Золотой день

Темиз Яна

Глава 5

 

 

1

Это был сон. Только сон. Слава богу, просто сон. Айше, боясь пошевелиться, повторяла про себя, как заклинание: сон, сон, сон, вот она – я, живая и невредимая. Во сне она умерла. Погибла. Она нашла в себе силы повернуться и придвинуться к мужу. Все тело ныло и болело, как будто сон был явью. Как будто это падение было – было не во сне.

Она поежилась, с трудом выбираясь из наваждения.

Было страшно. Потому что слишком похоже на реальность.

Полупроснувшимся умом она уже осознала, что тело ноет от температуры и мучительного, не желающего проходить гриппа. Она старательно боролась с ним, не выходя из дома, почти не вставая с постели и принимая по часам предписанное ей Кемалем лекарство, но прошло уже два дня, а состояние ее не улучшалось. После приема очередного порошка часа два-три она чувствовала себя более или менее сносно, но чем ближе было время следующей «дозы», тем хуже ей становилось.

«Это не лекарство, я наркотик какой-то, – жаловалась она мужу. – Я только и жду, когда восемь часов пройдут!»

Наверно, и сейчас время действия чудо средства от гриппа прошло. А грипп остался. Поэтому и сны кошмарные снятся, и кости ломит. Разум признал очевидное, но чувства за ним не успевали. Ну да, сон, сон, но ведь очень страшно. Разум даже подловил хозяйку на абсолютно нелогичном выводе: ах, тебе страшно, потому что было похоже на правду, а откуда ты можешь знать, что переживает человек, падая в пропасть? Ты ведь пока жива. И в пропасть никогда не падала. Значит, ты не можешь знать, похоже было на правду или нет.

А во сне действительно была не то что пропасть, а, скорее, очень крутой склон, каких полно на опасных, но неизбежных горных автодорогах. Они с Кемалем ехали куда-то по серпантину, сгущались сумерки, но ощущения опасности не было: она знала, что муж прекрасно водит машину, да и дорога была, в сущности, обыкновенная. Она что-то рассказывала, задавала какие-то вопросы; ей не запомнилось, о чем шла речь в этом приснившемся разговоре. Потому что следующее за ним мгновение затмило все. Она вдруг поняла, что муж не справляется с управлением и машина не вписывается в поворот. Обрыв был справа, с ее стороны; машина медленно накренялась в эту сторону… Удивительно медленно – может быть, так показалось потому, что за момент, предшествующий падению (и пробуждению!), она успела передумать несколько длинных, нормально сформулированных мыслей.

Она успела подумать, что не должна была отвлекать Кемаля разговором, и испытать чувство вины. Что он явно пытается что-то делать рулем и тормозом, и испытать отчаянную, мучительную надежду. Что если машина падает так медленно, то, может быть, есть смысл открыть дверцу и выпрыгнуть, и испытать какую-то первобытную, почти животную жажду жизни – и тотчас же стыд от того, что планирует спасение для одной себя, позабыв о муже. Что машина почему-то не переворачивается, а довольно долго (секунду? две?) съезжает по кустистому склону, и испытать удивление. Что если бы можно было вернуть то мгновение, когда они еще были на дороге, а она отчетливо помнила, каким был этот пограничный момент: вот они едут по нормальному асфальту, без страха и озабоченности дорогой – а вот они уже балансируют на грани между шоссе и пропастью, между жизнью и смертью, – то мгновение, ах, если бы его можно было вернуть!

Какое страшное отчаяние охватило ее от того, что она тогда же совершенно ясно поняла: время вспять не повернешь. Поняла не отстраненно и абстрактно, как понимают эту простую истину все и всегда, а очень объемно, конкретно и ощущая последствия этого последнего знания всей кожей. Никак нельзя вернуться назад, даже если тебе надо вернуться не на год, не на месяц и не на день, а всего лишь на минуту, да что там – на несколько секунд назад. Даже если тебе это жизненно необходимо. И не только время – пространства тоже не вернуть! Невозможно изменить то движение – как податься назад, собрать все-все последние силы и всего на метр – назад?!

И она поняла, что думает свои последние мысли. И с какой-то непередаваемой, не объяснимой потом никакими словами интонацией, наверное, последней интонацией она сказала Кемалю: «Всё». Вложив в это слово и свое отчаяние, и страх, и вину, и только что погибшую надежду, обернувшуюся безнадежностью и реалистическим осознанием, что это конец. Что просто-напросто больше ничего-ничего никогда не будет.

А было пробуждение и попытка избавиться от сна. И странное нежелание забыть этот сон. Она даже постаралась вернуться в него, прожить его заново, чтобы потом рассказать мужу.

Интересно, что бы он мог значить? Сны ведь не возникают из ничего – они плоды нашей собственной фантазии, освобожденной от контроля рассудка и подвластные лишь подсознанию. Одно время Айше увлекалась психологией, Фрейдом, толкованиями снов. Часто они казались ошеломляюще правильными, хотя она хорошо знала, что Юнг, к примеру, те же самые сны интерпретирует совсем по-другому, а многие современные исследователи и вовсе с ними не считаются. И тем не менее она верила откровениям Фрейда, как оракулу.

Пригревшись около спящего мужа, она окончательно проснулась, успокоилась и мысленно усмехнулась: надо же, даже в сонном состоянии голова работает в нужном направлении. Вернее, в двух интересующих ее сейчас направлениях.

«Не забыть сон, чтобы рассказать мужу», – как бы не так!

В книжку ты его вставишь, выбрав подходящее место или изменив неподходящее, – вот ради чего ты не побоялась мысленно перемотать его и медленно просмотреть, вдумчиво вглядываясь в детали.

Потому что теперь можно с уверенностью сказать, что это не пропадет даром. Потому что ее книгу будут печатать! Айше второй день засыпала и просыпалась с этой пока не приевшейся радостной мыслью. От того, что ее роман понравился новому директору издательства, что ему предстоит открывать новую серию под рабочим названием «Интеллектуальный детектив», что тот же редактор, с которым она неоднократно вела бессмысленные разговоры, сводящиеся к банальному «о вкусах не спорят», теперь безоговорочно признал перечисленные им самим недостатки романа его несомненными достоинствами, – от всего этого голова шла кругом и хотелось писать еще одну, оказывается, почти придуманную повесть.

«Толкование снов» – эта мысль возвращала ее и к убийству. То есть не совсем к убийству, правильнее было бы сказать «к смерти» Лили, но по настоянию влиятельных друзей господина Темизеля этот печальный случай было велено расследовать с той же тщательностью, что запланированное, особо жестокое убийство.

Интересно, умеет ли толстая Джан так же хорошо толковать сны, как гадать на кофейной гуще? Надо бы поделиться с ней впечатлениями.

Айше скосила глаза на часы. Шесть утра: через полчаса можно принимать волшебное лекарство и какое-то время чувствовать себя вполне нормально. И не надо собираться на работу. Айше так давно жила в раз и навсегда утвержденном ритме, что ее организм без всякой подсказки со стороны хозяйки функционировал в нем самостоятельно. Она рано просыпалась пять раз в неделю и, хотя каждый вечер на всякий случай включала будильник, обычно опережала его на пять-десять минут. При этом в выходные она спокойно отсыпалась, как будто привычка рано вставать распространялась исключительно на рабочие дни.

Вот и сегодня, несмотря на болезнь, вряд ли удастся опять уснуть. Лучше и не пробовать. Она тихонько выползла из-под теплого одеяла, натянула поверх пижамы толстую домашнюю кофту и отправилась на кухню.

Поставив чайник и обдумывая, с чего начать: с привычного кофе или с лекарства, она вдруг осознала, что перспектива провести целый день дома, никуда не спешить и не выходить ее радует. И это была не просто радость от предстоящего законного безделья, вовсе нет – она сливалась с пока не окончательно проснувшимся и потому неясным чувством, что, оставаясь дома, можно переделать кучу полезных и приятных дел.

Куда более приятных, чем чтение лекций по истории зарубежной литературы.

Наверно, я переутомилась, подумала Айше. Или это из-за болезни. Или из-за того, что мне хочется поработать над книгой. Или… да, разумеется, в основном, из-за того, что дома можно беспрепятственно заниматься тем же, чем и вчера: разбирать показания женщин, побывавших на золотом дне, ждать звонков от мужа с новой информацией, придумывать и задавать ему вопросы, ответы на которые хорошо бы найти.

И Айше предвкушала еще один такой день сыщика-любителя с удовольствием.

И, закончив утренние дела и проводив мужа, устроилась в кабинете с магнитофоном и бумагой.

 

2

Нормального листа уже не хватало.

Айше отыскала когда-то зачем-то купленный женой ее брата набор бумаги для рисования. Часть этого набора осталась у нее в столе, потому что Эмель имела привычку делать зарисовки узоров для кружев и росписи тканей прямо там, где они приходили ей в голову. Кроме того, невестка искренне полагала, что Айше что-то смыслит в моде и дизайне и обладает прекрасным вкусом, и поэтому часто советовалась с ней, делая наброски в ее присутствии.

Словом, огромная, занявшая почти весь письменный стол бумага нашлась.

И Айше принялась переносить на нее все свои разрозненные записи, пытаясь превратить их в нечто более или менее последовательное и логичное. Не переставая удивляться, до какой же степени человеческое сознание искажает реальную картину мира. Эта картина настолько зависит от индивидуального восприятия, что неудивительно, если какой-нибудь Шопенгауэр вдруг начинает сомневаться: а есть ли вообще она – эта объективная реальность, или реальны лишь наши представления о ней? «Мир как воля и представление» – кажется, так это называется?

А если не отвлекаться на философию, то вот они перед ней: одиннадцать субъективных представлений о золотом дне, из которых им с Кемалем нужно получить одно, и желательно максимально приближенное к действительно происходившим событиям описание. Не хватало, естественно, Лили и куда-то уехавшей Гюзель.

Их, оказывается, было тринадцать.

Роковое число, находка для детектива. Впрочем, уже использованная находка, а значит, штамп. Покойная Лили, с ее сословными предрассудками, конечно, не стала бы считать прислугу. Которая позвонила в воскресенье вечером, чтобы узнать у своей хозяйки, во сколько ей следует явиться в понедельник. Специально дежуривший в квартире, чтобы фиксировать все подозрительные звонки, полицейский сообщил ей, что явиться ей надлежит в участок, и чем скорее, тем лучше. Что она, перепугавшись, и сделала немедленно, и ее отчет, правда мало что добавляющий к уже известным фактам, тоже лежал сейчас перед Айше.

Подразумевалось, что обобщением и анализом полученной информации занимается Кемаль, но Айше так хотелось попробовать себя в роли сыщика, тем более что она сама была участницей событий, и занятый до невозможности муж только приветствовал ее благие намерения. Кстати, и в университет рваться не будет. Начальство же «в интересах целесообразности» на все закрыло глаза, требуя от подчиненных всего-навсего немедленного результата в виде, во-первых, раскрытого убийства госпожи Темизель и арестованного убийцы; во-вторых, убедительных доказательств того, что никакого убийства не было и дело можно закрыть, и, в-третьих, получения всех возможных сведений о подпольном производстве и распространении наркотических препаратов, один из которых каким-то образом оказался у потерпевшей. Впрочем, начальству в интересах той же целесообразности, разумеется, не сообщали, кто из подчиненных делает ту или иную часть работы, а кому помогают незаконно привлеченные к этому делу частные лица.

Айше с трудом продиралась сквозь собственные записи и противоречивые показания свидетельниц. Даже о таком простом и, в сущности, неважном моменте, как кто пришел первым, а кто вторым, у женщин не было единого мнения. И она от души радовалась, что избавляет мужа от бесполезной, нудной и выводящей из себя любого мужчину работы. Хотя Кемаль, надо признать, выполнил бы ее не хуже, потому что привык тщательно и скрупулезно собирать любые мелочи и относиться к ним серьезно. Айше пришлось однажды испытать это на себе, а потом неоднократно наблюдать, как он работает, будучи в курсе всех его дел.

Но сейчас его серьезность, занудство и вдумчивость, похоже, были не нужны. Скорее всего, все аналитические потуги Айше окажутся бесполезными. Не было никаких доказательств того, что Лили выпила смертельное лекарство на золотом дне. Время его действия, по утверждению экспертов, нельзя было рассчитать с точностью до минуты, оно во многом зависело от индивидуальных особенностей организма, от того, принимал ли человек раньше наркотики и транквилизаторы, пил ли в этот день что-либо спиртное и так далее. В случае с Лили, которая не употребляла алкоголя и, по словам ее врача и мужа, никогда не пользовалась никаким снотворным, время приема отравившего ее препарата можно было установить с точностью до часа, а то и до полутора.

И, следовательно, побывавшие на золотом дне женщины могут не иметь к произошедшей трагедии ни малейшего отношения. А значит, вся кропотливая работа, на которую добровольно обрекла себя Айше, скорее всего, никому не нужна.

Ушедшая позже всех домработница оставила свою хозяйку живой – правда, уставшей и сонной, из-за чего она даже отпустила девушку, не проверив по обыкновению, как та навела чистоту на кухне, и не сделав ей ни единого замечания. По словам Гюльтен, не слишком внимательно следившей за временем, это было буквально через десять-пятнадцать минут после ухода гостей: столько ей потребовалось, чтобы убрать кофейные чашки в посудомоечную машину, включить ее, протереть столики в зимнем саду и быстро глянуть, все ли в порядке в гостиной и на кухне. После чего она явилась пред светлые очи ее величества хозяйки и ожидала услышать что угодно, кроме спокойного: «Можешь идти, Гюльтен, сегодня ты больше не нужна. Позвонишь в воскресенье».

Айше перечитала недавно сделанную ею запись:

– Скажите, пожалуйста, вы относили стакан с водой в спальню хозяйки?

– Да, конечно, как всегда.

– То есть вы каждый вечер ставили на тумбочку возле кровати стакан воды?

– Да… ну… если работала до вечера.

– И в тот вечер вы его отнесли?

– Да, говорю же… отнесла.

– Полный стакан?

– Ну… кажется… не совсем уж полный, конечно… нормальный.

– Когда вы это сделали?

– Ну… как убралась, так и… на кухню заглянула, проверила, как там что, нет ли чего такого, кувшин с водой увидала да и вспомнила… а то бы она потом ругаться стала.

– Госпожа Лили часто ругалась?

– Ну… да… не знаю, как все… только если пылесос неожиданно включишь или что-нибудь такое…

Дальше Айше не записывала.

Реплики девушки, ее ахи, охи и всхлипы с трудом превращались из звуков на диктофонной пленке в поддающийся записи на бумаге текст. Просторечие, неискоренимый акцент, присущий выходцам из восточных районов страны, слова-паразиты, незавершенные или синтаксически небрежные фразы – все это было Айше неприятно, чуждо и непривычно. Круг ее общения и образ жизни практически исключал столкновение с неграмотностью, и она искренне негодовала, когда ее студенты не знали, как звали Верлена и какие поэты входили в состав «озерной школы». Контакты же с людьми, подобными Гюльтен, сводились к диалогам с рыночными торговцами, но они не раздражали ее, поскольку были нечастыми, неизбежными и предельно краткими. Да, честно говоря, она никогда о них и не задумывалась.

Откровения домработницы почему-то раздражали.

Девушка рассказывала о своих взаимоотношениях с покойной хозяйкой, увязая в ненужных подробностях, повторяя одно и то же по несколько раз, перепрыгивая с предмета на предмет, бестолково пытаясь как можно лучше ответить на задаваемые вопросы, но, похоже, ничего не скрывая. Если бы она была хоть в чем-то виновата, ей бы хватило ума следовать неведомому ей правилу древних “aut bene, aut nihil”. Она инстинктивно расхваливала бы хозяйку и убивалась по ней, и чем сильнее была бы ее ненависть к придирчивой и надменной Лили, тем старательнее девушка демонстрировала бы прямо противоположные чувства. Успешно или нет – это другой вопрос, это зависело бы от ее изворотливости и актерских способностей и от степени виновности, а разоблачение неискренности было бы лишь делом времени и техники.

Но девушка, не стесняясь, выплескивала свои обиды.

Айше, имевшая возможность наблюдать отношения прислуги и хозяйки в течение целого вечера, могла поклясться, что домработница ничего не преувеличивает и не придумывает. Однако если на золотом дне симпатии Айше были скорее на стороне молчаливой Гюльтен, то, стоило ей заговорить, демократичное сочувствие отчего-то отступило перед раздражением.

«Лингвистический снобизм» – заклеймила она сама себя и, перемотав пленку, решила послушать-таки еще раз отдельные места, чтобы потом не путаться, отчитываясь перед мужем, и просто чтобы больше к ним не возвращаться. Раньше времени нажав кнопку, она, конечно же, попала не на то место, и ей снова пришлось выслушать, как, оказывается, богатые бездельницы третируют наемную рабочую силу.

«Какое счастье, – вдруг подумала она, – что я никогда не жила такой жизнью! А ведь тоже могла бы попасть если не в прислуги, то в девушки, разносящие чай, точно. Если бы брат не помог мне выучиться… где бы ты, интересно, была, а? И нечего злиться на чье-то плохое произношение, а то будешь как Лили…»

Вслушиваясь в жалобы девушки, она признала, что в них действительно нет всепоглощающей обиды и иссушающей душу ненависти, которые могли бы толкнуть ее на убийство. Кемаль рассказывал недавно о случившейся в одном из высотных домов кооператива «Арыкент» трагедии, и Айше невольно вспомнила этот случай.

Домработница-гагаузка, нелегально приехавшая на заработки, бесправное и забитое существо неопределенного возраста, которой молодая беременная хозяйка и ее чрезмерно заботливая свекровь не позволяли ни выходить из дому, ни разговаривать не по делу, которую заставляли ежедневно натирать каждую паркетинку в огромной квартире, и ежедневно же мыть все хрусталинки на всех люстрах, и стирать вручную льняные скатерти и джинсы, и запрещали выходить из ее комнаты после девяти вечера, если не было нужды в ее услугах, – словом, эта современная рабыня Изаура, не имевшая даже возможности сбежать домой, в свою неблагополучную, но родную Молдавию, потому что паспорт был у хозяев, а за просроченную визу надо было платить, а на штраф заработать, дошла до такой степени отчаяния, безысходности и ненависти, что столкнула пожилую женщину с подоконника тринадцатого этажа. Куда та влезла, чтобы еще раз показать своей бессловесной Золушке, как нормальные по ее понятиям женщины моют окна.

Кемаль в тот день вернулся мрачным и говорил, что никогда не видел таких дошедших до крайности людей, как эта немолодая, бьющаяся в истерике убийца, говорящая на распространенном в некоторых районах Молдавии гагаузском языке, относящемся к группе тюркских и похожем на исковерканный турецкий. Женщина кричала, и плакала, и, утратив элементарный здравый смысл и престав ориентироваться в реальности, искренне доказывала, что она была права, что старуха своим обращением с ней ничего иного не заслужила, что ее, разумеется, следует оправдать прямо сейчас, если принять во внимание все издевательства, которым ее подвергали. Оправдать, и дать спокойно домыть окна, которые она моет ничуть не хуже покойной. И она не может идти в тюрьму: у нее еще много работы, а молодая хозяйка не заплатит ей за эти прогулы.

Нет, жалобы Гюльтен были на этом фоне вполне умеренными. И все же слушать подробности Айше было почему-то неприятно.

Наконец она добралась до интересовавшего ее места.

«Нет-нет, что вы! Конечно, не брала! У хозяйки украшений знаете сколько! Я же там два месяца работала, и ни разу ничего! Ну зачем бы я у гостьи стала красть?! Да и как украдешь, ежели он на руке, браслет-то?! Я из шкатулки хозяйкиной и то ничего не брала, хотя так просто! Мне же работа нужна, а не браслеты всякие! Что бы я с ним делать-то стала? Такую дорогущую вещь и не продашь, небось…»

Дослушав пленку, Айше с облегчением вздохнула и убрала ее в пакет к другим прослушанным кассетам. Она выписала из них все, что сочла нужным; сценарий золотого дня на большом листе бумаги постепенно начинал вырисовываться; Айше, забавляясь обнаруживаемыми без конца противоречиями, находила места тем или иным диалогам, удивляясь тому, что из некоторых разговоров не слышала ни слова, и тому, как ее собственные слова были пересказаны теми, кто полагал, что понял ее правильно.

С финалом же вообще был полный провал. Все женщины, как сговорившись, утверждали: «Мы искали браслет». Опустив при этом все взаимные упреки и обвинения, от которых даже ей, постороннему человеку, сделалось неловко и стыдно.

Надо бы припомнить получше, что они друг другу наговорили. И понять, чем ей так не понравились показания домработницы. Она уже почти перенеслась мыслью в шикарный зимний сад несчастной Лили, когда раздался телефонный звонок.

 

3

– Айше, милая, как дела? Узнала?

– София, ну что ты спрашиваешь? Как я могу тебя не узнать?

– Мы в последнее время так мало общались. Ай, знаешь… ты не против, если я тебя так и буду называть?

Айше оценила деликатность Софии, которая, впрочем, была бы таковой, если бы она не задала последнего вопроса, а просто… что? Просто стала бы звать ее Айше? Нет, София, как обычно, психологически точна: перемена обращения была бы заметна, уж Айше-то ее непременно заметила бы, и это было бы куда более бестактным напоминанием о прошлом, чем прямой вопрос.

София, как и все ее прежние соседи и друзья, полагала, что любое упоминание об Октае, ее бывшем возлюбленном, называвшем ее «Ай» – «Луна», было ей неприятно. И Айше подтверждала это предположение всем своим поведением: она наотрез отказывалась появляться в доме, где жила прежде, она перестала общаться со старыми друзьями, к которым ходила в гости вместе с красавцем-доктором, и, казалось, хотела вычеркнуть эту страницу из своей жизни.

Внешне все выглядело именно так, и Айше никого не разубеждала.

Не объяснять же, в самом деле, что Октай и все с ним связанное ей совершенно безразличны, а появляться в том доме она не хочет по совсем иной причине.

Чтобы не встречаться со спокойной, счастливой убийцей, своей бывшей подругой.

– Называй, разумеется. Как твои дела?

– Ай, можно я к тебе приеду? Элиф сказала, что у тебя грипп и ты сидишь дома. Надо кое-что рассказать. Я в тот день… словом, когда твой Кемаль меня в воскресенье допрашивал, я еще не решила, промолчать или нет. И промолчала. А вчера весь день думала, думала, со всеми нашими по телефону разные дела обсудила. Видишь ли, получается, что каждая обязательно будет скрывать какую-нибудь ерунду, лично для нее очень важную, а вы в результате начнете не тех подозревать или вообще запутаетесь.

– И ты решила?..

– Да. Я все расскажу. Потому что, в сущности, ничего плохого в этом нет. Мне так и так хотелось с тобой посоветоваться. Именно с тобой, – подчеркнула она, – потому что только ты смотришь на это свободно, а другие женщины… я и так знаю, что они мне скажут. Так я подъеду?

– Хорошо, – поколебавшись, согласилась Айше. Сколько ей понадобится, чтобы добраться? Насколько она знала Софию, та не потратит ни минуты на переодевание и макияж, значит, минут через пятнадцать-двадцать она будет здесь. Если повезет с автобусом, то и раньше.

Айше начала быстро убирать в ящики стола кассеты, диктофон, свои записи и заметки. Принимать Софию придется в кабинете, гостиная же давно не топлена, и будет нехорошо, если она увидит всю эту полицейскую кухню. Еще раздумает откровенничать, чего доброго…

Остался только большой лист бумаги для рисования – результат ее двухдневного труда. Мять и складывать его не хотелось: на плотной бумаге останутся заломы, аккуратный сценарий будет выглядеть неряшливо, ей будет противно на него смотреть и тем более писать на нем. Не долго думая, она схватила лист и засунула его за книжный шкаф, постаравшись поставить вертикально. Плотный жесткий лист послушно встал, как она хотела. Айше прибрала и переложила еще несколько вещей, находящихся, по ее мнению, не на своем месте, и комната приобрела вполне приемлемый вид если не для приема гостей, то для милой беседы со старой подругой.

Похоже, один из красных знаков вопроса, которые Айше ставила на своей схеме в тех местах, где в диалогах мелькало что-то настораживающее или непонятное лично ей, не знающей всех хитросплетений в историях отношений этих женщин, – один из этих знаков можно будет стереть. Она отчетливо помнила, что между Софией и Лили существовало какое-то напряжение, прорывавшееся наружу в некоторых фразах. Насчет чего?

Айше не помнила, но у нее было смутное ощущение, что Лили недолюбливала свою приятельницу, презрительно выговаривала ей за помощь прислуге, возражала по каким-то ничтожным поводам, и возможно, София намерена об этом рассказать.

Айше поставила чайник и стала высчитывать, когда наконец можно будет принять лекарство. Его действие явно подходило к концу: насморк, о котором она не вспоминала уже часа три, снова напомнил о себе, горло не то что заболело, просто чем-то мешало, вернулся легкий озноб, и захотелось полежать, закрыв глаза, и выпить горячего чаю. А лучше – сразу лекарства! Тогда через некоторое время опять почувствуешь себя человеком. Ну и что, что еще полчаса полагается ждать? Все-таки к приходу Софии желательно быть в форме.

Найдя еще несколько оправданий своему малодушию, Айше решительно вытащила заветный пакетик и высыпала волшебный порошок в кружку с Бейкер-стрит.

«Интересно, – подумала она, сделав первый глоток и наслаждаясь разливающимся по телу теплом, – что же у них там с этим стаканом? Девушка отнесла почти полный, отпечатки пальцев только ее, отпечаток губ неизвестно чей, но, скорее всего, хозяйки, потому что со следами помады, а домработница, по-моему, была не накрашена, воды осталось меньше половины. Вопрос: кто же и каким образом ее пил? Самый простой ответ: пила Лили, а стакан держала девушка. Но она это отрицает. Говорит, что ушла, когда хозяйка была еще не переодета на ночь, только сменила туфли на тапочки и сняла украшения. Вот если бы Лили уже легла, к тому же плохо себя чувствовала, тогда домработница вполне могла подержать ей стакан. Чтобы запить лекарство, например. Но девушка утверждает, что просто отнесла воду.

Второй вариант: относя стакан, она из него отпила, помада у нее была, но я ее не заметила, Лили к стакану не прикасалась, а девушка не признаётся, потому что ей неловко. Или она забыла. Или еще почему-то.

Вариант третий: девушка лжет. Она держала стакан, когда Лили из него пила, но не хочет сознаться в этом. Почему?

Вариант четвертый, маловероятный: девушка говорит правду, а Лили брала стакан салфеткой, платком или еще чем-то. Но зачем?! Ерунда.

Вариант пятый: после ухода девушки к Лили кто-то пришел. И этот кто-то убийца. Потому что если нормальный человек подает другому воду, он не пользуется платком, салфеткой, перчатками, чтобы подержать стакан. И Лили его непременно знала, и близко знала, раз позволила оказать себе такую… почти интимную услугу, а не просто пустила в дом поздно вечером. Странно, что она в этом случае не заметила этих перчаток, или платка, или чего еще там. И если это убийца и он, предположим, дал ей то самое лекарство, то почему он вообще не убрал и не вытер стакан?.. А потому! Куда бы он его дел? Посудомоечная машина запущена, вручную в этом доме ничего не моют (а он об этом знает!), вымытый им стакан отличался бы от остальных. Для экспертов, во всяком случае. В машине же другие моющие средства используются. И потом, так естественнее: женщина умирает, приняв не то лекарство, значит, должен быть и стакан с ее собственными отпечатками. Убийца не предполагал, что там не ее отпечатки! Такой вариант похож на правду. Только… кого бы она, эта непростая или прикидывающаяся непростой и особенной Лили, допустила до такой близости?

Мужа? Муж отпадает – алиби. Прислугу, поскольку она что-то вроде кухонной утвари, а не человек. Любовника. Родственницу или родственника. Надо выяснить, существуют ли они. Кажется, кто-то что-то говорил о ее брате?..

Кого еще? Подругу? Пожалуй.

Если бы одна из них вернулась, скажем, что-то забыв. Зашла, застала Лили уже в ночной рубашке, усталую, сонную, сказала: ложись, милочка, ты сегодня измучилась, у тебя столько хлопот было, выпей вот водички… Это в случае, если она отраву раньше дала, в кофе, к примеру. Тогда, кстати, понятно, почему Лили сонная и мало что соображает.

А если на золотом дне отравить ее не удалось, то очень логично вернуться, как-то это объяснив, и к слову ввернуть: вот, мол, у меня такая волшебная таблеточка, американская или еще какая-нибудь, от мигрени, усталости, бессонницы, климакса – от всего. От жизни.

Дальше по первой модели: ложись, милочка, ты сегодня устала, выпей вот таблеточку. В первом случае, если допустить, что она была на золотом дне и там же дала Лили лекарство, не очень понятно, зачем бы ей возвращаться? Проверить, подействовало ли? Как это Диларе свекровь сказала: «Проверить, не умерла ли я?!»

Мы с Элиф и Гюзель уходили последними, и при нас никто ей, понятно, воды не подносил. Значит, кто-то пришел потом.

И только женщина подумала бы про посудомоечную машину. А, с другой стороны, мужчина побоялся бы мыть стакан, чтобы не наследить на кухне, и мог оставить его, чтобы имитировать самоубийство или роковую случайность. Ладно, больше я все равно никаких объяснений придумать не могу. Надо Кемаля спросить, чья там помада осталась. Лили или нет? И можно ли установить, приходил ли к ней кто-нибудь после нашего ухода? Там же, консьерж, наверное, есть. И, скорее всего, все это уже выяснили без моих подсказок. А вот и София!»

– Как ты быстро доехала! – улыбнулась она бывшей соседке и отступила на шаг: – Не целуйся со мной, это же грипп. Проходи сюда, в кабинет, в гостиной у нас так холодно.

– У меня тоже. Нашу огромную квартиру не протопишь, ты же знаешь. Позакрывала все, что могла, и все равно без толку: первый этаж. У тебя здесь еще ничего. Куда бы мне куртку пристроить? Она вся мокрая.

– Разве там дождь? – удивилась Айше. – Я и не заметила.

– Недавно пошел. Я из дома без зонта вышла, а возвращаться не захотелось.

– Кофе хочешь? Или чай?

– Все хочу! Что погорячее. Ох, здесь у тебя тепло, замечательно, – София вошла в кабинет и, не садясь, принялась снимать теплую одежду: сначала толстую кофту, потом связанный из множества разноцветных ниток (видимо, остатков других вещей) жилет. – Видела? – она насмешливо продемонстрировала еще несколько слоев одежды: под жилетом оказался свитер из тонкой шерсти, под ним водолазка, закрывающая горло, которую София приподняла, показав теплую нижнюю майку. – Как старая бабка! В нашей проклятой квартире иначе не оденешься. Ей-богу, на улице и то теплее… Джан нашла браслет! – неожиданно переменила тему она.

– Да что ты?! Где же?

– В сумке. В собственной сумке, представь себе.

– Значит, она его уронила в сумку? – уже договорив свое предположение, Айше поняла, что этого никак не могло быть. Перед глазами совершенно ясно возникла картинка: толстая, увешанная драгоценностями Джан сидит в своем кресле, рядом с ней – дочь, с другой стороны – Филиз, и никакой сумки поблизости не наблюдается.

Правда, услужливая писательская фантазия тут же выдала вполне приемлемую версию:

– Когда мы переходили в зимний сад, она наверняка лазила в сумку за какой-нибудь косметикой, а браслет мог расстегнуться и упасть туда. Она же обнаружила пропажу в зимнем саду.

Сказав это, Айше сделала вид, что заторопилась на кухню.

«Она обнаружила пропажу в зимнем саду»! Зато кое-кто обнаружил ее гораздо раньше. Вездесущая Семра, наговорившая Кемалю две кассеты.

Ладно, потом обдумаем. Все равно Софии (и никому из них!) нельзя выдавать свою излишнюю осведомленность, иначе все дамы об этом рано или поздно прознают, и у мужа будут неприятности.

– … не могло! – услышала она, вернувшись с чашкой кофе для гостьи, – Семра сказала Селин, Селин сказала Элиф, а Элиф мне, что браслет пропал еще в гостиной. А сумка Джан стояла в прихожей. Семра сказала, что браслет взяла Филиз, представляешь?!

 

4

«Семра сказала Селин, Селин сказала Элиф, Элиф сказала Софии…» И так до бесконечности, как в какой-нибудь давно забытой детской считалке. А чего еще следовало ожидать? Беспроволочный телеграф.

Этих женщин надо было запереть в одиночных камерах, а потом уже вести следствие. К счастью, Кемаль это прекрасно понимал, потому и поспешил обойти их всех в самое короткое время. Хотя что для них – короткое время? Первая же после беседы с сыщиком имела возможность броситься к телефону и обзвонить остальных.

Сообщить о смерти Лили. Предупредить о предстоящем визите полицейского. Поделиться впечатлениями. Догадками. Подозрениями.

Таким дамам бесполезно говорить о необходимости соблюдать какие-то тайны. Интересы следствия для них ничто, а собственный интерес и желание выглядеть самой информированной и посвященной – вещи весьма важные.

«Бедная Лили… как?!. Ты еще не знаешь?! А у меня уже была полиция!» – ради этих слов они запросто забудут любые предупреждения и данные обещания. Просто потому, что в их мире «уже» весит куда больше, чем «еще не». Никому не говорить? А я и не говорила никому, кроме… но вы же все равно к ним пойдете, значит, с ними можно. А уж если предупредить, что с ними-то как раз и нежелательно, – кнопки телефона будут нажаты, едва за полицейским закроется дверь.

Кемаль, правда, прибегнул к некоторым уловкам, чтобы по возможности свести обмен впечатлениями к минимуму. Что поделаешь: где взять десять сыщиков, которых можно одновременно отправить к нужным свидетельницам? По одному несчастному делу, которое и убийством-то считается с большой натяжкой.

Уловки Кемаля свелись к следующему. Собравшись к жаждущей его видеть Семре, он позвонил сестре и попросил ее срочно приехать к ним. Одна из дам оказалась таким образом в изоляции под наблюдением Айше. Ее уже обо всем допросили, не доверив эту миссию родному брату, и она клялась и божилась, что никому ничего… может быть, и так.

Семре Кемаль сообщил, что поговорил уже со всеми, кроме ее двух соседок. Лишив ее надежды стать вестницей. А соседок предупреждать поздно: полицейский-то на пороге, и, что обидно, в глазок не увидишь – на чьем. Так что праздник обмена информацией этим трем придется отложить до его ухода. Наверняка найдут такое окошко, откуда будет видно, как он садится в машину и отчаливает. Они увидят. Даже если стемнеет.

Дилару и Гюзель Кемаль исключил из экстренного списка. Субботний день, работающие женщины. Либо бегают по магазинам, либо навещают родных, либо заняты какими-то домашними делами, до которых в рабочие дни не доходят руки. На всякий случай Айше набрала два номера: журналистки не было дома, что совершенно закономерно, на то она и журналистка; а свекровь Дилары недовольно проскрипела, что вся семья, кроме нее, на даче (господи, что там делать в такой холод? Отдыхать от свекрови, разве что?) и вернется вечером в воскресенье.

Айше настаивала на нейтрализации Джан: ей почти наверняка позвонит каждая и все сообщит, а сама Джан не преминет выболтать все новости и собственные домыслы кому ни попадя.

– Ей сейчас не до того, – уверял Кемаль, – у нее любимый сыночек полночи провел в участке, да к тому же она узнала, что у парня имеется машина, а она не в курсе дела. И из-за браслета переживает. И потом: кто ей позвонит? Я обойду трех соседок, они после этого будут два часа в собственном соку вариться, правильно? Дальше: Элиф у тебя, Дилары и Гюзель нет, я от Семры и компании сразу поеду к Филиз, а от нее к Джан. Если они и успеют созвониться, все детали согласовать и пережевать не смогут. А Софию уж я тебе оставлю, к ней я сегодня, скорее всего, не доеду. Позвони, пока Элиф нет, придумай что-нибудь, разведай заодно, что она уже знает…

К Софии Кемаль отправился в воскресенье, воскресным же вечером удалось застать Дилару. И весь понедельник Айше слушала записи и делала выписки, пытаясь понять две вещи.

Во-первых, кто из присутствовавших на золотом дне женщин так сильно не любил хозяйку, что мог желать ее смерти? И не просто желать, а дойти до активных действий, чтобы это желание осуществить? Как говорится в классических детективах, мотив. Должен же быть мотив. Пока он не просматривался.

Во-вторых, возможность. Если исходить из предположения, что смертельное лекарство Лили выпила на золотом дне, то кто мог что-то подсыпать ей в кофе или подсунуть таблетку? Причем так, чтобы никто не заметил. Но если в классических детективах обычно всплывают чьи-то подозрительные жесты или перемещения, то в записях Айше царила полная неразбериха.

Как и на золотом дне.

Как и во всей этой истории.

Никаких подозреваемых или, наоборот, абсолютно не подходящих на эту роль не было.

Все и никто. Все или никто.

Каждая могла и ни одна не смогла бы незаметно.

Айше слушала Софию, ожидая, когда она перейдет к главному. Ведь не ради сообщения о браслете она пришла.

Семра сказала Селин, Селин сказала Элиф, Элиф сказала Софии, София сейчас говорит мне… Да, Кемаль явно недооценил оперативность передачи информации. Впрочем, ничего нового. Семра и Кемалю сказала то же самое: что браслет Джан взяла Филиз. И не только это. Еще много всего.

«…Вы не поверите, но, по-моему, у нас все друг друга терпеть не могли», – «Я поверю, а ты? – комментировал Кемаль, когда они прослушивали запись. – Не для того она меня вызвала, чтобы поведать, как они все друг друга любили!» – «Мы ведь сто лет знакомы и раз в месяц непременно встречались… встречаемся… теперь-то, наверно, перестанем. Я уверена, Лили отравили по ошибке. Нет-нет, это не может быть несчастный случай, говорю я вам! Я еще вчера, когда Лили была жива-здорова, хотела поговорить с Айше, она, наверно, рассказывала? Так вот, я и хотела, чтобы она во всем этом разобралась, она ведь детективы пишет. А в полицию разве с одними подозрениями пойдешь? Вы уж меня простите, Кемаль, но никто бы меня там у вас и слушать не стал. Решили бы, что у старушки мания преследования. Но теперь-то! Теперь-то ясно, что все эти отравления – никакая не случайность! И отравить хотели не Лили, вовсе нет! Ей ни разу плохо не было после золотых дней. Отравить хотели меня! Меня! Я же вчера еще, когда…»

Она говорила правду. В том смысле, что не лгала. Она действительно вчера еще намекала на что-то, и многозначительно шептала, и обещала некие откровения, и ничего не ела. Словом, она верила, что говорит правду.

Еще не подозревая о смерти приятельницы, она поведала терпеливому Кемалю страшную историю отравлений, целью которых была, разумеется, расправа с госпожой Семрой. Ибо она, как говорят в плохих фильмах про шпионов, слишком много знает.

Кемаль старался, как мог, направлять обрушившийся на него Ниагарой поток сознания в нужное русло. Что именно она, госпожа Семра, знает такого, чтобы кому-то понадобилось ее молчание? Причем гарантированное, вечное молчание, а не такое, о котором можно договориться или за которое заплатить? Конечно, с ягнятами не договариваются, но их и убивают с первой попытки.

Выяснилось: госпожу Семру за незаурядный ум и практическую сметку не любят все. Буквально все. Потому что она знает… Не допуская возвращения в ту же реку, Кемаль позволил себе повысить голос. Что именно она знает?!

Она, например, знает, что сын Филиз совершил растрату, набрал кредитов в куче банков и к нему вот-вот нагрянет судебный исполнитель. А у Филиз собственных денег нет и сроду не было. Откуда?.. Как это «откуда она знает»? В этом месте на пленке была пауза, заполненная, судя по всему, изумленным взглядом и выразительной мимикой.

Надо же такое спросить! Откуда она знает? Откуда все всегда всё узнают? Ну, если вам надо точно… моя дочь Шейда общается с другим сыном Филиз, с младшим, – он и рассказал.

Поэтому Филиз и украла браслет. Он расстегнулся и соскользнул, Джан, наверно, его плохо застегнула, ведь браслет этот не ее, а ее дочери, она вечно у Илайды драгоценности берет, хочет всем пыль в глаза пустить, как будто все вокруг идиоты и ничего не замечают, а это не так, и я, к примеру, прекрасно знала, что все эти побрякушки, которыми она увешана… Что? Да-да, я и говорю: расстегнулся и упал, я сама видела как. И только собралась его поднять и хозяйке отдать, камни-то там дорогие, сразу видно, я еще подумала, что надо его Илайде отдать, а не Джан, чтобы она не воображала, что умнее всех… Что? Да, только собралась встать – смотрю: Филиз наклонилась, небрежно так зажала его в ладони, он же хоть и толстый, но мягкий – цепочка, в сущности.

А деть-то его ей некуда: сумки рядом нет, водолазка в обтяжку и карманы на джинсах закрывает. Да и джинсы – того и гляди по швам треснут, Филиз всегда так ужасно одевается, вечно в брюках, кошмар, совсем вкуса нет! Так вот, в карман, особенно сидя, ничего не положишь. Она руку с браслетом к себе прижала, как будто у нее бок болит, а в руке вроде как и нет ничего.

Но главное не это, а то, что Филиз видела, что Семра все видела и…

Вопрос: госпожа Семра, припомните поточнее, когда вы узнали от дочери о растрате?

Недели две-три назад? Не раньше? Нет-нет, определенно не раньше.

Вот видите, госпожа Семра, это означает, что ваша подруга никак не могла быть заинтересована в том, чтобы отравить вас два месяца назад.

Кемаль произносил это ровным, спокойным голосом, внутренне кипя от негодования: не могла, что ли, сама сопоставить?! Да и повод ничтожный! Ладно бы еще из-за браслета: быть уличенной в краже, да у давней подруги, – это, может быть, и стоило того, чтобы задумать убийство, только вот отравлена на этот раз отнюдь не Семра. И не понарошку.

Правда, Лили тоже могла заметить манипуляции с браслетом (если они были, а не померещились его впечатлительной собеседнице), могла пригрозить Филиз (или другой воровке – эту вероятность тоже нельзя сбрасывать со счетов), и как мотив это очень даже… вполне… надо потом проверить.

Не зная о смерти Лили, Семра заменила отвергнутую Филиз сначала на Джан, которая всю жизнь завидовала тому, как Семра замечательно воспитывала красавицу и умницу дочь, сравнивала ее со своей Илайдой, разумеется, не в пользу последней. Потом на Софию, которая терпеть не может Семру, потому что Осман, ее муж, всегда зарабатывал куда больше, чем муж Софии, и той приходилось вечно подрабатывать шитьем. Потом на Эминэ, которая однажды сдуру проговорилась о предстоящей ей операции: рак груди, не шуточки, правда, в начальной стадии, и все обошлось, но, тем не менее, кто, кроме вездесущей Семры, знает, что у красавицы протез?

Затем наступил черед Дилары, которая, оказывается, сначала поставила Эминэ не тот диагноз, из-за чего, собственно говоря… И кто, кроме Семры, знает, как Селин ругается с мужем и со своей приемной девчонкой, это на людях она с ней сюсюкает, а в доме, между прочим, слышимость идеальная… А Гюзель никогда не любила ее, потому что… И Лили, ну, Лили вообще всех нас едва выносила, это отдельный разговор, просто никто об этом не догадывается, но госпожа Семра, конечно, знает… Кроме того, госпожа Лили делала у Дилары аборт, а Семра совершенно случайно увидела (сказала бы лучше: разыскала и сунула нос!) ее карточку, когда у них в больнице еще компьютеров не было.

Бывший на грани отчаяния (сколько потерянного времени! сколько пустой болтовни! ни одного интересного факта!) Кемаль от последнего сообщения слегка оживился: хоть какая-то информация о Лили, – и решительно пресек дальнейшие словоизлияния на тему «Как все хотели избавиться от Семры». Просто сказав ей, что ночью умерла, приняв непонятно какую таблетку, та самая подруга, которую его собеседница пыталась обвинить в покушении на себя.

Про таблетку он, разумеется, не сказал сразу, но Семра с таким упорством принялась выяснять, что же именно случилось с несчастной Лили, что стало ясно: не удовлетворив ее любопытства, с места не сдвинешься. Неизвестно, как отреагировала бы Семра, узнав, что приятельницу, например, задушили или застрелили, или она скончалась от сердечной недостаточности. Но таблетка блестяще укладывалась в готовую схему.

Торжествующий монолог «Вот! Говорила я вам!» занял получасовую кассету и еще раз заставил Кемаля пожалеть о сделанном выборе. Черт его дернул сразу броситься на зов этой дамы! Как его угораздило не расслышать в ее интригующих «Я всё знаю и всё расскажу» заявлениях обыкновенную манию величия обыкновенной пенсионерки, мечтающей любой ценой возвыситься над своей обыкновенностью?

И вот теперь, вместо того чтобы собирать по крупицам факты и домыслы по вопросу «Кто и почему не любил Лили?», он вынужден очередной раз выслушивать версию Семры, заключающуюся, как легко догадаться, в отравлении по ошибке.

Ведь это ее, Семру, а не кого другого, травили, травили на протяжении нескольких месяцев! Она казалась действительно испуганной, руки ее без конца теребили то шаль, то воротник юбки; было похоже, что она искренне верит в то, что говорит. Отдавая кассеты Айше, Кемаль сказал:

– Честное слово, ее следовало бы отравить! Она меня довела до белого каления. И ведь не глупа: об Элиф ни словечка плохого не сказала. Но все остальное… испугалась как будто всерьез… да ты сама услышишь.

Айше услышала. И сейчас слушала Софию, с нетерпением ожидая, когда та доберется до главного. До того, ради чего она, оставив с кем-то из соседей маленького сына, приехала к ней в холодный дождливый день, не доверив какой-то важный разговор телефону.

Наконец она приступила к беспокоящему ее делу. Айше была не бог весть каким физиономистом, но София, до этого определенно тянувшая время и обсуждавшая в основном загадку браслета с сапфирами, покраснела и заговорила, уставившись на пустую, плохо покрашенную стену:

– Знаешь, Ай, Лили, наверно многим мешала или не нравилась… но, боюсь, полиция решит, что больше всего она мешала мне.

– Тебе?! Чем, господи?!

– Подожди… сейчас расскажу, раз начала. Ты только скажи: они уверены, что это было убийство?

– Нет, – честно ответила Айше, быстро сообразив, что такой ответ позволит ей уклониться от обсуждения деталей, которые посторонним, в том числе ей, знать не положено. – Они ни в чем пока не уверены. Но, как я понимаю, проверяют все версии и варианты.

– Но самоубийство же невозможно! Значит, или несчастный случай, или убийство, правильно? Она же нормальная была, спокойная, ты помнишь? Да и с чего бы ей? Жила себе без забот и проблем.

– Ну, это мы с тобой можем так рассуждать, – осторожно, чтобы не выболтать лишнего, произнесла Айше, – а в полиции и эту версию проверяют. Вы могли чего-то о ней не знать.

– Могли, – согласилась София, – но все равно: Лили и самоубийство – это как-то неубедительно. Не тот тип. Ну да не в этом дело. Я боюсь, что если это все-таки признают убийством, то главной подозреваемой буду я. По принципу «Кому выгодно?»

 

5

Они пили уже по третьей чашке кофе.

Рассказ Софии занял немало времени, потому что смущенно кружил вокруг да около, заменял ясные слова иносказаниями и эвфемизмами, отвлекался на оправдания и ответы на никем не предъявляемые обвинения и упреки, медлил на каждом сюжетном повороте и свелся, в конце концов, к следующему.

У Лили Темизель был брат. Чуть старше нее, но отнюдь не выглядевший стариком. Напротив. Много лет провел в Швейцарии, занимался там каким-то бизнесом, имел то ли двойное, то ли тройное гражданство, удачно играл на бирже, купил дом где-то в Альпах и вообще преуспевал. Впрочем, вся эта семейка… деньги к деньгам, как говорится. Женат господин Омер был на немке, в браке не так чтобы особенно счастлив или несчастлив, и потому, овдовев несколько лет назад, воспринял свое новое положение весьма спокойно. Дочь давно живет отдельно, у нее своя семья, а господин Омер вдруг понял, что сыт Европой по горло и хочет перебраться на историческую родину.

И он перебрался. Купил хорошую квартиру в Измире, дачу в Чешме, ходил только в рестораны с национальной турецкой кухней, слушал только турецкую музыку и, доведя свой новорожденный патриотизм до логического конца, решил жениться на соотечественнице. Не испорченной феминизмом и фаст-фудом.

Он вдруг осознал, как ему всего этого не хватало: традиционного завтрака с маслинами и брынзой, правильно заваренного чая в маленьких стаканчиках, домашней выпечки и сладостей всех сортов, турецкого быта с его чистотой, накрахмаленными кружевными салфеточками и легким запахом лимонного одеколона. Визитов к родным по праздникам с церемонными приветствиями и обязательным почтительным целованием рук старшим – даже если сам ты давно не молод. Вывешенных на балконах промытых специальными шампунями ковров. Пикников у моря с мангалом и постеленными на земле разноцветными циновками. Вечернего сидения на балконе с чашечкой хорошего кофе и сигаретой. И, может быть, с приятной женщиной, вяжущей тоненьким крючком бесконечную ленту белоснежного кружева, которое она сматывает в рулон и закрепляет большой английской булавкой.

Постепенно образ этой женщины приобрел вполне конкретные очертания и переместился в его мечтах с последней ступеньки на самую верхнюю, опередив пикники, завтраки, ковры, домашнюю выпечку и накрахмаленно-лимонный быт. Точнее, соединившись со всем этим.

Было очевидно, что ему, еще не старому, богатому, европейски образованному мужчине, найти жену проще простого. Только кликни.

Не перевелись и вряд ли переведутся женщины, готовые воспринимать брак как сделку. Продавать себя за деньги ежедневно – это ах как плохо, ни в коем случае! Продать себя за большие деньги один раз – это, может, и плохо, но если так поступила ваша знакомая, а не вы сами. За комфорт, беззаботность, уверенность в завтрашнем дне многие согласились бы подавать господину Омеру завтрак, и печь крошечные пирожки из слоеного теста, и вязать крючком белоснежное кружево.

Лили с воодушевлением взялась за поиск невесты.

Брат категорически не хотел жениться на молоденькой: в этом случае расчет был бы слишком очевиден. Да и вкусы у них другие, и не смогут они обустроить ему тот быт, о котором он мечтал. Светские подружки сестры тоже не годились. Эти привыкли к прислуге, к приходящим на дом парикмахерам и маникюршам, они давно разучились (если когда-то и умели) готовить ашюре, не забыв ни одного из входящих в эту сладость четырнадцати, а то и пятнадцати компонентов. Они покупали бриллианты так же часто и равнодушно, как туфли: раз в сезон, и не стали бы проводить вечера в тихом одиночестве с вязаньем в руках. А белоснежные кружева были пусть не самым разумным, но непременным условием.

Эпопея подбора невесты под вдохновенным руководством Лили была в разгаре, когда…

– Когда он увидел тебя, правильно? – Айше решила ускорить рассказ подруги, подведя ее к главному.

– Да, – вздохнула София, – увидел меня. Лили новый костюм купила, а юбка оказалась длинновата. Я и приехала, чтобы забрать и переделать. Мы примерку закончили, она еще кое-что отыскала: одно подшить, другое отпустить, где-то что-то зашить или пуговицы заменить. Она же белоручка такая… была… да, была. Так вот, она вышла за пакетом, чтобы все эти тряпки сложить, велела домработнице (у нее тогда еще другая была) чаю мне принести. Я, чтобы время не терять, достала вязанье…

…Белое кружево. Смотанное в рулончик и застегнутое большой английской булавкой. Она и не заметила, что кто-то вошел в комнату. В малую гостиную – была у Лили и такая, для не очень важных гостей. Май выдался жарким, на Софии было легкое и миленькое платье, не испорченное ее обычной манерой сочетать несочетаемое. А сама София очень приятная, улыбчивая, миловидная женщина и кружево вяжет…

Появившаяся через минуту Лили небрежно познакомила ее с братом, чай был выпит, задерживаться причин не было, и София, взяв пухлый пакет, стала прощаться.

– Я и не думала ни о чем таком, – беспричинно оправдывалась она. – Омер предложил меня подвезти, я сначала отказывалась – из вежливости, но сама рада была, ты понимаешь…

Конечно, Айше понимала. Билет на автобус стоил столько же, сколько килограмм помидоров или риса, или три батона хлеба. И для Софии эти деньги были не мелочью. Естественно, она была рада, кто бы ни предложил ее подвезти.

– Мне через час надо было в школу за Эримом, Омер удивился, что у меня такой маленький сын, потом смутился, что намекнул на мой возраст, наговорил комплиментов. Словом, разговорились, он захотел заехать со мной в школу. «Мальчишки, – говорит, – любят дорогие машины…» Такой внимательный… Времени до конца уроков много оставалось, мы в кафе зашли, посидели. Знаешь, так глупо вышло: он мне мороженое заказал, а я почти расплакалась. С детства мороженого в кафе не ела, и так мне себя жалко стало. Ну, слово за слово, говорили, говорили… Нет, ты не подумай, – снова прервала рассказ София, – мне тогда и в голову не приходило… я не собиралась за него замуж! Это Лили была уверена, что я об этом только и мечтаю. Она же из тех, кто все на деньги пересчитывает.

– Теперь понятно, почему она все время была как будто тобой недовольна. И мне показалось, она прислушивалась, когда мы о твоем разводе говорили.

– Еще как прислушивалась! Для нее мой развод был таким ударом. Сначала-то она меня в расчет не принимала: все-таки кто они – и кто я. К тому же я замужем. А тут все вдруг совпало: я созрела для развода, Омер для женитьбы, я ему вовремя подвернулась. А развелась я вовсе не из-за него, ты-то знаешь!

– Да ладно, не оправдывайся ты! И не скромничай! Подвернулась! Наверняка ты не первая женщина, которую он у сестры встретил, да и вообще – мало ли вокруг красоток? Но он же выбрал тебя. И его вполне можно понять. Так тебя можно поздравить? Или ты еще не решилась?

– Ох, я сама не знаю, – вздохнула София. – С одной стороны, мне первого брака хватило. После жизни с моим Хаканом уже ничего не захочешь. Да и выглядит это как-то… он же богатый…

– А тебя это смущает? В смысле не то, что он богат, а как это выглядит, да? Что об этом будут думать и говорить? – Айше считала, что общественным мнением следует пренебрегать, и не упускала случая высказаться на эту тему. – Но, как я понимаю, ты же не из-за денег, правильно?

– Правильно. Но это ты понимаешь, а все… – София безнадежно махнула рукой. – И потом деньги… тоже… это не главное, но… ты только не пойми неправильно. Вот он возил Эрима в «Луна-парк» и катал на всех аттракционах, потом накупил ему кучу каких-то безделушек. Знаешь, у школьников есть своя элита – те, у кого всякие наклейки, дорогие ластики, особенные ручки и портфели. Если у тебя карандаш не какой-то определенной фирмы, ты в их компанию не попадешь и над тобой будут смеяться. Это плохо, но маленьким очень трудно всему этому противостоять. Почему у всех такие пеналы, а у меня нет? Почему все приносят в школу шоколадки, а я нет? Потом, позже, им что-то можно объяснить, но в этом возрасте… нет, бессмысленно. Из этой детской зависти столько всякой гадости может вылезти! Столько комплексов, что ты хуже всех… да что я тебе объясняю, сама понимаешь! Эрим сказал в школе, что на машине за ним родители заезжают. Отец-то туда не показывается. А Омер… ну, словом, у него вид очень представительный, костюм там, галстук… и машина произвела впечатление. Короче говоря, мальчик теперь совсем в другой компании оказался, повеселел, самокат у него новомодный, тоже Омер купил, хоть я и возражала. Так он и в школу с удовольствием бежит, даже учиться стал лучше. Вот я и думаю, думаю… Мне самой эти деньги ни к чему, к нарядам и побрякушкам я равнодушна, ты-то знаешь. Но иногда… так хочется иметь собственный дом, приглашать гостей, топить, не думая, во сколько это тепло обойдется. Но главное – Эрим. Лейла и Бора ведь росли не в такой бедности, у нас и квартира была своя, и машина. А он никогда не мог понравившуюся игрушку получить. Так хочется, чтобы летом он мог ездить к морю, чтобы у него был компьютер, и хорошая одежда, и торт на день рождения, как у всех…

Айше не перебивала. Действительно, как было бы хорошо, если бы София хоть после пятидесяти пожила в достатке. Она это заслужила. Правда, она в своем репертуаре: как обычно, думает не о себе. Можно почти не сомневаться: выйдя за этого Омера, она будет по-прежнему донашивать старые кофты и не станет покупать дорогие вещи и золотые браслеты. Зато у ее сына будет все, чего его душа пожелает.

И ради этого София вполне сможет ужиться с интеллигентным и щедрым господином Омером, раз уж она столько лет уживалась с бывшим мужем – просто ради наличия этого самого мужа и отца детей.

Наверняка София уже мысленно примеряет на себя ту, другую, обеспеченную жизнь: представляет какие-то поездки с сыном на хорошей машине, думает о летних каникулах на хорошей даче, приценивается к вещам, которые она сможет купить. Не себе – сыну. И старшие дети вздохнут с облегчением, особенно Лейла, которая изо всех сил экономит и дает уроки музыки, чтобы послать денег матери или сделать подарок младшему братишке. Даже бывший муж – и тот, пережив первый приступ обиды, смог бы как-то устроить свою жизнь. Ведь ему уже не пришлось бы делить квартиру с бывшей женой. К тому же жена, ушедшая от тебя к богатому ради его денег, – это отнюдь не такой удар по мужскому самолюбию, как жена, ушедшая просто так…

Словом, этот брак решил бы многие проблемы. И на месте Софии любая женщина ухватилась бы за эту возможность не колеблясь. Но София слишком щепетильна. Как это: выйти замуж из-за денег? И она уговаривает сама себя, переводя деньги в иные ценности: образование сына, спокойная жизнь в собственном доме, мороженое в кафе. А ведь есть еще такие вещи, как неожиданные болезни, дорогие лекарства, приближающаяся старость…

Но она ждет, пока господин Омер собственной персоной понравится ей больше, чем его деньги.

И все это категорически не нравится мадам Лили.

Конечно, ее брат самостоятелен, дееспособен и давным-давно совершеннолетний. Да и Лили для него вовсе не любимая мамочка, психологическая зависимость от которой у многих мужчин тянется до старости. Он сам принял решение, сделал предложение Софии и терпеливо ждал ее ответа. Понимая, что в ее возрасте не так просто решиться кардинально изменить свою жизнь.

От Лили в этой ситуации ничего не зависело. Но это легко сказать! На самом деле у хитрой опытной светской женщины имеется целый арсенал разных уловок, предназначенных для расстраивания помолвок. Множество незаметных постороннему глазу мелочей. Элиф и та… да что говорить! Не будь Кемаль так нелепо и необъяснимо влюблен, еще неизвестно, чем бы все кончилось. А Омер старше и консервативнее, для него мнение сестры могло значить весьма много. А уж она, без сомнения, расстаралась… Можно себе представить!

Софии явно не хотелось останавливаться на этом и вдаваться в подробности, ведь Лили мертва, и нехорошо теперь ворошить старые обиды. Но обиды еще не успели состариться – это были полные сил, молодые, почти юные обиды, и они не желали стариться и умирать в гордом молчании только потому, что этого требует этикет.

– … и постоянно подчеркивала, что я ему не пара. И образования у меня маловато – а я, между прочим, книг раз в десять больше нее прочитала. И эти вечные шпильки насчет прически, одежды, насчет моего безденежья и безвыходного положения, и все это при брате, чтобы он осознал, кого берет в жены. Однажды позвала меня, как всегда, что-то подшить, попросила сделать быстро, вручную, прямо у нее. Я шью – она газету взяла и читает: мол, ей со мной разговаривать не о чем, я обслуживающий персонал, вроде ее домработниц. Сначала я не обижалась, ее тоже можно понять: я не их круга, нужна ей очень такая родственница. А потом так противно стало! Чем, в сущности, я хуже этой Лили, которая только и умеет, что ногти красить?! И того не умеет – маникюршу зовет!.. Звала… Так вот, чем, спрашивается, я хуже? Тем, что мне не так повезло? Мои родители, кстати, не бедствовали, и, выйди я замуж не за моего Хакана, который умеет только тратить, я могла бы сейчас быть не беднее ее. Или не так заметно беднее. И попрекать меня моими старыми кофтами, по-моему, гадко. Если бы я захотела, если была бы этим озабочена, как она, я бы, между прочим, и при моих средствах могла бы неплохо одеваться. Другим же я шью. И так мне обидно было, и от обиды, наверное, стала я почти всерьез думать: вот приму предложение Омера – и буду жить, как Лили! Но тут, знаешь, что-то изменилось. Не то чтобы… но, в общем, я заметила. Видимо, она ему наедине чего-нибудь такого обо мне понарассказывала… не знаю, что именно, просто он как-то слегка отдалился, звонить стал не каждый день, за Эримом, правда, приезжал, но… это трудно объяснить словами, но чувствуется. Понимаешь, я бы, может, и сама ему отказала, но то, что она, Лили, все портит, и успешно портит, так меня разозлило. Она ведь еще радоваться будет, что так ловко все обстряпала! То есть, что я говорю, господи?! Теперь уже не будет… А где-то неделю назад она мне знаешь что сказала? «Ты выйдешь замуж за моего брата только через мой труп!»

«И теперь ты можешь спокойно это сделать!» – мысленно ответила ей Айше.