1

Континент, истерзанный чехардой времен года, еще не очнулся. Слишком много обрушилось невзгод на него за последние полцикла. Долгий сезон вымораживающей стужи — когда оба солнца ушли на другую сторону планеты, а в небе тускло светили лишь четыре холодных фонарика-полумесяца. Потом тепло вернулось, но вместе с ним пришел ветер, и огромные валуны катались по поверхности, как перекати-поле, оставляя на коже планеты глубокие рваные раны. Наконец пришло короткое лето. Время испепеляющей жары — сезон обоих солнц.

— А хорошо ли мы работаем, Алексей Васильевич? — сурово уставившись на меня с экрана телесвязи, вопросил редактор.

Когда к тебе обращается с подобным вопросом начальник, односложно отвечать нельзя, ибо вопрос, несмотря на кажущуюся простоту, каверзный. Поэтому вместо ответа я предпочел бормотнуть нечто неразборчивое, а на лице изобразил эмоциональную гримасу такого приблизительно значения: да, есть недостатки, еще работаем не в полную силу, однако…

Редактор, истолковав мою мимику именно так, как я и хотел, одобрительно качнул головой.

— То-то и оно. Хвастаться особо нечем. Что у нас было за последнее время? Да ничего, ровным счетом ничего.

Я слегка кивнул, словно соглашаясь, но при этом одновременно и изогнул брови, выражая вопросительное недоумение. Шеф, конечно, преувеличивает: наш информационный вестник читают все взрослые обитатели базовой планеты. Население Пальмиры — так звучно ее назвали еще первопроходцы — сравнительно невелико, но просматривают выпуски «Пальмира-информ» во многих галактиках. Похоже, что риторический вопрос начальника — пролог к очередной поездке, и, судя по его тону, неблизкой. А что, неплохо было бы махнуть за пределы системы… Я напряг память: нет, никаких важных событий в пределах парсека вроде не намечается. Я разволновался. Неужели на Землю?

— В общем, есть одна идейка, Алеша, — продолжал шеф. Он всегда так: сперва на «вы» и по имени-отчеству, потом переходит на «ты», а в конце снова может начать «выкать». Довольно занятная манера, которая позволяла Таламяну, как певцу, брать то одну октаву, то другую и переводить разговор таким образом в разную тональность. Большинство людей, привыкших вести беседу в пределах одной октавы, такой стиль впечатляет и озадачивает. Я вот, например, работаю под его началом уже три с лишним года, а до сих пор теряюсь. Обращаясь к нему, в зависимости от ситуации я зову его когда товарищем Таламяном, когда шефом, а когда просто Рафиком — как-никак он всего на пять лет меня старше. — Ты слышал что-нибудь об экспедиции Бурцена?..

Ни о какой экспедиции Бурцена я, конечно, не знал. Но интуитивно понял, что невежество мое лучше не выставлять. Я задумчиво посмотрел на пульт дисплея, сделал неопределенный жест рукой.

— Смутно припоминаю, товарищ Таламян. Что-то связанное с археологией?

— Нет, археология тут ни при чем, — поморщился шеф. — Косморазведывательная экспедиция в составе шести человек. Стартовала в тридцать седьмом в систему Цезея. На первой же планете двое — сам Бурцен и с ним женщина-астронавт — погибли. Надо сказать, не зря эту планету Мегерой назвали. Но есть одна зацепка. Незадолго до гибели исследователи передали сообщение, что вступают в контакт с разумом, вернее, якобы с ними устанавливает контакт возможный разум… Оставшиеся в живых члены экспедиции задержались на Мегере на несколько дней, но ничего подтверждающего наличие на планете разумной жизнедеятельности найти не удалось.

— Шеф, на Мегеру летали позже? — заинтересовался я.

— Трижды. Один раз — специальная комиссия, расследовавшая причины несчастного случая. Две другие экспедиции ненадолго останавливались на Мегере транзитом. Нулевой результат. Никаких подтверждений.

— Значит, Рафик, на Мегеру махнули рукой?

— А ты что хочешь? Удовольствие не из дешевых, моментальной отдачи ждать не приходится. Поэтому управление предпочитает снаряжать экспедиции на планеты поближе и побезопасней… С точки зрения освоения.

Как-то неубедительно шеф произнес «освоения», и я не преминул ехидно уточнить:

— А что, есть другая точка зрения?

Таламян с явным осуждением воззрился на меня, помолчал. Потом сказал:

— Есть предложение направить вас, Алексей Васильевич, на Мегеру. Если вы согласны, конечно.

— Шеф, это что, серьезно? — Я еще не до конца поверил фортуне. — Меня на Мегеру?

— Спецрейса не будет, Леша. У нас редкий шанс. Скоро с Земли стартует гиперлет. Его маршрут проходит рядом с Пальмирой. На нашем модуле надо выйти на заданную точку — с гиперлета дадут координаты, — и тебя подберут. А в Цезее, где-нибудь поближе к Мегере, отделишься на автоматическом зонде. Сядешь на базу Бурцена. Обратно вернешься через две недели. Гиперлет будет возвращаться. Думаю, ты должен успеть.

— Что успеть? Отыскать на Мегере следы разума?

— Ну-ну, — усмехнулся в большой горбатый нос Таламян. — На такое я не рассчитываю. Просто походишь там, посмотришь, а потом расскажешь обо всем в вестнике. Готовь список всего необходимого, я завизирую. Смотри, чтобы тебя там не переварила местная фауна. Или флора. Она, знаешь, тоже бывает хищная. Да, и возьми в видеотеке отчеты всех, кто бывал на Мегере. Бурценовской экспедиции и трех последующих.

«Ай да шеф! Все уже продумал, взвесил и даже досье начал собирать». Я встал. Таламян тоже поднялся из-за стола. Но перед тем, как выключить связь, шеф меня остановил.

— Кстати. Вот еще, совсем забыл сказать. Вам на Мегере обязательно нужен помощник. Что вы имеете против Новичкова? Возьмите. Это пойдет ему на пользу.

Я развел руками и сел в кресло.

— Рафик, ты же знаешь…

— Ну, раз у вас кандидатов больше нет — вопрос решен. — И экран погас.

Красное солнце вздрогнуло и поползло прочь от своего ослепительного желтого соседа, по-прежнему упорно стоявшего в зените. Видимого смысла в упрямстве Желтого солнца не было, оно тоже могло бы спокойно передохнуть, опуститься за горизонт, прочерченный островерхими вершинами. За время беспрестанного труда обоих солнц материк неузнаваемо преобразился. Еще недавно покрытый растительностью континент превратился в гигантский раскаленный остров, со всех сторон омываемый обжигающим плазменным бульоном. Все, что могло гореть, уже сгорело, растаяли последние дымы, и твердая поверхность застыла в мертвенной неподвижности. Чернели редкие обугленные кости стволов, белели валуны, потресканными черепами усеявшие равнины, смотрели в небо пустые впадины пересохших озер.

 

2

Прокатившись румяным колобком по трепещущему от изнурительного зноя небу, Красное солнце замерло на острие самой высокой вершины. Повисело немного, затем сорвалось и заскользило дальше, по невидимой стороне горы, постепенно пряча за ней свое сияние. В абсолютно пустой, прозрачной голубизне, накаленной вторым светилом, как будто из ничего материализовалось облачко. Сначала легкое, воздушное, будто сотканное из тумана, оно вскоре разрослось, нахмурилось, потемнело. Вокруг него точно так же возникали и мрачнели новые облака, сливались друг с другом, и вот полнеба затянула упругая сизая туча. Желтое солнце тщетно силилось прорваться сквозь темную вату. Туча набухала, округлялась, пока не начала проседать от собственной тяжести. Хлынул дождь.

В редакционном буфете, несмотря на сравнительно ранний час, уже сидели репортеры «Пальмиры-информ». Я на минуту остановился. Хотелось уединения. Но не строгого холодного уединения пустого кабинета, а уединения теплого, дружелюбного, которое пахнет резаным лимоном и варящимися сосисками. У входа, уткнувшись в чью-то рукопись, угрюмо тянул апельсиновый сок чернокожий Нгомо. Самый дальний, потому самый излюбленный мною угловой столик был уже оккупирован отделом искусства в полном составе: сгрудившись всемером вокруг четырехместного столика, заставленного чашками с дымящимся кофе, они яростно и самозабвенно обсуждали очередную изовыставку. Я прошел к единственному свободному столику в центре зала.

Мягко шурша резиновыми колесиками, подкатила Зоенька — кибер-буфетчик, наделенный юмористами из хозгруппы обликом хохломской матрешки.

«Завтра вылетаю», — я попытался сосредоточиться на своих проблемах.

В дверь буфета просунулась краснощекая голова, перечеркнутая вдоль аккуратным пробором.

— Салют сачкам! — жизнерадостно закричала голова. — Лестера тут нет? Никто не видел? Где ж тогда ему еще бездельничать… — Не дожидаясь ответа, физиономия ухмыльнулась и исчезла.

В буфете воцарилась напряженная тишина. Мужчины насупились, женщины обиженно порозовели. Фотооператор Сюзи Кадо возмущенно вскочила, хлопнула ладошкой по столу:

— Нет, сколько можно терпеть его выходки! Что он себе позволяет! Мы, между прочим, имеем право пить кофе, где нам хочется…

— Перестань, Сюзи, — флегматично махнул рукой Нгомо. — Что ты, Новичкова не знаешь?..

Сюзи осеклась и пристыженно села: она знала Новичкова.

Юрий Андреевич Новичков принадлежал к той категории людей, в которых сразу же, с первого знакомства, узнаешь шумных и нахальных бездельников. Новичковы становятся порой каким-то неотъемлемым элементом учреждения, словно кукушка при часах-ходиках. Часы делают свое нужное дело, а кукушка периодически выпрыгивает из штатного окошка с бодрым, всеми слышимым «ку-ку». Я, конечно, допускал, что излишне суров в оценке Новичкова, но ничего не мог с собой поделать: меня поражало, как много людей, не задумываясь, принимают кукушку за самую важную, работящую часть в часовом механизме.

«И с таким вот „служебным феноменом“ придется лететь на другую планету, может быть, опасную. Почему?» Я мысленно возмутился навязанному решению Таламяна.

Я допил кофе, вставил в ухо телефончик кассеты и, отбросив мысли о малоприятном партнере, углубился в прослушивание.

История экспедиции на Мегеру в самом деле оказалась загадочной. Я быстро набросал конспект.

Восемнадцать лет назад стартовала интересующая меня экспедиция Бурцена. В состав исследовательской группы входили:

Феликс Бурцен, руководитель экспедиции, специалист по космоэкологии.

Его жена, биолог Елена Бурцен, она же бортовой врач.

Терри Масграйв — пилот, кибернетик, механик по спецоборудованию.

Альберто Тоцци — космогеолог.

Анита Декамповерде геофизик.

Набиль Саади — астробиолог и контактолог.

Мегера оказалась первой и последней планетой в маршруте Тринадцатой гиперкосмической. На третий день после посадки Бурцен и Декамповерде, работая в лесном районе рядом с озером, сообщили на базу, что в их сознании возникают сумбурные, ни на что не похожие картины. Бурцен высказал предположение, что это могло быть первой попыткой мегерианского разума к контакту. Масграйв посоветовал им усилить защитное поле костюмов, но тут видения стали ослабевать и вскоре прекратились. Бурцен сказал, что они останутся еще на час и потом будут возвращаться.

Больше сообщений не поступало. Когда на базе заволновались и отправились на их поиски, исследователи исчезли. Защитные костюмы выловили в озере. Шлемы нашли позже в траве. Зачем Бурцену и Декамповерде понадобилось снимать шлемы, осталось тайной, но оплошность эта оказалась для них роковой: по мнению большинства экспертов, именно в этот момент они оказались жертвами непонятной стихии.

Неуверенной ноткой в первом отчете прозвучала версия о трагическом исходе телепатического контакта, но члены чрезвычайной, да и последующих экспедиций никаких видений не наблюдали, на основании чего был сделан вывод, что присутствие внеземного интеллекта на Мегере маловероятно.

А все-таки, что это за картины виделись Бурцену и Декамповерде перед гибелью? Почему астронавты сняли шлемы? Может, все же был контакт, который привел к трагедии?

Потоки воды хлестали землю, размывали, дробили, перемешивали спекшуюся корку, стекали в глубокие трещины, избороздившие поверхность. С жадным чмоканьем земля впитывала влагу, спешила напиться. Скалы и грунт темнели, приобретали мокрый блеск и неохотно позвякивали, разбивая дождевые струи на капли, а капли — на брызги. Чваканье, перезвон, треск, шуршание дождя слились в единый звук под этим пасмурным небом, которое начали кое-где разрывать канареечного цвета просветы.

 

3

Небо очистилось от туч. Пески, еще несколько часов назад мертвые и голые, подернулись зеленым пухом травы. Из каждой щели, трещины, ямки, куда попала вода, теперь выбивались побеги, ползли ветви, выбрасывались во все стороны воздушные корешки. Отдельные растения вдруг раскрывали яркие душистые соцветия, и на них тут же набрасывались насекомые. Некоторые соцветия сами рождали насекомых. Разодрав изнутри стебель толстого хвоща, на свет высунул усатый хоботок иссиня-черный жук. Огляделся, спрятался обратно — что-то ему снаружи не понравилось. Из разрыва в стебле потек густой сахаристый сок.

Я решил лично переговорить со всеми, кто побывал на Мегере. Их оказалось двадцать семь человек. Не так уж мало, но, если учесть, что все они работали в других солнечных системах, пользоваться простой телерадиосвязью было бессмысленно: короткое интервью по принципу «вопрос ответ» растянулось бы на долгие недели. Оставалось запросить канал гиперпространственной связи. Для информационного вестника могли предоставить один вызов, максимум — два…

Я набрался решимости и лично направился к редактору.

От Таламяна я вышел огорченным, но не обескураженным. На большее, чем четыре вызова дорогостоящей гиперсвязи, все равно трудно было рассчитывать. Выбирать не пришлось: самые интересные подробности могли дать только четверо спутников Бурцена и Декамповерде. Не откладывая, я сел в лифт, чтобы вознестись на шестой этаж, где у нас размещается переговорный пункт.

В информатории я занял свободный бокс, включился в канал гиперсвязи, набрав личные номера Елены Бурцен, Саади, Масграйва и Тоцци. Почти сразу же компьютер сообщил, что первый абонент вызов принял. Я почувствовал знакомое волнение, которое всегда испытываю перед разговором с незнакомым человеком. Интересно, как отнесется к моим неожиданным вопросам жена вернее, вдова космоэколога Бурцена?

Экран на моем столе, до этого бесцветно-холодный, ожил, затеплился чуть подрагивающим изображением. Передо мной возникло строгое, не слишком приветливое лицо женщины, чей возраст только-только вошел в категорию, которую принято называть «немолодой». Глаза ее, серые и чуть раскосые, видимо, не знавшие косметики, смотрели с настороженным любопытством и почему-то с обидой. До меня вдруг дошло, что я ее разбудил. Это же надо быть таким невнимательным: не удосужиться уточнить, который у них на Земле час суток. Называется, создал атмосферу взаимного расположения…

— Извините, Елена Петровна, — начал я, — кажется, беспокою вас не вовремя. Но мне поручили с вами поговорить, и у меня только десять минут гиперсвязи…

— Я не люблю вспоминать эту экспедицию, — выслушав мои объяснения, сухо сказала Бурцен. — Я не верю, что Феликс действительно имел контакт с внеземным интеллектом. Это галлюцинации. От каких-нибудь испарений с озера, например. Галлюцинации могли быть вызваны и наведенными примитивными биополями. На Мегере анормально высокий общий психофон. На мозг человека воздействие спонтанных возмущений природного психополя опасно. Для защиты от него мы применяли спецшлемы. Однако очень сильный всплеск психополя мог пробить защиту…

— …и, пробив, заставить их совершить непредсказуемый поступок. — Я закончил за нее мысль. — Например, сорвать с себя шлем!

Но вдове Бурцена моя поспешная версия явно не понравилась. На ее высоких скулах проступили ненатурально ровные кружки румянца, сразу состарившие женщину лет на двадцать. Вдруг глаза Елены Бурцен налились слезами. Экран подернулся рябью помех, и сквозь космическое пространство до меня донесся затухающий выкрик:

— Да не был Феликс героем, не был! Он был сам виноват в своей смерти…

Я попытался вызвать Набиля Саади, но контактолога дома не оказалось. Коммутатор его института сообщил, что Саади завтра улетает на Эрнандес-3. Разыскивать там профессора могло оказаться делом непростым. Я перевел на имя Саади вызов гиперсвязи и попросил связаться со мной при первой возможности.

Потом набрал номер Альберто Тоцци и услышал от компьютера, что абонент умер два года назад.

Известие меня ошеломило: Тоцци был самый молодой в экспедиции Бурцена, и я сильно рассчитывал на его рассказ. Но Альберто уже ничего не расскажет.

Терри Масграйв оказался на космическом корабле, у гиперприемника, и связаться с ним удалось сразу. Экран заполнило широкое, иссеченное складками и морщинами бородатое лицо. Узнав, о чем пойдет речь, Масграйв, как и Елена Бурцен, даже не потрудился скрыть своего неудовольствия: взгляд его стал отчужденным и подчеркнуто официальным.

Масграйв неприязненно прищурился, пожевал мясистыми губами, отчего ходуном заходила его пиратская — или раньше она называлась «шкиперской»? — борода.

— В этой экспедиции погибли люди, — сказал он. — Все мои показания изложены в рапорте, который вы могли прочесть. На Мегере могло произойти все, что угодно.

Капитан явно не желал распространяться. Интересно, почему?

— Какое у вас мнение о составе экспедиции? — попробовал я зайти с другого бока. И почувствовал, что зацепил: в прозрачных глазах Масграйва мелькнуло нечто похожее на замешательство. Снова будет увиливать? Нет, не должен, вопрос слишком лобовой.

— Отвечаю, — качнул головой Масграйв. — В Тринадцатой гиперкосмической был не самый лучший в моей практике экипаж.

Звякнул, словно рассыпал медные шарики на стекло, зуммер. Сеанс связи заканчивался.

— Не лучший в научном отношении? — уточнил я.

— В психологическом.

Это было неожиданно. Я замешкался с очередным вопросом, но с нарастающим треском эфира связь оборвалась.

Набиль Саади вызвал меня под утро, когда я уже собирался, но никак не мог заставить себя встать. Чтобы выглядеть нормально, пришлось одеваться.

Набиль Саади был одет в вечернюю фрачную пару малинового цвета. Стоячий воротничок его белоснежной рубашки стягивала пятнистая «бабочка».

— Сожалею, что прервал ваш отдых, но мне передали, вызов срочный, — сказал он.

Насколько оба предыдущих собеседника сдержанно и даже отрицательно воспринимали мои объяснения, настолько восторженно отреагировал Саади.

— Вы не представляете, как я завидую вам, дорогой Алексей Васильевич. Вы летите на Мегеру — удивительную, уникальную планету. Второй такой просто нет. Будь у меня возможность, я посвятил бы исследованию Мегеры всю жизнь. Я уверен, что контакт с внеземным разумом все-таки имел место на Мегере. Но я в своей уверенности пока одинок. Разве мыслимо сообщения Бурцена и Декамповерде объяснить галлюцинациями? И потом, Алексей Васильевич, я сам был там, ходил по земле Мегеры шесть дней. Только шесть дней! И могу сказать, такая планета не может не родить разум, не может!

Звякнул проклятый зуммер. Успеть бы задать главный для меня вопрос к Саади.

— Профессор, а что вы можете сказать о личных взаимоотношениях участников экспедиции?

— Личных? — Собеседник неопределенно пожал плечами. — Сложные были взаимоотношения… Но на работе они не сказывались. Да и зачем вам это? Разум надо искать на Мегере, разум…

В тот же день мне передали гиперграмму. Мой настольный секретарь, аппетитно хрумкнув кристаллом с записью, выкатил на ленту текст: «В случае, если вопрос вашего спутника не решен или решен не окончательно, хотел бы предложить собственную кандидатуру. Помимо горячего личного и научного стремления побывать на Мегере еще раз, приведу следующие доводы. Ваш покорный слуга является одним из ведущих специалистов по Мегере, участвовал в интересующей вас экспедиции и может помочь воссоздать картину тех дней, а также располагает пока экспериментальной, но вполне рабочей моделью прибора, который должен значительно облегчить поиски разума на Мегере. Если вы подтвердите согласие на мое участие в экспедиции, буду встречать вас на борту гиперлета, которым планируется перебросить вас к Мегере. С нетерпением и надеждой жду вашего ответа. Искренне ваш, Набиль ибн-Хишам ас-Саади».

Таламяна удалось уговорить быстро, я даже подивился его покладистости. Но потом выяснилось, что шеф все рассчитал заранее, и выдумку с Новичковым он рассматривал как своеобразное психологическое закаливание своего сотрудника.

Довольный, я вернулся в информаторий, набрал положительный ответ Саади.

У меня оставался еще один вызов гиперсвязи, которым следовало, не откладывая, распорядиться. Я навел справку и узнал, что у погибшей Аниты Декамповерде в Сан-Пауло жива мать.

Разговор получился не из легких. Донья Декамповерде плакала, показывала фотографии дочери.

Уже не надеясь получить нужные сведения, я остановил однообразные причитания пожилой женщины и спросил прямо:

— Извините, сеньора Декамповерде, но чем, по-вашему, вызван несчастный случай с вашей дочерью?

Она отложила в сторону альбом, осуждающе посмотрела на меня глазами, полными горечи.

— Не говорите мне о несчастном случае, молодой человек, — вскинув сухой старческий подбородок, с вызовом произнесла она. — Произошло преступление. Мою дочь убили.

Сахаристый сок вопреки всему стекал не вниз, к корням, а поднимался, карабкался по треснутому стеблю, присасываясь липким языком к основаниям боковых побегов. Ближе к вершине, у трещины, ползучий сок, белый как сахар, становился все темнее, скатывался в бурые шарики, которые один за другим отваливались от клейкой массы и выпускали крылья. Впрочем, мушки-шарики далеко не разлетались — проделав путь в несколько десятков метров, они с плаксивым теньканьем пикировали и ввинчивались в сырой грунт. Жук, снова высунувшись из хвоща, неодобрительно наблюдал за мушками. А те, не обращая внимания на сердитые призывы усиков-антенн квазипредка, спешили закопать себя как можно глубже.

 

4

Мушки-шарики готовились к непогоде. Красное солнце наконец освободило небосклон, целиком передав его Желтому, и то вступало теперь во владение этим миром, заполаскивая континент янтарным светом — не жарким, но каким-то густым, тягучим, почти осязаемым. К желтому светилу подтягивались его небесные вассалы. Сперва ущербные, неуверенные полумесяцы постепенно набирали силу и блеск. Когда же солнце оказалось в самом центре их каре, спутники развернулись в тяжелые, полнофазные луны и засверкали, как начищенные медные блюда.

Разговор с матерью Аниты оставил на душе тяжелый осадок. Из какого сундука она и слово-то такое выкопала: «убийство»! Понятно, конечно: горе матери, старость без детей и внуков, обида на мир, забравший у нее единственную дочь…

Однако, если вдуматься, в словах матери, может, заключается, истина: вдруг действительно произошла встреча с неким разумом, который повел себя агрессивно? И тогда его действия можно определить и как убийство.

Все, что удалось узнать по экспедиции Бурцена, я задвинул в дальний угол памяти — пусть информация отлежится, мысли дозреют, а теперь надо было готовиться в дальнюю дорогу.

Планета, чем больше я о ней узнавал, тем больше меня интриговала. Когда я узнал, что Мегера расположена в двухсолнечной системе и имеет четыре луны, то воспринял это не больше чем любопытный факт. А позже задумался: если прикинуть, то на Мегере ни много ни мало — двадцать шесть времен года, мегерианского года. Значит, сезоны сменяют там друг друга как заведенные. Щелк — зима. Щелк — лето. Щелк — еще что-то.

На площадке, полностью подготовленной к полету, сверкающим пятиметровым колобком светился шарик межпланетного модуля. На люке красовалась эмблема «Пальмиры-информ» — гусиное перо на фоне римской колоннады, напоминающей руины земной Пальмиры в Сирийской пустыне.

Лететь на модуле — одно удовольствие: аппарат легкий, маневренный, приличный запас хода. Мне предстояло выйти в точку рандеву — нырнуть в гиперпространство и сошлюзоваться с гиперлетом, вылетающим с Земли. Главная проблема — совершить переход точно в заданный момент: малейшая задержка, и мы разминемся.

Поднявшись над Пальмирой, я вышел в указанный сектор. Бортовой таймер показывал минус сорок три секунды. Времени оставалось как раз чтобы оглядеться. И как только на дисплее зажглась крутобокая баранка, я нажал «пуск». Переход до обидного прозаичен. Включился гиперпространственный преобразователь, в несколько волн прокатилась слабая вибрация, немного заложило уши. И все.

За бортом, снаружи, будто замигали красные фонари. Только что я был в обычном, черном космосе, усеянном звездами, вроде бы в пустоте, но в пустоте реальной, как вдруг оказался в густом красном тумане, непрозрачном, как томатный сок. Пришло в голову нелепое определение: томатно-соковое пространство.

Приближения транспорта я не видел. По каким-то законам гипермира помещенное в нем нормальное тело визуально наблюдать невозможно. Внутри корабля все, конечно, по-другому, благодаря стабилизаторам пространства видимость сохраняется.

Раздался неприятный свистящий звук, модуль куда-то потащило. В следующее мгновение помидорный туман рассеялся, и я с удовлетворением убедился, что нахожусь в отсеке транспортного корабля.

Я выбрался из модуля, лег в автокибер, похожий на саркофаг с колесиками, и покорно прошел все круги медицинского чистилища. Затем кибер довез меня до каюты, где на двери уже светилась моя фамилия. Кибер пожелал приятного путешествия и замер в ожидании приказаний.

Я ткнул клавишу настольного секретаря.

— Профессор Саади хотел бы вас видеть, как только вы отдохнете с дороги, — ответил приятный голос.

— Сначала надо бы представиться капитану…

— Соединяю с капитаном.

В секретаре что-то щелкнуло, и я получил очередной сюрприз. С экрана, не выражая особого восторга по поводу столь приятной встречи, на меня смотрел пилот Терри Масграйв.

— Капитан! — изумился я. — Вот уж не ожидал… Здравствуйте.

— Здравствуйте. — Масграйв сдержанно кивнул. — Как прошел переход, без осложнений?

— Спасибо, жив, как видите. Капитан, но это же замечательно, что мы встретились. Мы смогли бы побеседовать?

— Товарищ Санкин, — плохо сдерживая раздражение, заговорил Масграйв, — позвольте дать вам совет. Экспедиция Бурцена окончена и забыта. Мне неприятно ворошить эту историю.

— Вы меня удивляете, капитан. У меня своя работа, а у вас своя. Неужели вы откажете мне в помощи?

— Постараюсь найти для вас несколько минут, но не обещаю. Я очень занят.

Медные блюда лун, подхватывая огненный солнечный бульон, выплескивали его на поверхность Мегеры, где он дробился о стратосферу, фильтровался в нижних слоях воздуха и падал уже едва теплой силовой пылью, которую с готовностью поглощали всевозможные организмы. И в какой-то неуловимый момент в силу миллиардов взаимозакономерностей мегерианские спутники вдруг из добрых, безобидных раздатчиков энергии превратились в гигантские зеркала, рефлекторы, которые соединили весь отраженный свет в мощный энергетический луч и метнули его вниз. Первой прорвалась наружная оболочка из инертных газов, за ней поочередно сдались остальные атмосферные слои, и на континент разом обрушилась четырехкратно усиленная лучами радиация Желтого солнца.

 

5

На Мегере, казалось, все было испепелено. Однако, приспосабливаясь к новым условиям, под толщей пепла корчились в агонии бесчисленные организмы — продукт радиационных мутаций. Делились, почковались, спаривались, прорастали, вылуплялись из коконов, гибли — и снова возрождались. В этом году сезон желтой радиации выдался особо яростным, но программа сезонной эволюции шла своим чередом: то там, то здесь наружу стали выползать существа совершенно иного типа, чем прежние обитатели планеты. Некрупные, закованные в конусный панцирь, они проворно сновали на змеевидном брюшном мускуле, отыскивая кусочки минералов — единственную их пищу.

Мысль, исподволь вызревающая после разговора с доньей Декамповерде, теперь разом выплеснулась из подсознания и захватила меня целиком. Почему Масграйв не захотел беседовать со мной? А вдруг убийство — незаметно для себя я принял это определение — совершил человек! Чудовищное предположение, недопустимое, а потому, может, никем и не проверенное.

Всю ночь я боролся с дикой мыслью, убеждая себя, что убийство — событие для человечества чрезвычайное, исключительное. Под утро, измученный сомнениями и угрызениями совести, я понял, что просто так мысли, как и навязчивую мелодию, из головы не выкинешь. Чтобы разубедить себя, возможен только один путь — досконально изучить всех участников Тринадцатой гиперкосмической и выяснить их отношения между собой. Как знать, не было ли у кого повода желать гибели Феликса Бурцена и Аниты Декамповерде? Если нет, то все подозрения сами собой отпадут.

Заверив себя, что расследование будет вестись не для того, чтобы обвинить ученых, а, напротив, чтобы высвободить их от обвинений, я сразу же почувствовал себя легче.

Итак, с чего начать? Со списка. Я задумался: в каком порядке записывать имена? И тут же спохватился: заранее определять порядок — значит предполагать различные степени подозреваемости. Так не пойдет. Стараясь не раздумывать, я быстро написал шесть имен. Бурцен, Тоцци, Масграйв, Декамповерде, Елена Бурцен, Саади. Тут же пришлось зачеркнуть Бурцена и Декамповерде. Уж не самоубийство они вдвоем совершили, в самом деле. Первым в списке теперь стоял Альберто Тоцци.

Войдя в кают-компанию, я сразу приметил Саади, вставшего навстречу мне с дальней стороны длинного стола. Профессор был одет в просторную голубую арабскую дишдашу с расшитым бисером воротом и широкими рукавами. Из-под дишдаши выглядывали плетеные, на босу ногу шлепанцы. Саади приложил руку ко лбу, коснулся груди и слегка наклонил голову. Волосы его были аккуратно зачесаны назад волнами, черные, чуть тронутые сединой. Затем Саади вытянул вперед крепкую ладонь с пухлыми пальцами.

— Рад лицезреть вас воочию, Алексей Васильевич, — приветствовал он. — Присаживайтесь. И позвольте на правах старожила — я на гиперлете уже пятые земные сутки — поухаживать за вами. Вы любите чай? — обратился Саади. И, покосившись на соседних пассажиров, сказал: — Знаете что… Пойдемте-ка, Алексей Васильевич, пить чай ко мне. Заодно и побеседуем. У вас, чувствую, накопилось немало вопросов. Не возражаете?

Я не возражал. Мы перешли в каюту Саади, как две капли воды похожую на мою. Впрочем, колоритная личность временного хозяина уже наложила отпечаток на спартанский интерьер комнаты: секретарь был безо всякой почтительности низложен на пол, а его место на столике занимало большое круглое блюдо из красной меди. В центре посудины стояла серебряная вазочка, покрытая затейливыми орнаментами. Вазочка имела антикварный вид и напоминала старинный сосуд, в каких когда-то хранили жидкость для письма.

— Нет-нет, — перехватил мой взгляд Саади, — это не чернильница.

Он откинул резную крышечку сосуда и в открывшееся углубление положил желтоватую, с ноготь величиной пирамидку.

— Именуется сей малоизвестный в наши дни предмет, — торжественно изрек профессор, — курительницей, и предназначен он для курения благовоний.

Саади щелкнул пьезоэлементом в основании курительницы, и пирамидка задымилась. По каюте пополз приторный, немного удушливый, но не лишенный приятности аромат.

Саади заглянул в столик, извлек оттуда два пузатых грушевидных стаканчика, разлил из термоса дымящуюся темно-коричневую жидкость. Я попробовал: чай, на мой вкус, был слишком крепкий и чересчур сладкий. Однако из вежливости пришлось изобразить восхищение. Профессор просиял.

— Алексей Васильевич, вам трудно представить, насколько я признателен за то, что вы пошли мне навстречу. Я уже давно мечтал еще раз посетить Мегеру, но не было случая.

Я немного смутился.

— Зовите меня Алексеем, профессор, — попросил я.

— Ну что ж, как прикажете, — улыбнулся Саади. — Только и вы в таком случае, Алексей, зовите меня Набилем. Я старше вас всего лет на двадцать пять, так что разница в возрасте позволяет…

Эти слова профессора пришлись мне по душе. Признаться, я с самого начала не был уверен, как к нему правильно обращаться.

— Люди, выросшие не на Востоке, — признался Саади, — редко бывают знакомы с обычаями моей родины. А они, кстати, очень просты. Берется имя полностью, а лучше — первая часть имени, и перед ним ставится вежливое обращение: профессор, доктор, сайд, устаз. Но самая распространенная форма обращения на Ближнем Востоке — называть мужчину по имени старшего сына. Моего, например, зовут Фейсал.

— Тогда вы Абу-Фейсал?

— Ахлен-васахлен! Зовите меня просто Набиль, как договорились. Так что бы вы хотели узнать?

— Сначала о Мегере…

— Ну что ж, законный интерес, — согласился Саади. — Вам, должно быть, известно из документов, дорогой Алексей, что Мегера вошла в маршрут Тринадцатой благодаря своему спектру. В нем виделись залежи редкоземельных металлов, причем в промышленных количествах. Но ваш покорный слуга летел, заметьте, изучать биосферу и, не в пример космогеологам, с весьма пессимистичными прогнозами, не рассчитывая на большие открытия в этой области.

— Но вы числились не только астробиологом…

— Совершенно верно. Как контактолог я вообще не ожидал встретить на Мегере ничего заслуживающего внимания. А Мегера не замедлила проявить характер и перевернула наши расчеты и ожидания с ног на голову. Мне посчастливилось — да-да, посчастливилось! — несмотря на трагический инцидент, почти соприкоснуться с внеземным интеллектом. А геологи на этот раз остались ни с чем.

— Ошиблись при анализе спектра планеты?

— Отнюдь. Запасы богатейшие. Но из-за сумасшедшего климата, постоянной и резкой смены температур, влажности, давления на Мегере нет открытых месторождений или обнажении. Практически вся мегерианская суша покрыта мощным, до сотни метров, почвенноорганическим слоем. В самой верхней части он периодически вымирает, но остальные горизонты полны спор и бактерий, которые в благоприятные сезоны прорастают. Сами понимаете, разрушать литосферу ради разработки полезных ископаемых мы позволить не могли и с редким для нашего времени единодушием наложили экологическое вето.

— Так вот почему Мегеру «законсервировали»!..

— Конечно, проще всего «законсервировать», — взорвался Саади. — А в этих, как вы метко выразились, «консервах» — уникальнейший мир. Вы знаете, что на Мегере двадцать шесть времен года? Но надо видеть, как отчетливо они сменяют друг друга! Температура скачет от минус сорока до плюс шестидесяти Цельсия. То льют тропические дожди, то начинается засуха, непролазные болота превращаются в камень и растрескиваются, зарастают хвощами и пальмами, которые за два-три сезона вымахивают до шестидесяти метров и ломаются от собственного веса. А животный мир какой! Разве не мог здесь развиться разум? На шестом миллиарде мегерианских лет!

— Но многое могло помешать формированию разума на планете, — заметил я, — например, катаклизмы?

— То-то и оно, что нет! Не считая климатической карусели в рамках одного годового цикла, Мегера на редкость стабильная планета. Последние геологические возмущения проходили около миллиона лет назад. Срок для эволюции вполне достаточный. Да вы сами скоро убедитесь, насколько развита там органическая жизнь.

— Но если на Мегере сотни видов…

— Тысячи, Алеша, тысячи!

— Тем более, как же тогда определить, кто из них носитель интеллекта…

— Вот в чем вопрос! — воскликнул экспрессивный Набиль Саади. — Мечта всех контактологов вселенной — прилететь и увидеть на незнакомой планете города, застроенные причудливыми зданиями и населенные доброжелательными аборигенами. Утопия! Мы привыкли думать, что высшие формы разума должны быть доброжелательными. Но «должны» — не значит «есть». Сами-то мы, homo sapiens, давно ли стали «доброжелательными»? А разумными? А теперь давайте представим себе, почтенный Алексей Ва… Алеша, что мы с вами пришельцы, севшие на Землю в период раннего палеолита. В воздухе летают крылатые ящеры, не говоря уж о насекомых, на земле охотятся саблезубые тигры, пасутся стада мамонтов… Как нам выделить существо, отмеченное, как говорили мои предки, печатью аллаха или, как говорили ваши предки, искрой божьей? Как?

Я пожал плечами. Вопрос не новый, тысячу раз обсуждавшийся — и так до конца не решенный. И все же ответил:

— Есть какие-то ведь определенные критерии. Тест Крамера. Уровень креативности. Мейз-тест. Психометрия…

— Ах, оставьте, пожалуйста, Алексей. Выявлять разум этими тестами все равно что с помощью термометра определять, жив пациент или уже остыл. Мы можем только сказать, явно разумен ли объект или явно лишен способности мыслить. Но формы мышления могут и не походить на человеческие. И пока они-то и остаются вне нашего понимания, Алеша.

— Где же, интересно, вы прикажете взять детектор разума? Уж не его ли вы собирались продемонстрировать на Мегере, профессор?

Набиль Саади не обиделся. Напротив, вся плотная, не атлетическая, но и не расплывшаяся его фигура в свободно ниспадающей рубахе-дишдаше, выражала удовлетворение и расслабленность.

— Вы молодец, Алексей, — похвалил Саади, — чувствуется, мастер слова. «Детектор разума»… — будто пробуя слова на вкус, повторил он. — А мои помощники ничего лучшего аббревиатуры не предложили. С вашего позволения, я переименую прибор.

— Переименовывайте, — разрешил я с халифской щедростью. — Но, как крестный, могу узнать, в чем состоит его принцип работы? Если не секрет, конечно.

— Какие секреты, Алексей! — всплеснул руками Саади. — Мой прибор окрестили на Земле «полевым психоиндикатором». Этот аппарат не похож на привычные психометры. Теперь слушай внимательно. Высшая нервная деятельность на уровне мышления сопровождается биоритмами — от наиболее отчетливых альфа-, бета- и гамма- до почти неуловимых сигма- и тау-ритмов. Перемежаясь, ритмы создают сочетание, которое образно можно назвать волной разума. Ее-то и «пеленгует» мой прибор, который, замечу, пока несовершенен. Он фиксирует ритмы на небольшом расстоянии от источника и, возможно, небезотказен в экстремальных условиях. Собственно, мой аппарат даже не испытан как положено. Официально он просто не существует.

— Выходит, проблема, о которой мы говорили, решена? — Я недоверчиво покосился на профессора. — Или близка к разрешению?

— Если бы. Прибор сделан по человеческим меркам за неимением других. Разве можно поручиться, что у инопланетного разума будут те же психоритмы, что у нас?

— Думаете, ваш прибор нам может пригодиться?

— Если мозг человека в самом деле принимал излучения мегерианского разума — а я не знаю, чем еще объяснить видения у Феликса и Аниты — мир с ними! — то мой детектор разума эти биоритмы должен зарегистрировать.

«Молчание детектора ничего не докажет и не опровергнет мою чудовищную версию», — пронеслось в голове. Я разочарованно вздохнул. Какой поворот начал было вырисовываться! Детектор разума — ключ к тайне исчезновения людей на Мегере. Надежды на прибор Саади, судя по всему, слабые.

— Что ж, отлично, испытаем ваш психоиндикатор, — без особого энтузиазма поддержал я профессора. — Но пора поговорить о людях. Тех, что были с вами, Абу-Фейсал. Мне надо знать, чем жила Тринадцатая гиперкосмическая. Представить обстановку на корабле и форстанции. Выяснить, что за люди, что за характеры были в экспедиции.

— Боюсь, обо мне вам придется расспросить кого-то другого, а что касается пяти моих товарищей — я к вашим услугам. Правда, прошло уже столько лет… Ну да постараюсь вспомнить. С кого начнем, сайд Сайкин?

— Расскажите мне для начала… об Альберто Тоцци.

На планете, прокаленной шквальным желтым излучением, единственными живыми созданиями были «бронированные» конусные мутанты, у которых ни глаз, ни ушей, лишь рудиментарные матовые костяные пластины прикрывали отверстия в панцире, словно защищая примитивный мозг от какой-либо информации. На целый сезон конусы-броненосцы стали хозяевами Мегеры. Они бродили повсюду, не ведая опасности. Но что-то им подсказывало: надо избегать старых, безжизненных котлованов озер, пусть даже простерилизованных радиацией. Впрочем, радиация начинала ослабевать.

 

6

Радиация начинала ослабевать. Выдвинулась из каре, покатилась вниз одна из лун — и дрогнул, расплылся, теряя фокус, радиационный луч. Другая луна отвернула свой лик от слабеющего Желтого солнца, подставила щеки пока невидимому Красному, и Мегера окрасилась в жизнеутверждающие розовые, оранжевые, алые тона. Окрасились холмы, равнины, впадины и словно вымыли из атмосферы избыточную желтую радиацию. Казалось, вся планета очнулась, зарделась, спешно начав готовиться к чему-то значительному, праздничному. Конусным броненосцам, однако, на этом празднике места не отводилось. В отраженном свете Красного солнца они прекращали движение и застывали остроконечными каменными бугорками.

В год Тринадцатой гиперкосмической Альберто Тоцци исполнилось двадцать три. Это был хрупкого сложения высокий черноволосый юноша с тонкими правильными чертами лица. С детства он ходил в вундеркиндах. Четырнадцати лет поступил в Палермскую высшую техническую школу, шестнадцати стал публиковать научные сообщения, а к двадцатилетию уже имел ученую степень. В Альберто не чаяли души бесчисленные итальянские родственники, а коллеги ценили и уважали Тоцци как талантливого, многообещающего космогеолога.

При всех своих достоинствах Тоцци не относился к категории так называемых баловней судьбы. Напротив, Альберто отличался редким трудолюбием, преданностью науке; к родным и друзьям относился с почтением. Единственным недостатком Тоцци или даже не недостатком, а слабостью, как осторожно выразился Набиль Саади, была его эксцентричность.

Экипаж космической экспедиции принимал темпераментного итальянца по-разному. Командир и его жена, быть может, потому что детей у них не было, с первого дня как бы взяли Альберто под свое покровительство. Масграйв сразу почувствовал к Тоцци неприязнь и до окончания экспедиции держался с ним подчеркнуто сухо, официально, разговаривал только по необходимости. Анита держалась с Тоцци по-приятельски легко, но при каждом удобном случае подтрунивала над ним. Сам же Набиль Саади, судя по всему, с молодым геологом был корректен, подчеркнуто вежлив, но вежлив дружелюбно, без отчуждения. Кроме того, чувствовалось, что Саади еще тогда, в Тринадцатой гиперкосмической, задолго до трагической смерти геолога, уже испытывал к Тоцци некое сочувствие, даже жалость.

За что же можно жалеть такого счастливчика? Когда я напрямую спросил об этом Саади, на секунду он замялся, потом не очень охотно объяснил. Оказывается, Альберто влюбился в Аниту. И не просто влюбился — полюбил. И безответно. Когда Анита погибла, в Альберто словно что-то сломалось. Из жизнерадостного, улыбчивого, общительного юноши он превратился в замкнутого, отрешенного от жизни мужчину. Позже, на Земле, Набиль пытался найти Тоцци, но тот избегал встреч. Говорили, что после полета на Мегеру Альберто так и не пришел в себя: перестал видеться с друзьями и пользовался любой возможностью, чтобы улететь в космическую экспедицию, все равно куда и все равно с кем. Полет на Саратан стал драматическим финалом этой действительно печальной судьбы. Случилось вот что. Во время обвала и горах напарник Тоцци был тяжело ранен. Вездеход засыпало камнями. Емкости батарей, питающих противорадиационную защиту костюмов космогеологов, хватало на четверо суток. Быстрой помощи ждать не приходилось — вышла из строя система аварийного оповещения. Альберто снял свои батареи и подсоединил к блоку питания товарища. Когда их нашли спасатели, геологи лежали без сознания. Раненого удалось возвратить к жизни. Тоцци спасать было поздно.

Наутро меня разбудил Саади и предложил прогуляться в водный павильон. Там ярко и горячо светило искусственное солнце. Несколько человек сонно лежали на поролоне, загорали. Благословляя безвестного гения, предложившего запас воды на космических кораблях не прятать в баки, а использовать для удовольствия команды, я начал раздеваться.

— А вы, профессор? Не желаете освежиться? — позвал я, заметив, что Саади усаживается за столик.

— Купайтесь, я не хочу, — отказался Саади. На нем, как и вчера, была та же хламида, но четки в руках были уже не коралловые, а из неизвестных мне бурых косточек.

Я накупался до одури, сделался красным от загара, выпил термос чая, проиграл Абу-Фейсалу четыре партии и одну свел вничью, но обещанных откровений не услышал. Подсознание профессора цепко держало свои тайны, и, похоже, не без помощи сознания.

Профессор в деталях описывал, какие перед ним стояли научные задачи. Я слушал из вежливости. Саади популярно изложил теорию интерференции биополей, задержался на принципах, отличавших его гипотезу от гипотезы Феликса Бурцена. С трудом дослушав седьмой тезис, я объявил профессору, что его научные высказывания не вызывают у меня лично ни малейших сомнений. Но дело в другом. Не устроит ли он мне, учитывая его дипломатические таланты и добрые старые отношения, встречу с Масграйвом? Не думаю, что просьба моя, даже подслащенная лестью, доставила Саади удовольствие, но помочь мне он все-таки обещал.

И постарался. Вечером «секретарь» сообщил, что капитан Масграйв примет меня.

Терри Масграйв встретил меня довольно прохладно.

— Два дня назад во время сеанса гиперсвязи вы говорили, капитан, что вам нечего скрывать в этой истории. Могу ли я и сегодня рассчитывать на вашу откровенность?

— Спрашивайте.

— Давайте поговорим по очереди об участниках Тринадцатой гиперкосмической.

— Кто именно вас интересует? Бурцен?

— Он был вашим другом?

— Не был.

— Он был способным ученым?

— Не знаю. У нас разные области. Думаю, ученый он был неплохой.

— А как начальник экспедиции?

— Ниже среднего.

— Почему?

— Скверный организатор.

— А в его характеристике перед Мегерой писали, что он «участвовал в шести межпланетных экспедициях, проявил себя… способным организатором». Что же, в седьмой он стал плох?

— В хорошо организованных экспедициях не гибнут люди, — отпарировал Масграйв.

— Хорошо, оставим командира Бурцена. Поговорим о Тоцци. Это был полезный для экспедиции участник?

— Он слыл способным космогеологом.

— А как человек?

— Пустой, эгоистичный вундеркинд, — вскинулся Масграйв.

— И в чем же выражался его эгоизм?

— В том, что личные интересы Тоцци ставил выше общественных. Классический случай.

— Что это за «личные интересы»?

— Личные… Ну, значит, сердечные…

— То есть?

— Он был влюблен. В Аниту. И не спрашивайте, что уже знаете. Аните он писал дурацкие стишки. Меня игнорировал.

— И это все? А как относилась к Тоцци Анита? — не унимался я.

— Он был ей неинтересен. Альберто в ту пору не мог соперничать с Бурценом.

— При чем тут Бурцен?

— Вы не очень догадливы.

— Неужели…

— Да.

— Вам известно, что Тоцци погиб?

— Знаю. Но что вас интересует, каким Альберто был тогда, во время экспедиции, или каким стал после?

— То есть вы считаете, что Тоцци причастен к гибели Бурцена и Декамповерде?

— Он внес свою лепту в разлад, хотел он этого или нет.

— И только?.. Вы хотите сказать, что в смерти Феликса и Аниты косвенно повинны остальные члены экипажа?

— Ничего я не хочу сказать, молодой человек, — взорвался Масграйв. — Но будь люди настроены чуть по-другому, не было бы той нервозности, может, они бы и уцелели, нашли правильный ход…

— Вот как. Надо думать, Анита тоже способствовала разладу коллектива?

— В весьма значительной мере.

— Потому что позволила Альберто в себя влюбиться? — осмелился уточнить я.

— Не только. При каждом удобном случае Анита подшучивала над Тоцци.

— Бурцен знал об этом?

— Об этом знали все.

— О том, что Анита влюблена в Бурцена?

— И о том, что они… влюблены друг в друга.

— Так… Многое становится понятней. Значит, его жена ревновала?

— Что вы хотите? Роман развивался у нее на глазах.

— И вы лично осуждаете Бурцена за это?

— Это привело экспедицию к провалу, а двух человек — к гибели.

— Подведем итог, — сказал я, вставая. — Бурцен — циник. Тоцци — эгоист. Саади — себе на уме. Анита — искательница приключений. А кто же, по-вашему, Елена Бурцен? Ведь и ее, несомненно, вы считаете «косвенно причастной» к происшествию?

— Вы нарушаете все приличия. Отправляйтесь в модуль. Желаю вам не разделить участи Бурцена и Декамповерде. Прощайте.

Конусные броненосцы застывали остроконечными каменными бугорками, но еще жили: им предстояло теперь выполнить последний приказ, записанный в их генах самой природой — открыть на Мегере новый сезон. Энергии, накопленной каждым конусом, как раз хватило, чтобы отрастить несколько полых корней, пробить ими омертвевший слой почвы. Прошло еще немного времени, и по этим корневым тоннелям хлынули на поверхность зародыши и гусеницы, личинки и бактерии. Они несли с собой семена, пыльцу, споры, которые попадали уже отнюдь не в стерильный грунт. К этому времени конусы рассыпались и удобрили землю. Все необходимое для нового витка эволюции было подготовлено.

 

7

Красное и Желтое солнца поменялись местами. Уровень желтой радиации был еще достаточно высок. И солнца двинулись навстречу друг другу. Красное выходило в зенит. Желтое ползло по линии горизонта. Когда они поравнялись, радиация опустилась почти до приемлемого уровня. Из земли, словно распрямляющиеся пружины, выбросили шипастые побеги кусты, проклюнулась жесткая трава. Затем бурые колючие поросли начали заселять первые после вымерших броненосцев животные. Тощая птица, явно поторопившаяся с появлением на этот еще полумертвый свет, с беспокойством поглядела в небо: там, где едва розовела луна, зажглась и все сильнее разгоралась странная звездочка.

Багаж мы затащили в модуль еще накануне. Кроме того, я захватил с корабля еще несколько коробок с продуктами, но аккуратно расставлять их поленился — все равно через несколько часов выгружать. От этого беспорядка и в без того не слишком просторном модуле стало еще тесней.

Скрипучим стариковским голосом капитан дал отсчет, забыв попрощаться хотя бы с профессором. Как горькое семечко гиперлет выплюнул модуль в космос.

Ничего не было. Ни гула, ни перегрузки, ни вибрации. Иллюминаторы залепил знакомый помидорный туман, поплескался и исчез. Открылось небо — темное, в сахарной пудре незнакомых созвездий. Модуль вышел на околопланетную орбиту: то в одном, то в другом окне мы видели бледно-розовый ноздреватый блин Мегеры. Еще три-четыре витка, мы возьмем пеленг на радиомаяк, оставленный еще Бурценом, и пойдем на посадку. Делать мне было нечего: автопилот уверенно прокручивал простенькую программу, но я держал руки на пульте. Иллюзия того, что ты контролируешь полет, придает немало уверенности.

Пока мы кружились вокруг Мегеры, я с любопытством поглядывал по сторонам — в окружении из четырех лун и двух солнц планета не была похожа на те, что я видел раньше. Прочитай в тот миг мои мысли Масграйв, он не преминул бы заметить, что называть солнце «окружением» планеты могут лишь невежды, не удосужившиеся в начальной школе выучить, что вокруг чего вращается. Несмотря ни на что, центром мира мне видится именно планета, на которой или рядом с которой я нахожусь.

— Что там сейчас внизу, профессор?

— Заканчивается 25-й сезон. Фаза Красного солнца и двух спутников. Жарко, сухо, светло. Не исключены пыльные бури, но это зависит от растительности.

— Вы побывали на Мегере и не знаете, какая там растительность?

— Откуда? Люди на Мегере были четырежды: причем дважды — в один и тот же сезон. Три сезона мы более или менее себе представляем. Флору, фауну. А что делается на планете в остальные времена года, видел лишь тот верблюд, которого никто не видел.

— Фольклор?

— Древняя бедуинская поговорка. Мудрость предков-кочевников.

— Каким же образом вы предсказываете пыльную бурю? Насколько я помню, при данном положении небесных светил на Мегеру никто не садился.

— Нет, все куда проще, — засмеялся Саади. — В моем институте на Земле создана модель Мегеры со всеми ее солнцами и лунами, температурой и влажностью, давлением и освещенностью. Мы можем довольно точно предсказывать физико-метеорологическую характеристику каждого сезона. А вот как на все перепады реагирует живая природа, смоделировать пока не удалось.

— Жаль.

— Чего жаль? Что не в тот сезон летим? Не жалейте, Алеша. Для нас форма одежды там всегда одинакова: костюм, шлем. Необходимо защитное поле. Или вы рассчитывали позагорать?

Как же, подумал я, загоришь там. Так загоришь, что потом искать нечего будет. Двое уже попробовали… Мысли невольно вернулись к экспедиции Бурцена.

— Набиль, — спросил я, — вы осуждаете Бурцена с Анитой?

Профессор вздохнул, помолчал.

— Так вы все-таки дознались…

— А вы что думали? — возмутился я. Слово «дознались» резануло слух. — И этот факт, сыгравший роковую роль в той экспедиции, вы думали от меня утаить? Простите, дорогой профессор, но это смахивает на неискренность.

— Ну что вы, Алексей! Очень вас прошу: не расценивайте мою уклончивость таким образом. Вот вы спрашиваете, осуждаю ли я Аниту и Феликса. А кто я, чтобы их осуждать? Или хотя бы обсуждать? Я стараюсь не касаться ничьей личной жизни. Куда больше меня интересует наука. И Мегера, к которой мы, между прочим, подлетаем.

Внизу уже обрисовалась кирпично-рыжая поверхность в щетинистых бородавках холмов. Модуль спланировал на сухой, ровный пятачок грунта, качнулся и замер.

— Ну, куда дальше, профессор?

— Форстанция находится где-то здесь. — Голос моего спутника звучал слегка хрипловато, невольно выдавая волнение.

Радиокомпас указывал на холм метрах в пятнадцати от нас. Я вгляделся: приземистый, с покатой округлой вершиной, весь покрытый бурой курчавой травой, из которой пружинисто выбивались пучки отдельных безлистых кустарников, — такой же холм, как и соседние. Словно половинку кокосового ореха вкопали в грунт. А внутри этого «орешка», под «скорлупой» силового поля и несокрушимых стен — оснащенная лаборатория, жилые отсеки, приборы, инструменты, запас пищевых концентратов на несколько лет, водный регенератор. При необходимости на форстанций можно укрыться от любой мыслимой опасности, дать сигнал бедствия на Землю, долгое время отсиживаться, ожидая помощи. Освоение планет всегда начинается со строительства форстанций. И все-таки космонавты, как это ни парадоксально, не любят выстроенные для их же собственной безопасности сверхзащищенные бункеры, стараются как можно меньше времени проводить за толстыми стенами. Впрочем, это я понимаю: люди летят через пол-Вселенной не для того, чтобы отсиживаться в экранированных казематах. Даже при колонизации поселенцы строят свои города отнюдь не подле форстанции первопроходцев, что казалось бы естественным, а едва ли не на противоположном краю планеты.

— Кто маскировал форстанцию? Вы, профессор? — спросил я, силясь разглядеть в кургане, на который указывал компас, хоть какую-то примету человеческой деятельности.

— Кибер, — несколько сухо ответил Набиль. Наверное, решил, что я критикую. — Идея Феликса. Я настаивал на подземном варианте.

Я толкнул пальцем кнопку, включая звуковой преобразователь.

— А пароль? Пароль все тот же? — встревожился вдруг Саади.

— Тот же, тот же, — заверил я его. Ко всем нашим форстанциям, где бы они ни находились, установлен раз и навсегда единый звуковой ключ, который не потеряет даже самый рассеянный исследователь.

— Зе-е-мля! — чуть нараспев, торжественно и в то же время неуверенно, словно опасаясь, что бункер не отворится, произнес Саади.

Сначала ничего не произошло. Потом на кургане заволновалась трава, в основании холма появились трещины. Они стали расти и соединяться, образуя правильный прямоугольник. Из проваливающегося в трещину куста выпрыгнула лохматая птица, суматошно захлопала недоразвитыми крыльями и «побежала» по воздуху, едва касаясь лапами стеблей. Прямоугольник окончательно выделился, стенка скользнула вверх, и перед нами открылся едва освещенный узкий коридор.

— Ну, что же вы мешкаете, — нетерпеливо тронул меня за плечо Саади, — въезжайте!

Впереди тускло замерцали красноватые огни, напоминавшие тлеющие угли. Сходство усиливало дрожание горячего воздуха, хлынувшего с поверхности в прохладное помещение.

— Вы были когда-нибудь в русской бане, Набиль?

— Нет. А что?

— В русской бане есть такой зальчик, именуемый «предбанник». Там переводят дух после захода в парную. Так вот, этот шлюз напомнил мне предбанник.

— Знаете, Леша, давайте после про баню. Поезжайте!

Я нажал педаль, и модуль медленно вкатился на стыковочную турель. Двери за нами закрылись, и тут же загудели мощные насосы, выгоняя мегерианский пар из предбанника форстанции.

Странная звездочка росла, пока не сравнялась яркостью и размерами с двумя застывшими в небе лунами. Затем звездочка неожиданно исчезла и вынырнула уже у самой поверхности, зависнув странной сверкающей чечевицей. Ничто не говорило за то, что летающих чечевиц надо опасаться. Но мегерианская птица забилась в кусты и оттуда с растущей тревогой наблюдала за пришельцем. Когда же «чечевица» замерла, притворяясь неживой, птица шевельнулась. И тут земля треснула под ней и поползла, разрывая укрывший ее куст. Не в силах больше сдерживать страх, взъерошенная птица выскочила из убежища, суматошно захлопала крыльями и ринулась, едва касаясь лапами травинок, навстречу потянувшему из пустыни ветру.

 

8

Птица бежала, суматошно хлопая крыльями, пока не уткнулась в большой колючий куст. Остановилась и огляделась. Куст не мог служить безопасным убежищем. Он не был таким густым, как первый, откуда ее выгнали, но другой растительности поблизости не было. Вокруг простиралась голая, открытая всем ветрам пустыня, утыканная редкими кустиками чахлой желтой травы на бугорках дюн. В пустыне, конечно, не было видно никаких врагов, но и корм найти там тоже было нельзя. Не колеблясь более, птица забралась в глубь единственного куста, облюбовала ветку посочней, потянулась к ней. Ветка изогнулась, поднялась кверху. Рассерженная птица подпрыгнула, наступила на непокорную ветку двупалой лапой и с наслаждением принялась за трапезу.

Отправив Санкина и Саади на Мегеру, капитан гиперлета дал волю своим эмоциям. Он ударил кулаком по спинке кресла. Ему было вдвойне неприятно: во-первых, он всегда считал, что умеет контролировать собственные эмоции, а во-вторых, жалел, что сгоряча наболтал лишнего.

Масграйв представил, сколько невероятных подробностей будет добавлено от себя репортером «Пальмиры-информ», и тихо застонал. Будь он проклят, день, когда началась эта, казалось бы, забытая история.

Капитан хорошо помнил этот день. Был он тогда на восемнадцать лет моложе, не имел ни бороды, ни научной степени и до назначения пилотом в Тринадцатую гиперкосмическую летал только третьим помощником командира гиперлета. Его назначили пилотом-механиком и вторым помощником Бурцена, потому что в схемах киберов и контурах приборов он ориентировался лучше, чем первоклассный нейрохирург в нервах пациента. Масграйв и в полете, во время долгих, ничем, в общем-то, не занятых суток, все свободные часы отдавал кибернетике. Он любил науку, был предан гиперпространственному флоту, космосу, своему кораблю. Развлечения признавал только тогда, когда они помогали работе. Уже давно он сделал для себя вывод, что основой космической навигации является дисциплина на корабле.

Недобрые предчувствия появились у Масграйва на следующий день после старта Тринадцатой гиперкосмической. На следующий, а не в первый — потому, что корабли дальнего сообщения взлетают поздно вечером. Так рекомендуют психологи: вечером люди, которые почти не знают друг друга, знакомятся, ужинают и расходятся по каютам, а утром чувствуют себя спаянным коллективом.

Как положено, утром все сели за завтрак. Минувшей ночью корабль вышел в гиперпространство. Для всех, кроме Масграйва и Бурцена, это было впервые, и главной темой разговора, естественно, стал красный туман за окном. Анита призналась, что не может понять, где находится. Да, она была хороша, Анита! Молодой геолог-итальянец не сводил с нее глаз, демонстрируя свое безразличие к таким пустякам, как гиперкосмос. Саади, запинаясь и вставляя арабские слова, принялся пересказывать молодежи популярную брошюрку о гиперкосмосе. При этом одной рукой он рисовал что-то на салфетке, а другой приглаживал шевелюру — жест совершенно излишний: его прическа, как и костюм, была безукоризненна. Бурцен молчал, уставившись в тарелку, что было не менее красноречиво, нежели бы он глядел на Аниту, как Тоцци. Такой крен мужского внимания, наверное, почувствовала Елена, жена командира. Во всяком случае, она с преувеличенным усердием принялась ухаживать за мужем, предлагая ему то одно, то другое блюдо.

— …В так называемом нуль-пространстве за ничтожное время удается преодолевать немыслимые расстояния, — глубокомысленно изрекал Саади. — Гиперкосмос субъективно существует только за световым порогом, когда понятие скорости теряет смысл, а космос — содержание…

Все улыбнулись. И Анита тоже. Она это делала часто. Словно солнечные зайчики разлетались по кают-компании, и каждому мужчине казалось, что Анита улыбается именно ему.

Час спустя команда собралась в бассейне. Купаться не торопились, расселись в шезлонги под кварцевым «солнцем», дружелюбно перебрасываясь фразами, присматриваясь друг к другу.

Все надели купальные костюмы. Один Саади вышел в шелковом халате, перетянутом поясом с кистями. Масграйв подумал было, что Саади стесняется своей полноты, но позже, когда тот скинул халат, убедился, что контактолог сложен как тяжелоатлет, — грузно, массивно, не без рыхлости, но с впечатляющей мощью. Альберто Тоцци, напротив, был по-юношески строен, гибок и не столь широк в плечах, сколь узок в талии. Он подтащил свой шезлонг к Аните и теперь сидел рядом, будто невзначай касаясь ее плечом. Елена Бурцен устроилась в стороне от всех, но при этом внимательно и незаметно поглядывала то на мужа, то на Аниту. Феликс, казалось, дремал, ни на кого не обращая внимания. Точно почувствовав подходящий момент, Бурцен поднялся. И все тоже встали, словно ждали его команды. Эта готовность следовать за старшим, которую вовремя уловил Бурцен, обрадовала Масграйва. «Грамотно строит дисциплину, — одобрительно подумал он. — С таким руководителем полет будет проходить без нервотрепки».

В бассейне, позабыв про субординацию, все принялись дурачиться, плескаться. Анита, не обращая внимания на сопровождавшего ее повсюду Тоцци, подплыла к командиру.

— Кажется, вы выросли на берегу океана? — заметил Бурцен.

Вместо ответа Анита глубоко вдохнула, выдохнула, еще несколько раз вдохнула и выдохнула, сдвинула плечи, как бы выжимая из легких воздух, и вдруг погрузилась в воду. Несколько мгновений — и Анита замерла на дне бассейна. Сквозь зеленоватую воду трудно было разглядеть выражение ее лица, но поза — раскинутые руки, вытянутые ноги — свидетельствовала о полной расслабленности ее тела.

— Задержка дыхания, — сказал Саади.

— На выдохе, — добавил Тоцци, озабоченно всматриваясь в воду.

Бурцен поглядел на хронометр и ничего не сказал. Масграйв на всякий случай тоже засек время: долго она так пролежит? Наверное, долго, иначе не бралась бы.

— Сколько? — не выдержал первым Альберто.

— Две двадцать, — ответил Бурцен.

— Да успокойтесь вы, — возмутилась бортовой врач, — обычная аутогенная тренировка. Пролежит еще минуту и вынырнет.

— Она не шевелится, — сказал Тоцци, и все снова тревожно посмотрели на дно бассейна.

— Три тридцать пять, — ни к кому не обращаясь, произнес Бурцен.

— Ерунда, — не удержалась его жена, — Анита знакома с техникой ныряния. Я видела, как она готовилась. Если «замкнешься» по всем правилам, можно пролежать минут семь. Это так элементарно!

Не дослушав жену, Бурцен нырнул в воду, подхватив Аниту и с помощью Альберто вынес ее на бортик.

— Вы меня слышите? — Бурцен приподнял девушку, обняв ее круглые загорелые плечи, и, словно обожженная прикосновением, Анита открыла глаза.

— …Сколько? — проговорила она чуть хрипловатым голосом.

— Три минуты сорок.

— Почему так мало? — искренне огорчилась она и тут поняла, что ее специально вытащили из воды. — Это вы меня спасали? — спросила она Бурцена.

— Мы все очень напугались, — ответил тот смущенно, продолжая поддерживать ее за плечи.

— Право, не стоило. — Анита встала, поправили волосы. — Я умею нырять. Могу пробыть под водой семь с половиной минут. Я ведь выросла на берегу океана. Но все равно спасибо — меня еще никогда не спасали…

Она благодарно улыбнулась, и тут произошло то, чего, по мнению Масграйва, не должно было случиться. Взгляды Аниты и Бурцена встретились. Длилось это какое-то мгновение. Масграйв не сомневался, что лишь он один, да и то потому, что находился совсем близко, мог видеть сразу оба лица, заметил эту встречу взглядов.

С той минуты и возникло у Терри Мисграйва предчувствие беды. В этом он не обманулся. Обманулся в другом — все, что заметил он, заметила и Елена Бурцен…

Ветер, потянувшись к пустыне, прошелся теплой ладонью по вихрастым кустарникам, дружелюбно колыхнул травинки, пригладил песочные куличики дюн. Потом он несколько раз прогулялся туда-обратно, с каждым разом становясь все резче и жестче, зацепился за самый высокий холм и освирепел. Подхватил пригоршню песка, раскрутил, швырнул на куст, где укрылась птица. Куст сразу же поглотила дюна. Ветер не утихомирился, а принялся взметать песок с новой силой.

 

9

Континент закрутился в песчаной буре. От холма к холму метались яростные смерчи, и там, где они приносились, исчезал в песке кустарник, свеженасыпанные дюны взмывали в воздух белесой пылью, обнажая искореженные, спекшиеся стволы деревьев. Спустя некоторое время на стволах, внешне совсем безжизненных, набухали узлы, оттуда проклевывались свежие побеги. Но ветер иногда возвращался, словно вспомнив о чем-то, подхватывал ожившее дерево и нес его через весь континент, пока оно не цеплялось за какое-то другое растение или ветру самому не надоедала его игрушка. Самые упорные вихри пробивались через многорядную кустарниковую изгородь к пересохшему озеру, но, растратив все силы на прорыв, умирали, и лишь жалкие щепотки песка попадали на окаменелое дно.

Пока кибер перетаскивал из модуля наши вещи, я с Набилем обошел форстанцию. Много времени это не заняло: не считая подсобных помещений, бункер представлял собой центральный зал, который считался таковым лишь по названию. На деле это был всего-навсего «пятачок» культурно-бытового назначения семь на семь метров. К «залу» примыкал крохотный водный павильончик с запасом воды и регенератором. Вокруг десяток комнаток-клетушек с отдельными выходами в зал. В комнатах было серо и безлико: койка, шкаф, стол с переговорным устройством, два стула. Словно и не жили здесь никогда люди, не смеялись, не спорили…

Вскоре Набиль вышел на поверхность, а я навестил нижний уровень, где располагались склад и лаборатории, а затем поднялся в обсерваторию в верхней, купольной части форстанции, но и там ничего интересного не обнаружил. Мы принялись перетаскивать багаж, не надеясь разобраться с ним до вечера. Однако с помощью кибера все оказалось пристроенным значительно раньше. Я сказал «вечера», имея в виду корабельное время. На Мегере не существовало темного, «ночного» времени суток, и потому на форстанции мы установили тот отсчет времени, который был нам удобен. Для меня и Сзади стало привычным бортовое время гиперлета, который мы покинули.

Управившись со скарбом, мы наскоро перекусили, и каждый занялся своим делом: Набиль — сборкой полевого психоиндикатора, я — проверкой и регулировкой костюмов, призванных уберечь нас от всевозможных опасностей.

У нас была последняя модель — защитный костюм с автономным силовым генератором. Надежная штука — блокирует тебя от всего живого, кроме человека. Чтобы можно было оказать помощь в случае чего. Отладил ширину защитного поля до десяти сантиметров — так, по крайней мере, будешь задевать не каждую ветку, а через одну. Потом приладил фильтры, подсоединил пси-экраны против гиперизлучений, отрегулировал длину стволов бластеров, чтобы они не оказались короче толщины защитного поля. Если сгоряча шарахнешь в собственную защиту изнутри, считай, что кремация состоялась. Затем комплектовал НЗ. Проверил кэб — гусеничную платформу с большим откидным фонарем. Когда я освободился, Набиль уже ушел отдыхать.

Я запросил кибера, не передавал ли мне что-нибудь напарник. Оказалось, передавал. Я выслушал пространное, минут на семь, витиеватое послание, которое сводилось к тому, чтобы я, если не сумею позавтракать с ним в семь тридцать, к восьми был в кэбе. Кибер воспроизвел сообщение дословно, со всеми интонациями Абу-Фейсала и, что самое удивительное, голосом, как две капли воды похожим на голос профессора.

— У тебя несколько звуковых программ? — удивился я.

— Мой диапазон, — не без гордости сообщил кибер, — позволяет модулировать любые звуки, доступные человеческому слуху.

— А ну-ка! — заинтересовался я.

И тут кибер выдал маленькое попурри, в котором были и гул космического корабля на старте, и звон разбитой чашки, и обрывок арии Розины из «Севильского цирюльника», и целая гамма всяческих мужских и женских голосов. Потом, словно певец, который хорошо откашлялся и размял голосовые связки, основным своим баритоном кибер предложил:

— Какое музыкальное произведение послушаем?

Я встал из-за стола:

— Обязательно, обязательно послушаем, но в другой раз. А сейчас пора спать. Впрочем, давай что-нибудь последнее. Из бурценовских записей…

Как только голова моя коснулась подушки, хрустящей и свежей, как и простыни, я заснул.

Мне редко снятся сны. Обычно я сплю непробудным, так называемым богатырским сном, который полностью, повернув какой-то внутренний выключатель, изымает меня из бытия на шесть-семь часов. Только перед пробуждением иногда я вижу смутные, расплывчатые картины, да и те не запоминаю. Но в ту ночь, несмотря на усталость, спалось плохо. Снились, словно наказывая за ночи без сновидений, кошмары. Целыми сериями.

— Оставь ее, или я не знаю что сделаю! — приглушенным женским голосом закричал вдруг кибер.

Увидев, что я открыл глаза, кибер замолчал. Взглянул на часы: спал три часа. А кибер все это время вещал.

— Что за дурацкие шутки?

— Это не шутки, — виновато ответил робот.

— А что? Колыбельная для киберов?

— Нет, не колыбельная. Одна из последних бурценовских записей, как вы просили. Но если вам не понравилось, я поставлю другую…

— Стоп, стоп! Чей это был голос?

— Елены Бурцен.

— Так… А когда сделана запись?

Мне незамедлительно ответили. Вышла чепуха. Я напрягся и сообразил, что кибер перевел дату в условную систему, которую мы с Саади ввели для форстанции. Пересчитал на абсолютное время. Получалось, запись сделана на третий день, а точнее, на третью ночь пребывания Тринадцатой гиперкосмической на Мегере. По-видимому, действительно говорили ее участники. Но как кибер записал интимный разговор? И зачем?

— Где ты это услышал? — спросил я.

— Здесь.

— В этой комнате? А кто в ней жил?

Новость прозвучала для меня неожиданно. Я не суеверен, но, если б знал, что погибший ученый жил в этой комнате, вряд ли бы из десяти комнат на форстанции выбрал именно эту.

— Какого дьявола ты записал чужой личный разговор? — возмутился я.

— Я не записывал. Я запомнил. Я вообще все запоминаю. У меня практически неограниченная память. Ее объем…

— Ладно, помолчи. Дай подумать. Так. Я попросил тебя проиграть бурценовские записи? Повтори.

Вдруг кибер заговорил моим голосом:

— «…А сейчас пора спать. Впрочем, давай что-нибудь последнее. Из бурценовских записей…»

Значит, кибер понял меня буквально. Сработала какая-то ассоциативная цепь в его электронном мозгу, включившая из десятков и сотен возможных эпизодов запись голоса самого Бурцена и его разговора с женой. Последнего разговора. Наутро Бурцен и Анита ушли на маршрут и не возвратились.

Чувствуя себя так, будто врываюсь ночью в чужую спальню, я велел киберу прокрутить ту запись еще раз.

Сначала зазвучала легкая эстрадная мелодия, очень популярная двадцать лет назад и знакомая мне по воспоминаниям детства. Захныкала ситтара. Потом раздался легкий шум шагов.

— Феликс! — позвал женский голос.

— Да! Кто там? — сонно отозвался Бурцен. — А, это ты, Лена.

— А ты думал кто?

— Ну что ты, в самом деле…

— Феликс, мне кажется, ты неравнодушен к Аните.

— Перестань говорить чепуху.

— Феликс, оставь ее.

— Слушай, давай прекратим этот разговор. Завтра рано вставать.

— Хорошо, я уйду. Но прошу: оставь ее. Оставь ее, или я не знаю что сделаю! — Раздался женский плач. Прошуршали шаги, и опять осталась одна музыка.

— Все. Спасибо за концерт. Ступай в зал. — Я отослал кибера и снова лег. От подслушанного разговора остался неприятный осадок. Не только потому, что без приглашения вторгся в чужой семейный конфликт. По голосу жены Бурцена я понял, что она действительно готова на все…

Сказав «а», принято говорить «б». Допустим, что Елена Бурцен была доведена до крайности. Я стал думать, имела ли она возможность… способствовать гибели мужа и Аниты. Ответ долго искать не пришлось: как медик Елена Бурцен могла и… организовать их смерть. Да, я постарался насколько можно смягчить это слово: бортовой врач имел и мотив и средства, чтобы совершить убийство!

Не могу поверить! Неужели та строгая усталая женщина с суховатым голосом, какой я увидел ее на экране гиперсвязи, два десятилетия назад была способна убить из ревности? Но она была способна и плакать от ревности, и угрожать. Что, глядя на нее сегодня, даже предположить трудно. Так все-таки убийство? Событие для человеческой цивилизации чрезвычайное, почти немыслимое и все же время от времени случающееся. Вот ведь как бывает! Я взялся за это расследование, чтобы рассеять подозрения, а не укреплять их. Эх, если бы можно было сейчас встретиться с самой Еленой Бурцен!

Впрочем, почему бы и нет? Если не встретиться, то поговорить с ней вполне реально. Благо меня снабдили четырьмя флашерами, не преминув добавить, что это резерв «Пальмиры-информ».

Я записал вопрос к Бурцен — всего два слова. Вставил кристалл во флашер и велел киберу запустить его. Через несколько минут флашер выйдет в космос, перейдет в гиперпространство, истратив на переход почти всю свою массу. Затем даст последнюю вспышку — и в виде волн придет на околоземный ретранслятор. Еще через час Елена Бурцен получит гиперграмму. В ней будут указаны по абсолютному времени дата, час, минута, секунда ответа и мое сообщение. В этот момент второй мой флашер, поставленный на прием, нырнет в гиперкосмос.

Лишь жалкие щепотки песка падали на окаменелое дно, но постепенно кучки вырастали в кучи, и, если песчаная буря длилась бы несколько дольше, котлован засыпало бы совсем. Но небесный секстет над Мегерой уже играл новую музыку. Растаяла в розовой дымке самая большая луна, вместо нее цветным ноздреватым ломтем нависла половинка четвертого, меньшего спутника планеты. Ветер, будто по мановению дирижерской палочки, ослаб, а вскоре и вовсе утих. Распрямились примятые кустарники, в ложбинах, расчищенных от наносов, проклюнулась жидкая остролистная травка. А на дне сухого котлована, в самом его центре, затемнело и принялось потихоньку расплываться темное влажное пятно.

 

10

Влажное пятно росло, сыреющий песок проседал, осыпался, образуя в середине котлована маленький кратер. И вот уже лужица, робкая, неуверенная, но вобравшая в свое маленькое зеркальце все розово-красно-оранжевое небо, задрожала в этом микрократере, подталкиваемая нетерпеливым фонтанчиком пробудившегося родника. Зашевелились и некоторые коряги, разбросанные ветром в пустыне. Они снова стали выпускать корни, но уже не вглубь, словно чувствуя, что ураганов бояться больше не надо, а вширь, раскидывая и в воздухе, и в верхнем слое грунта жесткие колючие побеги. На воздушных корешках пока не было листьев. Жара еще стояла адская.

Гиперграмма нашла Елену Бурцен в Улан-Удэ на конференции по тибетской медицине. Только что закончил доклад известный профессор, посвятивший большую, часть своей жизни расшифровке и анализу тибетских манускриптов. «Наконец-то, — заявил ученый, — нам открылось искусство древних врачевателей, владевших секретом сочетания лекарственных препаратов и психотерапии…»

— Нет, что вы на это скажете, — с унылым негодованием обратился к ней делегат с соседнего кресла, сухощавый сутулый человек в черном кимоно. — Зачем учиться у древних тому, что сами умеем отлично делать?

— Отлично, да не совсем, — возразила Бурцен. — Отлично будет только тогда, когда человек сам сможет лечить себя собственными ресурсами. А мы, врачи, будем только изредка помогать ему, если надо.

Найдя оппонента в столь непосредственной близости, сутулый делегат приосанился, глаза его заблестели. Он уже было открыл рот, чтобы дать достойный отпор, как в крышке стола перед Бурцен засветилась надпись: «Срочная информация».

— Извините, — сказала Бурцен соседу, недоуменно извлекая из информационного окошка голубой конверт гиперграммы.

«Вы виновны?» — прочитала она, все еще не понимая, о чем идет речь. Перевела взгляд на подпись: «Санкин, планета Мегера, форстанция „Мегера-1“, время выхода на обратную связь…»

Рука Елены Бурцен мелки задрожала. «Оставит меня когда-нибудь в покое эта проклятая планета? — подумала она. — Или всю жизнь будет преследовать как кошмарный призрак? И кто это такой Санкин?» Бурцен разорвала гиперграмму надвое, сложила половинки, еще раз разорвала пополам, выбросила клочки в утилизатор.

На трибуну вышел новый докладчик, начал говорить, но Елена его не слышала. Перед глазами стояли серые печатные буквы, отчеркнутые вопросительным знаком: «Вы виновны?»

Мысли ее, не сдерживаясь более, покатились назад, через годы, набирая скорость, как спущенная с горы тележка. Ко времени знакомства с Феликсом Бурценом она уже была своего рода знаменитостью. Еще не в ученом мире, а среди студентов. Она заканчивала четвертый курс мединститута, и у нее уже были научные работы. Елена принимала похвалы без зазнайства, но как должное: она знала, что наука о человеческой психике — ее врачебное призвание и основные открытия еще впереди. У нее были в молодости увлечения, но она, возвращаясь домой со свидания, каждый шаг, каждую фразу своего провожатого подвергала безжалостному анализу. Симпатии испарялись под испепеляющим лучом логики и психологии.

С Феликсом она познакомилась на просмотре в Доме кино. Показывали новый фильм модного режиссера. Картина была заумная и тягучая. Елена скучала, но уйти не решалась — киноманы сидели тихо, благоговея перед авторитетом, и она боялась помешать их таинству созерцания. Вдруг за два ряда впереди кто-то поднялся и, чуть пригнувшись, но вполне уверенно, не обращая внимания на шиканье эстетов, начал пробираться к выходу. Елена воспользовалась моментом и юркнула следом. «Я вам очень обязана», сказала она на улице своему «спасителю».

Им оказался молодой человек обычной наружности, лет двадцати двух. От левого его виска до скулы шел бледно-розовый шрам. «Если б не вы, я так бы и не ушла. И потеряла бы целый вечер», — повторила она. «Тогда ваш вечер принадлежит мне, — незамедлительно среагировал молодой человек. Предлагаю пойти к Ваганычу». — «А кто такой Ваганыч?» — засмеялась Лена. «Ваганыч — это мой друг!» — торжественно объяснил новый знакомый. Лена кивнула.

В прихожей квартиры, куда привел ее Феликс, было тихо, и Лена с негодованием было подумала, что Ваганыч всего-навсего ловкий предлог. Но тут Феликс открыл дверь в комнату, и она увидела, что в комнате сидят человек пятнадцать. «Обычная вечеринка», — решила она, но снова ошиблась. Здесь шел диспут — присутствующие увлеченно обсуждали английский романтизм девятнадцатого века. «Вы что, филологи?» — спросила Лена и очень удивилась, узнав, что единственным литературоведом в компании является сам хозяин, Ваганыч.

После диспута Феликс проводил Лену домой и, прощаясь, даже не спросил телефона.

Ее это задело, и она перешла в атаку по всем правилам классического романа: появилась у Ваганыча через несколько дней, но не одна, а с приятелем, познакомила его с Феликсом и начала отчаянно кокетничать с обоими. В первый вечер меж двух кавалеров, не подозревавших, что являются лишь разменными фигурами в гроссмейстерских руках, возник легкий холодок. На второй вечер холодок трансформировался в стойкую неприязнь, а при третьей встрече состоялась легкая ссора, где Лена приняла сторону Феликса. Обиженный приятель ушел, а Феликс в тот вечер впервые ее поцеловал. Спустя месяц Бурцен объяснился в любви. Лена поздравила себя с победой.

Теперь, выиграв сражение, оставалось лишь, как обычно, проанализировать ситуацию, отбросить эмоции и успокоиться. Но тут Лена поняла, что не хочет никаких рассуждении, никакой логики — она просто хочет любить, не задумываясь, сломя голову, любить этого сильного, умного мужчину и быть всегда с ним.

Они поженились. Удивив друзей и польстив Феликсу, Елена взяла фамилию мужа — акт весьма редкий, считавшийся архаичным. В один год они получили дипломы, Феликс — космоэколога, Елена — врача-психиатра, и сразу же улетели на стажировку на Грин-Трикстер.

Первые четыре были лучшими годами в их совместной жизни. Каждый день на малоизученной планете среди немного суровых, но неизменно доброжелательных колонистов был насыщен любимой работой. И главное, друг другом. Может, они и осели бы на Грин-Трикстере насовсем, но из-за особенностей климата пришлось вернуться на Землю, где обычно женщины рожали нормальных, здоровых ребятишек. Но у Елены оказалось неизлечимое бесплодие. Она сильно переживала, Феликс как мог ее успокаивал. Елена занялась наукой, заинтересовавшись всерьез психотерапией, углубилась в исследования.

Отдав свой мозг науке, Елена обратила все душевные порывы на Феликса, любовь к нему с каждым днем, с каждым месяцем разгоралась, требуя постоянно видеть и слышать мужа. Это подавляюще действовало на Феликса, угнетало его, но Елена ничего не могла с собой поделать. Она не испытывала уверенности и незыблемости построенного ею очага и, получив приглашение лететь в Тринадцатую гиперкосмическую вместе с мужем, была обрадована. Ей не хотелось отпускать Феликса одного. В этом крылась ее ошибка. Не стоило ей лететь, пусть бы Феликс отдохнул от нее. Но разве она его тяготила?

А потом, на форстанции, надо ли было набраться решимости не пустить Аниту и Феликса в тот последний маршрут? Не в ее ли власти было остановить роковой ход событий и не допустить такого страшного и необратимого финала? Но как? Не считая резких, но неопасных возмущений психофона планеты да собственных тяжких мыслей, повода возражать против их совместного маршрута не нашлось. И все-таки, если б она сказала «нет», Феликс и Анита не пошли бы… Пусть бы поняли, что она ревнует, пусть было бы стыдно, но они не пошли бы и остались живы.

Елена Бурцен вырвала из делегатского блокнота листок и быстро написала: «Гиперграмма. Мегера-1. Санкину. Феликс был для меня дороже жизни. Приезжайте. Я расскажу о нем. Елена Бурцен».

Жара еще стояла основательная, но в атмосфере планеты ощущались какие-то перемены. Синело небо, воздух делался все жиже, легче. И казалось, именно от этого воздуха редким, пережившим предыдущие сезоны животным и растениям хотелось прорвать оболочку плоти, уже устаревшей и отслужившей свое, и превратиться в нечто новое и совершенное. Как это сделать, они не знали, и потому просто существовали, отдавшись стихии природы. Только родник не переставал увеличиваться в размерах, размывать песчаные берега, заполняя котлован под розовато-голубым навесом мегерианского неба.

 

11

Вокруг котлована на сотни километров простиралась бурая пустыня, утыканная пересохшими пучками комочкообразных кустов. Весь этот далекий, чужой мир лежал под розовато-голубым навесом неба почти без движения, не проявляя никаких признаков жизни. И все же он жил. Жил напряженным ожиданием того, что должно было случиться. И тут в прозрачной безоблачной пустоте метнулась, взорвалась белая молния, словно хлопнула крыльями гигантская птица. Еще, еще разрывы. Лавина молний вонзилась в пустыню. И та в ответ стихии как будто блаженно зашевелилась. Начался сезон пробуждения.

Сколько раз, готовясь к командировке, видел изображение планеты в видеозаписи и мысленно рисовал ее по отчетам экспедиций. И даже вчера, когда я вглядывался в обзорные экраны форстанции, все же никак не мог взять в толк, почему эту планету нарекли столь неприятным именем. Причем, я выяснял специально, планету единодушно окрестили Мегерой в Академии астрономии сразу после просмотра записи первого автономного телеблока, опущенного на поверхность планеты. Но уже после выхода из форстанции я с лихвой получил всю недостающую гамму ощущений.

Первый маршрут мы проделали на кэбе — станционном вездеходе. Он представляет собой прямоугольную платформу с четырьмя креслами и корпусом из прозрачного репелона.

Отъехав метров двести, мы остановились.

— Ну как тут с разумом, профессор? — поинтересовался я. Саади озабоченно возился с большим черным ящиком, который, как я понял, и был тем самым полевым психоиндикатором. Судя по недовольному бормотанию Абу-Фейсала, прибор отказывался производить задуманную профессором революцию в контактологии.

— Не ладится? — участливо спросил я.

— Не могу взять в толк, Алеша. Если верить показателям детектора, то все вокруг буквально бурлит от высшей нервной деятельности.

Я посмотрел на шкалу, где примитивный индикатор действительно отплясывал взволнованный танец в интервале «интеллекта», и расхохотался.

— Как понимать ваш смех? — обиделся Саади.

— Поздравляю, профессор. Ваш гениальный прибор, несомненно, исправен. И отлично действует.

— Но я не могу поверить…

— Тогда вы отказываетесь поверить в нашу с вами разумность!

Абу-Фейсал начал было возражать, но остановился на полуслове и тоже рассмеялся, поняв свою ошибку. Он забыл вынести пси-микрофоны наружу, а репелоновая кабина оказалась отличным экраном. Ее защитные стенки не только изолировали «детектор разума» от всех внешних пси-волн, но и блокировали внутренние. Пришлось опустить стенки и вынести датчики на внешнюю сторону. Индикатор сразу успокоился, замерев где-то чуть выше нуля. Зато забеспокоились мы с Саади.

Нет, мы волновались не за свою безопасность. Нас защищала силовая автоматика костюмов и шлемофильтры, а стенки кэба, если понадобится, захлопнутся в доли секунды. И не воздух Мегеры действовал на нас каким-либо особым образом. Это был почти земной по составу воздух, вполне пригодный для дыхания, да еще контролируемый легочным монитором.

Зловещим, неприязненным сделался свет, заливавший пустыню: розовато-сиреневый, угрюмый. Словно в миражном мареве подрагивали над нами диск Красного солнца и три малых луны. Конечно, свет солнца не изменился, но за стеклом кабины он казался мертвенно бледным, ирреальным. Не рассеиваемый репелоном свет окутал нас, и я проникся вдруг ощущением, что мир планеты, по которой мы колесили на кэбе, вовсе не мертвенная пустошь. Этот мир, независимо от наших ощущений, живет своей жизнью, чуждой нам и непонятной, а мы, два земных существа, — незваные гости в этом мире…

— Вам ничего не показалось, Набиль? — спросил я, невольно приглушая голос.

— Ага, значит, и вы почувствовали! — обрадовался профессор. — Но не пугайтесь. Это действие психофона Мегеры. Признаков внеземного интеллекта пока нет. Биодеятельность планеты только на низших и средних уровнях.

За шесть часов путешествия по Мегере мы не встретили ни единого живого существа. Даже птицы какой-нибудь, вроде той, что мы вспугнули около бункера, не увидели. Не удержавшись, я демонстративно осведомился у профессора, где же его пресловутая фауна.

— Под нами, под нами, — Набиль указал пальцем вниз, — в почвенном слое. Малейшее изменение погоды — мегерианские споры и личинки начнут пробуждаться.

— А когда изменится погода? — пытал я.

— Вот-вот должна, судя по положению Красного солнца.

Я посмотрел в небо и ничего особенного не увидел, разве что солнце стало ярче, а одна из лун зашла частично за другую. Теперь положение небесных тел напоминало мне наклоненную восьмерку.

Неожиданно в стороне хрустнуло, будто кто-то сломал о колено сухую ветку. Машинально я толкнул ногой тормоз и одновременно врубил защиту. Репелон кэба сомкнулся над нами.

— Что это было, Набиль?

— Точно не уверен, но похоже на электрический разряд.

Снова повторился треск, и небо разверзлось над нами. Белый зигзаг молнии вонзился в пустыню. Началась гроза, какой я ни разу в жизни не видел. В абсолютно чистом, без единой тучки, небе вспыхивали огненные шары и ленты. Одна из молний ударила в дюну метрах в пяти от нас. Бурая потрескавшаяся глина мгновенно раскалилась добела, вспучилась пузырями и снова затвердела. Ураган бушевал несколько минут и, видно, разрядив без пользы весь свой арсенал, покрыв поверхность планеты волдырями ожогов, утих.

— Ну что, едем дальше? — предложил я, но профессор меня не услышал.

— Смотри! — Он указал на ближайший оплав.

Спекшийся грунт вокруг пузырчатого бугра покрылся сетью мелких трещинок. Оттуда выползали, как змеиные язычки, стебли с раздвоенными верхушками. Эти травинки и впрямь чем-то напоминали змей. Не спеша, но невообразимо быстро для растения вытягивались они из земли желтоватыми трубками, которые становились все выше, толще, мощнее…

На наших глазах тоненькие ростки превратились в похожий на репейник куст. Он продолжал расти. Стебли стали стволами, от них выстрелили золотистыми кудряшками боковые побеги. В считанные минуты побеги-кудряшки опустились вниз до грунта и принялись расползаться в разные стороны. Некоторые побеги попадали в трещины и, по всей видимости, выбрасывали корешки. Тут же начинали подниматься вверх новые ростки и раздаваться в толщину. Один длинный отросток дотянулся до нашего кэба, ткнулся в гусеницу.

— Что будем делать, профессор? — забеспокоился я. — В механизм кэба растениям, конечно, не проникнуть, но ходовую часть они могут опутать своими щупальцами.

Саади похлопал меня по плечу:

— Боитесь за технику, Алеша?

— Боюсь не боюсь, но лучше скажите вашим сорнякам, чтобы прорастали куда-нибудь в другую сторону.

— Увы! Они меня не услышат. А если и услышат, то вряд ли внемлют. «Детектор разума» утверждает, что интеллектом здешний создатель обошел энергичные растения.

— Тогда придется их побеспокоить без предварительных контактологических дебатов.

Я включил заднюю передачу, чуть провернул гусеницы. Словно вздрогнув от боли, оборванный побег взметнулся вверх. Над местом обрыва сразу же возник маленький дымный клуб. Такой же я видел на Земле, когда наступил в лесу на старый гриб-дымовик. Только это облачко было не из спор, не из сока или какого-нибудь сокового пара, а состояло из мельчайшей мошкары, устремившейся на свободу через полую сердцевину побега.

Между тем на основном стволе растения, в полуметре от земли, набухла колючая яйцевидная шишка. Сходство с яйцом еще более усилилось, когда шишка лопнула. Из нее самым натуральным образом вылупилось существо, напоминающее непомерно толстого короткого червя-трепанга. Существо младенческого возраста с похвальной решимостью двинулось за мошкарой. Не обращая внимания на раскачивание ветви, существо доползло до края и там остановилось, как бы раздумывая, что делать дальше.

— Что зовет его к братьям по древесному соку? — съязвил я. — Не та ли извечная тяга к контакту?

— Возможно, — согласился Саади. — Только контакт в данном случае продиктован мотивами гастрономическими.

И действительно, из тела «трепанга» стали выкидываться тонкие длинные язычки. К ним прилипала мошкара, и язычки возвращались в тело, а трепанг снова и снова забрасывал их в густое облачко насекомых.

Откуда-то метеоритом налетела ширококрылая птица, пронеслась над кустом и скрылась вдали. Вместе с ней исчез и трепанг.

— Прощай, пытливый друг наш! Приятного тебе контакта! — Я помахал рукой. Саади был занят своими мыслями и не поддержал шутки.

— Ну вот и дождались, — сообщил он. — Пустыня пробуждается. Смена времен года.

Только сейчас до меня дошло, что нам посчастливилось наблюдать самое важное на Мегере — эволюцию живого мира. Разряд молнии пробудил дремлющие в почве споры. Сочетание солнц и лун создало необходимые условия, и на поверхности Мегеры закипела жизнь, завертелась в фиесте благоприятного сезона.

— Что будем делать, Абу-Фейсал?

— Поедем домой. На сегодня хватит. Надо отдохнуть, обработать полученные материалы и подготовиться к завтрашнему выходу. Думается, мы увидим еще немало интересного.

Я согласился с контактологом: его задача — искать интеллект, моя обдумать все, что касается Тринадцатой гиперкосмической.

Обратно мы ехали напрямую и через тридцать минут были уже у бункера. Наш рукотворный курган не попал в зону грозы и потому встретил теми же безрадостными ржавыми кочками. Мы въехали в «предбанник», прошлюзовались. Каждый занялся своей работой, и до самого вечера мы не общались, пока гроза не подошла к бункеру.

Когда первые молнии обрушились на пересохший барабан почвы над форстанцией, мы уже сидели в обсерватории. Включив фиксирующую аппаратуру, я вооружился кинокамерой.

Перед нами повторилась точно та же картина, что и в пустыне. Сначала выросло дерево. Я отправил кибера сломать ветку. Из места облома выпорхнуло облако гнуса, созрел и вылупился прожорливый трепанг. Но дальше события стали разворачиваться по-иному. На трепанга напала уже не птица, а невесть откуда «прискакавшая» на непомерно длинных паучьих ножках черепаха. Хрумкнув, она проглотила половину трепанга. Какая это была половина, передняя или задняя, сказать было трудно, но такое усечение, как ни странно, пошло трепангу на пользу. Уцелевшая его половина, не мешкая, отрастила несколько подвижных конечностей. Существо проворно засеменило куда-то в пустыню…

— Эволюция… — словно прочитав мои мысли, сказал Саади.

Хотя выходило, что я спорю с самим собой, но, раздосадованный проницательностью партнера, все же решился возразить:

— Далеко ли она заведет, такая эволюция? Половинку червя сожрут или у ближайшего куста, или немного дальше…

— Пусть у следующего куста, — махнул рукой Саади. — Все равно рано или поздно найдется хищник, проявление разума которого поставит его над всей остальной органической природой…

— Бросьте, профессор, сколько раз оказывалось, что хищник, которому приписывали разум, не прислушивался даже к инстинктам самосохранения.

— Осторожней, Алеша, осторожней. У человеческого разума были свои этапы развития. Свои времена года, так сказать. Было в нашей истории варварство, средневековье, фашизм. Социальные антагонизмы, преступность, были попытки ядерного самоубийства. Мы перешагнули через все это — а значит, поднялись на новые ступени интеллекта…

Мне вспомнились материалы Тринадцатой гиперкосмической, видеозапись, которую я успел просмотреть на Пальмире. Из озера доставали тела Аниты и Бурцена. Доставали, вернее, их пустые костюмы, такие же новенькие и такие же надежные, как и наши. Только без шлемов.

— Если бы перешагнули, то не погибали бы люди, — сказал я неожиданно для себя.

И Саади угадал мои мысли. Не потому ли, что подумал о том же?

— Вы о гибели Феликса и Аниты? — с вызовом произнес он. — Но при чем здесь это? Несчастный случай…

— Не уверен…

Саади покраснел. Он всегда краснел, как только я заговаривал о давних событиях.

— Не понимаю, о чем вы говорите, Алексей Васильевич. Я давно догадываюсь, какие у вас бродят мысли. Вы предполагаете, что произошло убийство?

Я помолчал, и Набиль Саади покраснел еще больше.

— Абу-Фейсал, а вы верите, что двух достаточно опытных ученых не могли защитить ни поле, ни кэб, ни костюмы?

— Они вышли из кэба. У озера была довольно густая растительность. Феликс, чтобы не повредить деревья, оставил кэб и прошел дальше пешком.

— Хорошо. Допустим, Феликс и Анита стояли на берегу и наблюдали. Но как они оказались в озере? Каким образом? Что пробило силовую защиту?

— А вы обратили внимание, что поле отключается, когда снимаешь шлем!..

— Вот именно! А почему они были без шлемов? Никто в комиссии на этот вопрос толком не ответил, все только пожимали плечами: сняли — потому и погибли. А я спрашиваю: почему сняли?

Саади только пожал плечами.

— Воздух здесь по составу близок к земному, особенно в некоторые зеленые сезоны. Может, захотелось подышать немного без шлема? Или рискнули установить без шлема контакт с неизвестным индуктором?

— Даже если мы найдем на Мегере разум с телепатическими способностями, — возразил я, — то тогда получим ответ лишь на вопрос, почему люди могли оказаться в озере без шлемов. Но не на вопрос, почему они сняли шлемы. Или, вы полагаете, супергипноинтеллект пробил защиту? Эксперты практически исключают такое напряжение псиполя. С другой стороны, любой участник экспедиции при желании легко мог подстроить несчастный случай. Например, вызвать неисправность легочного монитора, и в определенный момент люди начали задыхаться в шлемах. Или потеряли контроль над собой…

— Дикость какая-то. Но… но, положим, технически это подстроить можно. Однако зачем? Вы, Алексей Васильевич, несомненно, большой знаток детективной литературы. Так вспомните: сыщики прошлого всегда начинали расследование с вопроса «кому выгодно?». Кому могло понадобиться убивать Аниту и Бурцена?

— Хотите мотив?

— Да, если угодно. Мотив!

Я так увлекся спором, что позабыл о своем намерении действовать с позиций адвоката и полностью вошел в роль обвинителя.

— Мотив Елены Бурцен — ревность. Мотив Альберто Тоцци — неразделенная любовь, ущемленное самолюбие и та же ревность. Мотив Масграйва — самый неубедительный, но все же допустимый — ненависть к подрывателям экспедиционной дисциплины. Только у вас нет видимого мотива, Абу-Фейсал.

— Нет уж, простите! — воинственно выкрикнул контактолог. — Мотив, в таком случае, имелся и у меня. Мы с Бурценом были, пользуясь вашей терминологией, заклятыми научными врагами!

Сезон пробуждения выплеснул на поверхность жизнь, дремавшую в недрах планеты. Суровый климат двадцати пяти времен года задержал развитие спор, личинок, семян. И вдруг жизнь эта, истосковавшаяся по свету, немедленно бросилась в спиральный, стремительный круговорот эволюции.

 

12

Медуза пошевелила щупальцами, расправила края мантии и, натянув желеобразное тело между ветвей высокого дерева, изготовилась к охоте. Голод побуждал действовать это хищное существо, заставлял вслушиваться в каждый шорох. Медуза почувствовала, уловила сытое довольное урчание другой медузы на дальнем краю леса, и от этого еще нестерпимее захотелось есть. Внутренним слухом медуза засекла приближение какой-то крупной живности к ее дереву. Напряглась, превратившись в ком железных полупрозрачных мышц.

Несколько дней мы работали, выезжали в маршруты, наблюдали. И все равно решение главного вопроса — кто убил? — не продвигалось дальше умозрительных легковесных заключений.

То, что Саади сам возводил на себя возможные подозрения, ни в коей мере не успокаивало меня. Напротив, этот допускаемый мотив преступления захватил мое воображение. Меня поразило, как ловко и долго скрывал Саади научную вражду с Бурценом: ни в одном отчете, ни в одной беседе на это не было сделано и намека. А вражда существовала. Посылая с Мегеры репортаж на Пальмиру, я вставил в гиперграмму просьбу разобраться в антагонизме двух ученых. Через двое суток я снова пожертвовал последним редакционным флашером, выведя его в гиперкосмос за ответом. Как я и рассчитывал, мои коллеги на Пальмире не подвели. Неторопливые в обычных делах, они обладали даром мобилизовать силы, когда это требовалось.

В сообщении говорилось, что Бурцен был главным научным оппонентом Набиля Саади. Хотя оба исследователя представляли разные области науки, их интересы непримиримо сталкивались в одном — в споре о происхождении внеземного интеллекта. Теории Бурцена и Саади поддерживались различными группами ученых. Саади отстаивал довольно смелую теорию неорганических мыслящих структур, Бурцен же доказывал прямо противоположное. Он был убежден, что носителем разума может быть лишь биологическое образование, продукт органической эволюции.

Мотив Саади надо было рассматривать как весьма серьезный. Гибель Бурцена, во-первых, избавляла профессора от, как он сам выразился, «заклятого научного врага», который мог, докажи свою правоту, свергнуть Саади с академического пьедестала. А во-вторых, приписывая гибель людей таинственному гипнотическому излучению, которое предположительно могло быть продуктом внеземного интеллекта, Саади получал если не подтверждение, то значительное подкрепление своих научных позиций.

Я уже не сомневался, что кто-то третий вольно или невольно повинен в том, что Бурцен и Анита сняли шлемы и… нырнули в озеро.

Озеро… Несколько раз подъезжали мы с Набилем к самому оврагу, похожему на пересохший заброшенный карьер. Если бы не старые видеозаписи да крохотный фонтанчик родника на дне, мы ни за что не признали в этом котловане загадочное озеро. То самое, что разливается здесь лишь в одно время года — в двадцать шестой сезон. Разливается, чтобы перед началом нового цикла высохнуть. То самое озеро, которое так или иначе приняло, забрало или пожрало две человеческие жизни.

Сезон, который переживала Мегера, можно было без колебаний назвать сезоном пробуждения озера.

С каждым днем лужица увеличивалась, росла, уровень воды поднимался, и лужица эта все больше напоминала обычный земной пруд.

По кромке озерца заколыхалась иссиня-зеленая ряска. Козырьки напитанных влагой берегов затянуло розовой паутиной бесчисленных корешков, а грунт вокруг высохшего котлована все еще грязно-коричневого цвета, как и повсюду, подернулся редкой травкой. Чуть поодаль, метрах в двадцати от озера, начинался «буш» — невысокий кустарниковый лес. Его населяли летающие, бегающие, ползающие. Час от часа мегерианская фауна становилась все удивительней, разнообразней. И в этом прогрессирующем разнообразии видов угадывалась система. Одни пожирали других; не успев переварить жертву, хищник сам попадал кому-то на обед. Через день ленивых трепангов, неуклюжих прыгающих черепах уже не было видно. На смену им пришли более приспособленные твари, но и от них не осталось и следа: жизнь на Мегере усложнялась с поразительной скоростью. Перед нами промелькнул калейдоскоп самых немыслимых созданий. Последнее поколение животных, появившихся два дня назад, после очередного обильного дождя, отличалось от предшественников большими размерами, способностью к мимикрии и почти безудержной агрессивностью.

Мегерианские обитатели пытались нападать на нас и раньше, но то были умеренно крупные особи, и мы оружие не применяли, полностью полагаясь на защитное поле. Было даже интересно испытывать собственную выдержку: ничего не предпринимая, смотреть, как на тебя несется очередной ком когтей и клыков.

В день дождя на меня бросился вепрь с прямыми острыми клыками, но на расстоянии вытянутой руки зверь натолкнулся на защитное поле, которое полностью поглотило энергию удара. Когда я обернулся на шум, кабан уже бился в конвульсиях.

Профессор, несомненно, видел все от начала до конца, но не выстрелил. «Ну и выдержка, — подумал я. — А вдруг защитное поле откажет?»

Как обычно, мы оставили кэб на опушке, чтобы зря не уничтожать растительность, и двинулись пешком, изредка перебрасываясь словами. Саади не отрывал глаз от психоиндикатора. Прибор висел на его груди, и профессор то и дело спотыкался. Когда Абу-Фейсал зацепился за очередное корневище, с дерева вдруг прямо ему на голову спланировала прозрачная медуза.

Защита, разумеется, не отключилась, но медуза падала плавно, и поле ее не отбросило, а только остановило, блокировав пространство вокруг костюма на заданные несколько сантиметров. Тогда медуза попыталась заглотить Саади вместе с защитным полем. Половину туловища контактолога накрыло желеобразным колпаком.

— Что будем делать, профессор? — со всей невозмутимостью, на какую был способен, осведомился я.

Даже двойная оболочка из репелонового шлема и тела медузы не могла скрыть написанные на лице профессора ярость и испуг. Абу-Фейсал расставил ноги, напряг плечи и, помогая себе руками, попытался сорвать слизистое покрывало.

— Вы похожи на Лаокоона, профессор, — заметил я, наводя на него объектив. — Наши читатели, несомненно, будут сравнивать ваш поединок с известной скульптурной группой.

— Прекратите ваши шутки!.. — прохрипел Саади, тщетно силясь освободиться. — Лучше придумайте что-нибудь!

— А что? Мы же договорились не применять оружие. Снять медузу голыми руками невозможно… Послушайте, Набиль, вы меня хорошо видите?

— Вижу, — угрюмо отозвался Саади. — Немного расплывчато, но вижу…

— Ну так и пусть себе висит. А мы пойдем дальше. Думаю, через полчаса медуза убедится в «вашей полной несъедобности» и отстанет. Потерпите, Абу-Фейсал, зато сохраним медузе жизнь…

Абу-Фейсал не захотел терпеть. Он сжал кулак, из рукава выдвинулся бластер и увяз в полупрозрачном желе. Полыхнула вспышка, и во все стороны брызнули обугленные студенистые куски.

Анализируя поведение профессора в этих эпизодах, я пришел к выводу, что Набиль Саади куда жестче, нежели может показаться с виду. Его экспансивная манера держаться в сочетании с определенной скрытностью и научным фанатизмом могли дать грозную смесь.

Чем больше я размышлял об участниках Тринадцатой гиперкосмической, тем меньше верил в то, что преступление совершила жена Бурцена или Тоцци, до сих пор возглавлявшие мой «список подозреваемых». Они вряд ли были способны разработать детальный план убийства, рассчитать время, подготовить техническую часть и не колеблясь осуществить замысел, а после этого уверенно и умело отрицать свою причастность к происшествию.

Взять хотя бы гиперграмму Елены Бурцен. Разве это признание вины, как показалось вначале? Женщина могла передумать, простить покойного мужа, разрешить воспользоваться семейными архивами. Нет, преступление мог совершить только жестокий, умный, двуличный человек, обладающий недюжинной силой и решительностью. Тут требовался холодный расчет, а не всплеск эмоций.

Масграйв? В принципе, он мог осуществить задуманное преступление. Он категоричен, тверд, стремится во всех вопросах настоять на своем. Пусть даже Масграйв в немалой степени «фанатик от дисциплины», но мог ли такой человек, независимо от обстоятельств, сам пойти на нарушение закона в экспедиции, на самое страшное преступление? Маловероятно.

Не выдерживает анализа и версия о его преступной халатности. Даже если Масграйв допустил оплошность, которая привела к трагедии, и не признался (что, впрочем, противоречит прямоте его характера), то от комиссии, занимавшейся этим делом целый год и даже вылетавшей на Мегеру, скрыть какую-либо техническую накладку было бы крайне трудно. Собственно, эксперты разбирали два предположения: о технической неисправности и возможности присутствия внешнего, мегерианского фактора. Первую версию они сочли необоснованной, и нет причин сомневаться в компетентности комиссии.

Что же остается? Та же гипотеза о хищном парапсихологическом существе, которое вынудило ученых отключить силовое поле и уничтожило их. И еще Набиль Саади.

Версия о том, что преступление совершилось не без участия Саади, легко впитывала в себя новые мотивировки. Каждый дополнительный штрих увязывался с этим предположением, не вызывая противоречий. Оставалось только смотреть и ждать.

Заканчивались предпоследние сутки нашего пребывания на Мегере. И тут заколебалась, отклонилась от нуля стрелка психоиндикатора. Первый порыв выпрыгнуть из кэба и немедленно идти на источник пси-волн — Саади сдержал.

— Источник слабый, — сказал он, — если там действительно живое существо, неизвестно еще, как оно поведет себя. Надо взять три-четыре пеленга с разных точек, определить точное местонахождение источника и немедленно вернуться на базу. А там уж еще раз проверим оборудование, защиту и согласуем план дальнейших действий.

Я не стал спорить с контактологом. Взяли четыре пеленга и установили, что пси-излучения идут из озера. Источник практически не перемещался. Я спокойно довел кэб до форстанции и перед тем, как загнать его в шлюз, еще раз хорошенько обдумал ситуацию.

Завтра мы отправимся к озеру, отыщем источник пси-волн, и тайна Мегеры будет раскрыта. Чем это обернется для Саади? Если в озере обнаружится загадочный Разум и Саади вступит с ним в контакт, то он смело может становиться в шеренгу гениев рядом с Архимедом, Ньютоном, Эйнштейном… Если же определят в пси-волнениях озера чисто физический феномен или, скажем, примитивное животное, развившее в себе телепатический орган, тогда планы Саади добыть на Мегере подтверждение своей ученой доктрины лопнут, как мыльный пузырь. Не повторяется ли сейчас история, которая произошла восемнадцать лет назад и которая так трагически закончилась для оппонента Саади — космоэколога Бурцена? Почему же не допустить, что в схожей ситуации произойдет аналогичная развязка?

А не значит ли это, что под личиной профессорской вальяжности скрывается преступник? Тогда и с репортером Санкиным тоже произойдет «несчастный случай»? И еще один свидетель исчезнет. Конечно, по вине зловредного неуловимого внеземного интеллекта. По крайней мере, так будет утверждать перед очередной комиссией профессор Набиль Саади. Несомненно, интерес к его теории возрастет во всех научных кругах. Мнению очевидцев и «участвовавших лично» верят многие. И не для этого ли напросился Саади в мои напарники? Если он убил Бурцена, чтобы помешать установить истину, что помешает ему снова подыграть собственному научному честолюбию? Каким образом? Совершив еще одно убийство. Круг замкнулся…

Да, если и вправду дело обстоит так, становится понятным, почему сегодня Набиль не пошел к озеру. Преступление надо подготовить и не оставить никаких улик. А может, преступление уже готовится? Сама ли по себе задрожала стрелка психоиндикатора или с помощью Саади?

В любом случае, решил я, завтра нужно быть готовым ко всему. Я еще раз проверил снаряжение. Потом ввел информацию в резервный форстанционный спутник гиперсвязи. Вызвал кибера и приказал ему запустить флашер ровно в двадцать ноль-ноль по местному времени. Если я вернусь, успею отменить экстренное сообщение. Затем я принял ледяной душ, выпил чашку обжигающего шоколада и впервые за последние дни заснул нормальным глубоким сном.

Ком полупрозрачных мышц брызнул мелкими обугленными кусками, беззвучно погибая под ударом огненного луча. Все мегерианские хищники почувствовали, что на планете появился новый, более совершенный, нежели они, зверь, и отметили про себя, что на двуногое прямоходящее существо охотиться нельзя. Теперь медузы пропускали людей, стараясь ничем не выказать своего присутствия. Но не это было главным для медуз. Какая-то непонятная тревожная волна врывалась в их мыслящие органы, заставляла забывать о голоде, об инстинкте самосохранения. И волна эта шла от озера, которое уже поднялось до самых краев котлована.

 

13

Как бы пробуя силу, озеро забавлялось мусором, попавшим в него с ручьями, растворяло органические частицы, а неорганические вещества опускало на твердое незамутненное дно. Напрягшись, собрав волю мириадов клеток воедино, озеро набросилось на лес телепатическим арканом и потянуло все живое, словно затягивая петлю. И мегерианский лес вздрогнул, и застыли в ужасе перед неминуемой гибелью звери. И только третья луна бесстрастно продолжала висеть в небе.

Стрелка «детектора разума» вчера качнулась, когда мы приближались к третьей зоне. Это совсем рядом с озером. Вместе с Саади мы с самого начала исследований разбили район на условные зоны. Озеро, где выловили костюмы погибших ученых, мы приняли за зону «ноль», каждые следующие сто метров по радиусу — за очередную зону. Наша форстанция, таким образом, попадала в восемьдесят третью зону.

Несколько раз запеленговав источник пси-волн, мы установили, что излучения исходят от берега или с поверхности озера. По саадиевской шкале определили интенсивность интеллекта. Вышло где-то на уровне питекантропа. Не бог весть что, но я лично не стал бы откладывать знакомство с телепатом. Однако Саади решил, что знакомиться рановато и следует еще подождать: Я порядком разозлился, хотя на следующий день признал, что контактолог оказался прав.

Мы выехали с утра. Кэб оставили, как обычно, не доезжая до озера. Включили детектор. Стрелка сразу прыгнула. Пошли дальше пешком. Я — сзади, Саади чуть впереди. Абу-Фейсала было не узнать. Профессор то как загипнотизированный не отводил глаз от своего индикатора, то начинал дико озираться по сторонам. Я хорошо понимал возбуждение профессора: он стоял на пороге открытия или…

Идти было тяжело: ночью прошел ливень, и лес, еще вчера пригодный для легких пеших прогулок, превратился в настоящий растительный ад. Все переплелось и перепуталось. Трава вытянулась и обвилась вокруг колючего подлеска, кустарники зацвели сочными желтыми жгутами, которые за ночь обкрутили и словно связали друг с другом древесные стволы, а бурые, зеленые и канареечные кроны деревьев сошлись наверху в сплошное лоскутное одеяло. Под этим покровом мегерианский лес пытался удержать драгоценную, дающую жизнь влагу. На всех лесных уровнях, от чавкающего под ногами грунта до лиственной крыши, бурлила и кричала на все голоса, ударялась о наши защитные поля и отлетала в стороны чужепланетная жизнь.

Мы пробивались сквозь заросли, где подныривая под ветки, где, как ледоколы, раздвигая листву собственным весом, где карабкаясь по завалам, точно по лестнице. Вот если бы поработать бластером хотя бы две минуты, то перед нами лежала бы удобная, в меру широкая просека. Причем, я уверен, она через сутки снова полностью заросла бы. Не исключаю, что я так и поступил бы, будь у меня другой спутник. Но Саади за такую вольность потом заест.

Казалось, эти заросли никогда не кончатся. Я поделился с Саади опасениями, что лес может оборваться у самой воды и последний наш шаг будет прямо в озеро. Но мы опасались напрасно. Перед озером растительность редела, на берегах оставалась лишь жесткая короткая трава. Будь это земной лес, то лучшей площадки под туристский бивак и желать нельзя. Но мы были не на отдыхе и помнили о здешних сюрпризах. Поэтому оба сразу уловили в идиллическом пейзаже какую-то неестественность, какое-то несоответствие тому, что встречалось нам до сих пор и сложилось в единую общую картину.

Заметив, как Саади проверил оружие, я тоже нащупал свой бластер. Однако нужды в том не было. Нападать на меня никто вроде бы не собирался, да и защитное поле страховало от неожиданностей.

Мы расставили аппаратуру, датчики, укрепили детектор. Из его показаний следовало, что где-то в озере и в самом деле притаился некто слегка мыслящий. Это было невероятно и могло сулить неожиданности, если прибор не лгал.

Красное солнце завалилось за горизонт и оттуда подсвечивало третью луну, и без того сияющую в лучах Желтого солнца, как медная тарелка. Других лун на небе видно не было. День стоял жаркий, хотя в костюмах мы не ощущали этого. Высокую температуру поверхности выдавал дрожащий, подернутый дымкой испарений воздух.

Было тихо. В моем шлемофоне привычно шелестело дыхание Набиля Саади, приглушенно доносились из леса животные всхлипы да звенело несколько ручьев, родившихся с ночным ливнем и теперь с журчанием устремлявшихся к наполняющемуся озеру.

Я подошел к краю и осторожно глянул вниз. На секунду мне показалось, что озеро смотрит на меня. Озеро, ставшее вдруг огромным, немигающим стеклянно-голубым глазом.

Я отшатнулся. Может, так было и с Бурценом и Анитой: они приблизились, заглянули в воду — и уже не смогли отвернуться… Но почему же они сорвали шлемы?..

— Что показывает ваш детектор, Набиль?

— Скоро дойдет до половины среднего уровня человеческого интеллекта.

Я присвистнул. Для сенсации уже достаточно. Но для решения проблемы показаний индикатора маловато.

— А когда, по-вашему, будет можно начать контакт?

— Подождем… Источник излучений себя никак не проявляет.

И вдруг что-то случилось. Мы сначала даже не поняли что. Будто лес превратился в один перегруженный гигантский трансформатор, завибрировал от гула, выбросил над деревьями клубящиеся барашки дыма… Они ползли к озеру отовсюду. Черные облака, наступавшие в нашу сторону, состояли не из копоти, а из мириадов насекомых.

Мгновение, и небо потемнело. Мы очутились в сиропе из мошкары, потеряв всякую видимость, ничего не различая в этом энтомологическом хаосе. Мало-помалу комариная завеса поредела, и мы обнаружили в потоке насекомых мелких и средних птиц.

Помимо воздушной миграции, к озеру катился и другой поток. Огибая наши ноги по контуру защитного поля, из леса спешили к воде змеи, ящерицы… Самое поразительное, что все это торопилось не на водопой. Лавина живых существ подходила к обрыву и, не задерживаясь, стекала вниз. Бесчисленные хлопки о воду падающих тел слились в один сплошной нескончаемый всплеск.

Я слышал подобный гул только однажды. Это было на Земле. На Нижней Волге я неожиданно стал свидетелем жерехового боя. Я вспомнил, как большая стая жерехов окружила на мелководье косяк малька и, постепенно сжимая кольцо, затеяла пиршество. Хлопали хвосты, чавкали пасти, выпрыгивали, тщетно пытаясь спастись, из воды мальки. Казалось, река закипела в том месте, где хищники устроили охоту.

«Хищники? Охота?» — поймал я себя на сопоставлении. Какая может быть охота, если в озере, по показаниям обычных приборов, никого нет.

Волна мелкой живности схлынула, на смену ей пришла волна зверья покрупнее. Наконец мы смогли разглядеть озеро. К нашему удивлению, на его поверхности не плавали черным слоем мертвые насекомые, не барахтались тонущие пресмыкающиеся, не били крылом намокшие птицы. Озеро оставалось таким же хрустально-чистым, каким было и раньше, до начала этой чудовищной миграции. Очень скоро мы поняли, точнее, не поняли, а увидели, что происходит: все живое, попав в воду, моментально шло на дно и постепенно растворялось в озере, не оставляя после себя никакого следа…

Нескончаемый живой поток лился в озеро несколько часов. Одновременно повышался пси-уровень источника, который, очевидно, и побуждал животных идти навстречу собственной гибели.

Живая река стала иссякать, когда интенсивность пси-поля достигла контрольного уровня. Судя по всему, в окрестностях озера больше не осталось никакой живности. Озеро, наполнившееся почти до краев, начинало выказывать беспокойство: по нему без какой-либо причины прокатывалась рябь, на берег выплескивались хлесткие языки воды. Один из последних обитателей Мегеры, похожее на краба с тремя клювастыми птичьими головами чудовище попыталось удержаться на берегу, но волна, разогнавшись, лизнула его панцирь и откатилась. Тут же суставчатые ноги краба подломились, панцирь побледнел, а три головы разом вскинулись вверх, раскрыли клювы и одновременно тремя глотками издали резкий крик. Я подошел и ботинком столкнул останки краба в озеро.

Подождав и не получив больше пищи, озеро наконец-то обратило внимание на нас. На поверхности, почти успокоившейся, возник вдруг тугой прозрачный бугор. Он поднялся, постоял неподвижно, а потом двинулся в нашу сторону. Докатился до берега и щупальцем потянулся ко мне. Вот так озеро и схватило оставшихся без шлемов Бурцена и Аниту. Схватило, чтобы сожрать, переварить до последней клеточки в своей ненасытной утробе. Вот он, убийца! Я буквально задрожал от ненависти. Этот монстр, это чудовище не имеет права на существование!..

Рука сама поползла вверх и нацелилась раскрытой ладонью в центр омерзительного, влажного, будто источающего слюну языка озера-хищника.

— Стой! — не вскрикнул даже, а взвизгнул Саади. — Вы не смеете!..

— Еще как смею, — стиснув зубы, ответил я, отталкивая его. Из перчатки между указательным и средним пальцами выскочил ствол бластера. Теперь последнее движение — чуть сжать кулак.

Но я недооценил Саади. Прежде чем я успел выстрелить, Набиль оказался у меня за спиной и…

Защитное поле костюма отгораживает человеческое тело от всего, кроме человеческого тела. Это необходимо: в космосе случается всякое, и товарищ, если надо, должен суметь оказать первую помощь: расстегнуть одежду, дать лекарство, сделать массаж сердца… Рука в перчатке будет остановлена полем, но обнаженная рука беспрепятственно дойдет до автоматических застежек костюма. Этого обстоятельства я не учел в своих умопостроениях, но, как видно, учел Набиль Саади.

…Засученная по локоть волосатая рука профессора мелькнула у меня над головой. Озеро вспыхнуло перед глазами, словно сверхновая звезда, и рассыпалось на цветные пляшущие кольца. Я потерял сознание, быть может, на несколько секунд. Придя в себя, я увидел в руках у Набиля Саади мой шлем. Я понял, что проиграл, хотя и разгадал тайну убийства.

И в тот раз, семнадцать лет назад, Набиль подкрался к Бурцену и Аните, оглушил их по очереди ударом голого кулака, благо силы ему не занимать. Потом снял шлемы и столкнул астронавтов в озеро, о свойствах которого уже знал… Теперь моя очередь… Но гиперграмма моя дойдет, я погибаю не напрасно…

Ни сил, ни смысла сопротивляться дальше не было.

В небе над Мегерой продолжали свою бесконечную чехарду два солнца — Красное и Желтое — и четыре спутника — каменные безжизненные луны. Стихии владели планетой безраздельно двадцать пять сезонов в году из двадцати шести. И только на один сезон нехотя передавали свои права пробуждающемуся Разуму. Немногочисленные мыслящие озера с любопытством осматривали, ощупывали телепатическим арканом планету, обменивались впечатлениями. Их мысли были о визите пришельцев, хотелось узнать о них и понять. Разуму становилось тесно в двадцать шестом времени года…

 

Эпилог

Всем своим видом — лохматыми нахмуренными бровями, носом, сварливо нависшим над нижней половиной лица, поджатыми губами — Таламян выражал недовольство. Он заявил:

— Я вами недоволен, Алексей Васильевич. Вы позволили вашим фантазиям увести вас слишком далеко. Ну хорошо, я готов понять, что у вас мелькнула мысль, связывающая гибель людей на чужой планете с преступлением. Но вы ее, эту мыслишку, не только не выкинули, вы ее превратили в рабочую гипотезу, поставили под сомнение порядочность таких людей, как доктор Елена Бурцен, капитан Масграйв, профессор Саади…

Алексей Санкин сидел в кресле напротив Главного и не поднимал глаз.

Набиль Саади великодушно согласился детективные завихрения Алексея не предавать гласности и обещал забыть, поэтому всем непосвященным было известно только то, что Саади и Санкин провели блестящую разведку планеты Мегера, обнаружили уникальную мыслящую субстанцию и установили с ней контакт.

Переговоры с Озером начались в тот же памятный и богатый впечатлениями день. Алексей, совсем уж было распрощавшийся с жизнью, с удивлением обнаружил, что его голова — в шлеме! Зато Саади сидел на земле с обнаженной головой, и его шлем валялся в траве. Вначале Алексей подумал, что Абу-Фейсал сошел с ума или впал в транс, загипнотизированный хищником. Потом заметил, что взгляд профессора, устремленный на Озеро, вполне осмыслен, а губы шепчут какие-то слова. Алексей прислушался, но ничего не разобрал: Саади бормотал беззвучно.

До Алексея вдруг дошло, что Набиль не собирался его убивать. Удар по затылку был единственным средством остановить его несдержанный порыв. Алексей посмотрел на спокойное Озеро и решился. Расстегнул застежку шлема и тут же зажмурился, ослепленный лавиной образов, хлынувших в мозг.

В некоторых символах Алексею угадывались мегерианские животные, но большую часть изображений понять было невозможно. И тем не менее контакт с внеземным интеллектом все же возник! Озеро, которое он чуть было не уничтожил выстрелом бластера, разговаривало, пыталось найти с ними общий язык!

Им неслыханно повезло. Совершенно случайно гиперлет забросил Санкина и Саади на Мегеру именно тогда, когда приближался Двадцать шестой сезон единственное время, когда Озеро обретало состояние разумности. Профессор сравнивал это с обыкновенным человеческим сном в масштабе годового цикла, с той только разницей, что мы, люди, просыпаем в году где-то одну четвертую часть жизни, но спим с перерывами, а Озеро спит почти девяносто процентов времени, и подряд.

Какими категориями мыслит Озеро, ни Алексей, ни Саади не поняли, да и не надеялись понять за единственный день Контакта. Этим будут заниматься сотни ученых, и трудно сказать, когда станет возможным осмысленный диалог. Но кое-что исследователи сумели понять: например, что Озеро не одинокий мыслящий представитель планеты, что есть еще другие Озера на Мегере… Период разумности их длится всего один сезон, когда природа позволяет не заботиться ни о пище, ни об энергии. Позже, когда меняются климатические условия, Озеро неохотно покидает свою разумную ипостась: еще несколько дней борется, пытаясь удержать разбегающиеся мысли, и не замечает, как возвращается в хищное состояние.

В такое переходное время и оказались на берегу Озера Бурцен и Декамповерде. Они уловили последние обрывки мыслей Озера, сообщили о них на форстанцию и решили продолжить наблюдения. Астронавты пали жертвами, но не инопланетного интеллекта, а уже бездумного, алчного хищника.

Санкин и Саади застали предшествовавший состоянию Разума пограничный период Мегеры. Озеро переходило из хищной стадии в разумную. И если бы не твердая тяжелая рука Саади, в последний момент удержавшая Санкина от непоправимого шага, жертвой непонимания на сей раз мог стать мыслящий представитель чужой планеты.

— Я помирился с Саади, — сказал Алексей Таламяну. — Он больше не обижается…

— Это объяснимо, — хмыкнул редактор. — Набилю Саади воздали должное все представители рода человеческого… Но как вы собираетесь объясняться с остальными?

— Кто же остальные? — изумился Алексей. О деталях его стихийного расследования действительно знали только двое: Саади — но с ним вопрос уже улажен, и Таламян, которому исполнительный форстанционный кибер дал гиперграмму, не дождавшись возвращения Санкина к назначенному часу. Когда после всех событий этого дня он попал на станцию и вспомнил о приказе, его «детективная» версия со всеми расписанными им красочными подробностями уже ушла на Пальмиру. Алексей хотел послать вдогонку опровержение, но аварийный флашер был уже использован.

— Ладно, товарищ Санкин, — сказал Таламян, меняя гнев на милость. Думаю, у вас хватит мужества извиниться перед всеми людьми, которых вы незаслуженно обидели. Это люди нашего, двадцать третьего века, а вы, Алексей, надумали их страсти мерить на детективный аршин трехсотлетней давности…

На сердце у Санкина полегчало.

Алексей шагнул к двери, но редактор остановил его.

— Алеша, одна деталь в этой истории мне так и непонятна. Почему все-таки на Бурцене и Декамповерде не было шлемов? Озеро, каким бы хищным оно ни было тогда, сорвать шлемы и пробить защиту костюмов не могло. Но если не Озеро и не кто-либо из членов экспедиции, то что вынудило астронавтов к этому? Не сами же они действительно открылись! Или это так и останется для нас загадкой века?

— Хочешь, Рафик, еще одну версию? Думаю, безошибочную, — осмелел Санкин.

— Ну-ну? — заинтересованно вскинул брови Таламян.

— Бурцен и Анита были влюблены друг в друга, ты знаешь?

— Но при чем здесь это?

— А при том! Никто их не вынуждал отключать защиту костюмов, они сняли шлемы сами и… увлеклись, вовремя не заблокировали защиту от пси-излучения.

— Да зачем, зачем все-таки им понадобилось снимать шлемы, ты не ответил.

— Затем, товарищ Таламян, — ответил Алексей, посмотрев в окно, — что влюбленные во все времена обязательно целуются. А делать это в шлемах… довольно неудобно.

Таламян засмеялся, а Санкин вышел из кабинета и, не в силах более сдерживать свои чувства, побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.