1
– В конечном счете все решают деньги. Только деньги. Большие деньги. В том числе и те, которые вы от нас получаете. И еще получите.
Как многие удачливые политики, он говорил короткими рублеными фразами, часто повторяя ключевые слова. У кого он перенял это, где научился? Ни один нормальный человек так не говорит. Откуда это взялось? От Гитлера, Сталина, молодого Фиделя, от кого-то из американских президентов, записи с выступлениями которых он постоянно смотрел? Спору нет, с толпой только так и можно разговаривать, она длинных фраз и умных слов не воспринимает, но зачем перед окружением-то выпендриваться?
Или маска уже настолько приросла к лицу, что ее не оторвать?
Харизма, черт бы ее побрал! Имиджмейкеры всякие…
Интересно, он когда-нибудь скажет что-нибудь дельное или так и будет упражняться в риторических приемах? И к чему все эти попреки? Вроде все идет по плану.
Ладно, потерпим. В паузу вклиниваться нельзя, это тоже закон жанра. Паузу он держит не для того, чтобы дать что-то сказать и собеседнику, а для того, чтобы тот мог осмыслить услышанное или разразиться аплодисментами. Ему и собеседники-то не нужны – только слушатели.
Театр какой-то, а не работа. Ладно, лишь бы в цирк не превратился…
– Я не понимаю, почему там идет расследование? Может подняться ненужный шум, а нам – и вам тоже – он ни к чему. У вас, что, нет толковых исполнителей? – и так далее до пассажа про деньги.
Только деньги. Те деньги, которые вы получаете… как будто он их себе берет, эти деньги! Нет, он, конечно, берет, но это же… капля в море!
Что ж, надо терпеть. Хотя глупость этого человека его откровенно раздражала: неужели он действительно мнит себя политическим лидером, способным хоть на что-то без своих закулисных помощников? И, кстати, без тех больших денег, которыми он его попрекает? Уж сколько их вложено в его предвыборную кампанию – страшно выговорить! Узнала бы пресса… впрочем, когда надо будет – узнает! Когда придет время сменить эту фигуру на другую такую же – ничего не видящую, кроме собственного изображения на многочисленных экранах, воображающую себя не пешкой в чужой игре и даже не ферзем, а игроком, ведущим собственную партию.
Когда-нибудь он поймет, что это не так. Что он напрасно с таким пренебрежением разговаривал с помощниками, которые не мелькали и не будут мелькать на тех же экранах и газетных страницах. Потому что им нужно не это – им нужна настоящая власть, а не та игрушечная, которой балуются эти мнимые лидеры. Этот уже забыл, каких усилий стоило сделать из него политическую фигуру. Кто он был такой: так, один из крикунов одной из небольших партий – и вот, пожалуйста, без пяти минут глава государства. Интересно, он хоть представляет себе, чего будут стоить эти… пять минут?
– Вы сами знаете, что в Измире всегда все сложно, в том числе и с исполнителями, – иногда надо напоминать ему о неприятном, чтобы не забывался.
– Я прекрасно знаю, где и что сложно! Для этого существует наша программа и, повторяю вам, деньги! И совсем не нужно, чтобы этот Темизель мелькал в уголовной хронике. Пока он работает на нас и, я полагаю, будет работать…
Было не совсем понятно, является ли последнее заявление утверждением или вопросом. Этот новоиспеченный лидер любил такие фокусы: не поймешь, то ли он спрашивает, то ли нет, и у него всегда остается возможность одернуть подчиненного. «Я вас спрашиваю!» или, наоборот, «Я вас не спрашиваю!» – но он-то, слава богу, не простой подчиненный, его такими штучками не проймешь.
– Программа еще не завершена, и на полицию она не действует, – Азиз насмешливо пожал плечами, – кроме того, у нас в Измире…
– Если вы провалите кампанию в этом регионе, вы уже не будете говорить «у нас»! Потому что ваше теплое местечко перейдет к другим.
А вот это неизвестно. В конце концов, он, Азиз, не такая заметная фигура, простой чиновник, к тому же считающийся сторонником мэра-республиканца, так что при любом исходе… вот только знает он немного больше, чем следовало бы.
– Или вы по-прежнему собираетесь работать и на тех, и на других?
– Я вовсе не… – не следует оправдываться, это его только раззадорит! – Я нужен партии на этом месте и именно в этом качестве, и вашему предшественнику это было хорошо известно.
По тому, как потяжелел взгляд лидера, было понятно, что удар попал в цель. Лишь немногие в партии знали, кто стоял за устранением с политической арены ее знаменитого председателя. Большинство сходилось на том, что старик совсем выжил из ума, раз позволил себе такие высказывания, за которые Конституционный суд запретил ему какую бы то ни было политическую деятельность, и почти никто не удивлялся, когда на его месте оказался более молодой и осторожный заместитель. Которого все поначалу воспринимали как временную фигуру.
Заместитель всегда был заместителем – и только. Вовсе не претендентом на престол. Однако когда в его распоряжении оказались фонды партии, и некоторые секреты, и поддержка некоторых арабских лидеров, которым вовремя подсунули его происламские выступления, и когда старый лидер по-отечески провозгласил его преемником, – что же оставалось? Почти никто не знал, что те крамольные речи, за которые поплатился увлекающийся старик, были подсунуты ему не кем иным, как тихим, незаметным заместителем.
Не прямо, конечно, в политике ничего не делается напрямую. Взять хоть эту программу «Восток – Запад»… им нужен Измир, очень нужен. Они пойдут на все, чтобы получить здесь если не большинство, это практически нереально, но такое количество голосов, которое позволит им заявить всему миру, что Турция, вся Турция, даже ее самая западная и самая европейская по духу часть, готова следовать за ними. Тогда к черту Европу с ее бесконечными придирками и оговорками – на Востоке, настоящем Востоке, денег куда больше.
А такие дела, как он правильно заметил, решаются только деньгами. Ну и пиар, разумеется, куда же теперь без него, средства массовой информации и дезинформации, но это в конечном счете тоже вопрос денег. Кампания, являющаяся частью программы, уже началась, такие дела быстро не делаются…
– Так что там у вас не сложилось? – почти нормальным тоном произнес лидер. Нет, он ничего, не дурак, намеки с лету ловит, такой, похоже, и до премьер-министра дойдет.
– На самом деле, ничего страшного. Господин Эмре просто не сразу понял, что к чему, но ему уже объяснили. А без расследования было не обойтись. Но вы можете не беспокоиться, все утрясется. Я в контакте с полицией.
– А журналистка? Зачем такой риск?
– Пока, как мне сказали, никто не связывает эти два случая. Все было сделано очень профессионально, а она была готова поднять шум. Совершенно ненужный шум, о котором вы говорили, и есть газеты и студии, которые ухватились бы за это, и добрались бы и до Программы. А до выборов не так много времени. Наш мэр, как вы знаете, очень популярен…
– Знаю-знаю… нервная у него работа, вы не находите? В его возрасте на такой работе часто возникают проблемы с сердцем. Инфаркт, не приведи господь…
Вот, значит, как.
Жаль, диктофона нет… а впрочем, не надо мне этого компромата, а то не приведи господь, как он выразился. Возраст и у меня тот же, а работа у нас у всех нервная!
И зачем я со всем этим связался?..
2
– Ты понимаешь, эти отпечатки никак не могли так располагаться! Ну-ка, попробуй, возьми стакан, как я тебе описал… вот именно! Поняла? Чертов Альпер, ему на все наплевать, хорошо, я в лабораторию позвонил, а то этот их рапорт так и лежал бы где-нибудь. И никто читать бы не стал: чьи отпечатки, им ясно – и все! А как мог мизинец оказаться сверху, если в стакане вода? Нет, ты попробуй! – Кемаль возмущенно смотрел на Айше, как будто это она была виновата и в халатности Альпера, и в том, что отпечатки располагались так, а не иначе. Но она послушно вертела стакан, потому что увлеченность мужа работой нравилась ей и была заразительна.
– Получается, эта Гюльтен держала стакан кверху ногами? И как ты это объяснишь?
– Понятия не имею! Ты сколько детективов прочитала – объясни, попробуй! Ведь вода-то в нем была!
– Ну… я не знаю, – растерялась Айше, тупо глядя на перевернутый стакан. – Теоретически, конечно, можно предположить, что она его так держала… но зачем?! В принципе, я могу туда и воду налить, только это трудно довольно и неудобно… вот, смотри. Но совершенно непонятно, чего ради?! Лично у меня фантазии не хватает.
– А на Темизеля и его поведение хватает?! То шумел, кричал, а теперь затих и ничего не требует. Но это бы ладно, мало ли, как у кого стресс проявляется, но он теперь твердит, что жена снотворное принимала, что это все несчастный случай, что ее, мол, не вернешь и так далее.
– Может быть, он что-то понял или думает, что понял. Ну, например, решил почему-нибудь сам с собой, что жена совершила самоубийство и что он в этом виноват, мы ведь про их отношения мало что знаем. И теперь ему ни до какого расследования дела нет, поскольку он вроде как все понял. Похоже?
– Похоже. Только на самоубийство-то не похоже: ни записки, ничего. Да еще отпечатки эти!
– Ладно, ты ешь лучше, не нервничай, поздно уже, – Айше взяла свою тарелку и засунула ее в посудомоечную машину.
– Да я ем! – Кемаль отложил вилку. – Но ты мне скажи, почему никому ничего неинтересно?! Ведь и отпечаток губ, он тоже не отпечаток, неужели никто сразу не мог сказать? Потом мы торопим лабораторию, получаем рапорт, и никто его даже внимательно не прочитывает!
– Ну ты же прочитал!
– Прочитал, только теперь весь допрос этой девицы ничего не стоит, и дозвониться я до нее не смог, и Элиф морочит мне голову, что ее типа кто-то из соседок рекомендовал, а кто – она не помнит и вспомнить не может! Азиз укатил в Анкару, и его не спросишь, хотя маловероятно, что он что-то знает, и ты говоришь, что она никакая не деревенщина! А если бы мы сразу знали про стакан…
– Но вам же тогда еще и заключения не дали, вы бы все равно не смогли ей ничего предъявить.
– Официального не было, но это ничего не значит. Мы же знали, что отпечатки ее, а как они расположены, всем плевать. И губы – раз следы помады, то с ними надо возиться, на глазок прикинули, что похоже на помаду хозяйки – и привет. А теперь выясняется, что этой помаде черт знает сколько времени и что стакан подали кверху ногами!
Айше посмотрела на открытую машину и вынула одну из чашек, стоящих на верхней полке. Из нее пила Илайда, и след ее помады был отчетливо виден с нескольких сторон. Видимо, девушка вертела чашку, да, точно, она ставила ее на столик и снова брала, а Айше, естественно, только выплеснула остатки коньяка в раковину и слегка ополоснула ее, прежде чем поставить в машину. Оказывается, нужно сразу отмывать эту помаду по старинке, иначе останется след. Такой, как остался на стакане Лили.
– Никакая помада не отмывается? – спросила она мужа. Надо бы пойти в гостиную и проверить другие стаканы и бокалы, а то так подашь гостям – объясняй потом, что они побывали в посудомоечной машине. Сама она никогда не замечала никаких следов, но, во-первых, она практически не пользуется помадой, тем более дома, гостьи у неё бывают редко, а во-вторых, разве у нее когда-нибудь было время и желание разглядывать на свет вымытую посуду? Разумеется, нет, засунуть все это побыстрее в шкаф – и все дела. Надо было проверить, но в гостиной такой холод, да и гостей в ближайшее время не предвидится – и Айше ограничилась вопросом.
– Не всякая, а, как мне сказали, какая-то новомодная, несмывающаяся. Тебе лучше знать, – Кемаль неожиданно замолчал, внимательно глядя на жену.
– Ты что? – удивилась она.
– Знаешь, я, кажется, понял… нет, ты стой так, стой!
– Да что такое?
– Смотри, – Кемаль подошел к ней и взял из ее рук чашку, – как ты ее ставишь в машину? Кверху донышком, правильно? А потом как вынимаешь? Вот именно! Вот так, да?
Айше мгновенно представила себе ситуацию: вот она начинает расставлять по местам чистую, иногда еще теплую, сверкающую посуду, начиная, как обычно с верхней полки. Чашки, стаканы, рюмки, что бы там ни было – все они перевернуты, чтобы в них не оставалась вода. Она берет их и ставит в шкаф – не перехватывая и не переворачивая, потому что так быстрее. Так, перевернутые, они и остаются на полках, чтобы не пылились. А когда ей нужно взять стакан и налить в него что-нибудь, то она берет его, уже повернув руку, чтобы одним движением поставить на стол. И тогда отпечатки располагаются на нем, как положено. То есть практически на каждом стакане в ее доме можно обнаружить как минимум две серии отпечатков: одни перевернутые и одни нормальные.
И если на стакане, стоящем возле постели Лили, были только перевернутые отпечатки…
– Значит, его как вынули из посудомойки, так больше и не трогали, правильно? – озвучил ее вывод Кемаль.
– Но как же он тогда попал в спальню?
– Нет, не буквально не трогали, а брали в перчатках или тряпкой какой-нибудь, не знаю чем, но позаботившись не оставить следов. Ох, не нравится мне все это… надо домработницу снова допрашивать. Обязательно! Она же сказала, что взяла стакан, налила воду и отнесла в спальню. Или она его все время держала, вывернув руку? Теперь надо, чтобы она показала, как именно она его брала, несла, держала, то есть по идее везти ее в квартиру и проверять на месте. А что вся эта морока даст, спрашивается? И Элиф… ты можешь поверить, что она не помнит, кто ей рекомендовал эту девчонку? Чтобы она привела этой своей Лили неизвестно кого?!
– А если это вообще был другой стакан? – это пришли на помощь сюжеты. Они всегда приходили, старые, знакомые сюжетные ходы, они всегда выручали ее, когда Айше оказывалась в затруднении. Когда что-то в жизни не сходилось или казалось нелогичным и неправильным, она невольно обращалась к тому, чем до недавних пор только и жила: к кем-то уже разгаданным загадкам, к кем-то написанным словам, к давно придуманным и продуманным объяснениям.
К литературе, которую она воспринимала так же всерьез, как реальность.
Настоящая жизнь стала завоевывать позиции совсем недавно: с Кемалем в ее мир вошли настоящие преступления, настоящие, какие-то приземленно-материальные мысли об ужинах и выходных, и планы на отпуск, и расчеты про покупку квартиры, и тщательно отгоняемые сомнения насчет возраста и ребенка. Все это было никак не книжным, и все это хоть и пугало, но уже было, было, и Айше чувствовала, что меняется, взрослеет, уступает чему-то более сильному и неизбежному, чем постоянно читаемые ею тексты.
Но сейчас это снова была прежняя, абсолютно литературная Айше, и Кемаль не мог не улыбнуться, ведь именно такой он впервые увидел ее и полюбил. Голубые глаза засверкали, рука потянулась к волосам, которые она всегда поправляет, когда волнуется или фантазирует.
– Вообще не тот стакан, понимаешь? Вот представь: домработница действительно ставит стакан с водой на тумбочку, и Лили запивает этой водой те самые таблетки… неважно, кто ей их дал и почему – это потом! Главное – стакан! Так вот, на том стакане все отпечатки имелись, причем совершенно нормальные. Но потом кто-то – неизвестно пока зачем – взял тот стакан и подменил его. Ты представь, что тебе зачем-то очень надо подменить стакан – как ты это сделаешь? Следы уничтожить практически нереально, это все знают, все начитанные, да и времени это много займет, значит, надо от первого стакана избавиться и чистый на его место поставить. И этот кто-то берет стакан из шкафа, так берет, чтоб отпечатков не оставить, перчатки там у него или что, не знаю, а на стакане перевернутые отпечатки домработницы, потому что она посуду из машины выгружает. Вот и все!
– Ничего себе «все»! – засмеялся над ее воодушевлением Кемаль. – Такое «все» для отчета не годится. Непонятно, кто, когда, зачем и почему, а остальное совершенно ясно!
– Нет, про стакан понятно, мне, по крайней мере! Кто и почему – это следующий вопрос, но технически-то все объяснимо.
– А куда, по-твоему, делся первый стакан?
– А в ту же посудомойку! Теперь попробуй его выдели среди остальных. Или убийца его с собой унес да выкинул, это неважно. Нет, ты придумай другую версию! Домработнице, даже если она убийца, незачем брать стакан в перчатках: ее отпечатки могут где угодно быть, особенно на посуде, правильно? Наоборот, это было бы подозрительно, если бы ее отпечатков там не было! – Айше помедлила, обдумывая очередной виток сюжета. – Значит, либо она это просчитала и подменила стакан, чтоб на нее уж точно не подумали, либо она ни при чем, а тот, кто подменил стакан…
– Да все упирается в то, зачем он его подменил! Если чтоб выглядело как суицид, то почему руку Лили туда не приложить? Ведь если стакан совсем без отпечатков, это вызовет всякие подозрения… к тому же непонятно, зачем его вообще туда ставить? Ну уничтожь или отмой первый стакан, если на нем твои отпечатки, а второй-то ставить зачем?
– А для правдоподобия. Ведь чем-то Лили запила эти таблетки, не так проглотила, а стакана вдруг и нету.
– А так есть стакан, из которого никто не пил! Ничего себе правдоподобие! Хотя…
Кемаль замолчал. То, что вдруг пришло ему в голову, тоже было не слишком правдоподобно, и ему не хотелось выдавать эту версию, пока ее еще нечем подтвердить.
– Хотя? – нетерпеливо переспросила Айше. Еще не хватало отнимать у нее страницу, не дав дочитать фразу!
– Не знаю… просто вдруг подумал, что это могли сделать нарочно. Чтобы мы в этом копались – и больше ни в чем. Или, наоборот, чтоб привлечь внимание.
– Зачем? Чтоб копались, то есть чтобы вас отвлечь, это возможно, но чтоб привлечь?..
– Господин Эмре, к примеру, почему нет?
– То есть ты хочешь сказать, что там был другой стакан или вообще еще что-то, а он явился домой и принялся подменять улики?
– Вот именно. И это, кстати, почти все объясняет. Дай-ка мне телефон, раз ты там стоишь.
– Хочешь ему позвонить? А не спугнешь, если он действительно в чем-то замешан?
– Не ему. Просто хочу побольше про него разузнать.
3
Элиф сердито поливала водой из душа большой пластмассовый бак для мусора. Казалось бы, как удобно и замечательно задумано: поставить его на лестничной площадке, чтобы все соседи складывали мусор туда, а консьерж забирал по вечерам не отдельные пакеты, стоящие у каждой двери, а один общий из этого самого бака. А что получилось? Все прилежно складывают мусор, консьерж периодически забывает заглядывать в бак; общий, большой пакет никто, кроме Элиф, в этот бак не кладет, и бак пахнет, и мыть его приходится все той же Элиф. Если она, конечно, не желает терпеть запах на лестничной клетке, как ее более равнодушные соседки.
Сегодня она с самого утра выставила все вчерашние пакеты в ряд перед лифтом, чтобы дать понять консьержу, что он снова про них забыл, и теперь злобно отмывала впитавший в себя не самые приятные запахи бак.
Все наперекосяк! Как будто ей нечем больше заняться и не о чем подумать! Сегодня вернется муж, и мысли Элиф непривычно крутились не вокруг того, что она ему приготовит, а вокруг того, что и как она ему скажет.
А что она, спрашивается, может сказать? Самое большее – задаст вопрос, на который не получит ответа, вот и все. А ведь тот же вопрос будет задавать ему Кемаль или кто-нибудь другой из полиции, это точно.
Ее саму уже и Айше спрашивала, и брат, и она выкручивалась, как могла, но долго так продолжаться не может.
И ведь ей сразу не понравилась вся эта история, с самого начала!
Почему это надо было рекомендовать Лили какую-то девчонку?.. Азиз вроде никогда не был склонен к беспричинной благотворительности. Да, все совпало удачно, кто бы спорил: Лили нужна домработница, Азиз упоминает про эту девицу, у Элиф есть возможность оказать всем услугу, сделав всего один звонок. Разумеется, она его сделала.
Но уже тогда… или это теперь так кажется? Она недовольно выключила душ и перевернула злосчастный бак, чтобы не нести его мокрым по коридору. Вроде не пахнет, уж она его терла, терла и моющим средством, отбивающим запахи, поливала. Или все-таки?..
Ладно, будем считать, что не пахнет, и так сойдет.
И с той девицей я так же, вдруг подумала Элиф, сама удивившись неизвестно откуда возникшему сравнению: будем считать, что все в порядке, и не принюхиваться. Вроде ничем не пахнет, правильно? И так сойдет, а что там на самом деле – нас не касается. Так спокойней.
А теперь принюхиваться начинают другие.
Эминэ еще на золотом дне спросила про прислугу, и уже тогда Элиф поймала себя на мысли, что отвечать правду ей решительно не хочется. Ну как это будет звучать: меня муж попросил устроить эту девушку на работу? Или: Лили искала прислугу, а знакомая Азиза… что за знакомая, откуда взялась, что это у него за знакомства с молодыми девушками без определенных занятий? Мало ли кто приходит в их контору в поисках работы, что же всем помогать? И девчонка, как назло, не то чтобы красивая, этого Элиф ни за что бы не признала, но вполне привлекательная.
Вполне, вполне – думала она, приглядываясь к тому, как Гюльтен (она запомнила имя сразу, редкий случай!) разносит чай и уносит тарелки. Она нарочно откинулась на спинку кресла, когда дошла очередь до нее: то ли чтобы получше разглядеть, то ли чтобы выразить ей свое презрение, то ли просто чтобы оказаться подальше – теперь и не разберешь зачем. А та и глаз не подняла, поставила чашку, положила салфетку – и дальше. И что это, спрашивается, означает?
Все или ничего? Вот приедет Азиз – пусть сам расхлебывает! Еще не хватало полиции вмешиваться в их семейные дела, правильно? Она сама не может разобраться, ей не до посторонних. И тем более не до подруг и родных – только их не хватало.
Айше вцепилась бы мертвой хваткой: откуда Азиз ее знает, почему решил помочь, что у них за отношения? Мне бы самой понять, что у них за отношения! А может, и нет никаких отношений?
Как запах от мусорного бака – то ли есть, то ли нет, то ли заглушен запахом моющего средства. Как хочешь, так и думай.
Элиф с выразительным стуком водрузила бак на его место и пошла за чистым пакетом. Мешки с мусором так и стояли у лифта, никем не замеченные и никому, кроме Элиф, не интересные. Конечно, соседки работают, им не до этого. Только ей и есть дело…
Говорят, мужчины в этом возрасте – и молодые девчонки… кстати, никто не знает, в каком таком возрасте. За сорок? За пятьдесят? Или ровно в сорок пять? Или ближе к шестидесяти?
Гюзель вечно обо всем таком писала. Бедная. Элиф любила читать ее колонку, всегда мысленно примеряя на себя все описываемые ситуации. В ее жизни было не так много сильных переживаний, и она любила сериалы, и рассказы приятельниц о чьих-то проблемах, и эти газетные колонки. Они давали ей возможность что-то придумать, что-то пережить в воображении, поставить себя на место героини рассказа. Она даже немного завидовала Гюзель: подумаешь, журналистка, я бы тоже так могла, вот вчера только мне рассказали, я бы тоже могла описать. И, тем не менее, каждое утро машинально открывала газету на той самой странице.
Теперь у меня своя история, с горечью подумала она.
Гюзель бы понравилось: стареющая жена, неверный (скорее всего!) муж, любовница, работающая прислугой у подруги. Или все не так, и Азиз просто захотел помочь? Бывает же так, что хочется человеку помочь – просто так, без всякой причины?
Человеку – бывает, ответила она сама себе, а молодой привлекательной девице – нет. Особенно если помогает ей мужчина средних лет – того самого рокового возраста.
Вот явится он – я его прямо спрошу. Пусть знает, что я не идиотка какая-нибудь, которая любую ложь проглотит, не подавившись. Я давно все поняла, я не так глупа, как ему хотелось бы. Пусть сам полиции отвечает, я не из тех, кто подружкам и газетам плачется, мне такое обсуждать не хочется.
Но как же Гюзель, как же она? Мысли невольно вернулись к несчастной журналистке. Как она могла упасть с парома?! Как с него можно упасть, даже если очень ветрено? Сиди себе в салоне, не выходи на палубу – зачем, интересно, она вышла-то в такой холод? Покурить? Вот они, запреты эти: там не кури, здесь не кури – а люди потом погибают! Кому это нужно – Европе, что ли? Так мы не Европа, у нас всегда все курили, раньше в автобусах даже. Зато у них в Европе пьют все запоем, вон в фильмах показывают… уж лучше курить, разве нет?
Гюзель, конечно, много курила, но все-таки вряд ли… вряд ли она пошла бы на верхнюю палубу под дождь и ветер только ради сигареты. Не похоже это на нее, совсем не похоже.
Тогда чего ее туда понесло?
И что все-таки случилось с Лили?
А если… Элиф даже замерла от этой мысли. Надо срочно сказать Кемалю! Или хоть Айше, она дома сидит! Как это они сами не додумались?!
Конечно: кто-то отравил не только Лили, но и Гюзель! Ей стало плохо, и она вышла на палубу. Тошнило ее, или в сон клонило, или еще что-нибудь. Вот она и свалилась – разве здоровый человек оттуда свалится?!
И, кстати, разговоров об Азизе и его покровительстве этой девчонке будет меньше. Это никого не касается – только меня.
Ах, черт, стеклянная крышка!
4
Черт, черт, черт! Черт побери все это! Всех этих женщин, и полицейских, и… политиков тоже! Особенно их.
Азиз никак не ожидал, что дело может так повернуться.
Прилетев из Анкары, он спокойно забрал со стоянки машину, не торопясь ехал по автобану, предвкушая спокойный вечер перед телевизором, где всегда можно найти какой-нибудь американский фильм, чтобы отвлечься и ни о чем не думать. Вот завтра он выйдет на работу – тогда и подумает, а сегодня у него законный выходной, самолет не опоздал, пробок на автобане не было и быть не могло, Элиф к его приезду приготовит что-нибудь вкусненькое.
И вдруг – пожалуйста! Да еще с двух сторон.
Азизу хотелось есть, и он помахал знакомому официанту. Здесь его знали, еда была неплохой и недорогой, но настроение было безнадежно испорчено, а сидеть в кафе у всех на виду, вместо того чтобы бездумно смотреть в телевизор с собственного дивана, совсем не входило в его планы.
А Азиз очень не любил, когда кто-то нарушал его планы.
Господи, глупая женщина! Что на нее нашло, спрашивается?! Ведь приняла все как должное, ни слова поперек не сказала, сделала, что он просил, еще и радовалась, что окажет подруге услугу. Кто мог ожидать, что она вдруг поднимет такой шум?
Наверно, все из-за этой проклятой крышки. Азиз усмехнулся: вот ведь из-за какой малости могут расстроиться самые продуманные планы! Наверняка и брата она натравила. Стал бы Кемаль задавать все эти вопросы о какой-то домработнице, если бы не любимая сестра? Ясное дело, не стал бы. Или задал бы так, для проформы. Он хороший полицейский, спору нет, но все-таки звезд с неба не хватает и до мысли о Гюльтен сам бы ни за что не дошел. Та всегда все продумывает, ни наследить, ни ошибиться не могла, с полицией побеседовала, все, что положено, сказала.
Нет, с полицией он бы справился, без вопросов. Но вот жена…
Надо же было ей уронить эту чертову крышку!
Азиз даже не сразу сообразил, в чем она его обвиняет. Элиф редко устраивала ему сцены, их семейная жизнь всегда была спокойной и мирной, не выходя за рамки нормальных споров о том, куда поехать на выходные и на какие курсы посылать сына.
Но стеклянная крышка от новой дорогой сковородки разбилась вдребезги, разлетелась на множество противных осколков, которые злая до слез Элиф с злыми слезами выискивала по всей кухне, и от семейного спокойствия не осталось и следа.
Одни осколки – ни собрать, ни склеить, ни пожаловаться фирме-производителю.
«Ты понимаешь, во что ты меня втянул?! На меня пальцем показывать станут! С какой стати я должна была помогать твоей подружке, или кто она тебе?!» – отвратительно, но не слишком громко, помня о соседях, шипела жена.
«Что ты несешь? Какая подружка?! Я же тебе все объяснил: девушка работала у нас в префектуре, чай подавала, платили ей мало, а ей приходилось помогать куче каких-то родственников, я уж и забыл кому! Да я вообще думать о ней забыл! Эмре приходил, жаловался, что Лили опять прислугу выгнала, а Гюльтен как раз чай принесла, мне и пришло в голову, что если ты ее порекомендуешь, то можно помочь человеку, – вот и все! Что ты напридумывала себе?!» – ему так хорошо удалось выкинуть из головы все неприятности, выслушанные в Анкаре, настроиться на вечер отдыха, чтобы завтра с новыми силами – за работу, и вот, на тебе!
«Думать забыл, а как зовут – с ходу вспомнил! – проявила вдруг аналитические способности Элиф. – С какой стати ты бы стал помогать этой девице, если бы она тебе не нравилась?»
«Да она и нравилась, но не так, как ты это понимаешь! Скромная, работящая, все умеет, получала гроши какие-то…и точно так же звали мою покойную тещу, не забыла? Что тут вспоминать-то?!»
«Откуда ты знаешь, что она умеет? Даже слушать ничего не хочу! Мне теперь с Кемалем объясняться, меня Айше уже раза три спрашивала, и подруги будут спрашивать, и в полицию вызовут! Что я должна им говорить: седина в голову – бес в ребро, да?! Сам будешь все всем объяснять, а я унижаться не желаю! Нашел с кем связаться, она тебе в дочери годится!»
«Вот именно, что в дочери! Элиф, ты соображаешь, что говоришь? Стал бы я тебя просить, если бы действительно что-то было? Я, что, по-твоему, идиот? Я не виноват, что ты разбила крышку и злишься. Я устал, как собака, только что с самолета, а ты тут устраиваешь! С Кемалем я сам поговорю, у него есть голова на плечах… в отличие от его сестры!» – почему-то он решил, что если сейчас уйдет, хлопнув дверью, то последнее слово останется за ним и он выйдет победителем.
Но победителем он себя не чувствовал.
И не почувствует до тех пор, пока не поговорит с Кемалем. У которого, как он и сказал жене, была голова на плечах и обмануть которого будет, несомненно, потруднее, чем Элиф. К тому же он глупо построил телефонный разговор и теперь тщательно продумывал все, что он может сказать, и старался не выдать своего напряжения.
– Принеси пока закуски, горячее потом закажем, когда Кемаль-бей придет, – сказал он официанту.
«Что вы пристали к Элиф из-за этой прислуги? Она меня почти из дома выгнала! – шутливо начал он выговаривать Кемалю, садясь в машину. – Приходи в ваш ресторан, я тебе все объясню, мне теперь дома лучше не показываться!»
«Из-за прислуги? – переспросил Кемаль. – А ты про нее что-то знаешь?»
«Разумеется, знаю, это же я попросил Элиф девчонку к Лили устроить…»
«Вот как, – протянул Кемаль. – Ладно, я не дома пока, минут через двадцать подъеду. Или через полчаса».
Азиз был уверен, что свалял дурака. Ему казалось естественным, что жена взбеленилась из-за Гюльтен и сказала Кемалю, что действовала по просьбе мужа. Поэтому Кемаль и звонил в Анкару; правда, разговора не получилось, Азиз сразу сказал, что он на совещании, и Кемаль ничего не спросил. Почему же он, Азиз, решил, что тот уже что-то знает о Гюльтен?
Понятно – почему. Голова занята совсем другим, да и удара с этой стороны он никак не ожидал. Ладно, еще посмотрим, кто умнее. Он поморщился на принесенные закуски, велел подать еще ракы и постарался вспомнить, что голоден.
Ресторан на последнем этаже полицейского управления Нарлыдере имел статус кафе, поэтому цены здесь были умеренные, а кормили сытно и вкусно. Он был изначально создан для служащих полиции, но знали о нем многие, и поскольку официально в него допускались все желающие, то местные жители, особенно работники префектуры и других государственных учреждений, частенько сюда наведывались. И если совсем посторонним могли иногда заявить, что столик надо заказывать заранее, а сейчас, извините, мест нет, то Азизу и ему подобным это не угрожало.
Тем более что он не раз бывал здесь с Кемалем и все знали об их родстве.
– Проблема в том, что мы не можем ее найти, – объяснил ему Кемаль, и Азиз пока не мог понять, радоваться этому или огорчаться. Радовало то, что никаких подозрений ни у кого не возникло, что его лично, оказывается, и допрашивать не собирались, что Кемаль всего-навсего хотел уточнить у него, не слышал ли он от Элиф чего-нибудь об этой Гюльтен, а то она утверждает, что ничего не помнит.
Не помнит! Выходит, она вообще не сказала никому, что девушку рекомендовал ее собственный муж, а он-то боялся! Можно было, значит, ограничиться семейным скандалом и не напрашиваться на этот разговор с шурином. Ладно, сделанного не воротишь, а что Гюльтен исчезла… вот это пока непонятно, хорошо или плохо.
Она-то, как всегда, права и действовала строго по инструкции, но хороша ли была в данном случае инструкция?
И он равнодушно пожимал плечами и разводил руками: кто ж ее знает, куда она могла подеваться, я о ней и думать-то забыл, помог бедняге, потому что возможность такая подвернулась, и не видел ее с тех пор, как она уволилась.
А сам думал только о том, что сидящему напротив полицейскому достаточно протянуть руку и нажать пару кнопок на его телефоне, чтобы поймать его на лжи.
И о том, что сразу же после ужина он сам нажмет эти кнопки, а потом сотрет этот номер, как и несколько других.
Потому что это политика, а не разбитые крышки и семейные скандалы, а с политикой шутки плохи.
5
– А как твоя поездка? – Кемаль решил, что узнал все, что можно, и перевел разговор в более нейтральное русло. – Что-то ты в Анкару зачастил? Карьеру делаешь?
– Ну… в каком-то смысле. В моем возрасте пора уже подумать. На пенсию особо не разгуляешься, да и что я буду делать на пенсии? А до выборов всего ничего. Твое здоровье!
– И твое, – ответно кивнул Кемаль, приподняв матово-белый запотевший стакан с ракы. – А что тебе выборы? Вроде у ваших все шансы, и потом ты же чиновник – тебе-то что, кто у руля?
– Как это что?! Новая метла выметет всех подчистую, особенно потенциальных пенсионеров. Так что приходится шевелиться, – направление разговора ему не нравилось, но Азиз понимал, что не должен его менять.
Впервые в разговоре с шурином он чувствовал, что тот полицейский. А каково, наверно, на настоящем допросе! Нет, до этого никогда не дойдет: он ни в чем не виноват, а выдавать секретную информацию – себе дороже.
Интересно, нужно ли разрешение на обыск, для того чтобы понажимать кнопки чужого мобильного телефона? И обыск ли это? И имеет ли владелец право воспротивиться такому произволу, если вдруг?..
Нет, никаких «вдруг». Все под контролем, существует Программа, эти экстремисты при деле и тоже под контролем, Гюльтен он найдет и все выяснит. Ведь какой-то сбой все же произошел, иначе, сколько бы ни шумел Эмре, никакого дела бы не возбудили. Пожалуй, пора проявить любопытство.
– А что все-таки с Лили? Элиф сегодня крышку какую-то разбила, новую, стеклянную, стала злая, как не знаю кто, обвинила меня чуть ли не в любовной связи с этой домработницей, так что я так ничего и не понял толком. А Эмре спрашивать – сам понимаешь. Отравилась она чем-то, что ли?
– Да вроде, – без особого энтузиазма подтвердил Кемаль. – Этим химики занимаются, типа снотворного что-то, кажется. А ты с этим Эмре как? В дружбе? Что он вообще такое? У нас начальник с ним носится, как будто он премьер-министр.
– Эмре? Да как тебе сказать… я не так много и знаю.
– Ну, что знаешь. У вас же с ним какие-то дела были?
– Были, но это, собственно говоря, к делу отношения не имеет. Политика…
Он все-таки произнес это магическое слово, рассчитывая на то, что оно станет точкой и завершит этот виток разговора. Произнес с тем выражением, с которым говорят о политике непосвященным: мол, это долгая история, вы все равно ничего не поймете, это не ваша забота, что и как там, в высших сферах, и неинтересно это вам, от нее, политики, далеким. Обычно это срабатывало: людям не хотелось выглядеть несведущими и выслушивать длинные объяснения, да и сами политические дрязги никого всерьез не интересовали. Кроме редких случаев, подаренных журналистам и попавших в газеты.
На Кемаля, однако, интонация не произвела ни малейшего впечатления.
Он привык иметь дело с людьми самых разных профессий, а значит, привык и к этому снисходительному тону: что вы в этом понимаете, что я вам полдня объяснять буду? Иногда профессиональные дела подозреваемых и свидетелей действительно можно было обойти стороной, но если нет, то Кемаль был готов терпеливо и вдумчиво вникать в самые разные сферы и области человеческой деятельности.
Политика – подумаешь, невидаль! Вряд ли это сложнее страхового бизнеса, торговли свежими цветами и несвежими бриллиантами, предоставления кредитов мелкими банками, иногда растворяющимися в воздухе, или деятельности подпольных лабораторий, производящих специальные аэрозоли для воров-домушников.
– А ты попроще, в двух словах. Он же раньше не в Измире жил, правильно?
– Да, они лет семь-восемь, наверно, как сюда переехали. У него большие деньги, связи по всему миру, и вообще он фигура заметная, хоть и не на виду.
– Что значит «заметная»? Чем он занимается-то, кроме того, что имеет деньги и названивает министрам?
– Он, вообще-то, не из наших, не из республиканцев то есть. Так что я уж не знаю, какой он там пост занимает в их партии, но в финансовом плане…
– То есть он оплачивает существование твоих противников, а ты с ним водишь дружбу на всякий случай? – насмешливо перевел его недомолвки Кемаль.
– Все не так просто, – с привычной снисходительностью отмахнулся Азиз. – Это же политика, в ней нет только черного и белого. Сегодняшний противник – завтра соратник. Партии объединяются, распадаются, существует множество нюансов, – он потянул последнее слово, рассчитывая наскучить собеседнику.
– Но с «белыми»-то республиканцы уж никак не объединятся, или я чего-то не понимаю?
– Конечно, нет, но…
– Так «нет» или «но»? – засмеялся Кемаль. – Нет, ты мне объясни как рядовому избирателю. А то и за республиканцев голосовать не захочется!
– Формально и официально – нет. Но в каждой партии существуют группировки, правое и левое крыло, более и менее ортодоксально настроенные группы… к тому же всегда кто-то хочет кого-то подсидеть и занять место лидера. Словом, это все сложно, и к твоему делу никакого отношения не имеет. Это не женские посиделки. Тебе Элиф говорила, что они там постоянно отравлялись чем-то? Я, между прочим, сам наблюдал месяц, что ли, назад. Вы их потрясли уже, этих подружек? Похоже, кто-то из них заигрался, да?
– Может быть, – неопределенно произнес Кемаль. Ему совсем не нравилось, что он так и не получил ответа ни на один вопрос. И если объединение республиканцев, традиционно ратующих за демократию, светское государство и вроде бы продолжающих дело Ататюрка, с так называемыми «белыми», провозглашающими традиционные мусульманские ценности и лишь в последнее время переставшими ругать Ататюрка в полный голос, его интересовало лишь постольку-поскольку, то все остальное… что ж, придется повторить. – Так ты сказал про его деньги. Что, неужели их так много, что он может влиять на какие-то партии?
– Деньги на все могут влиять, сам понимаешь. А чьи деньги, – Азиз многозначительно развел руками, – кто их знает. Разумеется, не его. Или не все его. Но через кого-то же должны направляться средства. У Эмре большие связи в Европе, ему, по-моему, принадлежит какой-то банк. Я не очень разбираюсь в тонкостях.
– То есть наших «белых» финансируют из Европы? Ерунда какая! Разве их не шейхи всякие оплачивают? Чтобы мы отвернулись от Запада? А Европе же, наоборот, надо, чтоб у нас была демократия и свобода совести, разве нет? Вон сколько оговорок, прежде чем нас в ЕС пустят.
– Да кому мы нужны в Европе, неужели ты не понимаешь? Они могут сколько угодно придираться к нашей пенитенциарной системе и к прочей ерунде, вроде пандусов для инвалидов на каждой улице, но думаешь, они будут рады, если мы выполним все их требования? Да ни черта! Мы для них – дешевая рабочая сила, дешевые курорты, дешевые товары, которые, заметь, не хуже их собственных. И они, по-твоему, будут рады пустить нас на свой рынок? Сейчас у них оливковое масло из Испании, вина из Франции, мебель из Италии, текстиль не поймешь откуда, потому что половину его даже всякие Диоры давно шьют у нас из нашего же хлопка. А если Турция станет равноправным партнером? Им это надо? Им удобнее ругать наших нелегалов, которых, между прочим, они же пускают на заработки, потому что сами немцы черную работу делать не желают, и никто в Европе по-настоящему никакой Турции знать не хочет. Мы для них – второй сорт, если не третий, и чем мы невежественнее и грязнее, тем им приятнее!
Азиз сел на своего конька, по-прежнему не отвечая на вопросы Кемаля, и увлечение его было, похоже, на этот раз совершенно искренним. Про Европу слушать было, конечно, занятно, впрочем, Кемаль и сам мог при случае порассуждать на подобные темы, но было уже поздно, ему хотелось попасть-таки домой, и пора было перейти от далекой Европы к чему-то более близкому.
– То есть господин Эмре связан с теми, кто против вступления Турции в ЕС и финансирует одиозную партию, чтобы привести ее к власти и показать всем, какие мы плохие? Так?
Азиз ответил не сразу. Видимо, в их среде не были приняты такие прямые вопросы.
– Мне это, собственно говоря, безразлично, – поспешил успокоить его Кемаль. – Какое мне дело до его политических взглядов? Я просто хотел бы понять, что его привело в Измир и с кем он здесь поддерживал отношения. Узнал, что с тобой, и надеялся, что ты мне что-нибудь расскажешь. Так же проще, чем собирать всю эту информацию по крупинкам. Кстати, не знаешь, почему у них не было детей?
– Детей? – удивленно переспросил Азиз. Судя по всему, мысли его витали еще где-то высоко, в области геополитики, и никакие дети, кроме собственного сына по вечерам, его не интересовали. – Понятия не имею. Как-то никогда не спрашивал… да и с какой стати я стал бы? Мы же с ним не приятели, а… что-то вроде коллег скорее. Только профессиональные разговоры, если так можно выразиться. Ничего личного.
Кемаль уже собрался пошутить насчет этой дежурной фразы американских профи всех мастей, постоянно звучащей с экрана, но в кармане завибрировал телефон.
– Твоя жена, – взглянув на номер, сказал он Азизу. – Наверно, тебя ищет?
– Ну и позвонила бы мне, – недовольно буркнул тот. – Сначала устраивает сцены, потом еще тебе жалуется…
Высокий голос заверещал в трубке, но Азиз не мог разобрать ни слова, а Кемаль слушал с непроницаемым лицом.
– Я все выясню, абла… обязательно… да, прямо сейчас. Мы с Азизом ужинаем, – нет, не похоже, что она обо мне, подумал Азиз, иначе он не сообщал бы это таким тоном. Словно переводя разговор на другую тему. Интересно, что там у нее стряслось? Нет бы позвонить собственному мужу – все брату да брату!
– Опять что-нибудь разбила? – прикрывая раздражение насмешкой, спросил он, когда Кемаль закончил разговор.
– Да нет, – поморщился шурин. – Там у сына ее подруги проблемы с машиной, надо кое в чем разобраться.
– Да ты хоть доешь, что за проблемы такие, чтоб вскочить и бежать?
– Нет, я и так засиделся с тобой, у меня еще дела всякие. У нас хоть и не политика, но сложностей да нюансов – выше крыши! Никогда не знаешь, попадешь ли домой к ужину.
Он быстро достал бумажник, отдал купюру привыкшему к таким неожиданным уходам клиентов официанту и отмахнулся от монеток сдачи.
– Поеду гляну, что за проблема. До встречи. Ты бы мне все-таки рассказал про этого Эмре, ладно? Раз уж сегодня не вышло.
И шурин улыбнулся своей обаятельной улыбкой, напомнившей Азизу жену и – поэтому ли, или из-за последнего вопроса? – вызвавшей у него какое-то неприятное чувство несвободы и вины.
А в чем он, спрашивается, виноват?!
6
– Как это тебе удалось? – ревниво спросил Кемаль Альпера, ненадолго ставшего героем дня.
– Ой, да чего проще! – довольный Альпер развалился в кресле. Такие моменты в его работе выпадали нечасто, и, наслаждаясь положением победителя, он даже не торопился домой. – Припугнул его как следует, да и все. Парень нар не нюхал, но про порядки в тюрьме, видать, слышал. И очень ему в камеру не хотелось. «Я ничего не сделал» да «вы не имеете права»! Да «я требую адвоката», как будто ему тут Америка! Представляешь, адвоката ему? Ну, я быстренько объяснил, кто тут право имеет, и что здесь вам не там, и что домой он пойдет только после того, как все мне расскажет и все подпишет, и что неделька в камере такому красавчику только на пользу пойдет. Ну и так далее. Типа дело об убийстве и нечего тут! Он и раскололся, чуть не плакал, бедняга.
– Что, и в убийстве признался? Так ни один суд же…
– Да плевать мне на суд! В убийстве не признается, гад, надо было его все-таки не час взаперти подержать. Да и стукнуть разок-другой не мешало бы. Но все остальное – просто сказка. Заслушаешься. Да он и в убийстве признается, там же все: мотив, возможность, алиби ни хрена нет! Куда он денется, красавец? Потом и свидетелей найдем, и все подчистим. Начальство довольно, между прочим. Я его под подписку отпустил, завтра можно и про убийство начинать. Прикинь, эта тетка его больше года шантажировала, достала просто! А запись у меня, кстати, чистенькая, на ней ни ударов, ни угроз нет! Послушаешь?
Еще бы. Кемалю было неприятно, что легкомысленный Альпер сумел добыть новую информацию, ему не нравились эти дикие методы, из-за которых большинство граждан не любит полицию, боится ее и не рвется ей помогать. С другой стороны, никому не причинили никакого явного вреда, а расследование сдвинулось с мертвой точки, начальство довольно, и – кто знает? – может, он и правда убийца, тогда чего с ним церемониться. Но что-то внутри Кемаля всегда протестовало против подобных методов работы, это было запретным приемом вроде не “fair play”, как в футболе.
– А потом мы жалуемся, что нас никто не любит и в Европу не принимают, – не удержался он от никому не нужного замечания, вспомнив свой бестолковый разговор с Азизом. И почувствовал себя старым и нудным учителем, читающим мораль ухмыляющимся ученикам.
– И черт с ней, с Европой! Нужна она нам! Зато завтра дело закрывать можно.
– Но он же не признался…
– Да ты послушай сначала – на кой черт нам его признания?
Запись начиналась не по правилам, сразу с монолога Тимура, любой адвокат моментально раздул бы из этого целую историю, но – и в этом Альпер был прав – в качестве оперативной информации все это годилось.
«Ты дал машину журналистке Гюзель Алатон?» – так или примерно так, по-видимому, звучал заданный Тимуру вопрос. Скорее всего, более грубо.
«Да. Она ею часто пользовалась, после того… ну после того, как узнала. Я ее не боялся, вы не думайте, но зачем мне скандал, правильно?» – пауза на пленке, наверно, означала, что Альпера не устроило невразумительное изложение, и он, остановив запись, еще раз объяснил ему, что к чему. Поэтому дальше Тимур говорил уже как по писаному.
…Он говорил, а перед глазами у него стояло море и белый, словно выгоревший на солнце песок пляжа. Когда он смотрел на этот песок, то всегда вспоминал начало одного романа, попавшего в его руки без обложки, а потому навсегда оставшегося для него безымянным. Как будто его и не сочинял никто – он был отголоском его собственных мыслей, и больше ничем. Если бы не первая фраза, он бы и читать не стал, не имел он этой отнимающей время привычки, но та фраза почему-то зацепила.
«Однажды на пляже я нашел бриллиант» – ничего себе, да? Везет же некоторым придуркам! В следующих фразах выяснилось, что бриллиант был надет на зарытую в песок старческую руку, а та принадлежала вовсе не трупу, как можно было подумать, а вполне живой и замечательно богатой особе. Тоже ничего себе – для желающего подзаработать красавца.
Бриллиантов на пляже было много, они валялись тут и там. Англичанки боялись или не хотели оставлять их в отеле и ходили на пляж, увешанные драгоценностями. И все сверкали: лоснились от масла для загара, поблескивали очками и зубами, радостно подставляли под лучи солнца в изобилии покупаемые цепочки и браслеты. Они ездили сюда каждый год, или сюда приезжали их знакомые, и они уже знали, что в Турции все очень дешево по сравнению с Англией, и они, лежащие топлесс на этом белом, выцветшем от жары песке, напоминали цыганок, увешанных дешевыми побрякушками.
Только вот побрякушки были отнюдь не дешевыми. И роскошный белый песок был вовсе не в Анталье, куда Тимур якобы уезжал на лето, а совсем в другом месте. Что там ловить, в этой Анталье: русских туристок, замученных детьми и жаждущих романтики и секса, или тех же русских туристок, но желающих продать себя подороже, а еще лучше выскочить замуж?
Нет, это не для него. Дидим – другое дело. Этот небольшой курорт давным-давно облюбовали англичане, здесь были английские вывески и цены в фунтах, здесь почти не звучала турецкая речь, а на пляже валялись бриллианты. И некрасивые тела с этими самыми бриллиантами.
Подбирай кто хочет. И Тимур был среди тех, кто хотел.
Их таких, молодых, стройных, на все готовых, было здесь немало, у каждого была неофициально ограниченная территория, на которой ему разрешалось вести охоту. Попасть в ряды этих избранных было нелегко – вон сколько таких же красавцев торчит в официантах или на другой поганой работе, или торгует чем ни попадя, или весь вечер вкалывает зазывалой в ресторане. Тимура пристроили по блату: его все любили, и друзей у него хватало.
Первая же охота стала удачной. Рассказывая об этом, Тимур даже оживился и слегка воспрянул духом: разве он сделал что-нибудь противозаконное? Наоборот, все довольны и счастливы, он никого не обманывал, деньги не вымогал, ничего не украл, никого не насиловал. Последнее заявление он выговорил чуть ли не со смехом: вы бы видели ту англичанку! Толстая, белесая, обгорела до мяса, волосенки блеклые, лет под пятьдесят – да она еще и недоплатила за ту неделю, что он с ней провел. Потом пришлось на другой участок перебираться, слишком часто его с ней видели, нельзя же сразу после отъезда одной пассии крутить с другой. Это не запрещено, всегда можно с кем-нибудь махнуться, они, англичанки эти, любят, чтобы все как бы по правде. Что вот, мол, появился страстный восточный мужчина, увидел ее и пропал. А что ее соотечественники, включая мужа, на нее сто лет уже ноль внимания, так это их проблемы: либо импотенты все как один, либо темперамент у них не тот.
А правда: эти английские мужики, разоткровенничался Тимур, чувствуя интерес собеседника, они и внимания не обращают, кто и как с их женщинами себя ведет. Все равно им, что ли? Там, в Дидиме, каждый официант с этими туристками заигрывает, лапает их сколько хочет, те полуголые ходят и всем на шею вешаются.
Словом, заработать – раз плюнуть.
После второго сезона Тимур, ничего не сказав родным, купил машину, ничего особенного, «сэконд хэнд», конечно; обзавелся кое-какими дорогими игрушками типа зажигалок, хорошего телефона с встроенной камерой, плеера последней модели, стал подумывать о переезде в отдельную квартиру, но на это пока не решался: все-таки заработки у него сезонные, а за квартиру платить круглый год. Мать, опять же, готовит, стирает, гладит, куда сынок ушел и во сколько пришел, не спрашивает, сестра замуж свалила – чем не жизнь и при родителях, правильно?
А следующим летом все на том же золотом пляже вкрадчивый, с детства знакомый голос вдруг сказал в самое ухо: «Так вот, оказывается, чем ты занимаешься, малыш! Я за тобой три дня наблюдаю».
– И после этого ты говоришь: он не признался! Да на фиг нам его признание, если он мотив сам выложил? Она ему принялась нервы мотать: то да се, да как нехорошо, да мамочке расскажу, да в газете напишу. Про мамочку-то он не очень испугался, наврал бы чего-нибудь, выкрутился бы, а вот газета! Он сразу смекнул, что она ведь и за другими понаблюдать может, и типа расследования что-нибудь соорудить, шума много будет, нашего брата на них напустят, – короче, весь их сладкий бизнес накроется только так. А из-за кого, спрашивается? Его коллеги так называемые да крыша их вряд ли бы обрадовались. Ну, мачо наш испугался и потихонечку в шантаж этот втянулся. Сначала-то она ничего вроде как и не требовала, потом привыкла у него машину одалживать, посылать туда-сюда с поручениями. Я так думаю, что он и с ней спал, хоть он прямо и не говорит. Короче, надоела ему хуже горькой редьки, он и не выдержал. Будешь дальше слушать? Он там прямо говорит, что она ему позвонила с этого их золотого дня и к парому вызвала. Сообщение прислала, что сестра его что-то пронюхала и что, мол, поговорить надо. Вот и поговорили.
– Как ты думаешь, могло такое быть? – было уже поздно, когда он добрался до дома, но Айше ждала его – и его рассказа.
– Ты меня спрашиваешь или самого себя? – улыбнулась она. – Может, чаю тебе?
– Слушай, а глинтвейна у нас не осталось? В самый раз бы в такой холод.
– Есть бутылка, только мне, наверное, нельзя из-за лекарства этого. Там написано: с алкоголем нельзя!
– А ты лекарство не принимай, глинтвейн, по-моему, не хуже. Сколько ты его уже принимаешь – а толку?
– Там написано: надо дней десять, и тогда…
– Мало ли что где написано! – Кемаль достал штопор и пошёл в холодную гостиную за бутылкой. – Выпьешь горячего глинтвейна вместо этой отравы, и все дела. Не могу я после этого мальчишки чай пить! Как вспомню эту журналистку… брррр… дай-ка мне чайник стеклянный.
– Она действительно на золотом дне то ли звонила, то ли сообщения посылала, я не помню. Но телефон при ней был – это точно, и она что-то с ним делала, это я помню. Могла и поговорить, я бы из-за шума не услышала. Давай еще корицы добавим, лучше будет, – она с удовольствием вдохнула ароматный пар и бросила в чайник несколько кусочков темной коры. – Но если бы он столкнул ее с парома, разве он оставил бы там машину? Она же прямо на него указывает! Сел бы спокойно на той стороне, объехал вдоль залива – и домой, никто бы вообще это дело с ним никак не связал.
– Вот именно, – кивнул Кемаль. – Возьми телефоны, а я кружки отнесу. Тут, в принципе, возможны варианты, – вот мы и снова в маленьком кабинете, когда же эта зима кончится, еще только декабрь, подумал он. – Мальчишка мог запаниковать и просто-напросто сбежать, позабыв и про машину, и про все на свете. А мог, наоборот, хладнокровно рассчитать, что кто-нибудь видел Гюзель за рулем или когда она выходила из машины, а кто-нибудь мог потом запомнить его самого в той же машине. И он решил, что безопаснее будет бросить машину, все равно ведь никуда она с парома не денется. И тогда признался он сейчас с тем же расчетом: вот, мол, расскажу все, как было, вот такой я наивный мальчик, а убийство – попробуйте докажите.
– А он бы успел? Не помнишь, его во сколько вызвали? Уже ночь была, да?
– В смысле добраться с той стороны? Мог успеть. На том же пароме, кстати. Или, если бы побоялся там светиться, мог и на автобусе доехать. Или даже такси взять – где мы того таксиста найдем?
– А почему нет, если он был у выхода с парома? Там же наверняка всегда одни и те же работают.
– А кто этим будет заниматься? Нам даже ради журналистки столько людей не дадут. Я, вообще-то, поспрашивал бы тех, кто на пароме был: может, хоть кто-нибудь их вместе видел. Он же утверждает, что на паром не садился. Вроде как она вышла из машины, они поговорили, покурили, потом разрешили заезжать, и она заторопилась, а он такси взял и домой. Кто-нибудь может их вспомнить, особенно те, кто на машинах. Я бы поспрашивал, – повторил Кемаль, прикидывая, когда же, интересно, он будет это делать.
– Думаешь, не разрешат?
– Не то что не разрешат… скажем так, не запретят. Ты же знаешь мое начальство: если можно что-то раскрыть, закрыть, спихнуть в другой район, то никто против этого не иди. Помнишь то убийство в подъезде… ну где провод компьютерный? Все же на мужа указывало, так нет – на маньяка какого-то списали и в Борнову отдали, а маньяк никакой больше не появлялся, муж на свободе, и мы к делу отношения не имеем. Так вот: если парень сел на паром, то машина найдена на той стороне, труп в море, можно и туда передать. А если они на этой стороне поговорили и расстались, то главный свидетель, он же подозреваемый, наш, значит, и все дело наше. Тогда его лучше быстренько раскрыть, тем более что и мотив есть, и возможность, и все, что хочешь.
– Значит, получается, совпадение? – как всегда, перескочив через цепочку мыслей, сказала Айше.
– Видимо, да, – понял ее Кемаль. – Может, дело и не в золотом дне. Только не нравятся мне такие совпадения. Многовато их что-то. Сначала эти их отравления – потом Лили умирает, и это совпадение, понятно. Потом в тот же день еще одна из той же компании погибает, и это тоже совпадение? Нет, найду я завтра время, похожу по тем, кто на пароме был. И домработницу бы найти не мешало, Азиз что-то крутит… посмотрю я завтра.
И когда наступило это завтра, начальство Кемаля не только не возражало против тщательного расследования, но настаивало на нем.
Потому что обнаружилась еще одна жертва.
7
«Господи, как же удачно все получилось, не верится просто! Как удачно!» – повторяла Филиз который день. Конечно, говорить об удаче, когда одна за другой погибли две подруги, как-то неприлично, но она ведь и не говорит, а думает, правильно? А мыслям не прикажешь.
Не могла она заставить себя переживать из-за смерти Лили, ну не могла – и все тут! Гюзель – другое дело, о таком конце и подумать страшно, а Лили… нет, разве она это не заслужила?!
«Как удачно, как удачно», – пело все внутри, вчера даже муж заметил ее оживление, посмотрел чуть ли не подозрительно. Надо быть осторожнее, но наедине с собой-то можно признаться: все сложилось как нельзя лучше.
Интересно, кто это звонил про браслет? Как она испугалась, как хотела то затаиться и молчать, то пойти к Джан без браслета, чтобы не угодить в ловушку, то скорее ехать в центр и продать его! Как хорошо, что она этого не сделала! Теперь-то уж никто ничего не докажет.
Просто гора с плеч. Две горы, нет – три. С долгами сына покончено, долг Лили отдавать не надо, проклятый браслет вернулся к хозяйке – красота! Как будто и не было всей этой нервотрепки последних недель, и можно жить, как прежде.
Гюзель, конечно, жалко, что и говорить. А Лили нет.
Вот не жалко ни капельки – и все. И нечего притворяться, как все они.
Хоть она и умерла, все равно у нее, Филиз, добрых воспоминаний о Лили не осталось. Это надо же было так ее подставить: сначала дать деньги, а потом, когда Филиз уже расслабилась и потратила часть из них, вдруг заявить, что у нее, мол, изменились обстоятельства и деньги придется вернуть в течение недели. И где заявить – на золотом дне! Когда вокруг столько ушей, жаждущих сплетен! Просто подлость – вот это что! Какие у нее могли быть обстоятельства, спрашивается? Никаких – просто захотелось еще раз увидеть, как Филиз будет унижаться и просить.
И кто бы в такой ситуации не взял этот поганый браслет, а?! Да каждый бы взял, нравоучения-то читать проще простого, а окажись в положении Филиз любая из ее подружек, и каждая бы взяла. У Джан драгоценностей девать некуда, хоть Семра и говорила что-то, что типа они не ее, то ли она их напрокат берет, то ли одалживает у кого-то, но Семра есть Семра, известное дело. Все всегда про всех знает – и никогда ничего хорошего. Когда она на золотом дне начала плести эту чушь, что кто-то хочет ее отравить или что-то в этом роде, Филиз так и хотелось сказать: я бы и сама не прочь тебе отравить. Или: это твой внутренний яд периодически активизируется, но не хотелось привлекать к себе внимания. Браслет-то уже был в кармане.
На что угодно поспорю: это она звонила. Ну и отлично, в кои-то веки принесла пользу, все обернулось просто необыкновенной удачей. Зачем нужен этот браслет, который еще продать надо по-тихому, вещь-то непростая, запоминающаяся, если, как выяснилось, долг Лили можно не отдавать?!
Все так вовремя, так кстати… будем надеяться, ее, Филиз, никто не заподозрит. Надо бы с Элиф пообщаться, наверняка она в курсе расследования.
Занятно, вдруг пришло ей в голову, Семра ничего не ела, а Лили отравилась. И ведь многие жаловались, что им было плохо… как странно, жаль, что она не слушала. У нее были свои проблемы: Лили потребовала вернуть деньги, в кармане свернулся ядовитой змейкой браслет с сапфирами, ей бы уйти оттуда поскорее, как только приличия позволят, а не слушать всю эту ерунду.
А вон как все обернулось. Ей самой ни разу не было плохо – неужели ей единственной? Они жаловались все как одна, или, во всяком случае, ей так показалось. Интересно, что бы это могло означать?
Проще всего, конечно, было выкинуть все это из головы и наслаждаться полученной свободой, но, едва она начинала думать об удаче, к приятным мыслям постоянно примешивались все те же нехорошие страхи. Ее ведь могут заподозрить в желании избавиться от Лили? Могут. Еще как могут. Лили никто не любил, Филиз была в этом уверена, но неприязнь ее подруг было легко замаскировать под фальшивыми слезами и ахами. Это была, как ей казалось, обычная, необъяснимая, тягучая неприязнь, подобная той, что она сама испытывала к Лили до истории с этими деньгами. Конечно, у кого-то могла тоже быть более весомая, настоящая причина избавиться от нее, но если это и так, то ей, Филиз, об этом ничего неизвестно.
А жаль. Можно было бы поделиться с полицией. Семра наверняка что-нибудь знает, может, с ней пообщаться? Хотя она, наверно, уже выложила все, что знает, полиции. Если это не она сама отравила Лили.
Вот именно! От удивительной догадки Филиз даже закашлялась. Семра же никого не любит, наверняка у нее к Лили свои претензии. А что она якобы тоже отравлялась – так кто это проверит? Может, она все выдумала?
Так, хорошо, а остальные? Тоже выдумали? Или сговорились? Не могли они сговориться – это точно. Филиз не помнила, кто именно жаловался на плохое самочувствие после золотых дней, но их явно было не двое и даже не трое. И здравый смысл подсказывал ей, что никто из ее старых верных подруг не мог настолько доверять всем остальным, чтобы о чем-то с ними сговариваться. Особенно если это не розыгрыш, а нечто серьезное.
Значит, что-то типа отравлений все-таки имело место. И, кстати, ее, Филиз, запросто могут заподозрить в их организации! Она-то не жаловалась, правильно? Чуть ли не единственная, кто не жаловался. Но, с другой стороны, возразил все тот же здравый смысл, если бы ты это организовала, то ты бы больше всех и жаловалась, а не сидела молча, даже не вникнув в детали разговора.
Так, минуточку… догадка замерещилась где-то неподалеку, и Филиз призвала на помощь почти обо всем догадавшийся здравый смысл. Ну конечно! Вот только понять бы – зачем?
Позвонить Семре? Она метнулась к телефону, нажала на несколько кнопок и остановилась. А помедлив секунду, нажала «отбой». Что она скажет? Что она может спросить или доказать? Выставит себя идиоткой или покажет, что догадалась о слишком многом, – и то и другое нехорошо.
Опасно, просто-напросто опасно! Может, тогда и Гюзель?..
Господи, надо кому-то обо всем рассказать, Элиф, например, у нее же брат… а кто тебе поверит – шепнул здравый смысл. Что ты можешь доказать? Придумала логичное и похожее на правду объяснение, но кто докажет, что это и есть правда? А сама-то ты веришь, что все именно так и было?
Так могло быть – сказала сама себе Филиз, и в этот момент в ее руке зазвенела позабытая ею телефонная трубка.
Она не сразу узнала голос. Потому что это был почти не голос – какие-то стоны и всхлипы. Мгновенно напрягшись, потому что еще не успела отойти от звонка неизвестного шантажиста, велевшего ей вернуть браслет, она сказала себе, что теперь ей нечего и некого бояться. Постаравшись придать официальной твердости голосу, она переспросила:
– Кто говорит? Вас плохо слышно…
– Я… приезжай сюда к нам… если можешь…
– Куда именно? Перезвоните, пожалуйста, я…
– Филиз, это я… тут несчастье такое… да говорю же, я… Селин, ну да… а все эта антенна проклятая…
– Селин, что случилось? – почти закричала Филиз, моментально придя в себя. Видимо, что-то действительно произошло. – Какая антенна?! Объясни толком!
– Приезжай, я тут одна… всем звоню… и полиция едет уже… а больше никого дома нет… я одна не смогу!
– С Айшенур что-нибудь? – предположила Филиз, уже морально готовясь ехать утешать подругу. Кажется, там что-то серьезное, Селин прям не в себе, и полицию упоминала. Ничего, цинично решила она, девочка ей не родная, даже если что-то случилось…
– Нет, слава богу, она в школе… это Семра… Семра, – дальше уже не было ни слов, ни голоса, его смяли всхлипы, заглушил какой-то стон, и Филиз поняла, что ничего не узнает и не добьется, если сейчас же не поедет туда сама.
– Ты у себя? – стараясь говорить как можно короче и четче, она вытащила из шкафа свитер. – Селин, ты меня слышишь? Слушай: никуда не ходи, поставь чайник, я сейчас буду! Слышишь, Селин? Я буду через двадцать минут. Чайник поставь обязательно, – повторила она, как заклинание, не придумав ничего лучшего, чтобы занять руки и мысли подруги и отвлечь ее от чего-то, по-видимому действительно страшного.
Не то чтобы Филиз была абсолютно уверена в том, что глуповатая Селин не могла раздуть целую историю из какой-нибудь ерунды, вовсе нет. С нее станется. Филиз была знакома с Селин не так много лет, как с Семрой, с которой познакомилась еще в юности, но этих – а ведь уже тоже многих! – лет вполне хватило для того, чтобы составить свое мнение об этой даме. Да если бы не Семра и не их золотые дни, она бы с Селин и минуты не проговорила без раздражения. Это был тот случай, когда злословие Семры не казалось преувеличением.
Поверить в серьезность чего-то, связанного то ли с Семрой, то ли с какой-то антенной, заставляла отнюдь не истерика Селин, а сам ее звонок. Она бы в жизни не стала звонить Филиз, если бы не произошло нечто экстраординарное.
А подходя к дому, где на одном, пятом, этаже жили Семра, Селин и Эминэ, и увидев два хорошо знакомых каждому минибуса, и наткнувшись на сновавших туда-сюда людей и натянутую полицейскую ленту, она поняла, что случилось, и правда, страшное.
Путь ей заступил деловито-недовольный молодой человек.
– Вы здесь живете? В какой квартире? Представьтесь, пожалуйста.
– Нет, не живу. Я к подруге приехала, – она порывалась проникнуть в подъезд, но молодой человек, похоже, не собирался ее пропускать.
– К кому именно, госпожа…? – он сделал паузу, намекнув, что она проигнорировала его просьбу представиться. Эта пауза, так же как и только что замеченные ею блокнот в руках и что-то вроде рации на поясе молодого человека, напугала ее.
– Филиз Коркут, – послушно, уже осознавая, что говорит с представителем власти, которому дозволено задавать ей любые вопросы, произнесла она. – Я к Селин… она мне позвонила, сказала, что у нее что-то случилось, что-то срочное. У меня здесь еще две подруги живут: Эминэ и Семра. Они все на одном этаже. А что?..
Но молодой человек не дал ей разразиться вопросами, на которые не был намерен отвечать.
– Проходите, пожалуйста, – пометив что-то в блокноте, кивнул он. – У госпожи Селин сейчас врач, вы можете с ней побыть. Она вас ждет. Потом… видите ли, произошло несчастье, и потом нам придется вас побеспокоить и задать кое-какие вопросы. Раз вы были знакомы с госпожой Семрой Арден… нет-нет, лифт не работает, здесь пройдите, пожалуйста.
Подниматься на пятый этаж было нелегко. Филиз задыхалась, а когда пыталась придать дыханию ритм, то в голове вертелось все то же, только что услышанное, все сказавшее ей, страшное слово.
«Были знакомы».
«Были», «были», «были».