно, что все это означает? А что они ему ответили? Чтобы он приводил сына или нет?

– В одном месте сказали, чтоб привел, в другом отказали.

– Послушай, – вдруг сообразила Айше, – а та фирма… он в ту фирму ездил? Вы же их допрашивали, можно и опять!

– С той фирмы он и начал. Знаешь, если бы он сначала поехал в какую-нибудь другую, я, может быть, и не стал бы за ним следить. Просто не связал бы одно с другим. А тут смотрю – где я это название на днях слышал? Ну, и вспомнил, конечно. Вот тогда мне по-настоящему интересно стало.

Кемаль замолчал.

Он старательно подогревал в себе этот сыщицкий азарт, чтобы не смотреть на проблему с другой стороны: подозревать в чем-то, пусть пока непонятно в чем, близкого родственника, мужа единственной любимой сестры, следить за ним, как за преступником, – приятного мало. Хорошо бы удалось уличить Азиза в чем-нибудь несерьезном с точки зрения закона, хоть бы и в супружеской измене! А если… нет, Кемаль не хотел пока думать, что он сделает, если…

В глубине души он понимал, что сделает то, что положено, – хорошо это или плохо. Только ради Айше он однажды изменил своим убеждениям и чувствовал, что исчерпал отпущенный ему природой лимит неправильных поступков. Он позволил убийце жить и растить детей, он оправдал себя чем-то, однако чувство вины и невыполненного долга никуда не делось, оно так и осталось где-то внутри, но иногда выбиралось на поверхность. Тогда Кемаль хандрил, не находил себе места, еще больше времени проводил на работе, молчал с Айше, чтобы не рассказать ей все и не заставить ее тоже чувствовать себя виноватой.

Завтра же надо все выяснить. Чтобы не мучиться подозрениями, чтобы не прикидывать, как поступить в том случае, если Азиз окажется как-то замешан в эту историю, чтобы все снова стало просто и ясно.

– Лучше съезди к ним завтра, – тихо сказала Айше, словно прочитав его мысли. – Прямо с утра. Лучше выясни, и если там ничего…

– Вот и я надеюсь, что – ничего. Ерунда какая-нибудь. Захотел, к примеру, в сыщика поиграть, чтобы свою подружку найти, и решил, что умнее всех.

– Мог, запросто, – согласилась Айше, обрадовавшись, что муж не молчит и не погружается в свои отдельные от нее мрачные мысли. – Завтра узнаешь. Тебе отдохнуть надо как следует, выспаться. «Я подумаю об этом завтра», ладно?

– Это цитата, конечно? – господи, какое счастье, что она рядом, эта женщина! Вот она, прямо здесь, в его машине, стоит только протянуть руку… как бы он был без нее, подумать страшно!

– Конечно! Сегодня целый день этот ветер сумасшедший, что же еще цитировать? Интересно, он еще все антенны не снес с крыш? Ты вполне можешь под этим предлогом к ним заявиться! Антенны, унесенные ветром!

– А знаешь, что еще выяснилось? – не вникнув в проблему цитаты, сказал Кемаль. – Что Семре, перед тем как ее столкнули в шахту, нанесли такой удар по артерии на шее, что она могла скончаться и от него. Просто все, видимо произошло мгновенно, и тело было в таком… изломанном, скажем так, состоянии, что определить это очень сложно. Но эксперт уверен, что это был удар – хороший такой, профессиональный, которым наповал можно убить. И получен он совершенно точно не от стенки в шахте, а от живого человека. Так что все наши версии о несчастных случаях и о самоубийстве отпадают.

– Но как же ты узнал? Раньше же…

– А я просто с экспертом поговорил. Живьем, так сказать. Он про это писать не стал: мало ли, вдруг, и правда, обо что-нибудь стукнулась, а у нас убийство бы зависло. Мне к тому же показалось, что кто-то ему очень хорошо посоветовал этого не писать. И это очень… неприятно.

Он поёжился, как от холодного ветра.

Как будто ветер был так силен, что проникал везде.

 

3

Пытаясь сохранить нормальный, спокойный вид, Азиз смотрел в окно.

Промозглая зимняя ночь, ветер, даже не ветер, а ураган, и дерево под окном наклонилось так, как будто вот-вот упадет, и, кажется, дождь. Как объяснить жене, что в такую погоду и в такое время ему нужно уйти из теплой квартиры? Раньше ни одна женщина не осмелилась бы ничего спрашивать, и у мужей была абсолютная свобода передвижения. А теперь что?

Он включил телевизор, но на экране была лишь синяя заставка, сообщающая, что канал недоступен. Еще бы, в такую погоду! Он понажимал кнопки пульта, убедился, что смотреть можно только две-три никому не нужные программы, и стал одеваться.

– Ты куда? – тотчас же возникла на пороге комнаты Элиф.

– Пойду футбол смотреть, у нас ничего не видно. Хоть второй тайм посмотрю.

– Может, сейчас все наладится? – Элиф терпеть не могла, когда он ходил смотреть футбол в кафе: там всегда накурено, и ей приходится потом проветривать всю его одежду, и вообще, муж должен быть дома, а не в кафе каком-то! Зачем они тогда, спрашивается, платят за все эти антенны и кабельные каналы, если все равно, чуть ветер подует, ничего не видно?

– Ничего не наладится, видишь, что на улице творится? Часа через полтора вернусь.

Не отвечая больше ни на какие возражения жены, Азиз быстро оделся, похлопал себя по карманам: ключи, телефон, бумажник, – схватил, чтобы не вступать в пререкания, протянутый ему зонт и наконец-то оказался в одиночестве лифта.

Достав телефон, в который раз за сегодняшний день безнадежно понажимал кнопки.

Что-то произошло. Что-то такое, чего он не знает.

Да, конечно, они иногда говорили о возможности перехвата всех разговоров, ведущихся с мобильных телефонов, о том, что проще простого определить местонахождение работающего аппарата, но все это казалось Азизу никому не нужными страшилками. Они же не делают ничего противозаконного, не ведут открытой пропаганды, не поощряют террористов, да и вообще, телефоны нужны им не для длинных бесед, а для коротких сообщений о необходимости встреч и получения или передачи инструкций.

Лифт давно стоял на первом этаже, а он то снова вглядывался в экран, то прижимал телефон к уху. Что это все может означать? Ему дают понять, что он не должен проявлять инициативы и самостоятельно выходить на связь? Или что в его услугах больше не нуждаются? Но этого не может быть, ведь он так много сделал для Программы, его ценит и уважает сам Ходжа, он столько знает, в конце концов!..

Эта последняя мысль вдруг испугала Азиза.

Забыв о зонте, он добежал до машины и какое-то время сидел, пытаясь обдумать ситуацию с этой стороны. Он знает – что, собственно, он знает? И опасно ли его знание для кого-нибудь? Если нет, если все, чем он занимался, действительно нормальная, легальная деятельность члена официально зарегистрированной политической партии, то ни он ни для кого не представляет опасности, ни ему ничего не грозит. А если все не совсем так? Если происходящие непонятные убийства – а что же это еще, как не убийства? – как-то связаны с их Программой, то… то что? Тогда молчащие телефоны ничего хорошего не означают, и если они расправились даже с Семрой, которая не имела ни малейшего отношения к делу и никогда бы ни о чем не догадалась, то что же будет с ним?

Он почувствовал холод, понял, что даже не завел машину, повернул ключ зажигания и попытался взять себя в руки. Он поедет и все выяснит. Если не все, то хоть что-то. Кемаль, кажется, сказал, что Эмре уезжает из Измира, но, может быть, можно еще успеть и застать его.

Почему он не поехал к нему сразу, а мотался вместо этого по всем этим телевизионным фирмам? Конечно, это давало шанс отыскать Гюльтен, а все его мысли в тот момент были сосредоточены вокруг нее. Он должен был предупредить ее о полиции, он хотел расспросить ее обо всем, он просто забыл об Эмре.

Ехать было недалеко, но ливень и ураган, словно сговорившись, мешали изо всех сил. Улицы были залиты водой, по ветровому стеклу лились потоки, с которыми не могли справиться никакие дворники, редкие прохожие были настолько озабочены водой под ногами и ломающимися от ветра зонтами, что ничего не видели и чуть не бросались под колеса. Вдобавок не работал светофор на перекрестке, и Азизу никак не удавалось вклиниться между такими же нервными, куда-то спешащими, заливаемыми водой машинами.

Только аварии сейчас не хватало! Впрочем, это экстремальное вождение, требующее внимания и осторожности, вопреки всему, отвлекло и даже успокоило его. Благополучно миновав перекресток, он подъехал к дому Эмре и посигналил сторожу подземного гаража.

– Нет, еще не уехал, – ответил ему сторож, – но собирается. Вон шофер уже дожидается. И квартиру он продает, вы знаете?

Не ответив разговорчивому сторожу, Азиз кое-как бросил машину и, сдерживаясь, чтобы не побежать, направился к лифту. Хоть в чем-то повезло, еще немного – и он не застал бы и Эмре.

Дверь в квартиру была открыта, возле нее стоял дорогой чемодан. Азиз нажал на кнопку звонка и сделал несколько глубоких вздохов: если не успокоишься, то хотя бы сделаешь вид, что все нормально.

– Открыто, ты, что, не видишь?! – крикнул Эмре откуда-то из глубины квартиры. – Чемодан можешь забрать.

– Эмре-бей, это я, – понимая, что его приняли за шофера, позвал Азиз. Не искать же хозяина по всей огромной квартире!

– Ты?! Зачем еще и ты?! Они уже были у меня, ваши головорезы. Что вам еще нужно, что? Я сделал все, что нужно, сделал! Почему нельзя оставить меня в покое? Вы уже все объяснили – и мне, и Лили! Особенно ей, хотя она вообще ни при чем!

– Эмре-бей, я не понимаю, о чем вы. Я как раз хотел поговорить, я ничего не понимаю. Что происходит, вы можете мне объяснить? Почему вы уезжаете? И все телефоны молчат.

– Наплевать на ваши телефоны! Я все сделаю, я же сказал, и не надо меня проверять! Нечего прикидываться простачком: не понимаю, объясните! Я не выхожу из игры, не выхожу, хотя мне все это надоело до смерти, все эти ваши игры! Можешь так и доложить: я испугался, я дорожу своей шкурой, мне все разъяснили, я снова ваш. Еду в Стамбул, потом в Европу, потом – куда прикажут.

– Но я…

Эмре Темизель всмотрелся в его лицо.

Неужели и правда не понимает? Или так хорошо притворяется? Нет, скорее всего, его просто использовали, не такая он важная персона, простой чиновник, что он может знать! Только то, что «великий Ходжа» соизволил насочинять. Он же мастер – каждому обещает и напевает именно то, что ему нужно. Разве сам он не так купился в свое время?

С ним вели исключительно деловой разговор. Ему предлагали потрясающе выгодные условия для восстановления его тогда почти умирающего бизнеса. Огромный кредит, новые возможности перевода и вложения денег, собственный банк, блестящие перспективы – а взамен, что взамен? Не так много, потому что нам нужны честные и серьезные люди, такие, как вы, почти европейцы, но сохранившие при этом связь с исторической родиной, образованные и современные… то, что выгодно вам, выгодно и нам, этим все сказано. Такие, как вы, а не грязные, нищие эмигранты, согласные на самую черную работу, должны представлять нашу страну в Европе и мире, и чем лучше ваши дела, тем лучше для нас.

Потому что только мы думаем о Турции. О том, чтобы она не превратилась окончательно в источник дешевого хлопка, табака и рабочей силы, чтобы мы сохранили наши традиции, нашу территорию, наши капиталы, преумножили все это, создали бы нормальное правительство, вырастили образованное поколение, а не обслуживающий персонал для загорающих на наших пляжах бледнолицых.

Никто не думает о Турции – вы посмотрите на это жалкое правительство! Вы всегда держались подальше от политики, господин Эмре, мы это знаем, и вы абсолютно правы, потому что от такой политики и надо держаться подальше. То, что предлагаем вам мы, это не политика, это бизнес, и вы, как профессионал, это понимаете. Однако этот бизнес обречен, если у вас нет власти, нет покровителей, нет перспектив. Вы никогда не подниметесь на более высокую ступень, и ваша супруга сможет только разглядывать те витрины с бриллиантами… да-да, разумеется, мы знаем, мы не можем иметь дело с теми, о ком не располагаем достаточной информацией.

О вас эта информация есть, и она нас устраивает. Не беспокойтесь, все это строго конфиденциально, и вам не придется вникать в политические дела, это не ваша профессия. Вы по-прежнему будете заниматься финансами, только масштабы вашей деятельности будут совсем другими, вот, взгляните.

И он взглянул. Они все рассчитали правильно, у каждого есть своя цена, есть то, от чего человек не может отказаться. Он, Эмре, во всяком случае, не смог. Взглянув на предложенные ему бумаги и схемы, он уже не смог бы вернуться к прежнему взгляду на мир – просто потому, что у всех чисел из тех документов было на два-три нуля больше, чем у тех, с которыми он привык иметь дело. Эти нули – нули, какая насмешка судьбы! – моментально перевесили все: они оборачивались то шикарной виллой, то теми самыми бриллиантами для жены, то новой сверкающей машиной.

Нули превращались в золото, в дорогие вина, в легкие меха, в уверенную походку, они многозначительно подмигивали и обещали, обещали… современный офис, полеты первым классом, все самое лучшее.

Интересно, как он говорил с этим чиновником, что посулил ему? Или все проще: ему было достаточно одного нуля, прибавленного к его жалкой зарплате? Что он так смотрит, чего хочет? Они подослали его или он так глуп, что явился сам?

Эмре быстро притянул Азиза за лацкан пиджака и, отметя резким жестом все его готовые высыпаться удивленные фразы, вытолкнул за дверь квартиры. Закрыв ее за собой, он кивком указал в сторону лестницы. Все это было настолько неожиданным, что Азиз, не успев ничего возразить и сказать, последовал за ним.

– По лестнице мы не ходим, – тихо и зло выговорил Эмре, остановившись на лестничной площадке, – вряд ли они и сюда понатыкали свои микрофоны.

– Какие еще…

– Не прикидывайся идиотом. Через пять минут я должен быть внизу и продолжать свою прекрасную деятельность. Так что времени на эти игры нет. Я сказал: я принял все условия, я буду делать то же, что делал раньше. Это все? И не тебе, который приставил к нам эту шпионку, изображать невинность. У нас все прослушивалось, разве нет? Иначе откуда бы они узнали, что Лили уговаривает меня все бросить и уехать из Турции?

Азиз услышал только то, что сумел.

– Ты имеешь в виду Гюльтен? Разве она шпионка? Я думал… мне велели…

– Думал? Никто из нас ничего не думает! Думают за нас другие. Шпионка и убийца, и тебе это прекрасно известно. Они подослали ее к нам, как только почувствовали, что я готов отойти от дел. Как же я сразу не понял, что надо было молчать?! Мы могли бы уехать, скрыться…

– Зачем, Эмре-бей? Зачем скрываться? Разве Ходжа?..

– Разве он кого-нибудь отпустит, наш Ходжа? Особенно меня, знающего, откуда и куда идут деньги? Они объяснили мне, что к чему, объяснят и тебе. Если ты, конечно, захочешь вырваться. От них не уходят – или уходят так, как Лили. И эта журналистка, черт бы ее побрал!

– Значит, и она?..

– Она! Она все и начала, – Эмре запнулся, так и не выговорив следующего слова.

Что я делаю, боже мой?! Остатков разума лишился, не иначе. Что я говорю – и кому?! Этому тихоне, подлецу, который подослал убийцу ко мне в дом, который неизвестно зачем явился сюда, выспрашивает, прикидывается ничего не понимающей овечкой, а сам помалкивает. Они послали его, чтобы выяснить, что еще я знаю, и я снова купился, господи! Нет, больше ни слова, никому, ни о чем! Даже с полицией я не вел себя так глупо, а сейчас!

Хотя и с полицией…

Увидев Лили, он все понял сразу. Это было послание, совершенно понятное и недвусмысленное. Следующим будешь ты. Мы знаем, что ты готов предать нас, и предупреждаем. Теперь ты наш, не отмоешься.

А вот и нет – возмутилось тогда что-то внутри него. Я не поддамся и спутаю вам все карты. Что вы здесь инсценировали – суицид или убийство? Если второе, то кто подозреваемый – я? Конечно, в первую очередь муж. Но зачем тогда было вызывать меня в Стамбул и создавать мне бесспорное алиби? Впрочем, Эмре не мог определить, когда умерла Лили, он с трудом заставил себя дотронуться до холодной руки, как будто это могло подсказать ему выход, и подумал об отпечатках пальцев.

Он смотрел на стакан, не притрагиваясь к нему, и думал. Чьи на нем отпечатки? Не настоящего убийцы, это понятно. Следовательно, либо Лили, либо мои. Проще простого, если постараться и все спланировать заранее.

Достав из кармана салфетку, он осторожно взял стакан и понес его на кухню. С трудом втиснул его в посудомоечную машину, заметив, что посуда в ней уже чистая и что надо будет потом включить ее снова, потом той же салфеткой, едва удерживая за самый кончик, взял с полки другой стакан, налил в него немного воды и отнес в спальню.

Теперь полиция ухватится за это дело, не сможет не ухватиться. Он сам заставит их шевелиться: убита его жена, он имеет полное право требовать серьезного расследования. Если они что-то упустят, он найдет способ указать им на этот стакан. Как это – самоубийство, а отпечатков нет? Ищите убийцу, господа полицейские, делайте вашу работу, и пусть те, кто убил Лили, побеспокоятся. Он представил себе, как попадет исполнителю, как он выйдет из доверия, какие начнутся разборки по поводу плохо проведенной операции, а полиция, глядишь, что-нибудь и раскопает.

Он ни на секунду не задумался, кто и как мог заставить его жену принять то роковое лекарство. Он давно не любил ее, почти презирал за снобизм и жадность, подумывал о разводе, но более важных дел всегда оказывалось больше, чем времени, и все оставалось, как было.

Действовал он быстро и молча, стараясь даже на кухне не издавать никаких звуков. В Стамбуле ему дали понять, что его разговоры прослушиваются, и он решил быть предусмотрительным. Вдруг прослушивают не только телефоны, но и всю квартиру? Ведь как-то они узнали об их разговорах с Лили, а они велись отнюдь не по телефону.

«Ты можешь снять столько денег с этих счетов, сколько захочешь, – говорила Лили. – Если боишься, не бери слишком много. Или бери понемногу и не сразу, чтобы это не бросалось в глаза. Не мне тебя учить, ты наверняка знаешь, как это делается. Переведи около миллиона, не больше, чтобы не зарываться, в Швейцарию, потом придумай что-нибудь, например, что ты тяжело болен, и отойди от дел. Омер поможет тебе вложить эти деньги куда-нибудь, или вы их перепрячете так, чтобы запутать следы, – словом, никто никогда не докажет, откуда они взялись. И уедем в Штаты. Европа маленькая, все на виду, сам знаешь. А жить и вечно прятаться я не намерена. Ты ввязался в это дело, ты и выкручивайся. Гюзель говорит…»

Черт бы ее побрал, эту Гюзель! «Говорит»! Еще как говорит, куда больше, чем нужно. Кстати, с ней он разговаривал не дома и не по телефону, она вызвала его в какое-то кафе на набережной, волны шумели, музыка играла, подслушать их было невозможно, если только не закрепить микрофон прямо на лацкане пиджака. Тогда почему же и она?..

Почему ее тоже убрали, думал Эмре, ведь в Стамбуле речь шла только о нем самом. Лили почти не говорила о Гюзель, ее волновали только собственные проблемы и деньги, или они все-таки общались по телефону, а он об этом не знал?

Или неутомимая Гюзель предприняла атаку не на него одного?

Она тоже хотела выйти из игры. Только не так, как он, не просто тихо исчезнуть с приличной суммой и доживать свой век где-нибудь за границей. Нет, она хотела работать, она не могла без своей работы, она хотела прекратить эту кампанию в прессе, может быть, даже пошуметь насчет ее организаторов, хотя от денег, наверное, тоже бы не отказалась.

«Неужели вы не понимаете, что за всем этим стоят чьи-то большие деньги? – говорила она. – Сначала они просто сделали тюрбаны, посты и байрамы привлекательными, ввели все это в моду, осовременили и украсили, как рождественскую елку. Теперь они разделили страну на два лагеря – сторонников и противников всех этих внешних атрибутов религии. А завтра? Достаточно ерунды, вроде оскорбления какой-нибудь вымышленной святыни, и последуют более жесткие запреты. Запретят, предположим, те же новогодние елки, или европейские шапочки и мантии при получении диплома, или кока-колу, или галстук, или я не знаю что! А дальше – тюрбаны только темных цветов, потом паранджа, потом конец светскому государству. Нас не принимают в Европу, мы качнемся в сторону арабских и тюркских стран, а это шаг назад, и не один. Наверняка это все кем-то оплачено и продумано, а мы с вами просто пешки…»

Господи, как будто он этого не понимал. Уж о деньгах он знал побольше, чем она, и ему незачем было выслушивать ее умозаключения. Эти «тюрбановые» деньги – конечно, они существовали, и масштабы кампании были гораздо шире, чем она могла себе представить.

Одна журналистка из одной почти провинциальной газетки! Один Азиз со своими тайными агентами и дурацкими антеннами! Кто они для Ходжи – даже не пешки! Пешка – тот, кому прочат роль премьера, даже он, Эмре, с его доступом к некоторым их вкладам, почти пешка. А они? Пустое место, не больше. И нет ничего проще, чем сделать их пустым местом в прямом смысле слова.

«Я не думаю, что все так страшно, – успокаивающе произнес он тогда. Ему хотелось отделаться от этой некрасивой взбудораженной женщины, и он стал говорить то, что уже не раз говорил самому себе. – Не стоит сгущать краски. На самом деле ничего особенного не происходит, вы же сами видите, что жизнь в стране идет по-прежнему, а если вы поддадитесь этой истерии и приметесь нагнетать напряжение, то вас просто поднимут на смех. Ну что вы можете доказать, что? Что редактор вашей газеты просит вас писать на определенные темы? А вам не кажется, что это обычная практика? Даже если мы согласимся с тем, что у редактора и, предположим, владельцев газеты имеются какие-либо политические взгляды и предпочтения, то что из этого? Вы вольны выбирать и можете работать в другой газете, в которой другой редактор будет просить вас писать прямо противоположное. Или примиряющее обе стороны. Или вообще что-то другое. Я не вижу повода для паники и далеко идущих выводов».

«А что уже полгорода в тюрбанах – для вас не повод?! И не какого-нибудь восточного города, нет – Измира! Раньше иностранные корреспонденты у нас с трудом всякие закоулки и трущобы выискивали, чтобы старину снимать, а теперь – пожалуйста! Встань на любом углу – и вот вам новая Турция, вся из себя мусульманская, никакого светского государства и свободы совести и в помине нет! И вы в этом участвуете, не забывайте. Или вы не ведаете, что творите? Знаете, у христиан в Библии, кажется, есть такое выражение: левая рука не знает, что делает правая. Вот и у вас так!»

Обе руки Ходжи, подумал тогда Эмре, прекрасно знают, что делают. Вернее, не две – а сколько у него есть рук?

А если пешки не понимают, во что ввязались, что ж, тем хуже для пешек.

Эмре шагнул в квартиру и нажал кнопку домофона.

– Пусть шофер поднимется за вещами. Я готов.

Еще одна пешка продолжает игру. А этот Азиз, если предположить, что он тоже пешка, а не пустое место, пусть продолжает свою.

 

4

Снова ветер и дождь. И ничего не удалось сделать.

Азиз сидел в машине и тупо смотрел на потоки воды, льющиеся по стеклу. Включать дворники не хотелось. Включить их означало увидеть перед собой улицу, по которой надо куда-то ехать.

А куда?

Огромная темная машина Эмре Темизеля давно скрылась, Азизу на какое-то мгновение захотелось поехать за ней, но он понимал, что это глупо и невозможно. Тот знал, что делает, или мог узнать у кого-то, как всегда прежде узнавал Азиз.

А теперь он ничего не знает, и перед ним скрывающие то, что надо видеть ясно, потоки воды, и никто не отвечает на его звонки, и неизвестно, ответит ли когда-нибудь.

Что наговорил Эмре? Он боялся и не хотел ничего объяснить. Азиз достал сигарету, машинально приоткрыл окно, и порыв ветра радостно бросил ему в лицо горсть холодных брызг. Он закрыл окно, включил кондиционер и заметил, что уделяет совершенно ненужное внимание таким простым действиям, даже задумывается о них.

Это чтобы не думать ни о чем другом, сказал ему какой-то уже говоривший с ним сегодня внутренний голос. Так нельзя. Нужно включить дворники, выбрать маршрут, увидеть ясно то, что перед тобой. И проделать то же самое со своей жизнью.

Эмре боялся, это очевидно. Он боялся так, что согласился работать на тех, кто убил его жену. Пусть он не любил ее, пусть даже она надоела ему и ее смерть кажется освобождением, – но ведь это… не простая смерть. Не болезнь, не несчастный случай, и он знает это.

Это и что-то еще. Что он сказал про журналистку? Что она начала что-то, кажется, так. В любом случае понятно, что и смерть Гюзель Эмре не считает совпадением, а тоже связывает со всей этой историей.

Почему они убили Лили? Чтобы было чем угрожать Эмре? Чтобы навести на него подозрения и потом шантажировать этим? Чтобы за что-то наказать?

Не поступят ли они так же и с ним? Азиз с ужасом думал, что может угрожать его жене и сыну, и пытался утешить себя тем, что он не знает ничего особенного, не может выдать ни одной тайны их организации, не может даже ни до кого дозвониться. То, что несколько дней казалось ему оскорбительным и пугающим, предстало в новом свете: так, может быть, это хорошо, что телефоны молчат? Не дают ли ему понять, что он выведен из игры?

В конце концов, дело тюрбанов уже раскручено, оно существует само по себе, не нуждаясь ни в ком, кроме нескольких ангажированных журналистов. Наверно, Ходжа получил и обещанные за это деньги.

Что же дальше? Азиз включил дворники, увидел слабо освещенную, пустынную улицу и понял, что не сможет смириться с неведением. Кроме Гюзель, которая в силу профессии могла каким-то образом быть причастна к этому делу и, судя по словам Эмре, была действительно причастна, погибла и Семра.

Семра, в доме которой устанавливали антенны.

Его задумка, его находка, которой он так гордился в свое время, – неужели между ее смертью и его идеей есть связь? Но ведь все так хорошо начиналось.

Эти ребята, молодые волки, как называл их писатель-француз, эти завтрашние террористы, с энтузиазмом принялись за новое дело, одобренное Ходжой. Азиз нарочно преувеличил вред, который они могут нанести проклятой гяурской Смирне, самым продвинутым, европеизированным ее районам, это лучше, чем ваши бомбы на рынке и взрывы, замаскированные под аварии с газом. Вы же не курды, не уподобляйтесь им, присоединяйтесь к Ходже и его движению, мы посвятим вас в часть нашей Программы, и, поверьте, пользы будущей национальной и традиционной Турции будет куда больше.

И волки ему поверили.

Они ловко похитили несколько антенн, испытания которых проходили на территории воинской части, доставили их в принадлежащую организации лабораторию, потом занялись установкой их и подобных им на городских крышах. Именно Азизу, случайно обратившему внимание на слухи, исходящие, вероятно, от живущих в военном городке женщин, пришла в голову эта счастливая мысль. Там испытывают какие-то сомнительные штуковины, от которых, как уверяют, у всех лезут волосы? Вот и прекрасно: установить такие по всему городу – и куда больше женщин добровольно наденут тюрбаны. Тем более что это становится модным, а сами шелковые платки – привлекательными. Неважно, правда это или нет: идея-то, идея-то какова! Никто бы до такого не додумался, почти фантастика.

И опасные ребятки при деле. Ходжа не одобрял терроризма, и такой вариант сотрудничества с крайне левой группировкой националистов пришелся ему по душе. Тогда-то возле него и появилась Гюльтен: возникла ниоткуда и теперь исчезла в никуда.

Но все эти смерти? Разве они оправданны? Ходжа просто не знает всего. Ребятки, видимо, вышли из-под контроля.

Надо найти Гюльтен, и он ее найдет.

Может быть… что, если просто позвонить Кемалю и спросить, какая фирма устанавливала антенны в том доме? Самому ему ничего узнать не удалось. В трех фирмах из семи ему сказали, что молодые и ловкие сотрудники у них есть, а в двух, что как раз на днях кто-то из молодежи уволился. Прямо расспрашивать о Гюльтен и ее группе он не решился, не смог и спросить, не работали ли они по такому-то адресу. Как это можно было сделать, не наведя на себя подозрений? Представиться полицейским? Так не проще ли попросить настоящего полицейского?

Правда, последний разговор с братом жены, мягко говоря, не удался. А Кемаль, кажется, неплохой полицейский, занимающийся своим делом с интересом, и память его знаменитая… нет, он вцепится мертвой хваткой и никогда не пропустит мимо ушей якобы безобидный вопрос.

А что если?.. Конечно, что может быть проще! Он просто поедет в тот самый дом и посмотрит, логотип какой фирмы нарисован на этих антеннах. Работа-то ведется совершенно легально, нормальные антенны тоже устанавливают, чтобы у жильцов не возникло жалоб и подозрений. Господи, ну почему он сразу не сообразил?! Не ездил бы по всем этим фирмам, постоянно опасаясь, что его, не последнего человека в районе, кто-нибудь узнает, запомнит, начнет расспрашивать. Не потерял бы попусту несколько дней. Не унижался бы перед Эмре, который, замолчав на полуслове, вызвал шофера и уехал, не дав Азизу даже войти вместе с ним в лифт.

Азиз хорошо знал дорогу.

Сколько раз он подвозил жену или забирал ее у этого подъезда – и не вспомнить. С тех пор как они начали собираться на свои золотые дни, три из этих встреч проходили здесь. Иногда Элиф заезжала к кому-нибудь из подруг и просто так, но это в последнее время случалось все реже.

Оказавшись перед домом, где жили теперь только две подруги и где нашла свою смерть третья, Азиз испытал очередной приступ отчаяния. Даже выйдя из машины и задрав голову, он, разумеется, ничего не увидел.

«Идиот! – обругал он себя. – На что ты рассчитывал, интересно? Как можно в такую темень что-нибудь разглядеть там, наверху?!»

Дом стоял перед ним темной громадиной: окна кухонь и жилых комнат выходили на другую сторону, а с этой стороны не светилось ни одно окно. Было понятно, что с этого места, даже приди он в ясную солнечную погоду, он бы никак не увидел ничего, установленного на крыше. Надо было отъехать подальше и чуть вверх по идущей в гору улице, тогда был бы шанс разглядеть надписи на антеннах сверху, но ждать до утра?.. Еще неизвестно, каким будет утро, если этот ураган не утихнет.

Надо подняться туда, вдруг подумал Азиз. Подняться на крышу и спокойно посмотреть. Хотя в такую погоду это, конечно, сомнительное удовольствие, но, может быть, ему повезет, и он увидит название фирмы, не бродя по мокрой черепице. Если антенна развернута удачно.

Подъезд оказался запертым. Можно, пожалуй, позвонить в любую квартиру и что-нибудь соврать, но вряд ли кто-нибудь откроет в такое время. Все боятся воров и прочих неприятностей, о которых в последнее время принялась активно писать пресса. Интересно, кто стоит за этим? На самом деле совершенно неважно, выросла ли преступность в Измире (можно, кстати, спросить у Кемаля, он-то наверняка знает), важно только то, что об этом много пишут. Значит, это кому-нибудь нужно. Либо готовят отставку кого-нибудь из органов безопасности, либо и повыше.

Мэр, к примеру. Он многим не нравится и многим мешает. Из-за него Измир сохраняет свое положение если не вольного города, то по крайней мере более свободного от старых предрассудков, чем другие районы Турции. В последние десять лет, правда, космополитическая, почти европейская атмосфера города оказалась солидно разбавленной переселенцами с востока, курдами, цыганами, которые самовольно селились на ничейных горах и которым каждый новый префект обещал перед очередными выборами закрепить эту землю за ними в обмен на их поддержку.

Ну и операция «тюрбан» за несколько лет принесла уже свои плоды.

Азиз был горд тем, что он причастен к геополитике. В нашем деле, учил Ходжа, нет мелочей. Большие дела начинаются с первого, пусть небольшого, шага. Мы начнем с тюрбана, ибо он на виду, это сразу принесет нам поддержку арабских стран и серьезных организаций. К тому же, не решив «женский вопрос», мы не можем двигаться дальше. Наши женщины подражают американкам и немкам, мы должны вернуть им их истинное лицо, мы должны, пока не стало слишком поздно, вернуть их к домашнему очагу и к их традиционным функциям. Чужие ценности: образование, карьера, свобода слова, секс и прочие феминистские штучки вроде права на аборты, презервативы и разводы, – должны быть не просто забыты, а осуждены.

Если мы добьемся того, чтобы на западе страны, особенно в Измире, большинство женщин надело тюрбаны, нам гарантировано дальнейшее финансирование. А финансы – дело серьезное, поскольку в конечном итоге все решают деньги.

Азиз невольно усмехнулся, вспомнив, как эта марионетка в Анкаре с важным видом повторяла слова Ходжи. Только деньги! Большие деньги! Как будто он что-то понимал в происходящем, этот потенциальный премьер-министр! Он удивился не меньше Азиза, когда узнал о неприятностях Эмре, и думал лишь о том, как бы вывести его из-под пристального внимания полиции. Он не предполагал, что здесь замешаны свои, а вовсе не какие-то странные стечения непонятных обстоятельств.

Дверь не открывалась, и было наивно и глупо стоять и ждать, пока кто-нибудь выйдет на улицу. Кто же выйдет в такую погоду, спрашивается? Все болельщики, желающие посмотреть сегодняшний матч, уже давно сидят по кафе и клубам и возвращаться начнут еще не скоро, после того как посмотрят все повторы и комментарии и обсудят каждый удар и гол.

Что же делать? В соседнем доме, расположенном совсем рядом, вспыхнул свет на лестничных клетках: сначала на самой верхней, потом – ниже. Значит, сделали эти лампы с фотоэлементом, которые загораются, когда кто-то подходит близко. И сейчас этот кто-то явно шел вниз. Интересно, в этом доме такие же антенны? Кажется, они принадлежат к одному кооперативу и, значит, заказывали антенны одной и той же фирме. Может, там повезет? Если, конечно, идущий вниз собирается выйти из подъезда, а не спускается от соседа, живущего на несколько этажей выше.

Азиз, пожалев об оставленном в машине зонте, но решив не возвращаться, бросился через небольшой сквер к соседнему дому. Едва он приблизился к козырьку подъезда, загорелся свет, а еще через несколько мгновений, словно отвечая ему, вспыхнул тот, что был внутри, за стеклянной дверью, и с той стороны показалось знакомое лицо.

И тотчас же, как в любящем всяческие невозможные совпадения кино, в кармане зазвонил телефон.

Очень быстро, почти не вникая ни в заданный ему вопрос, ни в собственный ответ, он избавился от звонившего, и взялся за ручку двери.

 

5

– Все-таки это очень странно, да? – Айше, идя за мужем, зачем-то сунулась в крошечную котельную. – Что ты делаешь?

– Отопление включаю посильнее, целый день же не топили. А что странно – Азиз?

– Ну да, фирмы эти… а вдруг он все-таки ночью тоже куда-нибудь поедет? Вот сейчас поест, отдохнет и поедет? А мы тут сидим и не знаем. Позвонил бы кому-нибудь, неужели никто не поможет?

– Да у всех своих дел полно. А кто с дежурства пришел – того не вытащишь без распоряжения начальства.

– Да при чем тут начальство?! У вас дело может с мертвой точки сдвинуться, вы сыщики или бюрократы обыкновенные?!

– Не пойдет он уже никуда, я уверен. Сегодня футбол. Вот, слушай, если не веришь.

Кемаль протянул руку к телефонной трубке, но в эту секунду телефон зазвонил.

– Кто еще на ночь глядя? – буркнул он, нажимая кнопку. – Тебя.

Не было ничего особенного в том, чтобы кто-то (пусть мужчина, мало, что ли, у нее коллег?) звал к телефону Айше, но у Кемаля почему-то испортилось настроение. Он вышел на кухню, чтобы не прислушиваться, но невольно прислушивался и жалел, что не остался рядом.

– Из издательства звонили, – сказала Айше, не дожидаясь вопроса. – Хотят на той неделе со мной поговорить. И книжку вроде готовить начинают, редактору отдали. А ты кому звонить собирался?

– Кому-кому? Сама меня только что упрекала и бюрократом обзывала… Абла, как дела? Нет, почему, все в порядке. Я просто хотел эниште спросить, по какой программе матч, а то я газету купить забыл… да что ты?! Нет, я еще не включал, может, и у нас не видно… я сейчас посмотрю… ладно, а то матч кончится! Да-да, конечно, пока!

– Черт, ты права, как всегда! Ушел он, сказал, футбол смотреть, у них из-за погоды ничего не видно было.

– Может, правда? – не веря своим словам, сказала Айше.

– Где его теперь искать, интересно? – уже одеваясь, говорил из прихожей Кемаль. – Как же неохота в такую погоду опять выходить!

– А ты не выходи. Ну куда ты пойдешь, сам подумай? Как ты его найдешь, даже если он действительно футбол смотрит? А фирмы с антеннами закрыты уже, значит, он точно не в них поехал.

Кемаль достал телефон.

– Думаешь, он тебе скажет, где он? Или ты сможешь определить?

– С этого телефона не смогу, конечно, но вообще-то местонахождение включенного мобильника всегда установить можно. Только кто сейчас бросится для меня это делать? Только бы он был не в машине…

– А при чем тут машина? – не поняла Айше, но муж махнул рукой, и она замолчала.

– Эниште, ты где свою машину бросил? Где «здесь, рядом»? В нее хулиганы какие-то влезть пытались, их задержали уже, я смотрю – номер знакомый. Сигнализацию не включал, что ли? Около какого дома?.. Что тебя туда понесло? Ладно, все обошлось, повезло тебе, мальчишки совсем. Пока! Все, теперь успеть бы! – сказал он Айше, схватил куртку и выбежал из квартиры.

Так и не надев ее, чтобы не терять ни секунды, он бросился к машине, которую всегда ставил так, чтобы можно было выехать моментально. Он чувствовал, что надо торопиться, хотя никогда не смог бы объяснить почему. Азиз зачем-то ездил по фирмам, устанавливающим антенны кабельного телевидения; в доме, где жила и погибла Семра, работала одна из этих фирм; в этом доме Семра предположительно столкнулась с пропавшей Гюльтен; Азиз сейчас тоже именно там. Что-то происходит, и происходит вокруг того дома, и если уж ему удалось так быстро, повинуясь какому-то наитию, узнать, где находится Азиз, значит, надо мчаться туда и все узнать.

И он мчался. Машин, к счастью было мало, а ехать совсем близко.

Припарковавшись около знакомой пустой машины, оказавшейся примерно там, где он рассчитывал, Кемаль снова вытащил телефон. Азиз сказал ему, где находится, значит, это не тайна? Или он просто поддался напору Кемаля и необычности ситуации, которую тот так вдохновенно создал? Улица вокруг была пуста, окна того дома, который почему-то оказался вдруг в эпицентре событий, почти не горели.

Кемаль выскочил из машины под дождь и снова взялся за телефон. Набрал номер Азиза и долго слушал длинные гудки. Раз, два, три – отсчитывал он, пытаясь собраться и придумать, что теперь делать. На предыдущий звонок Азиз ответил сразу, после первого же гудка, говорил быстро и кратко. Куда он мог засунуть телефон за это время, за эти… да, почти уже десять минут, которые потребовались Кемалю, чтобы добраться сюда.

Восемь, девять… и трубку сняли, но голоса Азиза Кемаль не услышал. Какой-то звук, шорох, шепот – что угодно, только не голос.

– Эниште, ты где? Ты меня слышишь? Подходи быстро сюда, к своей машине, ты здесь нужен!

В ответ снова раздалось нечто невразумительное, сопение, дыхание, еще какие-то звуки, потом женский голос, словно издалека быстро сказавший что-то непонятное, потом мужской, странный и сдавленный, не похожий на голос Азиза, проговорил что-то вроде: «Чердак, скорей, чердак!..»

Наступила тишина, и ничего не понявший, но еще больше встревожившийся Кемаль заметался по небольшому скверу между двумя домами. Какой чердак? Он поднял глаза на темный дом, где жили подруги его сестры, – где там этот чердак? Сорвался было с места, но в то же мгновение или даже секундой раньше, чем он успел обдумать, куда и зачем ему бежать, сзади раздался какой-то звук, отозвавшийся грохотом в прижатой к уху трубке.

Кемаль резко повернулся: в нескольких метрах от него блестел в свете фонаря мобильный телефон. Вернее, то, что недавно было мобильным телефоном. А внутри его собственного были уже частые гудки.

Не тот дом – сообразил Кемаль и, уже ничего не додумывая и не анализируя, бросился к соседнему подъезду и нажал сразу несколько звонков.

– Откройте, полиция! – выкрикнул он в ответ на раздавшиеся вопросы. Господи, хоть бы нашелся среди них какой-нибудь доверчивый беспечный человек, способный открыть дверь после такого заявления! Ведь сколько всех пугают в последнее время, никто теперь не верит словам. Мы же сами советуем никому не открывать, не убедившись, что за дверью не Серый волк!

Дверь загудела и открылась: нет, нас этим не проймешь, думал Кемаль, быстро открывая дверь оказавшегося на первом этаже лифта и блокируя ее кстати обнаружившейся урной, у нас всегда найдутся непуганые Красные Шапочки, спасибо им за это!

Чердак – сколько же еще до него?! Кемаль бежал наверх, перескакивая через несколько ступенек, а в голове у него вертелось такое множество мыслей, что он сам осознавал всю их несуразность и невозможность обдумать все одновременно. Азиз во что-то ввязался, и это что-то может иметь отношение к его любовной связи с пропавшей девицей, а может – к его работе и политике. Как же трудно так бежать – я теряю форму, слишком много сижу и езжу в машине. Айше, наверно, волнуется, потому что я ничего не успел объяснить, хотя ей звонили из издательства, и это должно ее отвлечь. Все эти дамы, с их золотыми днями, сколько всего мы про них выяснили, сколько всего они скрывали… интересно, с какого боку здесь Азиз и его подружка? Если удастся все выяснить, эту историю мне ни за что не превратить в рассказ для газеты: абла меня убьет… Хорошо, что в этих домах нет никаких других лестниц, лифт он блокировал, тому, кто на чердаке, никуда не деться! Только бы успеть… зачем он выбросил телефон, что за выходки? Это не его выходки, он бы никогда… а ездить по фирмам с антеннами и лазить по чердакам?!. Что-то во всем этом неладно, как в Датском королевстве, которое непременно упомянула бы Айше… Я все выясню, точно, ведь не может же быть столько мелкого везения сразу: и выяснил, где эниште, и дверь открыли, и лифт внизу стоял…

Сколько же еще этажей, черт возьми?!

 

6

– Кто звонил? Полицейский братец? – неприязненно и властно спросила Гюльтен. На ней был длинный плащ, а голова закутана неярким платком. Азиз знал, что не на работе она всегда носила тюрбан, даже если одевалась в джинсы или спортивный костюм, хотя вовсе не была по-настоящему стыдлива и религиозна и могла прекрасно обходиться без него, когда это было нужно для дела. «Дело принципа» – говорила она.

– Он не брат, а…

– Брат жены, я знаю. Так он или не он? – делая шаг назад, в тепло подъезда, она повторила вопрос.

– Нет, – почему-то солгал Азиз, – при чем тут он? Элиф звонила.

– Покажи телефон.

– Что ты имеешь в виду? С какой стати? – возмутился Азиз.

– С такой, – презрительно глянула Гюльтен. – Я должна убедиться, что ты не врешь.

– Зачем тебе убеждаться? Что за бред?! Ты лучше объясни мне, что происходит, в конце концов! Тебя полиция ищет, ты об этом знаешь? Почему ты прячешься? – он перешел в наступление, но почему-то не чувствовал своей правоты и силы. Может, из-за того, что вынужден был идти за ней и говорить все это ей в спину? – Ты куда?

– На чердак. Пойдем, там спокойно поговорим, я там место для проводов готовила. Будем опять твои игрушки ставить.

– Почему игрушки?

– А что же? – усмехнулась Гюльтен. – У нас их все так называют. Смех один – антенны, скрытая реклама, бархатная революция! В эту ерунду только придурки вроде тебя могут верить. Чистюли-идеалисты, то плохо, это нельзя, террор – ах, никогда!

– Но Ходжа…

– Ходжа знает, что делает, – остановила его Гюльтен. Они дошли до последнего этажа, и девушка быстро и бесшумно открыла решетку, преграждающую вход на чердак. – Заходи. Здесь темновато, конечно, но ничего. Значит, говоришь, звонила жена?

– Да какое тебе дело, кто мне звонил?! – Азиз повысил голос, чего инстинктивно не делал на лестнице, возле дверей. – Пока ты мне не объяснишь…

– Я объясню. Попозже, – нехорошо поморщилась Гюльтен. – Что ты сказал полиции?

– Да ничего! Что я мог сказать, если сам ничего не понял?! Это ты… ну… Лили и Семру?

– Не совсем.

– Что ты хочешь сказать? – растерялся Азиз. – Как это «не совсем»? Говори: ты или не ты?

– Да тебе-то какая разница? – почти рассмеялась Гюльтен. – Ты же знаешь, что нас много. Ну, Лили, положим, я таблеточки дала, а остальное и без меня сделалось. А тебе бы неплохо кое-что понять. У нас предателей не бывает. И отошедших от дел на покой тоже. Только на вечный покой. Это я тебе говорю, чтоб неповадно было. А то бегаешь по всему Измиру, по телефонам названиваешь, того гляди – или хвост за тобой будет, или звонки твои засекут. Номера-то все сменили уже, подстраховались, а ты, дорогой, теперь залегаешь на дно и сидишь тихо, как испуганная мышь. Где-то год. Потом тебя найдут, и снова будешь работать. Денег ты достаточно тяпнул, на год тебе хватит. Вопросы есть?

– Что за… таблеточки? – почему-то спросил Азиз. Вопросов в голове крутилось столько, что выговорил он первый попавшийся.

– Попробовать хочешь? – насмешливо подмигнула девушка. – Не торопись, успеешь. Вот такие таблеточки, очень гуманные: лучше, чем с парома свалиться или еще куда. У нас их давно делают, производство налажено.

Она вытащила руку из кармана просторного плаща и показала Азизу маленький пузырек с белыми таблетками.

– Приятнее, чем вот это, как ты думаешь? – в другой руке у нее неожиданно оказался пистолет. Глаза успели привыкнуть к полумраку чердака, и пистолет этот Азиз видел очень отчетливо, как видел и то, что девушка легко и как-то привычно им поигрывает. Хотя держит явно умело и крепко, не отнимешь. Да и как это делается, как нужно отнимать пистолет?

Все это – игра, розыгрыш, это не может быть правдой, пронеслось в голове. Это дурной сон, я проснусь – и ничего не будет, что это: чердак, таблетки, пистолет, эта… убийца. Да, убийца! Надо же вызвать полицию – сказал кто-то правильный в голове Азиза. Она только что призналась в убийстве, значит, нужно…

– Что-то мне не нравится твое настроение, – заявила между тем Гюльтен.

Пистолет она держала спокойно и уверенно, словно это было что-то мирное и безобидное, вроде мобильного телефона или фонарика. И уже не поигрывала – направила на него. Все это Азиз отмечал отстраненно, ни на секунду не сомневаясь, что ему ничего не грозит, что это просто… ну да, шутка, игра или такая спецоперация, все это сейчас кончится и разъяснится.

– Я уже сказала, что от нас не уходят. А если уходят, то… сам понимаешь. Тебе бы не лезть, куда не следует! Занимался бы своими штучками и не вмешивался. Антенны твои, конечно, смех один, но и от них, и от журналистов польза есть. Так что Ходжа все это тоже одобряет: чтоб такие чистоплюи, как ты или журналистка эта, с нами сотрудничали. Но если вы думаете, что в любой момент можете соскочить, то в этом вы ошибаетесь. Ох, как ошибаетесь. Иди сюда.

Она сделала почти незаметное движение пистолетом, как будто указывая, куда идти, и Азиз близоруко прищурился. Чего она от него хочет? Сон никак не кончался, он не понимал половины того, что она сказала, путаница мыслей мешала сосредоточиться – а на улице гудел ветер, как-то особенно громко завывающий здесь, наверху, и больше всего хотелось оказаться дома, в своем кресле, и пусть сегодня он не посмотрит футбол, он будет ругать спутниковое телевидение, и ворчать на жену, и требовать себе то кофе, то чаю, и…

– Сюда, я сказала.

На этот раз ему удалось понять – куда.

Небольшая лесенка вела наверх, по-видимому, на крышу. В темноте не было видно, где она кончается, что там дальше – люк или дверь, и было непонятно, зачем туда идти.

– Зачем? – спросил Азиз. Ему вдруг ужасно захотелось курить, он полез в карман за сигаретами и вытащил попавшийся первым телефон.

– Вот и славно, давай-ка сюда, – Гюльтен протянула свободную руку за телефоном, и Азизу вдруг почему-то захотелось спросить, куда она дела таблетки, ведь только что она держала их в руке, а он и не заметил, как она их убрала.

– Зачем? – тупо повторил он, додумывая мешающие вникнуть в ситуацию мысли. – Телефон-то тебе зачем?

– Многовато вопросов. Давай телефон, и пошли, – она снова кивнула в сторону лесенки. Странно как кивнула, подумал Азиз, так что глаза, не отрываясь, смотрели на него. Он протянул было телефон, но тот вдруг зазвонил, и они оба вздрогнули. Или ему это только показалось, и вздрогнул он сам, а такие, как она, никогда не вздрагивают?

Ее свободная рука, оказавшаяся неожиданно сильной, сжала его запястье, но он успел нажать кнопку приема.

«Кемаль» – сказали загоревшиеся буквы.

– Эниште, ты где? – сказала спасительным голосом уже почти выпадающая из его руки трубка.

– Заткнись, – сквозь зубы промычало чудовище, которое он совсем недавно принимал за скромницу и умницу.

– Чердак, скорее, чердак! – наклонившись к оказавшемуся уже в руке Гюльтен телефону и сморщившись от боли, крикнул Азиз. Надо сказать, в каком доме этот проклятый чердак, пронеслось у него в голове, но Гюльтен размахнулась и швырнула его последний шанс в чердачное окно.

– Теперь быстро, – приказала она.

 

7

Айше не находила себе места.

Она не поняла, куда и почему так сорвался муж, и чувствовала себя неуютно. Во-первых, она не могла понять, беспокоиться за него или не стоит, и, конечно же, беспокоилась. Вроде бы не было ничего опасного в том, чтобы продолжать следить за сделавшимся вдруг таким подозрительным и непонятным Азизом, но ведь уже ночь, и такая погода, и почему он так заторопился?

Во-вторых, ее раздражало, что она ничего не поняла. Если Кемаль действовал так решительно, значит, он что-то понял? Но что? Он упомянул какой-то дом – не тот ли, где жили Семра и ее подруги? И почему он не вызвал никого из своих? Или он это сделает по дороге?

Как всегда, когда на душе у нее было нехорошо, она попыталась занять себя чем-нибудь простым и конструктивным. Скажем, вымыть посуду или разобраться в годами не убираемом ящике письменного стола. Первым делом заварила чай, решив не пользоваться растворимым пакетиком.

Выпью настоящего чаю, возьму хорошую книгу… вот, Вирджинию Вульф, например, а Кемаль придет и все мне расскажет.

Она отнесла чашку в кабинет, подложила под спину подушку с голубой розой и открыла книгу. Вирджинию Вульф она любила открывать и читать с первого попавшегося места. Как правило, первая же фраза радовала.

«Она глянула на скатерть, – прочитала Айше о героине-художнице, – и ее осенило, что нужно передвинуть дерево ближе к центру, а вовсе не замуж выходить, и она просто возликовала».

Айше засмеялась: ну, конечно, она была точно такая же – «передвинуть дерево», изменить сюжет, закончить статью, «а вовсе не замуж выходить»! Но вот вышла-таки… и что? И все равно сидишь одна со своим чаем и никому, кроме тебя, не интересной книгой, да вдобавок еще и нервничаешь.

Нет, неправильно: раз я нервничаю не за себя, значит, я не одна. Вот Кемаль там сейчас один, и неизвестно, что с ним происходит.

Айше закрыла книгу и, взяв свой чай, перешла к столу. Господи, сколько же ненужных бумаг! Она посмотрела на свою схему и лежащие здесь же записи длинных и подробных разговоров с подругами Элиф. Кому это все надо? Она взяла свои собственные записи о золотом дне и попыталась найти что-то, что, кажется, говорили об антеннах, которые вдруг стали так интересовать Азиза. И которые устанавливали на доме трех приятельниц. Кажется, об этом и шла речь: что у них должны сделать спутниковые каналы. Знать бы сразу, что важно, а что нет, и она прислушалась бы к тому разговору, и, может быть, узнала бы что-то полезное.

Но тогда ее интересовали отравления, а еще больше сами эти женщины, хитросплетения их отношений, их взгляды и прически, эта блестящая гостиная, этот общий ненатуральный тон происходящего.

«Я про это напишу, – вдруг поняла Айше, – непременно!»

…И как-то сразу, мгновенно, она вспомнила весь этот золотой день, с его чопорными приветствиями, с озабоченностью, кто кому что и как сказал, вспомнила собственную неловкость и попытки быть естественной и вести себя не так, как они. Неудивительно, что многие из них хотели избавиться от этого ритуала!

Но как же должна быть пуста и скучна их жизнь, если, несмотря на неприязнь, зависть, еще какие-то взаимные претензии и счеты, они все-таки собирались и делали вид друг перед другом и перед самими собой, что им это нравится! Айше попробовала представить, что сделала бы она, если бы была обязана так бездарно проводить время. А ведь некоторые из них, вспомнила она, ходят еще и на другие золотые дни, в другие, но наверняка похожие компании.

Неужели им действительно нечем заполнить свою жизнь? Даже таким, как Дилара и покойная Гюзель, работающим, занятым, уверенным в себе, почему-то нужно ходить на эти посиделки, тратить драгоценное время, играть роль, заботиться о прическе и наряде.

Вот уж поистине – суета сует!

Я про это напишу – длинный роман, с обилием подробностей и мелочей, который бы тянулся, как их жизнь, медленно и монотонно, чтобы складывалось впечатление, что он никогда не кончится. Кажется, я где-то про это читала? Что надо писать детективный роман так, чтобы читателю казалось, что он будет бесконечным, и так выстроить сюжет, чтобы последняя фраза повторяла первую.

Айше посмотрела на свою схему: кого и в чем подозревать теперь? Никто из этих женщин совершенно точно не мог нанести Семре профессиональный удар по артерии, либо одна из них Мата Хари какая-то! Ни одну из них, немолодых, располневших, скучающих, невозможно было представить в этой роли.

Оставалась подозрительная Гюльтен.

Айше попыталась сосредоточиться и восстановить в памяти образ девушки. Длинная цветастая юбка, темные волосы, собранные на затылке… наверно, Лили не допустила бы иной прически на своей кухне. Ловкие уверенные движения, иногда прорывавшееся возмущение в ответах. Девушка была среднего роста и стройной – это Айше помнила совершенно точно. Но ничего запоминающегося.

«Да я бы не узнала ее, если бы встретила в другой одежде и обстановке! – подумала она. – Интересно, как ее узнала Семра? Вряд ли она видела новую домработницу Лили несколько раз. Или та сама с ней заговорила? Надо бы еще раз поговорить с Селин, хотя вряд ли она что-нибудь дельное вспомнит. Или Кемаля на нее напустить?»

Она еще раз проследила за стрелочками на своей красивой схеме – что с ними делать? Они только путают и никуда не ведут. Можно подрисовать еще одну – про Эминэ и Дилару, но зачем? С ними и так все ясно.

И тотчас же, повинуясь какому-то импульсу, Айше решила, что схему эту спокойно можно выкинуть. Не нужна она никому, как ни жалко потраченного времени и труда! За всем этим стоит что-то совершенно другое, что-то такое, чего мы не понимаем и не можем себе представить. Иначе при чем здесь Азиз, и фирмы, устанавливающие антенны, и удар, нанесенный Семре? Все это никак не укладывается в ту мирную схему ссор и неприязней, которую она, Айше, так старательно рисовала.

Нет, не выбрасывать – схему можно оставить для романа, а во всем этом кроется нечто… а вот, интересно, нет ли и у Гюзель следа от такого удара? Или уже поздно об этом говорить?

А если все происходило не по этой схеме, если нужная стрелка оказалась где-то вне этого большого листа, то не опасно ли для Кемаля следовать за Азизом?

Беспокойство снова охватило ее, она встала и заходила по комнате. Метнулась к темному окну.

«Перестань, – говорила она сама себе, – разве это в первый раз? Он почти всегда приходит поздно, он куда-то бежит, он, в конце концов, постоянно имеет дело с преступниками, а ты сидишь дома, читаешь и пьешь чай. Вот и сиди со своей книжкой!»

Она села и снова наугад открыла Вирджинию Вульф.

«Когда женщина думает о мужчине, – прочитала она, – никого уже не возмущает думающая женщина. А когда женщина пишет записочку, пишущая женщина тоже никого не возмущает».

Айше засмеялась и загнула уголок страницы, чтобы потом когда-нибудь найти эту цитату.

«Вот придет Кемаль, я ему покажу. Ему тоже понравится», – но беспокойство не отпускало, и читать дальше было совершенно невозможно.

Ей безумно захотелось позвонить Кемалю, но какой-то внутренний голос уговаривал ее не делать этого. Ты только помешаешь, говорил этот рассудительный голос, мало ли, как там развиваются события.

Ни Айше, ни этот голос почему-то не сомневались, что события развиваются. Надо звонить, но не ему.

И, проклиная свои предчувствия, которым сама обычно не верила и над которыми так любили подшучивать ее близкие, она бросилась к телефону.

Только бы номер оказался в обычной записной книжке, а не только у Кемаля в телефоне!

 

8

Кемаль сбился со счета.

Кажется, оставался еще один этаж, но неожиданно он очутился перед дверью на чердак и едва успел остановиться. Не врываться же туда сразу, надо хотя бы достать оружие и прислушаться.

Однако прислушаться не удавалось: сердце стучало в ушах и где-то в горле, а никаких отчетливых и громких звуков с чердака не раздавалось. К тому же ливень стучал по крыше, и ветер гудел здесь громче, чем внизу. Тогда он быстро распахнул дверь, зная по опыту, что если дверь скрипучая, то надо открывать ее как можно быстрее. Эта не издала ни звука, и Кемаль, стараясь не производить шума, вступил в темноту чердака. Тотчас же погасла лампочка на последнем этаже у него за спиной, и от этого стал ярче свет, падающий из чердачного окна, и на фоне этого окна, почему-то почти под самой крышей, Кемаль увидел какое-то движение.

Как будто всколыхнулась какая-то ткань или занавеска, и все пропало. Не успев ничего сообразить, он инстинктивно направил на нее пистолет, но целиться в пустоту не было смысла, и он бросился вперед, к этой исчезнувшей тени.

Опять лестница! Хорошо, что маленькая, ведущая на крышу.

Он осторожно выглянул наружу и увидел два силуэта. Они производили странное впечатление: скрюченный мужской, явно с трудом удерживающийся на ногах, и почти слившийся с трубой женский. Больше всего его поразило то, что на голове у женщины был тюрбан, а в руке пистолет.

Кемаль выскочил на крышу, прищурился от дождя и ветра, ухватился рукой за подвернувшуюся опору водяного бака и крикнул:

– Не стрелять! Полиция!

Раздавшийся в ответ выстрел заглушил остальные правильные слова, а женский силуэт скрылся за трубой.

Сколько раз, сидя у экрана телевизора, он обсуждал с Айше эту затягивающую сюжет глупость полицейских! Зачем все эти предупреждения и прочие сантименты, когда понятно, что надо сию секунду обезвредить преступника?! Пусть не убить без суда и следствия, но стрельнуть в руку, держащую оружие, или в ногу, лишь бы задержать и не дать злодею выстрелить первым! Но нет: закон есть закон, хорошие парни не ведут себя, как плохие, – вот и он попался на это, и жгучая боль в левой руке, какой он никогда не испытывал, заставила его пожалеть о собственном занудстве. Он отпустил опору, пошатнулся и сел на мокрую скользкую крышу.

Мужской силуэт переместился, замахал руками, Кемаль узнал Азиза и услышал обрывки каких-то слов, но боль и ветер мешали ему подняться.

Господи, что происходит?!

Мокрая черепица под ногами, эниште на крыше, женщина в тюрбане, выстрелы, ужасная боль в руке – что это за боевик в тихом мирном районе?! И нет надежды, что кто-нибудь услышал выстрел: в такую непогоду люди скорее подумают, что началась гроза.

– Кемаль, это она! Она! – донеслось до него, но слова ничего не объясняли.

Какая еще «она»? Сейчас не до этого! Надо быстро звать эниште и убираться отсюда, пока она их не перестреляла и пока кто-нибудь из них не свалился с этой чертовой крыши! Кто бы ни была эта «она», ей деваться некуда, если она не умеет летать.

Дверь на чердак – путь к спасению – была за спиной Кемаля, и он понимал, что, как только отойдет от нее, чтобы помочь Азизу, женщина сможет быстро броситься к ней и исчезнуть. Даже не делая лишних выстрелов. А если в ее планы входит их сделать?

– Бросайте оружие! – решил потянуть время Кемаль. – Сопротивление бесполезно, дом окружен! Бросайте оружие и выходите.

Но никто не вышел и не бросил никакого оружия, Кемаль услышал крик Азиза, увидел, как тот упал, видимо поскользнувшись, и скрылся за какой-то темной конструкцией. Наше счастье, отстраненно подумал Кемаль, что на крышах, оказывается, столько всего понастроено! И водяные баки, и солнечные батареи, и трубы, и антенны, и еще не пойми что! Раньше Кемаль почему-то никогда не был на крыше – разве что на крышах тех домишек и сараев, в районе которых прошло его детство.

Что-то шевельнулось возле трубы, с которой он не спускал глаз, потому что, в отличие от быстрых героев американских боевиков, не мог придумать, что еще он может сделать, – и он выстрелил в это движение.

– …обязательно убьет! – донесся голос Азиза. – Она всех убила!..

За трубой раздался выстрел и крик, и Кемаль бросился вперед – без всяких тактических соображений, просто потому, что не мог оставаться в бездействии. К своему удивлению, сразу за трубой он увидел скорчившегося почти у края крыши Азиза – странно, что она в него не попала, успел подумать он, прежде чем увидел и женщину, направляющую на него пистолет.

– Хочешь пулю – получишь, – сказала она. – Больше не промахнусь, не надейся. Хотела его вниз скинуть, чтоб вам работы было меньше. Упал, да и все! Но, видимо, не удастся. Ладно, мне все равно…

Понимая, что терять ему нечего, Кемаль прыгнул к трубе. Нас двое, мы мужчины, я вооружен, промелькнуло у него в голове, неужели мы не справимся с этой… восточной бестией?! Вот что значит неожиданность, неподготовленность, да и годы относительно спокойной работы – в основном за компьютером, а не в засадах и погонях!

В американских боевиках плохие парни постоянно промахивались, а герой уворачивался от пуль, как при игре в вышибалы дети уворачиваются от летящего в них мяча. В жизни это вряд ли удастся еще раз, хотя на этот раз труба и помогла мне! Надо срочно придумать что-то… хоть бы Азиз отвлек ее, нас же двое, может быть, мы сумеем…

– Всем оставаться на местах! – вдруг раздалось от оставшейся где-то в его воспоминаниях двери чердака. – Выходить по одному, по моему сигналу, оружие бросать, руки за голову! Стреляем на поражение без предупреждений!

Боясь поверить и узнать показавшийся знакомым голос, Кемаль повернул голову, убедился, что это не бред и не мираж, и, выскочив из-за трубы, схватил уже ничего не предпринимающую женщину. В ее руках не было никакого оружия, и выглядела она испуганной и жалкой.

– Он меня чуть не застрелил, господин начальник! – обращаясь к вновь прибывшим, затараторила она с простонародным восточным акцентом. – На чердак привел, пистолетом грозил, сами понимаете, чего хотел… я на крышу выскочила, я порядочная девушка… потом еще один появился…

– Ах ты, дрянь такая! – запыхавшийся Азиз был не похож на себя. – Да я тебя… я все объясню… она убийца, у них целая организация…

– Он ко мне давно приставал, я уволилась, так он вот, видите, разыскал, настоящий маньяк! Я, господин начальник, порядочная девушка, а никакая не организация!..

– Да не слушайте вы ее! Порядочная!

– Всем в отделение, быстро! Нечего тут, на крыше! Там все выясним, – прикрикнул недовольный промокший Альпер и кивнул остальным. – Заберите-ка их! А ты звони жене сейчас же, – сказал он еще не пришедшему в себя Кемалю, – она там с ума сходит!

– А как же вы?..

– Что – как? Телефон-то у тебя включен, для чего же все эти штучки новейшие придуманы, а? Быстро вычислили. Дольше твоей жене доказывали, что она зря панику поднимает! – засмеялся Альпер. – Если б сразу ее послушали, минут пять назад бы приехали. Хорошо, тут все близко у нас. Но она у тебя сильна! Как ты с такой мегерой живешь, а? Ладно-ладно, шучу! Да иди ты сюда, хватит мокнуть. И звони давай!

И Кемаль позвонил.

– Да не хочу я ничего знать, кроме того, что ты жив! – почти кричала всегда спокойная, даже холодноватая Айше, когда он, уже с перевязанной рукой, согревшийся, в сухой домашней одежде, пытался пить чай в кабинете. – Мне это не интересно, представь себе! Азиз говорит, она говорит… какая, к черту разница?! Не могу я больше все это выносить! Выходи на пенсию и пиши статьи в свою газету дурацкую! И не рассказывай мне ничего, надоели мне детективы ваши!

Ему невыносимо хотелось спать.

Заснуть мешала кружка в руке – вроде он должен выпить горячего чаю? – и ощущение счастья. Ну разве это не настоящее счастье: находиться не на мокрой крыше, под дулом пистолета, а в собственной квартире, и рука не болит, потому что врач что-то в нее вколол, и дождь с ветром шумят не вокруг тебя, а за окном, и жена, любимая жена, ругается и ничего не хочет знать про развязку сюжета?.. Если я засну, лениво думал Кемаль, потом мне опять будет некогда быть счастливым, поэтому я должен пить чай и наслаждаться этим счастьем и покоем. Завтра проснусь – и опять на работу.

И ничего не докажешь, наверное.

Азиз несет какой-то странный, хотя вполне логичный бред про организацию типа масонской ложи, проникшую во многие влиятельные политические партии и финансируемую откуда-то с настоящего Востока. Девушка Гюльтен, вытирая глаза кончиком промокшего тюрбана, рассказывает похожие на правду сказки про обнаруженные у нее в кармане таблетки, которые ей по ее просьбе две недели назад принес Азиз. Они якобы хорошо успокаивают нервы во время климакса, и бедная домработница просто хотела, чтобы противная хозяйка стала менее противной и злобной.

Ее шелковый платок промок до нитки, и ей посоветовали снять его и высушить, но девушка гордо отказалась и одарила всех присутствовавших мужчин таким взглядом, что больше ей никто не посмел делать столь непристойных предложений.