1

Тучи спустились так низко, что, казалось, они вот-вот закроют не только вершины ближайших гор, но и крыши и верхние этажи домов. Серая стена дождя начиналась где-то возле туч и исчезала в таком же сером море, и невозможно было отличить их друг от друга. Такие дожди, со шквалистым ветром, со сверкающими почти у самого моря молниями, с грохочущим прямо над крышами громом, с потоками воды, льющейся по мостовым и тротуарам и парализующей иногда на целый день нормальную жизнь города, с темнотой, настигающей вас в полдень, – такие дожди не редкость в Измире. Они проходят так же неожиданно, как начинаются, словно кто-то на самом верху решает быстренько перемотать пленку с этим небесным спектаклем назад.

И тучи, которые наплывали со всех сторон, с той же неправдоподобной скоростью рассеиваются; небо обретает свой обычный, яркий, как на рекламном плакате, голубой цвет; солнце возвращается на положенное ему место. А о дожде напоминают только маленькие и большие радуги, которые так любят порезвиться после каждого дождя над Измирским заливом.

Но сейчас до радуг было далеко. Вода лилась по окнам сплошным потоком, как будто их поливали из шланга. София давно ушла, вооружившись единственным в доме зонтиком, поскольку Айше удалось убедить ее, что ей самой он явно не потребуется еще несколько дней.

Приближался вечер, и Айше снова почувствовала себя хуже. Лекарство пить было рановато, и она в ожидании мужа свернулась на диване под пледом, надеясь, что сможет согреться и подремать.

Но сон не шел. Не было даже сладкой полудремы, затягивающей ее все дни болезни. Вместо сна и усыпляющего тепла наплывали холодные неприятные мысли.

Все правильно. Конечно, правильно. Все они уверены, что смерть Лили связана (так или иначе) с золотым днем. И, значит, всё, что они, эти женщины, делают, вполне логично. Одни обвиняют других, другие оправдывают себя. Тем самым тоже косвенно обвиняя других.

София выбрала второй путь. Как более интеллигентный. Понимая, что рано или поздно ее история выйдет наружу, она предпочла все рассказать сама, как и подобает ни в чем не виновному человеку. Или человеку, понимающему, как следует себя вести ни в чем не виновному?

Не сложновато ли получается?..

Какая-то мысль мелькнула в глубине сознания и исчезла, не вынырнув на поверхность, как маленькая серебристая рыбка. Мелькнула – и даже хвостика не увидишь.

Что за мысль? О Софии? Нет, не совсем. С ней как раз все понятно.

Айше попыталась вернуться к началу своих размышлений. Кажется, она думала о поведении Софии, которое можно объяснить тем, что она не хочет скрывать своих натянутых отношений с Лили, поскольку ни в чем не виновата, кроме неприязни к ней. С другой стороны – да, это был финал той же мысли – если бы София (которую не хочется ни в чем подозревать, к тому же в убийстве, очень не хочется!), ну предположим на минутку, отравила чем-то мешавшую ей (очень мешавшую, ставившую под угрозу благополучие не Софии, нет, а ее любимого сына – для нее это мотив, весомый мотив!), так вот, не отвлекайся, если бы она отравила мешавшую ей Лили, то как бы она себя повела? Как было бы логичнее себя повести? Психологически точнее? А в психологии София кое-что смыслит, не забывай, пусть на дилетантском уровне, но все же… Так как: затаиться и ждать, пока кто-нибудь из осведомленных подружек порадует ее историей полицию? А потом? Подтверждать? Опровергать?

Опровергать глупо: есть сам господин Омер, он тоже мог бы поделиться своими видами на Софию с полицейскими, есть муж Лили, который наверняка был в курсе переживаний супруги, есть Эрим, которому, похоже, очень хотелось стать законным обладателем приезжавшего за ним «Мерседеса», дачи у моря, компьютерных игрушек и представительного господина в качестве отца.

Пришлось бы все подтвердить. И что тогда сказать? Извините, я не рассказала этого сама, потому что это совершенно не важно, я и думать об этом забыла, не придала значения? Глупо. Понятно, что в ее жизни не так много событий, чтобы не придавать значения такому серьезному для нее делу. Извините, я промолчала, потому что это прекрасный мотив для устранения Лили, и я боялась, что вы меня заподозрите? Почти нормально. Так в девяноста случаев из ста ведут себя и подозреваемые, и убийцы, и свидетели.

Но София выбрала самый лучший вариант. Не стала ждать, пока другие позаботятся довести до сведения полиции ее мотив, а пришла сама. Не в полицию, правда, а к Айше, но это можно понять, и день с лишним размышляла, стоит ли это делать, но это тоже объяснимо и приемлемо. Не сразу же выкладывать все свои маленькие тайны, можно и подумать немного.

Своим приходом к Айше она словно сказала: да, мотив у меня был, но я ни в чем не виновата, и бояться мне нечего. А уж симпатизирующая ей Айше сама позаботится о том, чтобы довести ее признания до сведения полиции в наиболее выгодной и щадящей форме.

И все это может оказаться правдой, а может ложью.

И мысль-рыбка сверкнула своим тотчас исчезнувшим хвостиком где-то здесь. На заключении, что если это ложь, то не сложновата ли вся конструкция?..

И мысль почему-то относилась не к Софии. Так. Уже что-то. Не София.

Еще кто-то, создавший слишком сложную ложь? Перемудривший?..

Ладно, поищем.

Вылезать из-под пледа не хотелось. Но Айше знала, что если она сейчас же не встанет и не положит перед собой свою схему, то мысли ее так и будут кружить вокруг одного и того же и ни до чего нового она не додумается. И рыбку свою, пусть крошечную и ни на что не годную, не поймает.

А кто знает, вдруг она вовсе не ни на что не годная? Малюсенькая такая рыбка, экзотическая – на жаркое не потянет, но для аквариума в самый раз? Они, кажется, бывают безумно дорогие, эти аквариумные рыбки…

Она встала и с недоумением посмотрела на пустой стол. Потом вспомнила, что спрятала свою схему за шкаф и попыталась извлечь ее оттуда. Это оказалось не так просто. Насколько легко было засунуть тонкий и плотный лист бумаги между стеной и шкафом, настолько теперь было трудно даже сообразить, как его достать.

Рука не пролезала в узкую щель, пальцы беспомощно шевелились в нескольких миллиметрах от края листа, не касаясь его, сдвинуть тяжелый, набитый книгами шкаф нечего было и думать.

Айше, разозлившись сама на себя, пометалась по квартире в поисках чего-нибудь длинного и тонкого, но шкаф стоял в углу, и найденные ею линейка, нож и шампур для гриля только подталкивали лист, задвигая его еще дальше.

Она пришла в отчаяние и села перед шкафом, чтобы спокойно подумать. Ничего страшного, в конце концов, незачем так злиться. Все записи есть на кассетах и отдельных листочках; к вечеру придет Кемаль, и вместе они смогут сдвинуть шкаф, но все равно обидно. Мысль-рыбка окончательно ускользнула, рабочее настроение испарилось – и все из-за собственной глупости. Неужели во всей квартире не нашлось другого места, чтобы положить лист бумаги? Запертая комната, например.

Нет, невозможно все предусмотреть и продумать, просчитать последствия какого-нибудь незначительного действия или жеста. Поэтому и раскрываются убийства. Никто не в состоянии предвидеть все последствия, даже очень хитрые и предусмотрительные убийцы. Обязательно какой-нибудь лист застрянет за шкафом.

Вот что стоило, к примеру, убийце Лили (если таковой существует, а он, скорее всего, существует) приложить ее собственную руку к стакану? Или просто дать его ей? Тогда там были бы ее отпечатки – и пожалуйста: полная иллюзия того, что она приняла лекарство сама. Что уж она при этом думала: хотела свести счеты с жизнью, перепутала таблетки, была кем-то обманута и полагала, что пьет безобидное средство от головной боли, – все это было бы интересно только ее близким, но следствие пришло бы к выводу о несчастном случае или стечении обстоятельств, и этим дело бы и кончилось. Практически не начинаясь.

Или, например, то, что одна таблетка не полностью растворится в желудке, а сохранится где-то там в складках чего-то… бр-р-р… «Зачем тебе эти анатомические подробности? Неужели не противно? И для женского детектива не пригодится: дамы не любят натурализма, – пресек ее расспросы Кемаль. – Ты прими к сведению, что таблеток, как утверждают эксперты, было две, и одна растворилась, а одна не совсем, из-за чего химики и смогли ее изучить и сделать вывод, что она не фабричного изготовления». Ну кто мог это предвидеть?

Айше вдруг очень ясно представила себе, что должен чувствовать допустивший промах убийца. Если уж она так расстроена из-за ерунды, сидит на полу перед шкафом, тупо смотрит на него и приходит в отчаяние из-за невозможности что-то исправить, то что же говорить об убийце?!

Таблетка ладно, этого никто не смог бы просчитать, хотя, если подумать, можно было растолочь ее или растворить заранее. Но убийца об этом просчете (если они были: и просчет, и убийца) не знает. Такие подробности никому не сообщали.

А вот об отпечатках могли узнать или догадаться многие. Эту девушку-прислугу с таким пристрастием допрашивали, и муж наверняка в курсе, что на стакане не было отпечатков Лили, да и всем задавали по этому поводу столько вопросов, что нетрудно было догадаться, к чему они. И убийца должен быть в таком же отчаянии и расстройстве, как сидящая перед шкафом Айше.

И что он дальше будет делать? Так и будет, образно говоря, сидеть перед шкафом и ждать? Нет, подумала она, я во всяком случае не буду. Листок из-за шкафа сам не выползет, Кемаль придет не скоро, а я сделала глупость – мне ее и исправлять.

Она встала и вышла на кухню. И буквально через минуту нашла то, что хотела: длинные щипцы для переворачивания мяса на мангале. Кажется, они принадлежали еще к холостяцкому хозяйству Кемаля, поэтому она про них и не вспомнила.

Не сразу, но после двух-трех неудачных попыток ей удалось ухватить щипцами угол листа и изменить его положение так, что его стало нетрудно достать пальцами. Вот и все! Лист с неприятным шорохом скользнул по стене и был водружен на стол.

Очень просто. Вся операция заняла минут пять от силы. Надо было всего-навсего собраться с мыслями и с духом и действовать хладнокровно.

Айше отнесла щипцы на место и, садясь за стол, подумала: «Он тоже будет действовать. Соберется с духом, поймет, что совершил ошибку, что следствие все-таки ведется и смерть Лили не считают самоубийством или несчастным случаем, и будет что-то предпринимать. Помечется в отчаянии, как я, а потом будет непременно что-то делать. Убийца ведь всегда – человек действия. Иначе он не решился бы и на убийство. И он будет исправлять свою ошибку. Хорошо бы только, чтобы его действие не было еще одним убийством!».

Вновь обретенная схема подняла ей настроение, и Айше вернулась к началу своих размышлений. Нет, она не забыла их ход, она зачеркивала знаки вопроса, стоявшие в схеме между именами Софии и Лили, и вместе с тем понимала, что какую-то мысль упустила. Даже если ей сейчас удастся сформулировать все свои мысли, связанные с предположением о лжи и виновности Софии, – с эмоциями это сделать не так просто. А то, что она хотела ухватить за хвост, как рыбку, было не мыслью, а скорее чувством. Ощущением, что что-то не так. Что где-то рядом есть ложь, кем-то не очень хорошо продуманная или, наоборот, чересчур запутанная.

Она рассматривала схему, вспоминала, каким образом каждая из женщин пыталась оправдаться, обезопасить себя и отстраниться от этой истории. Ведь каждая старалась. И, наверное, так и должно было быть. Смерть, как и детектив, никого не оставляет равнодушным.

Да, без схемы пришлось бы трудно. Их было слишком много.

Десять женщин, прислуга, дочь одной из них и она сама, Айше.

Тринадцать. Минус два: спокойно вычитаем себя, сыщик не убийца, это закон жанра. И жертву.

Все равно слишком много.

Не годится ни для повести, ни даже для романа. Читателю будет сложно запомнить детали: имена, внешность, профессия, родственные связи каждой из десяти, нет, одиннадцати героинь должны быть описаны и проанализированы. И в конце книги читатель должен самодовольно сказать, что так и думал – это, конечно, она! С первых страниц было ясно.

Более честный читатель может и признаться, что уж на нее-то никогда бы не подумал, но и в этом случае ему нужно как минимум дать возможность сориентироваться в предлагаемой системе персонажей.

Хороший детектив не должен быть перенаселенным. Даже этот знаменитый французский фильм с зонгами, как у Бертольда Брехта, вместил всего «восемь женщин».

Нет, десять это чересчур. Когда каждая из них обрастет собственными связями и проблемами, число действующих лиц перевалит за сотню, характеры смажутся, и это будет совершенно нечитабельно. К тому же…

«К тому же, дорогая моя, ты пока ничего не пишешь! – оборвала она бесполезные рассуждения. – У тебя жизнь, а не роман, вот и работай с тем, что есть. Скоро Кемаль придет, а у меня, кроме мотива для Софии, ничего нового!».

Впрочем, ничего действительно нового он от нее и не ожидает – откуда? А вот разобраться в том, что имеется, хорошо бы сегодня. Мало ли, что случится завтра.

Айше пронумеровала женщин в схеме и стала делать сокращенные выписки. Возможность дать Лили лекарство, в сущности, была у каждой, но сделать это можно было только в том случае, если Лили приняла его добровольно и осознанно. Например, какая-то подруга и прежде давала ей какие-то таблетки или… да, врач.

Дилара. Она врач, и ей было бы легко убедить кого угодно принять любую таблетку.

Или та же домработница. Лили могла попросить ее принести что-нибудь от головной боли, а та подсунула ей… нет, слишком много допущений. Не могла же эта Гюльтен предвидеть, что у хозяйки заболит голова. Да и таблетки, если они были не такими, как всегда, могли вызвать у Лили подозрение.

Могла, могли, могло…

С возможностью не получалось. Айше абсолютно не помнила, уединялась ли с кем-нибудь хозяйка, перемещений и передвижений было так много, да и, не зная, какие точно взаимоотношения были между Лили и ее подругами, ничего не вычислишь.

Значит, мотив. Айше прекрасно понимала, что за три дня выяснено так мало, что реальный мотив, скорее всего, нигде не обнаружился. Хотя… кто знает?

Дамы говорили много, сообщали мало; выгораживали себя и обвиняли подруг; каждый факт в их занимательных историях следовало проверять, как минимум сопоставляя их рассказы. Айше провела не один час, вновь и вновь выслушивая их откровения, и сейчас ей казалось, что кое-что она может считать доказанным.

Например, госпожа Филиз. Полная, обтянутая брюками дама, обвиненная в краже браслета. У нее просматривается весьма убедительный мотив, разве нет?

Элиф сказала, что Филиз просила у нее в долг крупную сумму. Очень крупную. Она даже не назвала ее, а предварительно прощупала почву. На предмет принципиального согласия. Мол, ей очень нужны деньги. Прямо сейчас. Срочно. Потом расскажет– зачем. Только ей одной и не по телефону.

Хороший ход. После этого почти каждая женщина, поддавшись любопытству и купившись на обещание откровенности, к тому же эксклюзивной, моментально выложит все о своем материальном положении. А если и не все, то достаточно, чтобы сделать вывод: даст деньги или не даст.

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, у которой полно денег в банке и кошельке и которую не контролирует любящий муж.

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, у которой есть возможность распоряжаться хоть какими-то деньгами. Теми, что выдает ей на хозяйство и булавки любящий муж. Которого можно и не посвящать в дела подруги.

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, у которой почти ничего нет и которая экономит на парикмахере и покупает самые дешевые прокладки и колготки, чтобы побаловать вкусной едой любимого мужа. Все равно спросит: вдруг требуемая сумма невелика и ее можно раздобыть, сэкономив в кои-то веки на тех же ужинах для любимого мужа?

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, которая вовсе не намерена никому ничего давать и которой этот вопрос нужен лишь для демонстрации несуществующих благих намерений и для мотивированного отказа. Нет, столько не могу – откуда? Вот если бы полстолько, то может быть… да и то…

«Сколько тебе нужно?» – спросит… да любая спросит! Любая нормальная и даже не совсем нормальная женщина.

Элиф не была исключением. Она была воплощением среднего арифметического всех турецких женщин и, конечно же, закинула крючок примитивного вопроса. Но ничего на него не поймала. Кроме расплывчатого «очень много» с полным надежды уточнением «больше тысячи долларов». Элиф удивленно ахнула, утратив тем самым право на эксклюзивную откровенность и лишив Филиз обнадеживающей финансовой перспективы.

– Я уверена, что Лили дала ей деньги или обещала дать, – твердила золовка, когда Кемаль привез ее в субботу «посидеть с больной Айше».

 

2

Элиф никогда не была исключением. Ни из какого правила.

Она была само это правило, воплощенное чувство меры.

Она была настолько обыкновенна, что Айше, отнюдь не стремящаяся в последние годы выходить вон ни из какого ряда, казалась себе на ее фоне этакой любительницей недозволенного и большой оригиналкой.

Элиф не носила ни слишком длинных, ни слишком коротких юбок; Элиф не стриглась коротко и не позволяла волосам дорасти даже до плеч; Элиф не была ни худой, ни толстой, ни умной, ни глупой; она неплохо, но не блестяще пела и танцевала; она хорошо, но без особых изысков готовила; она любила… а что, собственно, она любила?

Все в меру: спокойную, обычную жизнь, какие-то сериалы, наверное, мужа и почти наверняка сына и брата. Хорошую, не слишком модную, но и не далеко отставшую от моды одежду; может быть, своих подруг и почти наверняка ежемесячные посиделки с ними. И существующий порядок вещей. В котором благополучно уживались ее сериалы, походы по магазинам, регулярные золотые дни, визиты родственников и не слишком любимая невестка.

И неприязнь к Айше тоже была в ней не очень сильной, не определяющей ее поступков и не толкающей ее на интриги и безрассудства вроде истерик, ложных обвинений или мечты о разводе брата. Все это нарушало бы существующий порядок вещей.

А сама Айше, в принципе, была его частью, какой бы она ни была.

И бросить все дела, чтобы «посидеть с заболевшей невесткой», было вполне в духе Элиф и соответствовало правилам. Это хорошо и благопристойно звучало: «Я навещала больную родственницу». Тем более что родственница больна не смертельно, и никаких жертв от посетителей не потребуется.

А сейчас к тому же ей был жизненно необходим слушатель. И на его роль идеально подходила Айше, потому что была участницей событий – но не одной из подруг-подозреваемых, потому что была женой Кемаля и, следовательно, приближенной к недоступной прочим информации. Потому что была вовлечена в историю с самого начала и могла засвидетельствовать проницательность и житейскую мудрость первой заподозрившей неладное Элиф.

– Я же говорила! – произнесла она, едва закутанная в кофту Айше открыла ей дверь. – Слава богу, что вы меня послушались! Ты видела, кто подсыпал ей яд? Если не хочешь – не говори, хотя мне-то могла бы и сказать. Если бы не я, никто бы ничего не заподозрил! Я так и этому сыщику сказала. Почему, кстати, Кемаль сам меня не допрашивал? Прислали какого-то… он и не слушал толком. И так неудачно вышло: только мы разговор закончили, Кемаль приехал, я не смогла даже никому позвонить, он еще куда-то торопился…

Еще бы ты смогла! Айше подавала тапочки и вставляла междометия, стараясь, чтобы они не показались неодобрительными. Небось, Кемаль специально просил, чтобы отправленный к его сестре детектив не спускал с нее глаз и дождался его прихода. Сдал бы, так сказать, с рук на руки. Чтобы та не смогла обзвонить всех, кого не надо. Теперь это обязанность Айше – не подпускать золовку к телефону. Желательно не в открытую.

– Проходи в кабинет, абла, там теплее. Я только чайник поставлю и телефон захвачу: Кемаль обещал звонить.

Положив возле себя вожделенную трубку, она несколько успокоилась: часть задания выполнена. Теперь надо было вытянуть из Элиф как можно больше сведений. В частности: кто, когда, где с кем познакомился, кто кого за что не любил, кто с кем общался постоянно, кто, в конце концов, мог, по ее мнению, за что-то не любить Лили. А ведь часть этих вопросов ей уже задавалась, жаль, что тогда ни Айше, ни Кемаль не придавали значения ответам.

«За что пять милейших людей ненавидели Роджера», – вспомнила Айше название главы из «Смерти под парусом». Того самого, упомянутого ею на золотом дне классического детектива. Все-таки классика есть классика: пять – это вам не одиннадцать. Хотя… да, «Тринадцать за столом» тоже существует.

– …я тебя спрашиваю?! Не могла же ты вообще ничего не заметить! Не зря же ты туда ходила! Ты меня не слушаешь? – возмущенная интонация подхватывала и приподнимала концы фраз. Черт! Главное – не отвлекаться и не сердить ее. Айше решила поэксплуатировать свой некстати приключившийся, но кстати приходящийся сейчас грипп:

– Ох, абла, прости ради бога, так плохо себя чувствую, нос заложен, горло болит (как бы приплести сюда не все слушающие уши?), голова тяжелая, ничего не соображаю. Что ты спросила?

– Я спросила, – смягчилась Элиф, возвращаясь в роль посетительницы больных и несчастных, хотя и не лучшим образом воспитанных невесток, – видела ли ты, кто подсыпал яд?

– Нет, не видела, – Айше быстро пыталась сообразить, говорить ли ей про таблетки и про то, что это не собственно яд, а очень сильное снотворное, и решила, что лучше не надо. – Может, она сама?..

– Что «сама»? Ложись, я тебе чай принесу, выглядишь ты, и правда, хуже некуда. И ерунду говоришь. Что «сама»?! Сама отраву выпила? А кто тогда всех отравлял? Тоже Лили? И с чего бы ей о самоубийстве думать? Уж так жить, как она…

Элиф пустилась в детальное описание абсолютно безоблачной и обеспеченной жизни своей покойной подруги, как будто несколько бриллиантов на пальцах, несколько лишних комнат, приходящая на дом маникюрша и непременная домработница были надежной защитой от разочарований, депрессий, обид и прочих человеческих чувств.

Стоп! Домработница… Лили сказала, что Элиф…

– Абла, – невежливо вклинилась в ближайшую паузу Айше, – Лили сказала, что это ты рекомендовала ей новую домработницу. Это правда? А где ты ее нашла?

Вопрос странным образом озадачил Элиф, и спастись от немедленного ответа ей помог зафыркавший на кухне чайник. Они обе на секунду отвлеклись, вышли на кухню, разыграли короткий скетч, тщательно проговаривая полагающиеся им по роли реплики.

«Я навещаю больную и все сделаю сама», – у одной и «Я принимаю гостью и, несмотря на болезнь, все сделаю сама», – у другой, как предписывал этикет.

Обе были неискренни и понимали это: Элиф с удовольствием приняла бы услуги младшей по возрасту родственницы, а Айше с не меньшим удовольствием улеглась бы в постель и дожидалась своей чашки чая там. Тем не менее обе толкались на кухне, мешая друг другу, и доставали тарелки, чашки и ложки, и думали – каждая о своем.

Вопрос о домработнице не понравился Элиф, это ясно. Но Айше не стала переспрашивать. Зачем? Успеется. Лучше не портить с ней отношения, не давать понять, что ее замешательство не прошло незамеченным и что вопрос этот представляет хоть какую-то ценность. А он, по-видимому, представляет, раз Элиф, не ответив на него сразу, через минуту сделала вид, что забыла о нем, и даже не попыталась вернуться к нему и предложить какую-нибудь ложь. Ну и отлично. Забыла так забыла. И я сделаю вид, что забыла. Потом, когда золовка ушла, Айше внесла его в свою схему, и там он сейчас и висел, одинокий и безответный.

Вопрос не понравился Элиф, и Айше с некоторым удовольствием от своей проницательности наблюдала за тем, как она косвенными способами, не называя ни одной вещи ее собственным именем, выплескивает испорченное настроение. На ту, которая посмела его испортить.

– Ты сделала сарму? – удивление и снисходительность вместе с этаким «ну-ка, посмотрим, на что ты способна» хорошо слышались в ее вроде ничего не значащем вопросе.

Сарма из виноградных листьев выглядела безукоризненно: тоненькие, длинненькие, одинаковые палочки со специально подготовленной начинкой из риса и еще множества компонентов были принесены на днях невесткой Айше Эмель. А у той золотые руки, идеально выполняющие любую работу от шитья и вязания кружев до выпечки сложнейших многослойных тортов.

Поэтому внешний вид сармы был выше критики, но оставался еще вкус, к которому и относилось непроизнесенное «посмотрим». А удивленное ударение на «ты» подвергало сомнению само наличие в доме Айше такого кулинарного изыска вместо ожидаемых полуфабрикатов и замороженной американской пиццы для лентяев. Удивление, преобладающее в вопросе, было отнюдь не поощряюще-комплиментарным, а скорее насмешливо-недоверчивым: надо же, и ученые феминистки на что-то годятся!

– Да, – спокойно и равнодушно ответила Айше, решив не вдаваться в подробности и не радовать Элиф правильностью ее удивления. Иначе придется оправдываться, что-то объяснять… В конце концов, какая разница? Айше умела делать сарму, и удавалась она ей не хуже, чем самой Элиф, хотя, возможно, чуть хуже, чем Эмель. Но приготовление ее отнимало столько времени! Которого было и так мало, чтобы еще тратить его на скручивание тоненьких трубочек из виноградных листьев.

«Сарму из одного стакана риса я делаю за сорок пять минут, если ни на что не отвлекаюсь, – говорила когда-то, в другой жизни, педантичная подруга Айше Сибел. – Но нам этого мало, поэтому делаю обычно из двух. Полтора часа. Причем голова в это время свободна, можно спокойно лекцию продумать или ребенку задачу объяснить».

Когда Айше скручивала сарму, она не могла никому ничего объяснять.

Все мысли сосредотачивались на процессе, а сорок пять минут растягивались на час с лишним. Любимая невестка относилась к этому с пониманием и, как только на базаре появлялись первые нежно-зеленые виноградные листья, звонила Айше:

– Завтра делаю сарму. Пусть Кемаль вечером заберет, – или: – Мустафа тебе вечером завезет, – в зависимости от занятости и настроения ее мужа и повелителя. Эту сарму Эмель завезла сама – целую кастрюлю, снисходя к лени и (или?) занятости Айше.

«Почему-то Эмель не испытывает презрения к моей бесхозяйственности и никогда не тычет мне в нос своими талантами. Хотя вот уж кто мог бы!» – сердито подумала она, выкладывая на тарелку для Элиф примитивное, по понятиям той, угощение: готовое печенье, готовые сухарики, готовые шоколадки. Хорошо хоть сарму не всю доели, а что ее делала Эмель, можно не признаваться. С сармы, слава богу, не снимают отпечатки пальцев! А там их, конечно, полно! Интересно, можно ли их снять с виноградных листьев? Забавный был бы сюжетец!

– Да, – невнимательно кивнула она, почти не вникнув в вопрос золовки. Что-то в нем было об ингредиентах сармы, а Айше ненавидела вести разговоры о секретах кулинарии. К тому же кто знает, чего Эмель туда положила… лучше кивать и соглашаться.

– Да ты что?! – Элиф была настолько потрясена, что Айше тотчас же пожалела о невпопад сказанном. – Как же можно делать сарму без тертого лука?! То-то я смотрю, вкус у нее…

Нет, нельзя расслабляться и отвлекаться, а то еще обидится! Айше совсем было собралась признаться, что понятия не имеет о составляющих данной, конкретной, не ею приготовленной сармы, но что Эмель наверняка все сделала по правилам или лучше, чем по правилам, но Элиф уже неслась дальше. И, может, не надо ни в чем признаваться: пусть вволю покритикует произведение Айше, поучит ее уму-разуму, глядишь – и придет в хорошее расположение духа. Она покаянно вздохнула и откусила половинку ароматной, замечательной сармы. Определенно, лука там столько, сколько надо!

– Я еще понимаю, если ты не добавишь мяту, или выберешь не острый перец, или не положишь лимон во время готовки. Это уж кто как хочет. Но лук! Лук! Без него же никакого вкуса! – Элиф укоризненно дожевала ставшую для нее безвкусной и неинтересной сарму, но настроение ее, похоже, улучшилось. – Конечно, ты так редко готовишь что-то непростое, что могла и забыть. В следующий раз непременно звони мне, я тебе все подробно расскажу.

– Спасибо, абла. Наверно, я вчера уже заболевала и ничего не соображала, – Эмель принесла сарму позавчера, но уж врать так врать! Не хватает еще признаться, что блюдо несвежее! Лучше уж тогда признаться в каком-нибудь убийстве! – Обычно я кладу лук.

– Вот! Я же говорила! – торжествующе переключилась на другую тему Элиф. – Это твое платье слишком тонкое для зимы. Можно подумать, что у тебя единственное нарядное платье на все сезоны. К тому же оно старомодное! И ты в нем выглядишь как сорокалетняя старая дева.

Айше закашлялась от неожиданности и воспользовалась этим, чтобы ничего не отвечать. Ну надо же!

Во-первых, непонятно, к чему относится «я же говорила». Они не обсуждали платье, но из того, что Элиф не высказала ни малейшего недовольства там же, на месте, Айше сделала вывод, что выглядела она вчера так, как хотелось золовке.

Во-вторых, платье. Оно отнюдь не было и не казалось летним и тонким, и простудилась Айше только потому, что ей пришлось ходить в нем целый день, а в университете было, как всегда, холодно. Да и для общественного транспорта надо одеваться попроще и потеплее. А мода! Платье прислала ей из Лондона подруга в качестве запоздалого подарка на свадьбу, и Айше хорошо знала, сколько оно может стоить. А по ткани, фурнитуре, тому, как вшита молния, и прочим мелочам всегда можно отличить вещь этого сезона от поступившей на распродажу и морально устаревшей. Даже классические костюмы, джинсы и простенькие на вид черные платьица подчиняются моде, изменяются вместе с ней, и опытный глаз всегда распознает дорогую, но позавчерашнюю одежду.

Платье Айше было безукоризненно модным. Понимание этого прочитывалось вчера на лицах всех подруг золовки так же легко, как газетные заголовки. Впрочем, и сарма была с луком! Лучше не спорить, а переходить к главному.

Понадеявшись на то, что для поддержания тонуса Элиф было достаточно выпадов насчет сармы и платья, Айше спросила:

– Ты, конечно, все рассказала этому полицейскому?

– Конечно, нет, – мгновенно встала в позу Элиф. – Я ответила на его вопросы, не более того. Если в полиции считают ерундой и выдумками…

Чего и следовало ожидать.

Похоже, муж на это и рассчитывал. Скорее всего, ему даже не пришлось уговаривать посланного к сестре коллегу поиграть в известную игру «плохой следователь – хороший следователь». Девять из десяти нормальных полицейских, а может, и все десять, весьма скептически отнесутся к версии Элиф о ряде неудавшихся покушений, завершившихся смертью Лили, не выслушают с почтением и половины ее соображений, позволят себе хоть раз вслух усомниться в вероятности подобных происшествий, предложат считать их цепью случайностей или роковым стечением обстоятельств, бросят, чего доброго: «Вам могло показаться».

И все, дело сделано! Вот она, госпожа Элиф, униженная и оскорбленная до глубины души недоверием и неуважением, возмущенная черствостью профессионального сыщика и готовая выплеснуть свое возмущение вместе со всей утаенной от следствия информацией первому встречному. Особенно если этот встречный – человек не посторонний, внимательный и не чуждый детективной деятельности.

Айше мгновенно уловила настроение золовки и, мысленно похвалив Кемаля за правильный расчет, постаралась сделать лицо того самого понимающего человека, который был сейчас просто необходим Элиф.

«Почему девять милейших женщин ненавидели Лили?» – чуть измененное, название главы подходило идеально, и Айше собрала вполне приличный урожай сплетен.

Прежде всего, именно Элиф ввела Лили в их компанию.

Да-да, конечно, разве она об этом не упоминала? Быть того не может, Айше просто забыла. Мужа Лили что-то привело в муниципалитет, и Азиз пригласил его к нам домой, а потом уже… что? Нет, разумеется, не всех. С какой стати, скажи на милость, глупенькая моя Айше, будет он приглашать к себе всех, кто обращается в муниципалитет? Господин Эмре был не рядовой посетитель, Азиз говорил о нем с большим уважением, и их, кажется, связывали какие-то дела. Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в дела мужа и ничего в них не понимаю. Подтекст прочитывался ясно, но Айше ничем не выдала, что поняла замаскированный выпад. Кому бы ты все это рассказывала, дорогая моя Элиф, если бы я тоже ничего не понимала в делах своего мужа?

«Что связывало мужа Лили с Азизом?» – записала потом Айше вопрос для Кемаля, не побоявшись озвучить при этом и возникшие неприятные соображения. Что может означать такое почтительное внимание государственного служащего, чиновника, ведающего нежилыми помещениями в немаленьком районе Измира, к богатому посетителю, у которого возникли дела в муниципалитете? Либо размер взятки был непривычно большим, либо дела посетителя обещали прибыли и перспективы. Кемаль не стал, как сделали бы многие, лицемерно или наивно защищать мужа сестры и бросил короткое: «Проверим».

Господин Эмре был очень любезен, пригласил их к себе; тогда они только переехали в Измир и, подыскивая квартиру, жили – представляешь, где? – в гостинице. Элиф выдержала паузу, давая Айше время осмыслить услышанное. Люди переехали и не сняли дешевую квартиру, а остановились в гостинице, прекрасно зная, что покупка и отделка собственного жилья займут бог знает сколько времени. И гостиница была не из дешевых, можешь мне поверить, и они пригласили Элиф с мужем на обед в хороший ресторан – знаешь эти рыбные рестораны у самого моря? Пришлось даже просить свекровь, царство ей небесное, посидеть с сыном, не отказываться же от такого приглашения. А потом я, в свою очередь…

Освобожденная от обилия деталей, история вкратце выглядела так.

Элиф, в свою очередь желая быть хоть чем-то полезной новообретенной приятельнице, привела ее в свою компанию. Чтобы той, бедняжке, не было так одиноко в чужом городе. Понятно, что и похвастаться знакомством с женщиной из другого социального слоя было лестно. И важно для Элиф. Хотя нельзя сказать, что все были рады, когда Лили стала постоянным членом их компании. Все-таки, как ни лестно и приятно свести знакомство с более обеспеченными особами, общаться проще с себе подобными.

И – не сразу, конечно, но вскоре – они невзлюбили ухоженную лентяйку, вечно жалующуюся то на домработниц, то на небрежность парикмахера, то на скуку и провинциальность Измира. Наряды она привозила из Европы, лето проводила на лучших курортах, мебель – мебель, а не только блузки! – и занавески меняла в соответствии с модой, то есть чуть ли не каждый год. Разве этого мало, чтобы лучшие подруги захотели ее убить?

– К тому же у нее был любовник, и наверняка не один, – поставила окончательный диагноз, звучащий скорее как приговор, Элиф. – Хотя тебя это, вероятно, не шокирует… Но ты все же скажи Кемалю. Может, это любовник ее отравил. Подобные неразборчивые дамочки, если вовремя не берутся за ум, всегда плохо кончают. Вот и она! Все молодилась, подтяжки в Швейцарии делала, наряжалась, ни детей, ни забот…

Поджатые губы ясно давали понять: это все может относиться и к тебе, дорогая моя Айше. Хоть ты и вышла замуж за моего брата, но за ум-то не взялась: бегаешь каждый день на работу, домашним хозяйством занимаешься из рук вон, сарма у тебя без лука, детей заводить, похоже, не собираешься – и вообще!

– Ты не волнуйся, я не скажу Кемалю про твоих мужей, – торжествующе завершила она монолог, осуждающий покойную Лили и прочих неправильных женщин.

– Каких мужей? – ахнула Айше. – Ты прекрасно знаешь, что я была замужем один раз и развелась бог знает сколько лет назад. И все это знают. И Кемаль, разумеется.

– Дорогая моя, наша Джан всегда говорит правду. И если она сказала, что у тебя третий брак, значит, так оно и есть. И твоя ложь больше не пройдет. А почему, интересно, вы скрывали от меня про книги? Как же можно ставить меня в такое дурацкое положение? Мой брат раньше никогда не имел от меня секретов…

Так, переходя от недобрых сплетен к еще менее добрым выпадам и намекам, Элиф промучила невестку около двух часов, сообщив то, что можно изложить за десять минут.

 

3

Все девять милейших женщин терпеть не могли Лили.

Да, за это не убивают.

И причина для убийства должна быть куда более весомой, чем простая, даже сильная неприязнь. Во всяком случае – и это Айше знала точно – она должна быть конкретной. Потому что решение об убийстве кем-то принимается – здесь и сейчас. Из-за чего-то. Денег, карьеры, наследства, жажды независимости, страха разоблачения, ревности или не вовремя надетой красной юбки, если речь идет о маньяке.

А неприязнь, тянущаяся годами, может вылиться в яркую беспричинную ссору или привести к охлаждению и отдалению друг от друга. Может и просто питаться мелкими колкостями и презрительным ожиданием чужих неприятностей. И если у кого-то она перерождается в жгучую, мучительную ненависть, требующую принятия кардинальных мер, то непременно найдется что-то конкретное, что вызвало это перерождение.

Потому что причина для убийства всегда конкретна.

Из конкретностей, сообщенных Элиф, получалось следующее.

Филиз просила у всех деньги в долг и, скорее всего, получила их от Лили.

Или не получила. Что тоже годилось бы в качестве причины, вот только Филиз, разговор с которой Айше потом прослушала, уверяла, что это не так. Она вообще не обращалась к Лили с такой просьбой. Да, у Элиф просила и еще у некоторых. У сына, знаете ли, возникли неприятности, не хотелось говорить мужу. Надеялась, что собственных сбережений хватит, но на всякий случай перестраховалась и кое-кого из подруг поспрашивала. Жалко было продавать украшения. Нет, Лили я не просила. Нипочему. Не хотелось. Лили вечно строит из себя… строила, да… подчеркивала разницу в их финансовом положении, не хотелось унижаться. У равного просить не унизительно. Любая из подруг могла бы точно так же обратиться ко мне. Если честно, очень не хотелось расставаться с хорошими кольцами и браслетами. Вдруг у кого-нибудь нашлись бы деньги? Но, увы, ничего не вышло, драгоценности пришлось продать и отдать сыну все, что было отложено на черный день.

Умная женщина. Проверить ее слова практически невозможно. Известно, что она внесла деньги на несколько счетов в нескольких банках, эту информацию было нетрудно получить, но она и не отпирается. Да, была вынуждена погасить долги старшего сына. Пусть, если можно, это останется между нами, не хотелось бы, чтобы муж… ну, вы понимаете… к смерти Лили это ведь не имеет отношения.

Единственное слабое звено в ее версии – ювелир. По словам Филиз, она продала свои украшения в какой-то золотой лавке в центре. В какой именно – не помнит. Мол, нервничала, переживала из-за сына, вошла в первую попавшуюся. Ах, нет, вряд ли найду, их же там столько! Да уж, немало.

Тоже умный ход, если разобраться. Ведь нет никаких оснований проводить следственный эксперимент, который может затянуться на несколько дней, и тащить ее в центр на поиски этой ювелирной лавки. Показать ее каждому торговцу физически невозможно, но даже если обойти всех и ее при этом никто не узнает и не вспомнит, то и это ничего не доказывает. Купили ее побрякушки дешевле, чем положено, и скрывают. Или действительно не помнят: мало ли взволнованных женщин бегают втайне от мужей в ювелирные магазинчики с золотыми браслетами?

Умная женщина. Не предусмотрела только, что Элиф – или кто-нибудь другой – услышит, как она сказала Лили: «Я отдам тебе, как только смогу». Значит, разговор о деньгах при любом исходе дела у них все-таки состоялся.

Джан смертельно обиделась на Лили, когда та не пришла на свадьбу ее дочери. Джан, эта милейшая женщина, разумно пригласила не всех своих подружек – не построили еще такой ресторан, чтобы их всех вместить! – а лишь тех, от кого можно было ожидать хорошего дорогого подарка. Как минимум, золотого браслета. Элиф, конечно, не могла его купить, пришлось явиться с небольшим кулоном, Джан, наверно, была разочарована, хотя чего ей переживать, жених Илайды, между прочим, из очень состоятельной семьи. Но дело не в этом, а в том, что Лили вообще не соизволила прийти. И ни подарка не прислала, ни извинений. Вот так-то. Джан обиделась – ужас как! Но за это, похоже, не убивают. Просто не забывают и при случае отвечают тем же.

Эминэ просила Лили, чтобы та попросила мужа, чтобы тот попросил кого-нибудь, чтобы ее сыну помогли со вступительными экзаменами. У Эмре везде связи, Лили сто раз хвасталась. Но Эминэ она отказала. И нет чтобы, как все нормальные люди, сказать, что так, мол, и так, у мужа именно там знакомых нет, или что я с ним поговорю, и он, конечно, попробует, но ничего не обещаю… Словом, можно придумать какую-то приличную форму для отказа. А Лили отказала – и все. Но даже если эта обида была глубока, неужели есть смысл в том, чтобы убивать ее сейчас?

Или Эминэ и Джан должны обладать поистине античной злопамятностью и склонностью к шекспировским страстям.

Дальше. Муж Лили – совладелец газеты, где работает «тетушка» Гюзель. Само по себе это ничего не значит, но Элиф утверждает, что слышала раздраженную интонацию журналистки: «Я понимаю, что ты не желаешь вмешиваться в дела мужа, но когда речь идет о таких вещах!..» Что это были за страшные вещи, узнать не удалось, но какая-то проблема здесь существовала.

Дилара? Лили у нее лечилась, а потом сменила врача. Как откуда?.. Об этом все знали, в том-то и дело. Представь на минуточку: как-то Дилара ее спрашивает, когда та собирается на осмотр, а то, мол, она скоро в отпуск уходит. А Лили – прямо при всех! – возьми да скажи: «Знаешь, Ди, милочка, я теперь хожу к доктору Ата, мне его рекомендовала Карен, и действительно, оказалось, прекрасный специалист, просто необыкновенный!» А Дилара, между прочим, сто раз упоминала этого Ата, он у них заведующий отделением, она его терпеть не может и говорит, что врач он никакой, разве что администратор, и то не лучший… Когда? Ой, давно уже… года три назад, наверно.

Если три года, то и Диларе сводить счеты с бывшей пациенткой вроде незачем.

Селин и Семра? Элиф старательно пыталась объяснить самой себе, почему они тоже не любили Лили. Не любили – и все. Завидовали.

Сейчас, водя ручкой по нарисованным после разговора с золовкой стрелочкам, Айше заметила, что Элиф, кажется, ничего не знала о трениях между Лили и Софией. Значит, не так уж она информирована и могла запросто упустить что-то еще. Она так и не сказала побоявшейся повторить свой вопрос Айше о якобы рекомендованной ею Лили прислуге. Это должен был выяснить у самой девушки Кемаль.

От разговора с Элиф остался неприятный осадок, связанный, вероятно, как умом понимала Айше, с ее придирками к сарме, платью и намекам на каких-то мужчин, но мешающий возвращаться к нему, чтобы еще раз все проанализировать. И единственное, что было абсолютно ясно и что золовке никак не удалось скрыть, было то, что больше всех покойную Лили совершенно непонятно почему ненавидела сама Элиф.

Айше устало смотрела на ничуть не помогающую думать схему.

Наверное, это дождь. Это он, его монотонный шум, прерываемый порывами ветра, мешает сосредоточиться. Или температура опять поднимается. Или эту смерть не расследуешь, просто сидя в кресле и глядя на схему. Нужны сыщики, лаборатории и все прочее, чему положено быть в настоящем расследовании и профессионально сделанном полицейском романе. А она, Айше, дилетант, разбирающийся, быть может, только в литературе, а в ней и разобраться-то невозможно…

Сонное течение мыслей прервал телефонный звонок.

– Как ты? Не полегчало? – муж говорил быстро, и было ясно, что подробного ответа на свои вопросы он не ждет и не имеет возможности выслушать.

– Полегчало немного, – так же быстро сказала Айше, постаравшись избежать явной лжи и успокоить его. Не просто же так он звонит, вот и пусть переходит к главному.

– Во-первых, ты меня не жди, я на труп выезжаю…

– Почему ты? – удивилась Айше, знавшая, что сегодня Кемаль был не обязан это делать. – Ты же третьи сутки почти не спишь…

– Потом объясню. Кажется мне… ты лучше вот о чем поразмысли: господин Эмре вдруг затих и прекратил всю свою активность. Как-то одномоментно. Более того, теперь он говорит, что его жена постоянно принимала разные снотворные и транквилизаторы, причем втайне от врача, который этого не одобрял, вот и доэкспериментировалась, бедная. Придумай, почему бы это он, а?

– Ну, я не знаю, я же не психолог… а что там с трупом? Это случайно не… не из наших знакомых?

Она уже чувствовала, что этого не надо было спрашивать.

Если бы этот труп не был каким-то образом связан с этой историей, Кемаль не помчался бы туда и не стал бы звонить. Не ради же неадекватного поведения безутешного мужа – вряд ли оно заслуживает внимания. Он в шоке – и может вести себя как угодно. Но из-за еще одной смерти Кемаль позвонил бы ей непременно. Что же это за…

– Это убийство? – быстро вставила она еще один вопрос, не дождавшись ответа на первый.

– Ничего пока не знаю. Еду туда. Немолодая женщина утонула в заливе. Предположительно упала с парома. Понятно теперь?

В трубке зазвучали противные частые гудки, и Айше не сразу сообразила, как ей избавиться от них.

Да, да, да – говорили гудки, – она, она, она…

На той стороне Измирского залива жила только одна из десяти участниц золотого дня, именно с ней пока не удалось связаться полиции, и Айше была практически уверена, что именно с ней теперь никому поговорить не удастся.

Ни о чем.

Хотя на том берегу залива жила, разумеется, не одна сотня тысяч женщин, эта, упавшая с парома, наверняка была той, единственной.