Золотой день

Темиз Яна

Глава 7

 

 

1

– Да нет никакой связи! Нет и быть не может! – Альпер вскочил и заходил по крошечному закутку, который они с Кемалем искренне считали и называли своим кабинетом. – Ну какая здесь связь?! Что ты можешь начальству предъявить? Одна отравилась снотворным, другая свалилась впотьмах с парома. Не забывай, был сильнейший ветер, паром качало, ну и не удержалась старушка.

– А машина? Какого черта она ехала на машине этого парня? И почему он об этом не сказал?

– Ты уверен, что ехала? Может, это еще одно совпадение?

– Да сколько же может быть совпадений? – тоже вскочил Кемаль. – Я сейчас же иду требовать разрешение на осмотр машины, пока мальчишка не уничтожил все следы и отпечатки. Сначала совпадение, что они все чем-то отравлялись, а потом одна траванулась насмерть. Потом сын одной из них бросает свою машину там, где мы через день вылавливаем труп. И не чей-нибудь, заметь, а опять же одной из этой компании. Нет, как хочешь, а что-то есть в этой истории, чего мы не понимаем. На бред похоже.

– Да бред и есть! Брось ты это к черту! Что у тебя за манера, ей-богу: когда тебе говорят, что появился маньяк, ты упираешься, что, мол, типа никакой связи, а теперь сам какие-то совпадения выискиваешь. Лишь бы дело не отдавать, что ли? – Альпер не мог удержаться и не напомнить Кемалю, раздражающему его своей серьезностью, о его недавней ошибке. – Как будто нам работы мало! Вон даже этот псих Темизель успокоился и ничего больше не хочет. Подписал уже показания, что она без снотворного ни дня не жила, можно спокойненько дело как несчастный случай закрывать.

– А отпечатков ее почему нет на стакане? И почему Темизель так резко сменил линию поведения? А ключ от машины? Хоть это-то надо проверить. И парня допросить всерьез. Нет, пойду докладывать. Не нравится мне все это.

Больше всего Кемалю не нравилась собственная вовлеченность в это дело.

Было что-то неприятное и чуть пугающее в том, что эта история (которая была, точно была историей, что бы там ему ни пытались доказать!) слишком близко подбиралась к его семье и к нему самому. Зачем сестра втянула его и Айше во все это? Впрочем, она не виновата: все равно погибшие женщины ее знакомые и такими бы и остались, даже если бы Айше не пошла на их злосчастный вечер.

Вчерашний дождь, холод, труп немолодой женщины, пробывший по меньшей мере двое суток в воде, в серой, холодной, по-зимнему грязной воде залива, – все это заставляло Кемаля внутренне съеживаться и непрофессионально желать только одного.

Чтобы его Айше никогда и близко не подходила к этой проклятой квартире, где проводили этот их проклятый – да-да, чертов, проклятый, какие там есть еще слова покрепче?! – золотой день. Впервые за все время их совместной жизни Кемаль испытывал такое острое чувство вины, ответственности и страха оттого, что его простуженная, любимая, абсолютно беззащитная и интеллигентно-доверчивая жена сидит сейчас одна в пустой квартире, в то время как где-то рядом, совсем близко от их семьи происходит что-то непонятное, а ей ничего не стоит распахнуть дверь, не договорив даже ритуального «Кто там?»…

Нет, лучше об этом не думать.

Надо работать, только работать, глядишь – и эта мерзкая ситуация разъяснится. Кемаль дошел до конца коридора и, уже оказавшись возле самой двери начальственного кабинета, попытался выстроить в уме нечто логичное и не слишком длинное и детальное из всего того обилия разрозненных мелких фактов, которые жизнь начала подбрасывать ему после того, как его сестра впервые произнесла слова «золотой день».

– Гюзель Алатон, журналистка, личность установлена по удостоверению и правам, обнаруженным в кармане куртки, документы заламинированы, почти не пострадали, и эксперт подтверждает, что на фото…

– Ясно, – поморщился начальник. Он был типичным начальником, скорее даже Начальником с большой буквы, и его ничуть не интересовали эти подробности. Мысль о том, что в кармане трупа, теоретически говоря, могли оказаться чужие документы, не приходила и не обязана была приходить ему в голову. На то есть головы подчиненных. Установили личность – и молодцы, а подробности оставьте для чаепитий в свободное время и для личного удовлетворения. – Оформляйте несчастный случай.

– Судмедэксперт утверждает, что несколько ударов были прижизненными, – Кемаль воздержался от расплывчатых версий насчет совпадений.

– А вы могли бы упасть с парома и ни обо что не удариться? Падала-то она живой, правильно? И вообще… что вам там еще не нравится?

– Ключ от машины. У нее в кармане был ключ от машины. Как вы знаете, в ночь с пятницы на субботу на одном из паромов была брошена машина. Владелец нашелся и утверждал, что дал машину приятельнице. Что за приятельница, сообщить отказался, и куда она пропала с парома, оставив машину, неизвестно. Есть вероятность…

– Есть, – опять поморщился начальник. – Есть вероятность. И не надо делать из меня чудовище – этакого бюрократа, которому только бы дело закрыть. Побеседуйте с этим парнем и ключик проверьте. Только вот что… не надо бы связывать это происшествие с госпожой Темизель. Не надо. Я же вижу, куда вы клоните: ночь с пятницы на субботу, журналистка ваша возвращалась понятно от кого. Тут тоже… есть вероятность, правильно? Так вот, вы помолчите пока и тихонечко так копайте. А то господину Эмре то убийство подавай, желательно уже раскрытое, то несчастный случай. Черт его знает, что ему завтра потребуется. Из-за него ходом расследования теперь сверху интересуются, а я не хочу, чтобы на нас давили. И лезли в наши дела. Ясно? Его мадам – сама по себе, журналистка – сама по себе.

– Пока так оно и есть, – почти честно сказал Кемаль.

– Вот и отлично. Так пока и оставим. И никаких вопросов господину Эмре насчет утопленницы.

– Но он владелец газеты, где она работала, и это можно использовать как формальный повод для разговора. Но сначала, – заторопился он, боясь потерять возникшее было взаимопонимание и как бы спрашивая разрешения, – я бы выяснил про машину?..

– Выясняйте. А отравление это… бог с ним, наверно, а?

Кемаль хорошо знал этот тон своего начальника: мол, я вам ничего не разрешал, ничего не запрещал, за всю самодеятельность будете отвечать сами, а если она вдруг принесет результаты – что ж, тем лучше.

Не самая плохая позиция, если разобраться.

Быстро подписав необходимое разрешение на осмотр машины, он ринулся было вниз, от всей души мечтая, чтобы этот мальчишка Тимур, если он ни в чем не замешан, не оказался бы чистюлей или просто любителем техники, без конца вылизывающим ненаглядную машину. Хотя это вряд ли: такой не бросил бы ее и не дал ключи неизвестно кому.

Неизвестно кому? Ну, ему-то как раз известно. И Кемаль был почти уверен, что ему ничего не стоит расколоть этого парня. Потому что в его показаниях, которые он успел просмотреть, была одна весьма занятная фраза: он сказал не «замужняя женщина», а «взрослая, замужняя женщина».

Взрослая… Тимур, конечно, молод, но не настолько же, чтобы считать самого себя мальчишкой. Наоборот, судя по впечатлению, произведенному им на Альпера, парень изо всех сил старается выглядеть солидным и независимым.

Крутым, как это принято теперь называть. Мачо.

Кого же этот многоопытный соблазнитель будет называть взрослым? Правильно: только того, кого он знает с детства и привык считать таковым. С возрастом разница в десять-пятнадцать лет уже не воспринимается как пропасть, а для ребенка гости его родителей – почти инопланетяне. Дяди и тети. Другое поколение. Они живут в наших детских воспоминаниях, мы не знаем, откуда они появились в нашей жизни, они просто были всегда, как наши родители, как дерево под окном детской, как толстое кольцо на бабушкином пальце, как вышитая (когда, кем?) скатерть в гостиной. Мы взрослеем, меняемся, стареем, переходим в категорию взрослых, но тети и дяди из нашего детства остаются для нас теми же – тетями и дядями.

Тимур, похоже, случайно выдал себя. Но почему тогда не сказать прямо, что дал машину подруге матери? Зачем нагромождать всю эту ложь про приятелей, приятельниц, замужних женщин? Ради игры в мачо? Или здесь что-то другое?

«Это я выясню», – сказал себе Кемаль и, повинуясь какому-то безотчетному, с утра тревожившему его чувству, достал телефон и позвонил в лабораторию. Просто так, из добросовестности.

Он знал, что теряет время, и все-таки позвонил.

И правильно сделал.

 

2

Скука была длинной, привычной, надоевшей до слез.

Скука преследовала ее почти год, сопровождала повсюду, но Илайда не плакала, потому что для слез нужна причина поинтереснее вечной, монотонной, тягучей скуки. Начиная со второй половины беременности, она постоянно пыталась чем-то себя занять, и шкаф в ее спальне до сих пор хранил следы этих попыток: незаконченное вязанье, начатая вышивка-гобелен, недошитое платье, недостроенные выкройки. Она начинала разводить тропические растения, и несколько неухоженных уродцев, опустив листья, недовольно чахли в гостиной, молча удивляясь, почему это их заботливая хозяйка теперь с трудом вспоминает, что их надо по крайней мере полить.

Она бралась за кроссворды, решала огромные и сложные, за которые газеты обещали приз, и Илайда, обложившись словарями, доводила порой дело до конца и раз или два даже посылала плоды своих интеллектуальных усилий в редакции, но призов не получила и престала с нетерпением ждать субботних и воскресных выпусков с приложениями.

Она училась и научилась готовить, приблизившись уже к таким горизонтам, как французские соусы и настоящие восточные сладости. Но муж часто уезжал, подруг у нее не было, приглашать мать чаще, чем этого требовали приличия и сама мать, не хотелось, – а сколько может съесть даже вкусных и изысканных блюд худенькая и не желающая толстеть Илайда?

Потом появился сын, который, в отличие от заброшенных тропических цветов, не собирался молча терпеть свою заброшенность, и Илайде ничего не оставалось, кроме как прилежно выполнять все, что положено, чтобы малыш был доволен. Муж тоже был доволен: его молодая и не очень умелая сначала жена быстро и легко справлялась с нехитрыми домашними делами, потому что выбирала только самые необходимые из них, а остальные или не делала вовсе, или предоставляла эту честь приходящей раз в неделю домработнице.

И Энвер, готовясь принять дела от стареющего отца, отдавал все время семейному бизнесу, часто уезжал по делам и был рад и спокоен внутренне, потому что по-своему – тоже спокойно, уверенно и не вникая в детали – любил жену и малыша и гордился рано обретенной, прибавляющей ему респектабельности семьей. Если иногда ему и приходило в голову, что Илайда скучает, то он приписывал это неизвестным и непонятным для мужчин женским капризам, проискам тещи и своим частым отлучкам.

Он с удовольствием поощрял кратковременные увлечения жены, несмотря на то что они ему недешево обходились. Он беспрекословно покупал лучшие английские спицы, немецкие пяльцы, мулине и шерсть, тропические растения и модные журналы, энциклопедии, швейную машинку и микроволновую печь, видеокассеты и компьютер.

Это последнее приобретение, как казалось Энверу, решило все проблемы.

Илайда ходила на компьютерные курсы, умела пользоваться интернетом и полюбила некоторые игры-стратегии. Энвер и сам не расставался с ноутбуком, позволявшим ему поигрывать на бирже и контролировать деятельность своих филиалов. Фирма отца, в которой Энвер был почти полноправным хозяином, торговала чем только можно – чем попало, как с усмешкой говорил поначалу самоуверенный компаньон junior. Вскоре он понял, однако, что в этой всеядности, неразборчивости и разбросанности были свои плюсы: их фирма не страдала от падения цен, скажем, на муку, компенсируя убытки за счет роста цен на мясо. Компьютер в такой ситуации был просто необходим, что, в конце концов, признал и консервативный глава фирмы, позволив сыну пойти на расходы и компьютеризировать филиалы.

Теперь Илайда знала, как спастись от скуки. Уложив ребенка спать или посадив его в манеж, она привычно щелкала мышью и развлекалась как могла. Стратегии давно были пройденным этапом. В последнее время экран дарил ей другие радости.

Оказалось, ей всегда не хватало общения. Излишне шумная и говорливая мать, вечно окруженная подружками и соседками, подавляла ее, прерывала на полуслове, изводила замечаниями, и Илайда привыкла, оставаясь при своем мнении, помалкивать в компаниях. Сначала взрослых, а потом и сверстников.

Виртуальное общение стало для нее откровением.

Там, в сети, ты уже не Илайда, дочка всем знакомой Джан и жена господина Энвера, ты – кто угодно, к примеру, романтичная и одинокая роковая красавица Жасмин, радующая своим появлением любой форум или chatroom.

Ее там знали, ждали, повторяли ее остроумные и резкие формулировки, ей назначали свидания, на которые она соглашалась, но не собиралась являться, она была тенью и в то же время – почти впервые в жизни – самой собой. Сказанное здесь не имело последствий, знакомые оставались незнакомцами, безответственность и возможность прекратить все это одним движением пальца манила.

«Где ты была весь вечер, красавица Жасмин?»

«Это мой вопрос, ты его украл, негодяй!»

«Жасмин, куда ты исчезла? Вчерашний вечер был просто мрак!»

«И позавчерашний тоже! Ее не было два вечера. Что с тобой, дорогая Жасмин?»

«Столько вопросов мне не задает даже муж! Я пришла – чего же вам еще?»

«Муж! Я просил тебя не упоминать о нем!»

«Да уж, пожалуйста! Только твоего старого мужа здесь не хватало!»

«С чего ты взял, что он у нее старый? Ты что-то знаешь про нашу Жасмин? Давай-ка поговорим в привате».

«Не был бы он старым дураком, не уезжал бы так часто, да, Жасминочка?»

Илайда с усмешкой пробежала глазами вчерашние разговоры и проверила почту. Ничего. Странно. В сущности, тетя Гюзель не так уж и необходима, все равно Илайда уже все проверила, но где же она? Если в командировке, то почему молчит мобильник? Если заперлась дома с любовником, то не на три же дня! Да и вообще, какой любовник в таком возрасте и с такой внешностью?

Не могла профессиональная журналистка три дня не подходить ни к компьютеру, ни к рабочему, ни к домашнему, ни к мобильному телефонам. Может, с ней что-нибудь случилось?

Илайда поежилась. «Что-нибудь» звучало пугающе. Вон Лили… ужас какой! Она никогда мысленно не называла подругу матери «тетя» и не без напряжения выговаривала это вслух, как того требовали приличия. «Тетя Лили» – это звучало как-то неубедительно. Господи, с кем же поговорить?!

Столько всего случилось в последние дни, ей ни за что не разобраться. Да, собственно, разбираться-то ни в чем не хочется, но хоть бы просто поговорить! Сначала злополучный браслет, потом этот разговор с мужем, потом какая-то машина у брата, потом смерть Лили. И тетя Гюзель, как назло, куда-то подевалась! Хотя… зачем ей теперь тетя Гюзель, после всего того, что она узнала? Господи, как обидно: она всегда так доверяла ей, всегда все рассказывала, а она… Интересно, с другими она тоже – так же?..

Звонок телефона заставил ее вздрогнуть и броситься в гостиную, чтобы следующий не разбудил малыша. Вращающееся кресло, с которого она стремительно соскочила, со всего размаха стукнулось спинкой о стол с компьютером, чего Илайда почему-то терпеть не могла.

«Ну, что еще могло случиться? Наверняка гадость какая-нибудь!» – без всякой причины и связи, просто потому, что в последние дни не случалось ничего хорошего, а кресло стукнулось о стол, подумала она, обреченно снимая трубку.

 

3

– Она посылает ей сообщения по два раза в день и уверяет, что у нее что-то срочное. Вот послушай для примера: «Тетя Гюзель, позвони, пожалуйста. Очень срочно. Надо поговорить. Илайда» Примерно тот же текст и на автоответчике… знаешь, сколько?.. шесть раз. Похоже, самое время ее порасспрашивать, а? Попробуешь?

Кемаль совсем забыл то неприятное ощущение страха за жену, которое испытал буквально несколько часов назад. Судя по всему, его память не распространялась на эмоции. Не втягивать ни во что Айше – это диктовал не разум, а какое-то неуловимое, иррациональное чувство. Она все равно не останется в стороне – оправдывался разум перед чувствами и ощущениями, заглушая их осторожные и невнятные предостережения.

Все равно она завязла в этой истории, все равно она будет вмешиваться, все равно ей придется… к тому же, она действительно может оказаться полезной и добыть такую информацию, которую не раскопать полицейским.

– Попробую, конечно, о чем речь! Только как к ней ехать с моим гриппом? У нее же ребенок.

– Не смей никуда ездить! – он запутался между инстинктом сыщика и любящего мужа.

– Но ты же понимаешь, по телефону…

– Ничего не поделаешь, придется по телефону, – не дал ей договорить Кемаль. – К ней некого сейчас послать, Тимура я в участок отправил, три человека вокруг парома работают, свидетелей ищут, здесь, у нее в квартире, обыск. Словом, Илайда, как ни крути, моя, а я… надо тут еще кое-что выяснить, вечером расскажу. Давай звони.

Айше не любила говорить по телефону.

Ей нравилось видеть собеседника, реагировать на его мимику и жесты, нравилось улыбаться ему и видеть действие собственной улыбки. Она знала, что многое теряет без этой улыбки. Ее голос не обладал выразительностью ее лица, и Айше могла свободно общаться по телефону только с близкими, хорошо знакомыми ей людьми. Звонить незнакомым, да еще по важному делу, всегда было для нее мучением. К тому же звонить предстояло девушке, которая вряд ли расположена к откровенности. И сообщать ей такую ужасную новость, нет, только не это!

Айше закуталась в кофту и потянулась за сигаретой.

Курить не хотелось, но звонить хотелось еще меньше, а чтобы потянуть время, любой способ годится. Как всегда, когда нужно было сделать пусть маленькое, но почему-либо неприятное ей дело, Айше тотчас же обнаружила кучу вещей, которые сделать еще важнее и делая которые можно с абсолютно спокойной совестью оправдывать собственную медлительность. Иногда, чтобы не садиться за недописанную статью, в которой и осталось-то только сделать выводы, она могла убрать всю квартиру, добравшись до таких высот, как вытирание пыли с карнизов и с платяного шкафа; иногда, чтобы не гладить белье, она могла часами – и весьма продуктивно! – работать над переводом или рукописью; иногда, чтобы не звонить по какому-нибудь пустяковому делу, она придумывала себе список покупок и отправлялась по магазинам, потому что там она могла быть совершенно спокойна: мобильного у нее нет, а звонить по делу из автомата, который еще найти надо, совсем нехорошо…

Конечно, так или иначе все необходимые дела и звонки оказывались сделанными, но, как, вероятно, у всех, делались они тогда, когда откладывать их становилось уже нельзя. В конце концов, статьи надо сдавать в срок, еду готовить к тому моменту, когда ее придется-таки подать на стол, белье гладить хотя бы тогда, когда собственных блузок и рубашек у мужа больше не остается, окна мыть тогда, когда сквозь них почти ничего не видно, звонить… да, надо звонить.

Со вздохом отложив так и не выкуренную сигарету, Айше нашла на одном из своих листочков номер Илайды и взялась за трубку.

Занято.

Вот и хорошо, будет передышка.

Может, кто-нибудь другой успеет огорчить ее. Раз она так настойчиво разыскивает Гюзель, значит, она для нее не просто подруга матери, а нечто большее. Кажется, они и на золотом дне перешептывались. Айше заглянула в схему и почти вспомнила какой-то обрывок их разговора. Что о чем-то не надо пока говорить Джан. Скорее всего, что-нибудь абсолютно безобидное и ничего не значащее. Дочери, растущие и взрослеющие в тени таких матерей, как эта милейшая толстушка, почти всегда нуждаются в старших подругах и нередко выбирают в наперсницы приятельниц матери. Так что, скорее всего, девушке просто хочется поболтать. Рассказать что-нибудь о ребенке, или муже, или о новом платье. А тут я с такой новостью!

И главное – Кемаль наверняка прекрасно понимает, что ничего интересного эта Илайда не скажет, поэтому и поручает этот разговор Айше, а сам в это время займется чем-то более срочным и интересным. И ведь даже не сказал, что это ему надо проверить!

Занято. Снова занято. Как оправдание это, конечно, годится, но не для самой себя. Придется все-таки дозваниваться. Иначе потом Кемаль ничего не будет ей поручать. Даже такую неприятную и бессмысленную работу.

Айше еще раз просмотрела свои записи. Илайда, вот она: муж, маленький сын, компьютерные курсы. Ничего особенного.

Занято. Странно: полчаса она разговаривает, что ли? Или в интернете сидит? Ну конечно! Могла бы и раньше додуматься! Вот что значит быть, как они все говорят, не от мира сего и не пользоваться ни интернетом, ни машиной, ни… так, отлично, у нее еще мобильный есть.

– Да, – почти сразу откликнулся запыхавшийся и какой-то испуганный голос. – Да, госпожа Айше, конечно, помню… очень приятно, – тревога в голосе усилилась, придавая каждой ничего не значащей фразе смысл вопроса. «Что случилось? Что случилось? Почему вы мне звоните?» – вот что звучало в голосе девушки, словно она почему-то не ожидала от этого звонка ничего хорошего. И была права…

– Илайда, видите ли, мне нужно вам кое-что сообщить… прежде чем вам сообщат об этом официально, – господи, до чего же тяжело, еще и приврать придется! – Мне показалось, что вы довольно близки с госпожой Гюзель, подругой вашей матери…

– Что с ней?! Я так и знала! Я ей звоню, звоню! Что?..

– Илайда, мне очень жаль… она… с ней случилось несчастье…

– Да не тяните, господи! Она жива?

– Нет, – лучше, наверно, вот так, сразу. – Она умерла. Это был несчастный случай, я вам все расскажу…

– Несчастный случай, как бы не так! За кого вы меня принимаете, за полную дуру?! Сначала Лили, потом тетя Гюзель! Что же это такое?!

– Илайда, милая, не надо так… эти случаи могут быть и не связаны друг с другом… полиция во всем разберется… мой муж сейчас там.

– Где вы живете? – отрывисто и нервно спросила девушка.

– Недалеко от вас, но, видите ли… у вас ребенок, а я… у меня грипп…

– Я вызову няню. Говорите адрес.

В конце концов, так лучше.

Кому-то надо все рассказать, так почему не ей? Илайда судорожно одевалась, беспорядочно доставая из шкафа и снова убирая в него какие-то вещи, отдавала указания почти мгновенно появившейся няне, которая жила в том же доме и всегда была рада возможности подзаработать, спускалась в гараж и отпирала машину, а сама думала и думала. Думала и убеждала сама себя в правильности принятого решения.

Все равно в конце концов все всегда становится явным. Все тайное.

Придется, конечно, рассказывать такие вещи, которые обычно посторонним не рассказывают. Но эти смерти… господи, тетя Гюзель… Илайда поняла, что даже не спросила, что с ней случилось. Она сказала: несчастный случай. Но у нее муж – полицейский, а они никогда не говорят сразу причину смерти. Чтобы тот, кто знает больше, чем ему положено, проговорился. Во всяком случае в кино это всегда так. И, как назло, этот дождь! И припарковаться негде. Она вроде чуть ли не профессор, могла бы выбрать дом посолиднее.

Интересно, вдруг пришло в голову Илайде, ее полицейский муж тоже дома? Тогда это будет официальный допрос? Или все-таки нет? Она совершенно не разбиралась в таких вещах и почти пожалела о том, что так поторопилась. Надо было все хорошенько обдумать, а потом уже…

А что, собственно, изменилось бы, возражала она самой себе, снова пытаясь вызвать не желающий работать лифт. Сколько ты уже обо всем этом думаешь? И до чего додумалась? Если бы еще было понятно, кто в чем виноват и что с чем связано, тогда можно было бы выбрать, кого от чего защищать и о чем умолчать. А так…

Браслет вернули, но кто его взял – так и неясно. И связана ли история с браслетом со смертью Лили? А тетя Гюзель? И машина? А брат и его работа? А брат и машина – и тетя Гюзель? Нет, ничего не понятно. Хорошо, что хоть не седьмой этаж! Запыхавшаяся Илайда нажала кнопку звонка и, увидев закутанную в толстую пушистую кофту, такую домашнюю и симпатичную, совсем не официальную Айше, решила избавиться от всей этой путаницы раз и навсегда.

– Здравствуйте, Илайда, проходите, – девушка выглядела испуганной и какой-то потерянной, как ребенок, которого вовремя не забрали из детского сада. – Я сварю кофе, и мы поговорим, хорошо? Идите сюда, здесь у меня тепло.

В крошечном кабинете действительно было тепло.

Илайда с облегчением поняла, что, кроме хозяйки, здесь никого нет, и, похоже, ей не грозит никакой официальный допрос. В отсутствие Айше она огляделась: стол с книгами и бумагами, книжный шкаф, компьютер, небольшой диван – комната была простой и уютной, хотя ее мать, например, никогда не позволила бы себе приглашать посторонних в такое явно не парадное и почти бедное помещение. И не позволила бы мне – внутренне усмехнулась она. А уж знай она, что я пришла сюда!.. Илайда села на диван, прислонившись к некрасивой подушке с вышитой крестом ярко-голубой розой, и мельком удивилась тому, что неглупая современная молодая женщина зачем-то захламляет свою квартиру подобным старьем.

– Что с ней случилось? – без предисловий спросила она вошедшую с двумя чашками на подносе хозяйку. Илайда понимала, что ведет себя невежливо, почти грубо, но ничего не могла с этим поделать. Если она произнесет хоть одно лишнее слово, она просто расплачется. И долго не сможет остановиться. И расскажет этой приятной женщине куда больше, чем нужно. Расскажет столько, что потом сама об этом пожалеет.

Она так давно не плакала, ей казалось, что слезы остались где-то далеко в прошлом, в несчастливом, молчаливом детстве. Тогда слезы заменяли невысказанные слова и приносили хоть какое-то утешение. Она часто плакала при старших, которые бросались ее утешать и расспрашивать о ее крошечных детских бедах и огорчениях, казавшихся такими большими. И она рассказывала что-то, что было бы похоже на правду и вызывало сочувствие и жалость, но никогда не саму эту правду. Она плакала от одиночества, от невнимания матери, от ревности к брату, от несправедливости материнских замечаний, но когда ее спрашивали, что случилось, она показывала старый, уже пожелтевший синяк или почти зажившую ссадину и говорила: «Стукнулась…»

Она достигала цели: ее жалели, дули на ничуть не болевшие синяки и царапины, – и ей становилось легче. Просто от того, что на нее обратили внимание. Ее детский ум уже тогда понимал, что на душевные раны подуть нельзя и что никто не захочет это делать. К тому же пришлось бы объяснять настоящую причину слез, а это так сложно, куда сложнее, чем показать вчерашний синяк, она и слов-то таких не знает, а слезы от каждого произнесенного слова льются сильнее.

Вот и сейчас ее вдруг захлестнуло это давно забытое, детское ощущение: если она выговорит хоть одно лишнее слово, то непременно расплачется. Глупо, неудержимо, совсем по-детски. И нет ни одного синяка, чтобы показать и вызвать жалость и в то же время избежать объяснений.

Когда она выезжала из дома, ей казалось, что это так просто: взять и все рассказать кому-то. Но сейчас, когда горло сдавил тот привычный давнишний спазм, Илайда почти пожалела, что приехала сюда. Что, ну что она сможет сказать?! «Стукнулась»? Это уже не пройдет. Это осталось там, в детстве, из которого она так старалась выбраться. Так старалась, что стала замужней дамой и матерью, и роковой красавицей Жасмин, и довольно богатой женщиной, и самостоятельной домохозяйкой с прислугой, и… но кем бы она ни пыталась стать, она, похоже, осталась все той же маленькой молчаливой девочкой, плакавшей по любому поводу и не умеющей его объяснить.

Только тетя Гюзель всегда ее понимала.

«Ну что ты, малышка, этому синяку уже несколько дней, ну-ка скажи мне правду. Это ты ведь из-за мамы, да?.. Не обращай внимания, она тебя любит, это она просто так сказала… взрослые вообще нечасто выбирают выражения… ты совсем не неуклюжая, я-то знаю… твоя мама просто выбрала не то слово, а я целыми днями работаю со словами… вот послушай, какая загадка…»

Тетя Гюзель разбиралась в словах.

И эта женщина наверняка такая же, она ведь тоже пишет. И если кто-то сможет хоть что-то понять, то это она. И она не обидится на грубость и вынужденную краткость и резкость речи. И поймет все как надо.

Илайда открыла было рот, чтобы повторить свой вопрос, но вместо этого произошло то, чего она и боялась: слезы полились мгновенно, безудержно, хлынули потоком, как этот проклятый дождь за окном, и нет больше того зонтика, которым была для нее тетя Гюзель, а значит, от слез теперь нет никакого спасения.

 

4

Она плакала, как маленькая.

Айше даже испугалась сначала, не зная, что ей делать с этим неподдельным горем, с этими детскими всхлипываниями и вздрагиваниями, с этими, по-видимому, давно сдерживаемыми слезами. Господи, что же делать? Она совсем ребенок, маленькая девочка, потерявшаяся среди взрослых женщин, старательно делающая вид, что она такая же, как они, но вот не сумевшая выдержать роль.

Маленький, одинокий ребенок.

Айше присела около девушки, обняла ее, принялась говорить что-то бессмысленно-успокаивающее. Дать бы ей чего-нибудь успокоительного, но у Айше никогда не было ненужных ей самой лекарств. Чаем и кофе тут явно не обойдешься. Айше вспомнила, что на кухне был коньяк, и, оставив на минуту Илайду, налила немного в нелепую чайную чашку. Где Кемаль держал специальные бокалы, она не сообразила, да и вообще, сейчас не до церемоний!

– Вот, Илайда, выпейте, чуть-чуть, это должно помочь. Ну, немножко…

Девушка произнесла что-то неразборчивое, отталкивая руку Айше, и коньяк выплеснулся, обдав их обеих терпким тяжелым ароматом. Илайда посмотрела на темное пятно на ковре, и взгляд ее обрел некое подобие осмысленности.

– Простите меня, – выговорила она, – ой, простите, я…

– Ничего, ничего, – обрадовалась Айше, – вот вы сейчас выпьете, что осталось, и мы поговорим, ладно?

– Нет, мне нельзя, – разобрать слова было трудно, и Айше снова придвинулась поближе, – я же кормлю… раза два в день, но все-таки…

– Значит так, – пора было проявить власть, и Айше вдруг почувствовала, как надо вести разговор: так, как она говорила с нерадивыми студентами, снова не удосужившимися прочитать толстый роман Голсуорси. Или с ученицами в дорогом частном колледже, где она одно время преподавала французский. – Сейчас вы умоетесь, выпьете один глоток коньяка – только один, ничего от этого не случится! – и все мне расскажете. Я никому не скажу, не бойтесь. Это совершенно естественно, что вы плачете, это нормально…

«Это прекрасно, что вы можете так плакать», – этого Айше не произнесла.

Но подумала.

Никто не плакал, когда умерла Лили. Ни одна из ее подруг.

Конечно, они всего лишь подруги, а не родные, а с годами люди вообще отвыкают плакать. И о Гюзель вряд ли кто-нибудь заплачет, кроме этой девочки. Ни любимая всеми Джан, ни красавица Эминэ, ни говорливая, впечатлительная Семра, ни постоянно подчеркивающая свою чувствительность Элиф. Ни одна из них, даже отзывчивая София, на это не способна.

А она сама, Айше? Давно ли она плакала? Не вспомнить даже… наверное, это все-таки возраст. Или равнодушие к другим не приобретается с годами? Разве много найдется людей, о которых она сможет заплакать?

Айше решительно остановила сама себя: хватит копаться в собственных ощущениях, займись лучше девушкой. В любой момент может прийти Кемаль, и тогда их едва возникающее взаимопонимание будет разрушено. Сначала надо дать ей возможность все осмыслить, подумала Айше, и заговорила сама.

– Так вот, Илайда, с Гюзель случилось несчастье. Она упала ночью с парома и утонула. Судя по всему, как раз когда она возвращалась с золотого дня, но точно пока неизвестно. Будет экспертиза…

– Зачем? Я и так точно знаю: тогда. Иначе она бы мне позвонила. Или оставила сообщение. Мы договорились. Я… у меня…

Девушка замялась, видимо сомневаясь, стоит ли Айше ее откровенности.

– У вас какие-то проблемы? – попыталась помочь ей Айше. – Если не хотите, можете не говорить. Я только должна вас предупредить, что кое о чем вас будут спрашивать в полиции. Ваш голос и номер есть на автоответчике, и, кажется, еще адрес в компьютере… словом, муж просил меня связаться с вами и задать некоторые вопросы. Потом, в полиции, они вас еще раз спросят, но вы, разумеется, не обязаны рассказывать все. Их интересует, когда Гюзель должна была вам позвонить, когда вы с ней виделись или разговаривали в последний раз…

– Да тогда и разговаривала, на золотом дне! Вы же сами знаете! Мы договорились потом созвониться, вечером, но она не отвечала. Я тогда еще начала волноваться, но не очень, мало ли куда она могла отправиться. Хотя…

Илайда снова замолчала. Только бы не начала плакать.

– Хотя?.. – тихо повторила Айше, вдруг вспомнившая, что так обычно делают психоаналитики: повторяют, как эхо, последние слова больного.

– Хотя она никогда так не поступала. Если у меня были проблемы или дело, она всегда… сразу же… больше мне не с кем было…

– Она вас любила, Илайда.

– Да, любила… она бы сразу…

– Может быть, вы расскажете мне суть? – рискнула Айше.

Если ей действительно больше не с кем обсудить свои проблемы, вряд ли она не воспользуется случаем. Ей нужен взрослый понимающий собеседник, и коль скоро на Гюзель надежды нет, на ее месте может оказаться кто угодно. Ведь это она сама решила приехать.

– Господи, я совсем запуталась… вы себе не представляете… это надо с самого начала. Как-то все одновременно… вы, кстати, знаете про моего брата?

– Про машину? Знаю. Это действительно оказалась его машина?

– Его. В том смысле, что она на его имя записана, но он клянется, что просто помог приятелю, которому надо было ее на кого-то оформить. Якобы машина принадлежит фирме этого приятеля, и он попросил Тимура, чтобы избежать каких-то налогов, что ли. Мама поверила, конечно.

– А вы?

– А что я? Уж я-то никак не могла поверить. Я своего братца знаю. Я и с тетей Гюзель-то хотела посоветоваться…

Похоже, имя, произнесенное вслух, снова вернуло Илайду к тому страшному событию, из-за которого она оказалась здесь. Айше не позволила паузе затянуться и заполниться слезами:

– Вы ей звонили из-за этой истории с машиной?

– Нет, я тогда еще ничего не знала про машину, вернее, утром уже знала, мне мама позвонила, а вечером… нет, я не поэтому. Вы пользуетесь интернетом?

Айше удивилась.

– Пользуюсь… иногда. Честно говоря, если информацию можно добыть по старинке, предпочитаю не связываться. Меня и муж, и коллеги за консерватизм ругают. Я и машину не вожу, боюсь.

– Неважно, – отмахнулась Илайда, и это нежелание слушать что-либо о чужих проблемах показалось Айше добрым знаком: значит, готова говорить о собственных. – Просто все это началось с интернета. Мне почему-то всегда было нелегко заводить друзей, к тому же их родители всегда становятся друзьями моей мамы… а в интернете… сами понимаете.

Айше понимала. В интернете ты можешь быть кем угодно, это своего рода сцена, на которую позволительно выходить всем и в любом гриме. Она сама, как и большинство людей ее поколения, не нуждалась в такого рода общении, но принимала как данность тот факт, что молодежь совсем другая и что без компьютера современная жизнь немыслима. Молодые читают в компьютере, знакомятся в компьютере, учатся в компьютере, может быть, и влюбляются в компьютере.

Или изменяют мужу. Интересно, виртуальная измена – это все-таки измена или нет?

– …много друзей, – говорила Илайда, – и один мой друг… или поклонник, если хотите, он живет в Анталье, и когда я сказала, что брат там работает каждое лето, он решил его поискать и познакомиться. А когда не нашел, то стал выяснять. Подключил какие-то связи, и недавно выяснилось, что никакой такой фотостудии там нет и никогда не было. Но ведь Тимур летом уезжал и где-то работал, и зарабатывал, судя по всему, приличные деньги. Я боялась, что он связался с каким-нибудь криминалом, а теперь еще эта машина. Откуда она у него? Я рассказала тете Гюзель, она ведь журналистка, то есть не только поэтому, я вообще ей все рассказываю… рассказывала. Она обещала встретиться с Тимуром и поговорить…

Вот как просто. Интересно, она понимает, что делает? Только что она практически выдала своего младшего брата на растерзание правосудию. Ведь если Гюзель договорилась встретиться с Тимуром после золотого дня, и он приехал к месту встречи на машине, и он действительно замешан в каком-нибудь криминале, то…

То разве он бросил бы на пароме машину? Конечно, нет. И вообще непонятно, почему он должен был поспешить на встречу с подругой матери, как только она ему позвонила. Неужели у него не было более интересных планов на вечер пятницы? Или она пригрозила ему чем-то, отчего эта встреча стала для него важной, или все было как-то не так.

– Вы ей это рассказали на золотом дне? И она позвонила Тимуру оттуда?

– Нет, про Тимура я ей раньше рассказала… на прошлой неделе, но она с ним поговорить не успела.

Так. Гюзель, хоть она и пишет только о женских проблемах, все-таки могла что-то выяснить. Время у нее было. И, значит, Тимур вполне мог помчаться на эту встречу по первому требованию. Если она пригрозила ему разоблачением (неважно, чего именно), то юноша мог захотеть от нее избавиться. Если он замешан в чем-то серьезном, вроде наркотиков. Мог испугаться и воспользоваться случаем. Когда еще такой представится: ночь, ветер, паром качает, все пассажиры, которых не так и много, сидят в салоне или в машинах, на палубе никого…

Айше так ясно представила себе эту картинку, словно ей показывали ее на экране. Они, конечно же, вышли на палубу, чтобы их разговор никто не услышал. Конечно же, закурили. Женщина пытается убедить парня, с которым говорит, как с маленьким, что наркотики – это плохо и опасно, что она знает и любит его с колыбели, что ради своей семьи и матери он обязан покончить с этим. Ей холодно, ветер и брызги волн смешиваются в темноте и мешают ей говорить и подбирать слова. Те, что она, конечно, подготовила заранее, из-за качки и ветра теряют свою убедительность, а мальчишка глядит на нее насмешливыми глазами, и ему совсем неинтересно, что такое хорошо и что такое плохо. Он и сам это знает. Эти тетушки вместе с его маменькой с детства донимали его нравоучениями. И он знает все, что она может ему сказать. Как знает и то, что она не отвяжется. А раз так, то чего проще: один удар, рывок – а остальное доделают море, холод и ветер…

Но почему же в таком случае он оставил там машину?!

Почему они вообще разговаривали на палубе, если могли сесть в машину, где их уж точно никто бы не услышал? Где можно включить печку и не зависеть от холода и брызг? Или он выманил ее специально?

Нет, такие вопросы пусть ему задают в участке. Интересно, его сестра понимает, что ее показания…

– Значит, вы не об этом секретничали с ней на золотом дне? Я, честно говоря, кое-что слышала. Случайно.

Видимо, где-то здесь проходила граница между тем, что Илайда была готова рассказать, и тем, что она намеревалась скрыть, потому что взгляд ее заметался, а глаза вновь наполнились слезами.

– Вы слышали? Но это же… это совсем другое. Я вам лучше про браслет расскажу. Про то, как он нашелся.

– Про браслет потом, Илайда, – Айше решила проявить строгость. – Давайте-ка по порядку. Чтобы я ничего не домысливала. В конце концов, то, что не имеет отношения к этим смертям, останется между нами и все. И вы, если не захотите, сможете со мной никогда не встречаться. Дело в этом вашем… друге, правильно?

Илайда покраснела и опустила глаза.

– Да, – выдавила она из себя, – и в моем муже.

Понятно. Значит, эта молодежь, несмотря на все электронные новшества, прекрасно понимает, что можно, а что нельзя. И где проходит – пусть виртуальная, но такая четкая во все времена – граница между ними. И компьютерная измена – все-таки измена. По определению. Ты вроде бы не делаешь ничего плохого, ты просто общаешься с кем-то, заполняя пустоту, в которой существуешь. Но при этом ты говоришь, что не замужем, или что не любишь мужа, или что твой муж стар и безнадежно отстал от жизни, или еще что-то, что удержит у экрана твоего далекого и зачем-то нужного тебе собеседника. Счастливые женщины не склонны к флирту и пустым, многозначительным разговорам – так было во все времена. Никто и не ведет с ними этих разговоров: мужчины безошибочно чувствуют, когда вокруг женщины вдруг образуется пустота, которую можно и заполнить. При виртуальном общении ты невольно прибегаешь к обману. А как же иначе? Как же удержать возле себя этого невидимого, заэкранного собеседника? Тут не годятся паузы и недомолвки, и улыбка теряет свой смысл, замерев на круглом глупом значке-символе, и ты должна все проговаривать словами. А слова кто-то может и перехватить и прочитать.

Сколько мужей мучилось неизвестностью, не зная, как объяснить тот или иной взгляд жены, брошенный на другого. Означает ли он что-нибудь, или показалось? А эта улыбка – она особенная или самая обыкновенная?.. Компьютерная измена не оставляет места для сомнений и возможности двоякого толкования, как когда-то любовные письма. Но если до этих писем доходит не всякая история, ограничиваясь взглядами, улыбками и неуловимыми, летающими в воздухе и тающими словами, то компьютерная история без доказательств измены и не начинается. Ты говоришь кому-то: «Ах, мне так скучно, так одиноко…», ты знаешь, что поступаешь плохо, предаешь того, кто тебя любит, а потом всегда можешь сказать: но ведь ничего не было, это просто компьютер, мы ни разу не встречались, я даже не знаю, как он выглядит, не понимаю, что тут такого… и нанизываешь эти оправдания, как бусинки, на тоненькую ниточку уверенности в собственной правоте. А она может разорваться в любой момент, потому что в глубине души ты знаешь, что стала предательницей, и чем больше бусинок-оправданий, тем тяжелее нитке, – и вот они уже рассыпаны по полу, никому не нужные и блестящие, их было не удержать никакими усилиями, когда они брызгами рванулись во все стороны, и ты еще долго будешь находить их в самых темных закоулках комнаты, где-нибудь под диваном или шкафом.

В самых тайных закоулках своей души.

Правота не нуждается в оправданиях, как красота в самодельных бусах.

Оправдывается виноватый.

– Но ведь ничего не было, мы ни разу не встречались, просто глупо так ревновать и устраивать скандалы из-за ерунды, но он… – говорила Илайда, используя те самые тяжеловесные бусины, которые веками пытаются собрать воедино все виноватые жены и мужья.

Айше стало невыносимо скучно. Она знала, или ей казалось, что знала все, что может сказать эта девочка, и не сочувствовала ей. Она терпеть не могла ложь и старалась прибегать к ней только в самых безобидных случаях, произнося с улыбкой очередное «Доброе утро» и «Спасибо, все хорошо». Но если нормальные люди в подобных случаях лгут автоматически, не замечая собственной лжи, то Айше даже такие простые вещи давались с трудом.

Она слушала Илайду и смотрела в окно, за которым ветер трепал последние листья на огромном грецком орехе, достающем почти до крыши дома и летом создающем своей листвой приятную зеленую тень в кабинете.

«Этим летом обязательно поеду на дачу, – ни с того ни с сего подумала она, – засяду там и напишу наконец книгу. Обе книги, и детектив, и про Шелли. Кажется, эта девушка больше не скажет ничего интересного. Конечно, для нее отношения с мужем важнее, чем какие-то убийства. Или это все-таки не убийства? Черт, ничего не поймешь в этой истории… столько всего произошло, а как будто ничего и не начиналось. Я бы такую читать не стала…»

– И я думаю, что ему все рассказала тетя Гюзель.

Завершающая и какая-то трагическая интонация заставила Айше вновь обратиться к девушке. Вот, значит, как: она все рассказывает тете Гюзель, а та зачем-то решает вмешаться. Наверное, хотела как лучше?

– А ваш муж не мог сам узнать? Я не очень разбираюсь в компьютерных делах, но ведь он мог просмотреть вашу почту…

– Дело не в почте! Понимаете, он вышел в тот чат, где мы обычно общаемся, и отследил некоторые разговоры. А потом сам использовал ник моего друга, и я говорила с ним, думая, что это не он… Словом, надо было знать, где нас искать, а он не настолько разбирается, сам бы он не смог… а знала только тетя Гюзель.

Айше сделала усилие, чтобы не улыбнуться. Просто компьютерный «Декамерон»! Супружеская измена, путаница, классическое quiproquo, коварная обманщица-подруга – и все это по ту сторону экрана!

Бедная маленькая девочка, блуждающая в Зазеркалье.

По ту сторону добра и зла.

– И потом… я проверила.

– Что вы проверили?

– Про тетю Гюзель. Я же все всегда ей рассказывала, мне надо было знать точно. И я сказала ей про браслет. Неправду сказала, чтобы проверить.

Так, браслет – это уже ближе. Надо сосредоточиться и выяснить все по порядку, но так, чтобы не обидеть ее своими вопросами. До чего же у молодежи ужасная манера изложения! Говорят так, словно все окружающие в курсе их дел, и не снисходят до сносок. Скорее всего, они и не знают, что такое сноска и зачем она нужна. Ладно, сейчас задам вопрос, по которому она поймет, что начала свой рассказ не с того.

– Вы сказали ей, кто взял браслет?

– Да нет, – чуть удивленно посмотрела на нее Илайда. – Я лучше с начала…

Конечно, лучше, кто бы спорил! Айше прислушалась к себе и вдруг обнаружила ту же скуку, которую только что испытывала, когда Илайда рассказывала о своей эпопее с мужем. Странно, раньше за ней такого не водилось. Она знала о своем неизменном, пожалуй, временами избыточном интересе к людям – к самым разным, совершенно незнакомым ей, посторонним людям. Этот интерес заставлял ее без скуки выслушивать чужие признания, с этим интересом она вглядывалась в прохожих, с ним она читала, узнавая в персонажах своих знакомых, из этого интереса родились ее книги. Это было то чувство, которое заставляло ее разглядывать чужие окна, чтобы угадать по занавескам характер их владельцев, замечать блузку соседки и живо представлять себе, как она спешно наглаживала ее утром, не отводить глаз от ужинающих на освещенных балконах семей и воображать себе их родственные связи и отношения между ними. Это было то чувство, которое она с удивлением обнаружила у какого-то русского писателя, кажется, Чехова: его герой тоже смотрел на занавешенные окна и думал: «Есть ли там, за шторами, счастье?» Тогда ее порадовала точность попадания: чужое счастье за шторами всегда волновало и как-то будоражило и ее.

Почему же сейчас она не испытывает ничего подобного? Ведь еще недавно эта история казалась ей такой интересной.

Наверное, я старею. И не могу больше интересоваться чужими историями. Но если это так, то ведь я не смогу и писать?..

 

5

«Что мне за дело до каких-то историй, если не я их придумала?» – найдя подходящую цитату, Айше успокоилась и, проводив Илайду, принялась разматывать спутанный клубок ее рассказа, чтобы к приходу Кемаля он выглядел попривлекательнее. Фраза Джейн Остен примирила ее с собой и собственной скукой. Действительно, что мне за дело?

Эту историю придумала не я, и обитать в ее художественном мире мне неуютно. Мне не по душе компьютерные измены, и пустые разговоры на золотом дне, и немолодая женщина, упавшая в холодное зимнее море, и этот бесконечный дождь, и поздние приходы мужа, и все эти странные стечения обстоятельств…

И еще что-то.

Что-то, что, казалось, она должна вспомнить и что во время разговора с Илайдой раза два или три почему-то напоминало о себе, но так и не появилось. Загадочное «что-то», без которого не обходится ни один классический детектив и которое помогает держать читателя в напряжении. Хитрые авторы специально вводят это «что-то», которое никак не может вспомнить или заметить главный герой, чтобы продвинутый читатель (а только он по большому счету интересует автора) мог льстить себя надеждой, что уж он-то, такой умный и начитанный, сейчас все вычислит. И не замечает, что, даже вычислив или угадав что-то, позволяет себе попасться на очень простую приманку.

Большой мокрый лист, оторвавшись от ветки грецкого ореха, стукнулся о стекло и прилип к нему. Айше снова поежилась, почему-то представив себе такую же ветреную ночь, дождь, паром. Какая холодная и страшная смерть!.. Как у этого одинокого листка…

Но если то, что рассказала Илайда, было правдой, а, похоже, это и была самая настоящая правда, то желающих свести счеты с Гюзель могло найтись немало. Свести счеты или предотвратить неприятности.

Ведь по сравнению с собственными неприятностями чужая смерть, даже такая мокрая и холодная, как у осеннего листка, может казаться не таким уж и серьезным препятствием. А неприятности покойная Гюзель создавала замечательно. И если кто-то, как Илайда, понял, в чем дело и из-за кого у него все в жизни вдруг пошло наперекосяк, то для смерти Гюзель появляются вполне понятные мотивы.

Остается только выяснить, у кого они были. Или все, обиженные ею, собрались, как в знаменитом «Восточном экспрессе», и сообща сбросили ее в воду? Чтобы впредь не играла чужими жизнями и проблемами.

Надо бы позвонить Кемалю: вдруг этот обнаружившийся возможный мотив окажется важным для него и нужным именно в этот момент?

Интересно, что он собирался проверить?

Телефон был занят.

За окном быстро темнело, прилипший лист уже почти не выделялся на окне. Что же это было такое, что она не может не то вспомнить, не то сообразить? Может, это и не важно совсем? Какая-нибудь ерунда, не имеющая отношения к этой истории, но мешающая думать, оттого что кажется важной.

На другом берегу залива замерцали огни, похожие издалека на горстки насыпанных драгоценностей. Хотя кто знает, на что они похожи на самом деле – горстки драгоценностей? Странно все-таки устроено наше мышление: мы безусловно верим всем картинкам, которые нам показывают, и думаем, что добыли это знание на основе собственного опыта. Горстки драгоценностей – кто их когда-нибудь видел, кроме нескольких ювелиров, которые тоже, наверно, не насыпают изумруды и сапфиры горстями, да каких-нибудь старинных пиратов, которых, может, и вовсе не существовало. Но мы все видели их: в кино, на рекламных плакатах, по телевизору и на картинках. На кем-то для нас придуманных картинках. И мы думаем: огни на том берегу похожи на горстки драгоценностей, – и верим, что думаем свою собственную мысль.

Почему-то в этот, казалось бы, неподходящий момент Айше с облегчением поняла, чем ей не нравилась чужая, навязанная ей картинка и что на ней было не так.

Вот она, картинка с золотого дня: худенькая девушка в длинной и широкой ситцевой юбке, какие носят в любое время года подрабатывающие в больших городах приезжие из деревень и маленьких поселков. Она молча подает чай и уносит тарелки, терпит придирки хозяйки и что-то бесконечно протирает, бегает туда-сюда с какими-то вилочками и салфетками, и никто, кроме Лили, не обращает на нее ни малейшего внимания. Но эта же самая девушка неожиданно негромко спрашивает Гюзель про… про что же, господи? Про что-то, никак не увязывающееся с ее положением и цветастой юбкой. И с той простонародной речью, которую Айше, осуждая себя за снобизм, с неприязнью слушала на кассете.

Она спросила что-то про какой-то социологический опрос, кажется, так. Во всяком случае, сами эти слова «социологический опрос» там точно присутствовали и навели Айше на не оформившуюся тогда, но вполне вспоминаемую сейчас мысль: откуда, интересно, эта девица знает такие умные слова. А Гюзель ей что-то ответила или собиралась ответить, но тут вмешалась Лили со своими сословными предрассудками, и на этом разговор и закончился, почти не начавшись.

И – интересно: это важно или нет? – ни Лили, ни Гюзель теперь не спросишь, о чем шла речь.

И – интересно, почему все это вдруг сейчас вспомнилось так сразу? – эта девушка-прислуга вышла из комнаты, столкнувшись с Айше, и как будто чего-то испугалась. Но дело не в этом: Айше и сама тогда шарахнулась в сторону от неожиданности, а в том, что перед этим за дверью совершенно точно слышалось тихое попискивание, какое бывает при нажатии кнопок мобильного телефона. Айше подумала тогда, что, наверно, в этой комнате спит ребенок, а сидящая с ним Илайда звонит кому-то.

Но сегодня Илайда при ней набирала номер, чтобы позвонить няне и узнать, как дела, и ее телефон не издал ни звука. К тому же из той комнаты вышла вовсе не Илайда, а – как ее звали? – Гюльтен.

Которая вроде бы вне подозрений. Но если при ее положении прислуги у нее был мобильный телефон, по которому она срочно звонила, если она могла разговаривать как образованная или не чуждая образованию девушка и при этом весьма убедительно имитировала простонародный говор во время допроса, – то что же, спрашивается, это все означает?

Это просто не может ничего не значить. На стакане ее отпечатки, она последняя оставалась в доме с Лили, она… ее рекомендовала Элиф! Элиф, которой почему-то не понравился вопрос о домработнице и которая ловко ушла от ответа на него.

Айше быстро схватила телефон и набрала знакомый номер.

– Добрый вечер, Айше. Тебе Кемаля? Сейчас, – не дав удивленной Айше выговорить ничего, кроме первого приветствия, золовка с грохотом положила трубку на стол.

– Почему ты там? – спросила Айше подошедшего мужа. – Я тут кое-что вспомнила и решила спросить Элиф…

– Все потом. Я уже все спросил.

– Что ты мог?.. Откуда ты знаешь, что я хотела?!

– Айше, потом. Понимаешь? – в голосе мужа прозвучали жесткие нотки спешащего сыщика, которому мешают делать дело, и вместе с тем что-то похожее на просьбу не обижаться.

– Ты скоро? – она и не думала обижаться, слишком хорошо зная уже его увлеченность работой. Значит, его тоже что-то привело к Элиф. И это явно не было банальным желанием навестить любимую сестру.

– Скоро. Как получится, – в трубке зазвучали гудки.

«Как получится» вовсе не означает «скоро», скорее наоборот.

Скоро у Кемаля обычно не получается.

Интересно, вдруг подумала Айше, а если бы у нас родился ребенок, и я ушла бы с работы, и вела бы жизнь обычной жены и матери, и не воспринимала бы работу мужа как очередной ненаписанный детектив, – то как бы мне все это понравилось? Его поздние – а иногда ранние! – приходы, его ненормированный рабочий день, риск, с которым он пусть не ежедневно, но сталкивается, постоянное одиночество дома, невозможность позвонить собственному мужу просто так, чтобы спросить его, как дела, и услышать его голос, говорящий какую-нибудь милую, им одним понятную ерунду. Если я позвоню ему сейчас и задам такой вопрос, он либо ответит что-нибудь о деле, которым занимается, либо, что куда вероятнее, не ответит ничего. Потому что возле него люди, и не просто люди, а свидетели, или подозреваемые, или потенциальные свидетели и подозреваемые, и при них он не может произносить никакие милые, ничего не значащие слова.

Наверное, я удобная жена. Ему удобно иметь такую жену, как я. Я вечно занята своей работой, я интересуюсь его делами настолько, что это тоже стало почти моей работой, я комплексую из-за того, что не умею наладить уютный быт с пирожками и всегда поглаженными рубашками, я не ношу и не хочу носить браслеты с сапфирами… Ну и что такого? О чем ты? Тебе ведь всегда нравилась эта ситуация, тебе самой не нужен муж, для которого жена – это только пирожки и рубашки, чего же ты хочешь? Его жизнь – это его работа, и она все время была такой, ничего не изменилось, чем же ты недовольна?

Я почти неделю просидела дома, ответила она сама себе.

Раньше такого не случалось, и мне просто некогда было задуматься.

А сегодня пришла Илайда, и я представила себя на ее месте. Дом, ребенок, браслеты с сапфирами. Как перспектива: тот же или лучший дом, еще один или не один ребенок, другие браслеты с сапфирами. Или с бриллиантами. И компьютер как возможность выйти в мир или хоть поглядеть на него в окно.

Не спеши осуждать. Ты могла бы оказаться там же.

Да, конечно, ты взрослая женщина и не дошла бы до компьютерного флирта, из-за которого возникла бы угроза браку, но в остальном… кто знает? Может, она не так уж неправа, эта бедная Илайда?

Ладно, раз муж придет, когда у него «получится», займемся делом.

Айше сняла с листа со схемой закрывавшие его журналы (засовывать его за шкаф она на этот раз не рискнула) и приступила к этому самому «делу», которое отвлекло бы ее от неожиданно возникших неправильных мыслей.

Итак, тетушка Гюзель.

Судя по истории, рассказанной Илайдой, журналистка беззастенчиво пользовалась откровенностью своих подруг. Причем весьма своеобразным образом. Кто-то, к примеру, рассказывает ей на ушко какой-нибудь весьма интимный секрет – а через какое-то время удивляется, что отношения с мужем или с подругой вконец испортились. И снова рассказывает об этом на ушко специалисту по женским проблемам и выслушивает слова сочувствия – а в газете появляются подробности почти такой же истории, и только диву даешься, до чего же у людей все похоже, а тираж растет, и колонка тетушки Гюзель занимает далеко не последнее место в рейтингах. Шепнет ей кто-нибудь, что хочет втайне от свекрови сходить в ресторан с коллегами – глядишь: свекровь тут как тут, откуда-то пронюхала, приглядывается да расспрашивает, да и мужу выскажет все свои подозрения.

Или сидит молодая женщина перед монитором и знать не знает, что тот, кому она только что жаловалась на скучную семейную жизнь, вовсе не ее постоянный собеседник, а ее скучный муж собственной персоной. Правда, молодая женщина оказывается понаходчивей своих старших подруг по несчастью: то ли от той же скуки, то ли от общения с компьютером, то ли просто мозги у нее так устроены, но она расставляет примитивную ловушку. Между прочим, вполне профессиональную. Айше прочитала достаточно детективов, чтобы оценить красоту замысла.

Когда-то Илайда пошла на обман.

Ее так достало вечное нытье матери о нехватке денег, что она попросила ювелира заменить дорогой сапфир в подаренном мужем ожерелье на поддельный. Надевала она его от силы два раза, потому что не очень любила такие крупные и броские драгоценности, да и ходить-то ей при ее образе жизни некуда. Поддельный камень находился не в центре, внимания не привлекал, сверкал практически как настоящий, а проводить экспертизу никому и в голову не придет. Илайда тогда никому об этом не рассказала, даже любимой тете Гюзель: она стеснялась матери и собственной неспособности отказать ей. Она и так отдавала Джан большую часть своих карманных денег, постоянно покупала подарки, но мать не унималась, жалуясь то на стоимость лечения у дантиста, то на необходимость ходить на массаж или купить что-нибудь к зиме. Или к лету. Или к весне.

Теперь Илайда воспользовалась своим молчанием и на золотом дне поведала тете Гюзель, что все камни на браслете, сверкающем на руке ее матери, она давно подменила, а деньги истратила на всякую ерунду, в основном нужную Джан, и как же ей теперь быть, если муж и так грозит ей разводом, обнаружив каким-то образом ее компьютерный роман, а уж если он обнаружит подмену камней…

Через некоторое время после этого разговора браслет пропал. Тут Илайду охватила настоящая паника: она была уверена, что браслет взяла Гюзель, чтобы показать его ее мужу, но это полбеды, пусть показывает, камни-то все как один настоящие. А если она задумала что-нибудь другое? Может, она сначала сама захочет убедиться, что камни ненастоящие, а ювелир сообщит ей, что это не так. И что она сделает? Вдруг действительно подменит камни, чтобы наказать Илайду, затеявшую эту игру?

Ей удалось выйти из гостиной и обыскать сумку тети Гюзель и проверить карманы ее куртки, но браслета она не обнаружила. На столике перед журналисткой лежал ее телефон, никаких ридикюлей и кошелечков она не признавала. Но вдруг она просто сунула его в карман?

– И тут мне стало просто дурно! Вы только представьте себе, что подумал бы Энвер! Он и так-то! Я-то хотела всего-навсего подсунуть ей явную неправду, которой больше уж точно никто знать не мог, и проверить, скажет она об этом Энверу или нет. Потому что это она ему сказала про чат, больше некому! Но я хотела ее поймать, ведь про чат она тоже могла сказать, как вы: типа он сам нашел. А тут бы ей было не отвертеться!..

Но браслета не было, Гюзель кому-то звонила и посылала сообщения, и Илайда совершенно пала духом. Вдруг ее муж уже обо всем проинформирован, а браслета, который доказал бы ложность анонимных (она была уверена, что анонимных!) обвинений, и след простыл. И тут…

– Даже не знаю, как вам объяснить, такое редко бывает… это, знаете, как, например, в этом фильме… там Майкл Дуглас… «Безупречное убийство», кажется?.. Там в самом начале он так смотрит на свою жену, что сразу понимаешь: он ее хочет убить, и не просто хочет, а уже планирует, как это сделать. Всего один взгляд такой – а потом весь фильм про то, как он ее на самом деле любит, и все ей прощает, и вообще он хороший, а она плохая, и только в самом конце выясняется, что тот, первый, взгляд был правдивым. В жизни так почти не бывает, правда, чтобы взгляды что-то ясно говорили… У меня, кроме этого случая, только один раз так было: я сразу поняла, что Энвер хочет на мне жениться, еще до того, как они сватов прислали.

– Сватов? – удивленно переспросила Айше, глядя на джинсово-стриженую Илайду.

– Да, а что вы удивляетесь? У нас все по старинке было. Мама иначе бы ни за что не согласилась. А вы… вас тетя Элиф для своего брата нашла?

– Нет, Илайда, ее брат меня сам нашел – или я его, уж не знаю. У нас, кстати, тоже так было: вот идет мне навстречу незнакомый мужчина, а я вдруг совершенно ясно понимаю, что он из полиции, и что он сейчас заговорит со мной, и что… ну что этим разговором дело не кончится.

– Вот и я… наверное, это только в очень важные моменты бывает… вижу вдруг: тетя Гюзель на меня смотрит, и прямо читаю ее мысли. Она на меня с подозрением смотрит, как и я на нее. Думает, я сама все это подстроила, чтобы браслет пропал. Зачем? А затем: я ее подозреваю, боюсь, что она моему мужу про фальшивые камни расскажет, вот и краду его, воспользовавшись моментом. Теперь – ее слово против моего: кому Энвер скорее поверит. И все это так на ее лице и написано – как будто она Майкл Дуглас! И вот она пытается сообразить, как ей в этой ситуации себя вести. Шепчет мне: позвони вечером, обо всем поговорим. И я поняла, что браслета у нее нет. Значит, его взял кто-то другой, правильно?..

Конечно, правильно, девочка. Жаль только, что история с браслетом, похоже, ни к чьей смерти отношения не имеет. Изобретательная Илайда нашла способ его вернуть.

Приехав домой и уложив ребенка, она обзвонила всех, кто был на золотом дне, и, прикрыв трубку платком, как учат во всех детективах, сказала каждой: «Я видела, как ты спрятала браслет. Верни его Джан завтра около полудня, положи в сумку, никто не заметит, у нее будут гости, и я никому ничего не скажу».

План был не слишком хорош, но почему-то сработал.

Около полудня к Джан «забежали на минутку» жившие неподалеку Селин, и Элиф, и Семра, и Филиз, и София – и браслет оказался в сумке хозяйки, предусмотрительно брошенной Илайдой возле двери. С расстегнутой молнией, чтобы проще было. Илайде совершенно не хотелось знать, кто его взял, – ей нужен был сам браслет. Отчаянно нужен.

Потому что ее первый план по разоблачению тетушки Гюзель тоже сработал: Энвер позвонил ей вечером после золотого дня и со свойственной ему прямотой заявил, что все знает про ее махинации с сапфирами, а от кого – это не ее дело, и… словом, много чего наговорил, вспоминать не хочется.

– Мне нужно было вернуть браслет! Тогда я могла бы ему доказать, что и все его остальные обвинения – ерунда, понимаете?

Айше удивлялась: подвески королевы, да и только! Неужели подобные истории еще случаются? Вон как все перемешалось: старый сюжет – и компьютерные измены, сваты – и узенькие джинсы…

– Я никого ловить не собиралась, я сумку поставила, открыла, сама старалась от прихожей подальше держаться, чтобы ее не спугнуть, и маму удерживала, чтобы она не бегала туда-сюда…

И выиграла.

– Илайда, а почему вы не позвонили мне? Я ведь тоже могла взять браслет, раз я там была.

Илайда смутилась.

– Нет, вы не могли… во-первых, у вас муж – полицейский, значит, вы… ну… правильная такая… и потом…

– И потом?..

– Вы… вы украшения не любите и ничего в них не понимаете! – наконец выговорила Илайда, покраснев, словно обвиняла Айше в чем-то постыдном. – Вы бы не отличили настоящие сапфиры от тех, что в реакторе делают!

– Где делают? – не поняла Айше.

– Мне Энвер рассказывал, что сейчас бриллианты делают в чем-то типа реакторов. И другие камни тоже. Тогда их по блеску практически не отличишь. Вы… вы не обиделись, что я так про вас сказала?

– Конечно, нет, на что же тут обижаться, если вы правы? Я действительно ничего не понимаю в драгоценностях.

О том, что она ни при каких обстоятельствах не взяла бы чужого, будь то бриллиант или носовой платок, Айше предпочла не говорить. Это не аргумент. Для этой девушки, только что познавшей предательство женщины, которую она считала больше чем подругой, и оказавшейся на грани развода, подобные аргументы ничего не значат.

Это ничего не весит: могла – не могла, если в качестве доводов выступают чисто нравственные соображения. Вот тетя Гюзель – могла же!..

– А Лили вы тоже не звонили? – вряд ли Илайда доверяла богатству. Мол, Лили ни в чем не нуждалась и не могла пойти на воровство. Уж это-то она знала по себе! Посмотреть со стороны – она, Илайда, тоже ни в чем не нуждалась.

– Почему же нет? Звонила. Только глупо получилось: к телефону подошла домработница, и я трубку повесила. Она-то наверняка не брала браслет – наши тетушки ее почти обыскали. Так хотели на нее подумать, вы заметили?

– А во сколько вы звонили? – Айше не могла не выдать напряжения. Вообще все ее мысли легко читались на ее лице, она знала об этом и считала недостатком, но, к счастью, не в ее силах было сделать свое лицо менее подвижным и от этого менее привлекательным.

– А вы думаете?.. – захлебнулась прочитанным на лице Айше Илайда. – А ведь правда… я не подумала… и меня никто не спрашивал… конечно, ее могло и не быть в живых, я поздно звонила.

Этот обрывок разговора говорил о том же, о чем она только что вспомнила, глядя в темное окно.

Домработница. Кто она: студентка, вынужденная подрабатывать и старающаяся ничем не выдать своего социального статуса? Может быть: кто же возьмет в прислуги равного себе! Лили, во всяком случае, не взяла бы. Хотя сама Айше, пожалуй, предпочла бы иметь помощницу, с которой можно говорить на одном языке. Но то Айше, а то Лили и ей подобные. Ведь в основном они-то и держат домработниц, а у Айше ее никогда не было и не будет.

Подходила ли домработница к телефону в присутствии Лили? Было ли это ее обязанностью? Или в тот вечер хозяйка легла, велела себя не беспокоить, и девушка проявила инициативу? Но она сказала в полиции, что ушла, когда Лили еще не ложилась. Лжет? Зачем? Неужели потому, что Лили уже не могла подойти к телефону и домработница (мнимая?) об этом прекрасно знала?

Кто она такая: наводчица, втершаяся в доверие и давшая богатой хозяйке снотворное, чтобы затем впустить сообщников? Воровка, ловко спланировавшая кражу, назначив ее на тот день, когда в доме гости, и не рассчитавшая только силу действия лекарства?

Но в этом случае из дома исчезли бы ценности, а господин Темизель уверяет, что все на месте. Или он, как многие мужья, не в курсе того, сколько денег и какие драгоценности его жена держит в доме?

Опять ничего непонятно. Ясно одно: эту Гюльтен, если ее действительно так зовут, надо непременно найти и задать ей побольше вопросов.

Но в любом случае непонятно, при чем здесь коварная журналистка? Или вообще ни при чем? Просто у кого-то из ее жертв вдруг, как у Илайды, раскрылись глаза или истощилось терпение? Неизвестно ведь, с кем еще она вела свои сомнительные игры. Если уж не пожалела молоденькую, одинокую, так доверявшую ей Илайду…

И, между прочим, эту бедную Илайду тоже нельзя сбрасывать со счетов. Она ушла почти одновременно с Гюзель, она могла сама договориться с ней о встрече или и вовсе доехать вместе с ней до парома. И отомстить ей за все. За предательство, ложь, испорченную семейную жизнь.

Или не отомстить, а предупредить следующие действия, обезопасить себя на тот случай, если браслет не найдется, а заодно и выплеснуть ненависть к подло обманувшей доверие подруге, которая, похоже, была у Илайды единственной.

Выплеснуть горячую, не успевшую остыть ненависть в холодное ночное море. И она смешалась с ледяной водой и мокрым пронизывающим ветром, покрылась ледяной коркой, перестала сжигать изнутри, и тогда Илайда смогла холодно довести до конца все остальное: заполучить обратно браслет, оставить кучу сообщений для Гюзель, чтобы отвести от себя подозрения, и выплакать так и не остывшие остатки своей ненависти в кабинете Айше.

Может быть, даже искренне выплакать.