Глава 1. Острова пряностей и их обычаи

Прошло время — ни много, ни мало, а целых два года; Аррен выросла, и теперь уже ничуть не напоминала ту вихрастую девчонку, которой отправилась в Неизведанные Моря из тихого городка на краю света. Впрочем, матросы по-прежнему звали её Воробушком — ласково и по привычке. Её волосы будто бы впитали солнечный свет — и приобрели тот мягкий, тёплый оттенок, цвета парного молока, в которое добавлен кусочек масла. Днём они полыхали золотом, будто корона; ночью, под нежными лучами игривого полумесяца, отливали инеистым серебром.

И каждый, кто видел Аррен, мог сказать — она родом из Королевства.

В ней больше не было угловатой нескладности подростка; она стала статной и красивой.

Пьерш сделал ей предложение, и они даже собирались пожениться, но появилось в Аррен нечто новое, непонятное ей самой: характер её остался мягким, бархатным, словно ножны клинка, но где-то внутри — лежала сталь. А ещё она стала легко вспыхивать, словно фитиль или пергаментная бумага — поссорились они с Пьершем, поссорились, и он остался на Острове Южном, и нашёл себе там жену с кожей гладкой и коричневой, словно косточки у хурмы. А она отправилась дальше — всё дальше и дальше, к краю самой последней пропасти — сама не понимая зачем.

За эти два года Жувр научил её обращаться с оружием; Фошвард рассказал про капризные ветра и морские течения; а Боргольд — обучил торговле. Аррен училась жадно, жадно и непрестанно, словно опасаясь чего-то не успеть. Помимо этого, Лас одолжил ей свои книги; бывалый моряк, как ни странно, оказался поклонником сказок и женских романов.

Пьерш, терпеливо и мягко учил её хараанскому языку — пока они не расстались; Харат сошёл на берегу острова Рыбка — и больше они его никогда не видели. Впрочем, перед уходом, он всё-таки поддался уговорам Аррен, и рассказал ей об основах гадания по звёздам и про Знаки.

А прошлое оставалось всё дальше и дальше; за упругой, прозрачной морской водой, которую взрезал своей грудью «Клык Льва». Аррен вдруг поняла, что не может вспомнить лица матери или Фавры; сама Пристань словно потускнела, отодвинулась, и осталась в прошлом призрачными тенями.

Качаясь в гамаке, Аррен всматривалась в покрытую пылью пустоту и сама себя просила:

— Ну вспомни, вспомни, — но тщетно: память, словно в шутку, подкидывала ей совсем ненужные картинки.

Зато многие острова она помнила отчётливо — каменные пристани, мраморные фонтаны, мозаичные мостовые. Рыбацкие деревушки с вечно голодными детьми и поросшими водорослями сетями; богатые столичные грады с безрассудно-высокими дворцами и вздыбленными спинами перекинутых через каналы мостов.

Солнце поднималось и опускалось, и сама жизнь казалась бесконечным переходом-путешествием, от одного острова к другому, по ярко-синему и вечному, морю Безбрежности. Здесь не было времени, и не было границ; она будто заблудилась в мягком шёпоте волн и посвистывании ветра.

Она видела море тихим и плоским, словно блюдце — и яростным и косматым, как седой великан. Она любила его и боялась — впрочем, он не мог причинить ей боли больше, что она уже несла в своём сердце. Порой ей даже казалось, что буря — яростная, отхаркивающаяся буря — вот то, к чему она действительно стремилась и чего ждала.

Когда матросы тянут за канаты, когда борт зарывается в воду, когда Боргольд хрипло кричит: «Не туда, сын осла! Бараньи лбы, тяните сильнее!» — именно тогда она чувствовала себя бесконечно, подлинно, на деле живой. Она смеялась в лицо бурлящему тёмному вареву, хохотала, встречая волны и брызги.

Она была с кораблём единым целым, и «Клык Льва» наконец-то признал её.

Сейчас, спустя долгие годы, Аррен сделала удивительное открытие: она любила мать. Сумасшествие Эйлагерлы словно отодвинулось, ушло куда-то, исчезло — Аррен не хотела о нём вспоминать. Зато всплывали из памяти тёплые руки, что подавали ей молоко и тарелку пряного супа; яркие сине глаза в сеточке морщин — куда, куда ярче неба. И старые сказки — «О Мудром Осле», «О русалке, что вышла замуж за дровосека» и «О каше, что сбежала из тарелки». Ох, как их рассказывала жена Скогольда! Аррен помнила каждое словечко — она поправляла Эйлу, если та забывала или ошибалась.

— Я вернусь, мам, я правда, вернусь, — частенько шептала снастям она. — Ты только подожди.

А ещё Аррен втайне радовалась, что не встретила в странствиях отца — уж он бы точно её отшлёпал и услал домой! И не посмотрел бы, что вон она уже какая — настоящая красавица и бывалый, можно сказать, моряк!

* * *

Они подплывали к Островам Пряностей.

Погода стояла прекрасная, высоко в небе парил альбатрос, а волны за бортом были синими-синими, и казались сладкими, как лазурные вина Феоланды. Остров вынырнул из-за горизонта, словно кролик из шляпы фокусника; сначала башенка, что повисла над гладью вод, а затем — скалы, цвета поджаристого хлеба, зелень, что пятнала их, будто лишаи, городок, что развалился в бухте, как лентяй-лежебока, что вот-вот скатится в море.

— Это самый западный остров Архипелага Пряностей, — сказал Жувр. — Остров Башни. И правит им Даниель Экостобрама Вингейц Фаренхайт Айзензайм де Тревиль де Мопасан де Сторнелло. Тот ещё типчик.

Аррен изумлённо уставилась на него. Имена перекатывались по языку моряка быстро, сочно, звучно, словно горох потрясли в решете. Однако Аррен всё же решила, для этого наверняка следует потренироваться.

— По бумагам он вроде бы как присягал Короне, — продолжил Жувр. — А на деле — себе на уме.

Городок всё приближался и приближался; нефритовые волны вблизи берега измельчали, покачивали корабль куда нежнее, чем в открытом море; однако ветер был хороший — шлюпку спускать не стали, подошли к причалу на парусах. Судов стояло в порту немеряно; они бросили якорь чуть поодаль и зарифили паруса.

На самом деле Аррен уже как-то бывала на Остовах Пряностей — просто с другой, восточной стороны. Удивительное место были эти острова! Все поросли джунглями, а жили на них племена — эбонитово-чёрные, как Харат — но дикие, совсем дикие. Они торговали громадными птичьими яйцами, фруктами, жемчугом, и даже — жёнами. У жён были кольца в носу и узор из крохотных шрамов на груди; и они ровным счетом не имели ничего против того, чтобы служить разменной монетой. Матросы «Клыка» такой товар не покупали; однако Аррен знала, что другие торговцы охотно скупают «чёрную кость» — и продают, на рабских рынках Тартааша, Хараана.

Спустили лодку; на этот раз на корабле за старшего остался Фошвард. В лодку сели Боргольд, Лас, Жувр и ещё пяток матросов; нашлось местечко и для Аррен. Они проплыли между двумя галеасами и пришвартовались на причале, старом и засаленном, но ещё вполне крепком.

Как ни странно, но за всё это время Аррен ни разу не побывала в Западных странах; они всё больше плавали по Южным Морям, среди островов меднотелых, красноликих и даже четвероруких народов. И теперь она во все глаза смотрела на сложенную из тёсанных камней башню, нависающую над головами у самой воды. У строения был угрюмый, какой-то даже «драматический вид»: ей бы очень подошли, для декора, вороньи гнёзда в стропилах, а также страшные, кровавые истории. От башни тянулась длинная стена; однако, спустя футов триста, она обрывалась — кладка разрушилась, часть стены рухнула и выглядела нелепо.

Восходящее солнце обливало стену своим теплом; и серый, невзрачный камень поблёскивал, словно покрытый тонкой, невесомой плёнкой позолоты.

Зато народ!

Народ на пристани были таким привычно, обыкновенно островным, был так похож на знакомых Аррен келарденцев, что на какое-то мгновение она даже обманулась — ей показалось, будто в толпе мелькнула спина толстушки Жижи. Сердце тут же кольнуло острой иглой, и она, затаив дыхание, перешагнула плетёные кранцы.

— Великий Лев! — вырвалось у неё.

И даже пахло здесь точь-в-точь как в Келардене. Рыбой, что солили прямо на пристани, свежей выпечкой, человеческим потом и струганным деревом. Ну и коровьим навозом, конечно, не без этого. Разве что чужеземного народа было побольше — то и дело мелькали полосатые халаты и пёстрые головные платки. Рабочий и торговый люд суетился, бранился и торопился куда-то — по своим делам.

И только одна Аррен застыла, как зачарованная, не в силах ступить и шагу.

— Эй, ну чего ты? — удивился Жувр. — Пошли, нам ещё к герцогу, засвидетельствовать своё прибытие.

Они протолкались через площадь, и направились к той самой башне — только не со стороны моря (там она стояла на краю скал), а со двора. По дороге Аррен заметила, что на неё смотрят — так, как смотрели бы на симпатичную островитянку, а не на диковинную чужеземку — и это тоже было щекочуще приятно, немножко страшно и до невозможности странно.

На краю базара нищий поднял шапку, умоляя её о монете; и она вдруг, смилостившись, дала. Не веря своим глазам, он попробовал кругляш на зуб, а затем поднялся (оказалось, что у него есть ноги, которых до этого не наблюдалось) и заковылял к ближайшей лавке — прикупить бражки.

Рынок будто догонял Аррен возгласами:

— Красавица, красавица, купи виноград! В твоих устах растаять, он, вправду, будет рад!

Арен поморщилась, однако следующие вирши были ещё почище:

— Не прячь улыбку! Отведай рыбку! Всё за монету! Отведай эту!

А в башню было не так-то просто попасть. Аррен в книгах читала, что проход к башне обычно расчищается от леса на полёт стрелы; а сама башня окружается рвом. Но тут всё было совсем не так. Единственный проход лежал через дворики — множество узких двориков, втиснутых между высокими домами, лежащими в тени — небо над головами плотно заплетал виноград. И Аррен подумала, что это куда лучше рва — ведь из окон можно обстреливать всех нежеланных гостей.

Впрочем, Остров Башни был мирной игрушечной землёй — кому здесь на кого нападать?

Наконец, они добрались до ворот башни — они были массивные, дубовые, но только вот сняты с петель и стояли, прислонённые к стене. Над ними возились мастеровые — очевидно, меняли доски, покрывали воском или делали нечто иное, Аррен непонятное.

У тёмного арочного прохода стояли стражники: один дремал, опираясь о кладку, а два других лениво играли в кости. Судя по всему, тот, что слева, лысый и с брюшком, проигрывал; он часто утирал лоб вышитым платком. Слева, худющий и похожий на крысу, азартно встряхивал стаканчиком и уговаривал сыграть ещё.

При виде моряков, стражник с лысиной облегчённо встрепенулся и попытался перекрыть проход копьём. Копьё выскользнуло из потной руки и покатилось по камням.

— Кхе, кхе, — сказал служака. — Однако, скажите, кто вы и зачем идёте к герцогу Даниэлю?

Боргольд вытащил из-за пазухи свиток и какую-то бляху; показал восковую печать.

— Мы к его светлейшеству, зарегистрировать прибытие. Корабль «Клык Льва», гукер, по торговым делам.

— Вона оно что, — сказал лысый. — Ну дык того, он опочивает. Жара, через ногу осьминога!

Жувр выразительно поднял бровь.

— Дело-то срочное, — почти нежно пропел он, и положил в руку стражника две овальных, неровных, но ярких монеты. — Никак не поспеваем, — присовокупил он, всё в той же певуче-комичной манере и положил ещё две в руку другого.

Стражники не менее выразительно покосились на третьего, дремлющего.

Жувр, не моргнув глазом, добавил каждому по монете.

— Ему отдадите, — ласково посоветовал он.

— Всенепременно, — согласилась стража.

Матросы остались у дверей; а Брогольд, Жувр, Лас и Аррен прошли внутрь.

Коридор был витой и длинный; он упрямо карабкался вверх, как мальчишка за птичьими яйцами. Шаг, и ещё шаг, и ещё шаг, и ещё. Аррен от скуки принялась считать ступени, но быстро сбилась — дальше сорока она не умела.

Свет проникал через узкие прорези, этакими радужными снопами; и отлично были видны всякие скабрезности на стенах. Здесь развлекались поколения посетителей; и Аррен вдруг тоже захотелось оставить свой след.

И вот, наконец, эта пытка бесконечным переставлением ног закончилась, и они оказались у двери. Дверь была прикрыта портьерой; они подняли её, толкнули резные створки и вошли.

Герцог сидел за столом.

Он сосредоточенно очинял перо, и у него был такой вид, словно это самое важное и ответственное занятие на свете. Наконец, он отложил перочинный ножик, и довольно уставился на дело своих рук. Повертел его в пальцах, покрытых пятнами от чернил, и небрежно засунул за ухо.

И только затем поднял на них глаза:

— Чем могу быть полезен?

И в этот миг герцог вдруг мучительно Аррен понравился: своей маленькой, изящной бородкой, ухоженными волосами, однако, без помады и благовоний; какой-то щепетильной аккуратностью в одежде и аристократической небрежностью.

Казалось, ему чудовищно лень жить — и он делает это просто по привычке.

— Мы по поводу регистрации, — прогудел Боргольд и положил на стол пергаментный свиток.

— Ах, да, — промурлыкал хозяин, и легко сломал печать. — Да, да, в самом деле. Слуги Королевства всегда желанные гости в моём порту.

И при этом неотрывно смотрел на Аррен.

А Аррен, впрочем, на него не смотрела — её настолько захватила комната, что она напрочь забыла об элементарной вежливости. Кабинет повелителя Башни напомнил ей чем-то кабинет Боргольда на Пристани; и всё же, потряс её намного больше. У капитана «Клыка» было немало роскоши; но эта роскошь была простой, понятной и доступной ТОГДАШНЕЙ Аррен; здесь… о, здесь было совсем другое!

Кабинет герцога Даниэля был изысканным произведением искусства — пристанищем человека умного, светского, образованного, и несомненно, испорченного. Здесь каждая деталь была подобрана к другой; не было ничего лишнего, словно хозяин Башни ежедневно долгими часами занимался декором комнаты.

Занавески из вечного шёлка «китан», ковёр нежнейшего палевого оттенка, крохотные столики из красного дерева; секретер с множеством ящичков; кальян и вазы, статуэтки и картины неведомых Аррен мастеров. Статуэтки живописали нагих юных дев; а на картине…на картине кентавры догоняли поселянку.

И детали были выписаны живо, ярко, со вкусом и таким правдоподобием…

И только тут Аррен оторвалась от картины и увидела, что герцог смотрит на неё.

Смотрит с выражением…которое, пожалуй, не опишешь лучше, чем вот так: «он смотрел на неё, как на дорогую игрушку, которую не отказался бы купить». Купить и оставить у себя — для интерьера.

Аррен впервые оценивали, как призовую кобылицу — и всё же, она бы слукавила, если бы сказала, что ей не понравилось. Взгляды герцога и девушки столкнулись; и он тут же отвёл глаза. Уголок его рта дрогнул в намёке на усмешку.

— Чудесно, — наконец, сказал он, и размашисто подписался на бумагах. — Оставайтесь у нас подольше.

Они спустились; третий стражник всё так же спал, прочие два всё так же играли в кости. На этот раз не везло худому; три круглые монеты перекочевали в ладонь лысого, и тот весело подбрасывал их и ловил, и посмеивался.

Боргольд с Ласом отправились распорядиться насчёт товара; а Аррен с Жувром прогуливались по рынку. Сказать по правде, в рынке не было ничего интересного — особенно, если сравнить с базарами Феоланды, Хараана, Тартааша; но сам запах!

Сами люди! Сам говор!

Такой родной говор Островов…

Аррен словно дышала, и не могла надышаться.

А затем привычка взяла своё.

— А расскажи свою историю, Жувр, — снова заканючила она, занудно, словно северная волынка.

Никакого ответа она не ожидала, с улыбкой рассматривая мальчишек, что воровали яблоки и у толстой купчихи. А Жувр вдруг вздохнул и ответил:

— Да что там рассказывать? Случилось всё как раз здесь.

Аррен остановилась как вкопанная.

— Здесь?

А Жувр отвернулся.

— Здесь, на этом самом базаре.

Он помолчал.

— Я рассказал только Пьершу, Жулю и Ласу; Фош и капитан знают сами.

— Клянусь, Лев замкнёт мои уста, — пообещала Аррен.

Но Жувр только фыркнул:

— Лев поднимает и опускает в море солнце, но, клянусь богами, подобная задачка ему не под силу. Ладно, воробьёнок, слушай.

Аррен тысячу раз просила рассказать ей эту историю; теперь дождавшись, она поняла, что всё кругом будто растворилось — базар, башня, остров, люди… Кругом был шум, но ей казалось, будто стоит тишина; и слова Жувра падали в эту тишину, словно камни.

— Да что тут в общем-то рассказывать, — сказал он. — Я был пиратом.

И Аррен словно задохнулась, ослепла и оглохла, но не слушать не могла.

— Царство Льва не для меня, — сказал Жувр. — Когда я подохну, демоны с наслаждением растащат на куски мою душу. Да, в общем-то, и Ведьма с ней. Ненавижу этих святош, что трясутся над своей душонкой, как торговец над протухшей селёдкой. Всё ходят, вымаливают прощение у Льва… думаю, он проглотит их, и не поморщится. Впрочем, мне и до святош-то далеко — моя дорога прямиком в ад.

Они шли мимо людей, и Аррен вдруг подумала, что даже не видит их лица.

И голоса — они были словно где-то очень далеко.

— Дыни, дыни, лучшие дыни!

— Квас и бражка, есть простоквашка!

А Жувр всё говорил:

— Особо добрым человеком я никогда не был; а уж хорошим и подавно. Ты спросишь, почему я до сих пор не пират? А вот ведьма его знает! Ну представь, что у тебя в сердце вроде как струна. Живёшь ты себе помаленьку. Живёшь, а она натягивается, натягивается… И в какой-то миг ты понимаешь — всё, ещё немного, и она лопнет.

Он вдруг остановился, и на него налетел купец в чувяках.

— Да, — бесстрастно шепнул он. — Это как раз было здесь. Вон у того лотка.

Они стояли напротив лотка с дынями.

Одуряюще пахло сладким; а Жувр всё рассказывал.

— Тут раньше помост стоял, с рабами, — молвил он. — Острова хоть и входят в Королевство, однако законы тут свои, больше восточные. Четверо Королей не наведываются сюда, дань герцог не платит, одно слово — фальшивка одна. Пятно на карте. Даниэлю-то смотри, всяко удобно: на Королевство не всякий замахнётся. Вот и не трогает Острова Пряностей ни Феоланда, ни Тартааш, а на деле тут наш сиятельный герцог — король и бог.

Над дынями вились мухи.

Много-много жирных чёрных мух.

— Давным-давно, лет семь назад, — продолжил Жувр, — приезжал сюда Король Эд. Жирный Борк мне потом рассказывал, герцог Даниэль у него в ногах валялся, клятвенно обещал всю задолженность по податям заплатить. В течение года выслать. Сбрехал, конечно. Сборы повысил, обобрал людей, как липку — и всё себе в карман положил. А в Семистолпный небось строчит жалостливые письма — дескать, неурожай, торговля хлипко идёт, буря, ураган, саранча… С огнём играет, но уж такой человек.

Моряк помолчал.

— Я мальчишкой на корабль попал. Вроде как собачонка, капитану приглянулся. Ох, что они творили в моей родной деревне! Ты, воробьёнок, и вообразить себе такого не сможешь — да и не надо тебе этого знать. А я вроде как возненавидеть их должен был — а вместо этого, сам ожесточился. Жить хотел, очень хотел жить. Воспоминания всплывали во мне, как овощи в супе, а я их давил… И теперь они сидят во мне — сизые, как утопленники.

Аррен вдруг озябла.

— Немало крови мы попортили Хараану и Феоланде! — Жувр хохотнул.

Аррен почудилось, будто из его лица на миг выглянула маска волка; словно зубы ощерились в ухмылке; показалась и спряталась.

— Плавал я на «Северном тигре». Ох, и награду за нас давали! Да всё без толку. Капитан у нас был сущая скотина. Сам маленький, но коренастый, тяжёлый, как бык, голова лобастая — любую опасность за милю чуял. А уж про выгоду — так я и вовсе молчу.

Матрос покачал головой.

— Сколько кораблей ко дну пустили, сколько деревень разграбили. Резали скот, по людям стреляли, развлекались… И никто его взять не мог — он был неуловимым, как дьявол. Пока я собственноручно не прирезал его ночью, придушив подушкой.

Несколько мух перелетели с дынь на Аррен; они вились над ней жирной чередой.

— И знаешь, что он у меня спросил? Я уж думал, он подох — с ножом в животе, подушку убрал, а они говорит: «Ты хоть любил меня?». Тут я и перерезал ему глотку.

Верхняя губа Жувра чуть-чуть дрогнула.

— А всё почему? А всё из-за неё, Сюзи.

— Ты её любил? — вырвалось у Аррен.

Жувр покачал головой.

— Ну как, любил, не без того. Сестра она моя была. Я и не помню её почти. Колыбельные мне пела. Мать-то у нас болела вечно, вот она со мной и возилась. Продали они её в Хараан — с тех ни разу её не видел. Только покупателя помню — жирный, скотина, что твой боров, ощупывал её, как мясо на прилавке. А я по её глазам сразу понял — не будет она жить. Пошлют её по делам на кухню, а там — нож… Как она смотрела на меня тогда с помоста — я ведь уже среди пиратов тогда был. А этот, приёмный папаша, значит, мой, поднял мне голову и говорит: «смотри!». Я и смотрел. Купили её за две серебряные монеты — недорого всё же стоит жизнь.

Муха уселась Аррен прямо на щёку; её затопило омерзение, но она не сдвинулась.

Руки отяжелели, их было не поднять.

— И что потом? — шепнула она.

Жувр пожал плечами.

— Ну, перерезал я ему глотку. Кровищи было — всю кровать заляпало. Закрыл ему лицо опять, подушкой, и говорю: «Конечно, любил». Он же меня, мерзавец, и кормил, и поил, и от ветряной болячки выходил. А только не простил я ему, что он девчонку ту на базаре продал.

— Сестру твою?

— Да нет, сестру-то я уже почти и забыл. Однако, разграбили мы одну деревушку, и забрали с собой человек десять — продать вот тут, на Острове Башни. Потешились с девчонками, конечно. Ну и выставили их на помосте. А сами сидели рядышком, в тенёчке, и смотрели. Гранаты ели. Как они там рыдали, как стонали! Весело нам было. Лихо.

Жувр потёр лицо ладонями.

— Как сейчас помню всё это. Грант был сладким, подгнил с одной стороны. Я его жевал и сплёвывал косточки; а потом поднял глаза — и увидел… её. Как она выглядела — да шут её знает. Может, я даже забавлялся с ней той ночью, не помню. Но глаза у неё на помосте были — точь-в-точь, как Сюзи.

Я прямиком к капитану, папаше моему приёмному, и говорю: как хочешь, а только эту девчонку ты мне оставь. А он мне: осёл ты драный, у тебя и гроша-то ломаного за душой нет. Да его-то впрочем, и впрямь-то не было — всё спустил до монеты в кабаке в Джинджаре. Я отработаю, — говорю ему. Буду пахать, как проклятый, кого надо — кишки выпущу, но девчонка за мной. А он этак зубы скалит и говорит: что, понравилось? Да ты глянь на неё, ни кожи, ни рожи, деньжат подкопишь, другую купишь! Или что, так припёрло? Видать, изменилось у меня лицо, потому что сплюнул он, через щель в зубах (двух передних у него не хватало), и процедил: Хрена тебе лысого, щенок. Перебьёшься.

Я тогда ему ничего не сказал.

До ночи наши пировали в кабаке; я же только кружки две и выпил.

Вышел на улицу — помню, звёзды такие яркие, будто золотые гвозди кто в небо заколотил. Ещё вечером проследил я, кто купил эту замухрышку. Забраться к нему в дом было делом плёвым; эта скотина дрыхла в кровати с обнимку с жёнушкой. Храпели, как два сивых мерина. Долго я смотрел на них, долго; помню, пальцем всё нож пробовал, едва не до кости располосовал.

А потом плюнул на них; обошёл весь дом. Нашёл троих спящих слуг; ну и её. Никого не разбудил — умею двигаться тихо, когда приспичит. Она-то не спала — лежала, всхлипывала на циновке, только плечики дрожали. Приставил ей к горлу нож, сказал, чтоб не кричала, вынес на улицу. Отвёл к реке, там, под обрывом отпустил.

А она смотрит на меня, и будто не понимает ни черта; и дрожью её бьёт, крупной такой. Бормочет что-то, как в лихорадке.

Взял я тогда нож, воткнул рядом с ней; мешочек золота рядом положил. У Кровавого Шерда занял, до налёта следующего.

— Вот, — говорю, — возьми да и прирежь меня, авось полегче станет. Да золото не забудь, дурёха.

А она смотрит на нож и смотрит, а потом в глазах вдруг раз! — и словно прояснилось что-то, ухватится за него, да как чиркнет мне по щеке! Кровища хлынула, словно поросёнка режут. А потом упала ко мне в объятия и сама рыдает. Долго плакала и рассказывала что-то, да я ни бельмеса на её языке не понимаю. А потом перевязала мне щёку, забрала мешочек и ушла.

Ни поцеловала, ни прирезала на прощание — ничего.

Только посмотрела — и так посмотрела!

До сих пор жил я себе и жил; а тут вдруг понял — струна слишком уж натянулась.

А капитан получил своё сполна.

Ночью всё это было; а прятаться я всегда умел.

Неделю они меня искали, а потом оступились; снялись и ушли на юг — на следующий день их король Освальд и потопил.

Муха противно перебирала лапками, подбираясь к глазу; Аррен, наконец, смахнула её и сказала тихо:

— К ведьме этот базар, Жувр, идём на корабль.

И робко, словно раскалённого железа, коснулась его руки пальцами.

— Я помню, как ты спас меня от пиратов в Сальфессе; помню, как оберегал в Тартааше. Скажи, у меня взгляд… как у той девчонки?

А затем крепко взяла его ладонь и сжала.

Жувр долго молчал.

— А Ведьма её знает, — наконец, хрипло скал он. — Я её ни шиша не помню.

 

Глава 2. Светлейший герцог Даниэль

Однако, вернуться на корабль у них не получилось; по дороге они встретили Ласа, который, как всегда, искал что-нибудь для кухни. Он и уговорил их пройтись по рынку.

— Осточертели эти блюда, южные, восточные, — привычно бурчал он. — Надо хоть чего-то родного, королевского попробовать! Эх, сейчас прикуплю свежей рыбки, эх! Картошечки, морковочки! Или вот, вообще — свёклы!

И они покорно шли за ним.

Была у Ласа такая черта: обидишь его — словно обидел большого ребёнка.

Куда деваться?

А на рынке, сказать по правде, было неплохо.

Мух, конечно, было много — эта гадость слеталась на запах свежего мяса и раздавленных фруктов, однако даже мухи были привычные, тутошние: жирные, зеленовато-сизые, ленивые. Не то, что мелкое, нудное комарьё востока или кусачие мошки юга. Торговцы гоняли их, ругались, изредка отмахиваясь здоровенными тесаками — так, что Аррен от испуга пригнулась.

— Вот ведь нечисть, — с душой сказал продавец винограда, и так богато и витиевато послал крылатых негодников в упоительное путешествие, что Аррен заслушалась.

Они брели между лотков, и Лас придирчиво приглядывался то к сельдерею (нет, слишком подвявший), то к бьющей хвостами рыбе в бочках (эта уже надоела), то к сизо-малахитовому укропчику (да, да, вот этого прикупить). Аррен и саму невольно захватила вдумчивость этого «путешествия»: она придирчиво щупала помидоры и ворошила перья лука, выбирая подороднее.

А Аррен знала, что за вкуснейшие блюда может приготовить Лас!

Нежная телятина с горошком, истекающая соком ветчина, благороднейшие антрекоты, тушенная капуста мягкости облаков; хрустящая золотая корочка цыпленка, пирожки с сыром, луковый суп, шпинат и сельдерей!

Миндальные бисквиты и немыслимые в море сливочные торты!

А грог! Лас умел подогревать его со специями, превращая дешёвое пойло в благородный эликсир, пиршество для аристократических желудков!

И все эти шедевры кулинарии он подавал с таким виртуозным изяществом, такой томно-светской «растяжечкой», что им казалось, будто они на подлинном пиру.

— Извольте-ка омлет, — говорил он, и на тарелке оказывалось что-то полупрозрачное, пронзительно-золотое, будто цыплёнок, с маслянистыми ломтиками трюфелей. От него поднимался умопомрачительный аромат иной, великосветской жизни, аромат балов, приёмов и паркетных зал.

Это страшно было даже есть.

И для каждого блюда у него было множество историй — порой смешных, порой пикантных, а порой — и вовсе не предназначенных для ушей невинной девушки. Аррен до сих пор краснела, вспоминая его рассказы про «аппетитные окорочка».

А травяные чаи, излечивающие болезни?

А крохотные цукатные сюрпризы — миниатюрные, на чайной ложке?

Смешливые восторги мимолётных кулинарных удовольствий немало скрашивали часы путешествий…

Наконец, они прикупили: перцы, лук-порей, помидоры, баклажаны и немного индейки; козий сыр и три дюжины яиц.

С каждым шагом Аррен открывала для себя что-то новое, давно забытое родное.

Бурёнки, вымазанные в грязи по пузо; отмахиваются хвостами от настырных кровососов. И выражение морд у них такое невинное, а ресницы длиннющие — заправские кокетки! Облезлая собачонка, которая, при виде Аррен, жалостливо подняла голову, надеясь на снисхождение — и Аррен (вот ведь добрая душа!) — отдала её последний кусочек булки, которую прикупила чуть раньше, и теперь жевала.

Собака обнюхала булку, толкнула её носом, а затем пренебрежительно отвернулась (наверное, решив, что ей вредно сладкое) и свернулась калачиком в тени лотка. Возмущённая Аррен «пфыркнула» от смеха — булку стало жалко, но не поднимать же её теперь из пыли?

Впрочем, спустя мгновение её захватили другие мысли.

Она поймала на себе пристальный взгляд высокого, чернявого паренька; смутилась и отвернулась. По счастью, его скоро скрыла толпа. Охваченная смутным смятением, обнаружив в себе чувства, о которых и не подозревала, Аррен стала вдруг пристальнее присматриваться к здешним девицам: казалось, ей захотелось узнать, как же должна выглядеть женщина. До сих пор она была в каком-то роде «своим парнем», но это ведь не могло тянуться вечно.

Смуглые, полногубые южанки или чёрные дикие островитянки не вызывали у неё чувства сопричастности, желания подражать.

Но здесь — здесь были девушки её народа, её обычаев…

Большая часть встреченных ею девиц были довольно-таки похожи: смуглые и вёрткие, они ввинчивались в толпу, как ужи, юбки липли к мокрым от пота бёдрам, и даже когда они стояли на месте, они нетерпеливо притопывали ножками или быстро-быстро тараторили что-то подружкам, словно выстукивали ритм на деревянных ложках. Наверно, Лев наделил их торопливостью; они не могли ни мига усидеть на месте.

Одни тащили корзины с бельём, другие с фруктами; третьи ругались с купцами на базаре, четвёртые возмущённо втолковывали что-то муженькам. Волосы у них были забраны в платок или под сеточку; носы — с крохотными горбинками, глаза — острые, быстрые.

«Красивы ли они? — подумала Аррен. — И красива ли я?»

Кожа у островитянок была карамельного цвета; а платья, мокрые от пота, облегали, как вторая кожа. Аррен невольно подумала о своих брюках и рубахе; должно быть, она выглядела замухрышкой.

Одежды мужчин тоже были совсем другими — такими, от которых она давно отвыкла: засаленные камзолы, высокие сапоги с ботфортами, пышные шляпы с перьями, треуголки… Порой Аррен ловила на себе их взгляды — тогда её вновь посещало это новое, мучительное чувство — ей отчаянно хотелось нравиться, притягивать взгляды, стащить себя эту старую, пропахшую морем одежду и купить новую — роскошное синее платье с оборками, столь фривольно зауженное на бёдрах и пышное внизу.

Эти чувства заставляли её сердце биться быстрее, подпрыгивать, словно взбалмошного лягушонка, а щёки — краснеть. И в то же время — ей было стыдно, нечеловечески стыдно своего нового открытия, своей новой «я» — стыдно перед матросами, с которыми она плавала почти два года, и которые привыкли её оберегать; матросам, считающим её своим «воробушком».

Да, был Пьерш, да…

Но с ним всё было так невинно-правильно, так порядочно, так по-детски, так наивно… С тех пор Аррен видела слишком многое, чтобы остаться всё той же, растерянной, маленькой девочкой, впервые ступившей на борт «Клыка Льва». Они играли с Пьершем в любовь — и даже верили в неё, как актёры в кукольном театре верят в свои пьесы. Наверно, иначе и нельзя: жизнь подкидывает нам сценарий, и между нами распределены роли…

Но вот спектакль закончился — и в какое-то мгновение они вдруг поняли: между ними не было ничего.

Но теперь — именно теперь! — Аррен впервые захотелось любить по-взрослому.

По-настоящему.

Она ещё не вполне понимала, что это значит; не понимала — но ощущала.

«Вот оно, значит, как», — говорила она себе, и сердце горячими рывками ёрзало в груди.

«Вот оно, значит, как», — думала она, и в животе что-то обмирало, застывало, тянуло, отравленной кисловатой сладостью, ощущением пустоты и вкрадчивой, нутряной дрожи. Она уже любила — но не совсем понимала кого; самое её тело, сама душа испытывала бесконечную, неодолимую потребность любить.

Аррен смотрела на синее, с лёгкой прозеленью небо, и небо вызывало у неё беспокойство, как у всех влюблённых. Она смотрела на море, и от моря у неё что-то внутри сжималось. А затем её внимание привлекла до невероятия прозаическая картина — неунывающие сороки на плетне; а рядом — весёлый поросёнок, ещё не подозревающий о своей драматической судьбе. Тягучая пронзительность существования ушла, и Аррен рассмеялась.

Лас покосился на неё, но ничего не сказал.

А у Аррен невольно расползалась улыбка на губах — она-то знала, что старого моряка не терзают такие вещи; он думал королевских колбасках, тартаашских каштанах, феоландских баклажанах, кулебяках с приправами из Джумжайя…

А впрочем, попозже он посетит один из домов терпимости — Аррен уже была взрослой девочкой и знала, как это делается.

И вот ещё — к слову сказать, что было странно в Ласе: он почти никогда не ел своих блюд. И тощим был — ну не совсем тощим, сухощавым: плечи широкие, а жира — ни капли. Он всё пробовал, облизывался, вдыхал аромат. И — не ел. Почти никогда своих блюд не ел…

А Аррен вдруг с отчаянной весенней пронзительностью поняла, что любит их всех.

Как же она их всех любит…

Жувра, с его страшным прошлым и вечно угрюмой физиономией; Боргольда — страшноватого, кряжистого, развалистого; Фошварда — надёжного и холодного; и даже Пьерша — да, любит, но совсем не так, как думала ранее — а скорее, как брата, старшего и бестолкового…

Она давно не могла себя представить без «Клыка Льва»; без этого моря, пронзительного и синего… Без облаков, что бежали по небу испуганными зайцами; без волн, что нежно качали корабль в солёной колыбели.

«Я люблю их», — сказала себе Аррен, и бесконечный покой снизошёл на неё: казалось, ничто больше не может нарушить безмятежную тишь её сердца.

* * *

Базар расползся почти на весь небольшой городок, втиснутый между невысокими, но обрывистыми скалами. Следуя за носом Ласа, они забрались в невероятную тьмутаракань. Дома были хлипкими, многие пустовали; зато прямо на улочках сдобные бабки торговали редкостным заморским фруктом — кукурузой.

Попадались и моряки — пахнущие морем, перцем, табаком, с золочёными пуговицами в форме львов, с сапогами, посеребрёными солью. Домишки подступали к самому морю — уже не обрывистому, как у Башни, а пологому, с жёстким морским песком, перемешанным с галькой, и редкой щёткой сухой травы. По дороге Лас купил Аррен черешни — толстой, рубиново-красной, расползающейся в пальцах. Она щёлкала её как семечки, сплёвывая в пыль.

Аррен показалось, будто здесь, в бедняцком квартале, городок похудел, осунулся, будто некогда цветущая, полнокровная женщина, что некогда переболела страшной чумной болезнью, и ныне — от неё осталась лишь жалкая тень с пятнами на лице, с жалобными глазами уличных оборванцев…

Порой попадались одряхлевшие, напоминающие развалины моряки с пунцово-алыми носами — от них пахло дорогущей малагой; порой — тощие, как скелеты, мальчишки…

— Знаешь, — вдруг сказал Жувр, — нам бы поосторожнее. Это вам не Зелёные Острова. Здесь полным-полно швали, — он неприятно улыбнулся, — навроде меня.

Аррен будто вдруг очнулась — и поняла, что некоторые из людей, что попадались им в переулочках, отнюдь не производили впечатления добропорядочных граждан; у них были колючие, острые глаза, какая-то особая небрежность в походке — и выглядели они очень, очень опасными.

— Да, и впрямь, — ответил Лас. — Надо бы нам… на корабль… шибче.

Он, будто невзначай, коснулся пальцами рукояти ножа; кустистые брови сдвинулись.

— Увлёкся, — признался он. — Старый стал.

На миг он призадумался, а затем решил:

— А ну-ка, Жувр… я и Аррен снедь понесём; а ты следи.

Бывший пират коротко кивнул; в его походке появилось что-то кошачье, а на губах заиграла недобрая улыбка.

Но засады они всё-таки не углядели.

Стрела с глухим стуком ударила Ласа в спину, и прошила насквозь — хищное железное остриё, разорвав рубашку, выглянуло из груди. Сила удара швырнула его вперёд — на колени, в пыль. Треснули о землю набитые битком корзины; с жалобным треском, они лопнули, и любовно выбранная снедь покатилась в пыль.

Вторая стрела чиркнула Жувра по плечу — тот, внезапно гибким, гнутким движением пригнулся, метнул куда-то нож — из-за дома донёсся вскрик.

Но Аррен не смотрела.

Она смотрела на лицо Ласа — растерянное, какое-то по-ребячьи удивлённое — и на то, как по его рубашке медленно расплывалось алое пятно.

И Аррен вдруг с леденящей ясностью поняла — больше не будет обедов в кают-компании, шутливых тостов и скабрезных шуток, умопомрачительно вкусного печенья и дрожащего апельсинового желе…

Лас широко открыл рот — он попытался вздохнуть, как выброшенная на берег рыба, а затем нелепо дёрнулся, повалился на бок, и застыл. Лицо его так и замерло в детской обиде.

А яблочки всё катились и катились, по дороге — спелые, золотые…

Дорожная пыль набрякала красным.

Глаза Аррен застили слёзы — но она ещё успела увидеть, как Жувр отбивается от двоих — они были одеты в драные полосатые хараанские халаты. Отбивается умело, ловко, с каким-то звериным ожесточением.

И, кажется, что-то ей кричит.

А затем её схватили за руку.

Она отбивалась, как дикий зверь — лягалась, кусалась, извивалась, как бешеная. Выла, орала, словно с неё живьём сдирали кожу. Наконец, её ударили кулаком под дых — она задохнулась, внутренности скрутило. Её протащили куда-то далеко — волокли безвольно, как куль с тряпьём. Девушка перестала сопротивляться, и только плакала — перед глазами всё ещё стояло лицо Ласа.

Наконец, ей сделали подсечку — и она упала на колени; она оглянулась и поняла, что находится в безлюдном дворике.

Руки стянули так, что она взвыла от боли; и её тут же между зубами протянули кусок ткани — она больно врезалась в уголки рта. Теперь она могла только мычать. На голову накинули цветастый платок; между лопаток кольнули ножом.

— Иди, — хрипло сказал незнакомый голос, и нож разрезал кожу.

И она пошла.

Безразличие сковало лучше любых цепей.

«Почему? — до изнеможения шептала она про себя, — почему? Почему снова я? Неужто я приношу одну только смерть?» А слёзы всё текли и текли.

Солнце светило через платок пятнистым маревом; она спотыкалась, несколько раз едва не упала. Её вздернули на ноги — за плечо, сдавив его до хруста в костях. Шли они долго; она слышала крики чаек и даже чьи-то голоса; но никто не кинулся к ней, не раскидал её обидчиков, не попытался помочь.

Осознание, что нужно что-то делать, пришло не сразу.

«Может быть, рвануться? — подумала она. — Но когда?»

Сейчас?

Или сейчас?

Когда голоса приблизились, заполнили её аляпистую цветную пустоту?

А потом она совсем решилась, напрягла ноги — и стало поздно.

Носки её сапог врезались в порог.

Её швырнули к колючей каменной стене; даже платка не сняли — а её руки были связаны позади, и сама она снять не могла. Сколько времени прошло? Сколько часов? Должно быть, наступил вечер: похолодало. Она отлежала себе плечо и спину — но даже не шевельнулась.

Воспоминания проходили перед ней яркой цветной чередой: вот она впервые видит «Клык Льва», этакая кедровая громадина, гордый нос, потемневший от воды борт, реи, что, казалось, нанизывают облака.

Вот Лас впервые угощает её обедом — вкуснятина неимоверная, даром что тарелка пляшет по столу, как взбесившаяся коза. Вот Тартааш — они ночуют у Келлара, унылой вереницей тянутся по пустым пескам. Вот Феоланда — помостки, выступление скоморохов…

Неужто больше ничего этого не будет?

Но больней всего было, когда перед глазами вставало лицо Ласа — такое привычное, родное, приветливое. С небольшой бородавкой, слева, на носу; из неё торчал пучок волос. Она так ужасно не нравилась Аррен — а ведь теперь вот, привыкла.

Лас будто бы смотрел на неё ласково, без укоризны — и тогда время будто трескалось, и разлеталось, и шло кровавыми потёками. И она до боли закусывала губу — чтобы не закричать.

Потому что она понимала — если закричит, то рассудок окончательно ускользнёт от неё.

Наконец, за ней пришли.

Кто-то невидимый пнул её в бедро.

— Вставай давай, — буркнул он, — разлеглась.

И они вновь пошли. Стало сыро, зябко — должно быть, наполз туман.

Голосов больше не было — город спал.

Обострённый слух Аррен выхватывал отдельные звуки из этой тишины: скрип запоздалой телеги, торопливый перестук подков, поскрипывание флигелей. И даже — или ей казалось? — шёпот волн и музыкальную песню снастей.

— Тут ступеньки, смори нос не расквась.

Она остановилась, как вкопанная.

Её больно ткнули костяшками пальцев между лопаток.

— Давай, давай, ноги поднимай, лошадка, — сказали за спиной.

Спустя сорок шагов она поняла, куда попала.

С неё сняли платок, и она увидела именно то, что ожидала — густой ворс ковра, изящные табльдоты, картины на стенах, статуэтки из диорита. За окном, и впрямь, плескалась ночь — она была угольной, лишь канделябр, полный зажжённых свечей, на столе, слегка разгонял мрак. Напротив неё сидел герцог — со своей неизменной понимающей улыбкой.

Даниэль кивнул, узел ослабили, и она, наконец, смогла выплюнуть кляп.

— Ну вот, мы и встретились, — сказал он. — Спасибо, что привёл её, Жертан.

— Одного из наших порешили, — буркнул человек. — А может, и больше — там остался этот бешенный, из «Клыка Льва». Доплатить бы.

Он говорил на хараанском, и герцог ответил ему так же.

— Неужто ему пригодятся деньги в аду? — удивился герцог.

Он порылся в верхнем ящике стола.

— Впрочем, держи.

Увесистый мешочек перелетел по воздуху и оказался в мозолистой руке того, кто связал Аррен. Он покачал его на ладони и засунул за пазуху.

— Мне остаться?

— Да, постереги нашу прелестную пленницу, если тебе не трудно, — с любезной усмешкой попросил герцог. — Что-то в её лице мне подсказывает, что она недовольна нашим милостивым гостеприимством…

Аррен облизнула пересохшие губы и закашлялась.

— Я рад, что наше повторное свидание состоялось так скоро, — улыбнулся герцог.

Он перешёл на язык Островов.

Злость затопила всё её существо.

Горячая, кровавая злость — она помогла ей придти в себя.

— Что, понравилась? — с какой-то безумной дерзостью воскликнула она. — Рассчитываете, что я буду ублажать вас по ночам?

Даниэль удивлённо приподнял одну бровь.

— Девочка моя, — мягко сказал он. — Это тут совсем не причём.

Он встал и подошёл к окну.

И долго, долго смотрел на город внизу.

— Ты хоть понимаешь, — наконец, сказал он, — что обозначают твои волосы и глаза, моя девочка? О нет, далеко не все жители Королевства выглядят так, как ты. Были ли похожи на тебя твои подруги, Аррен? Много ли ты встречала в странствиях людей с инеистыми волосами?

Аррен молчала — она и впрямь не знала, что сказать.

Даниэль покачал головой.

— Это королевская кровь, моя дорогая. Может быть, ты даже может претендовать на один из Тронов. Я заполучу за тебя столько золотых, что смогу купить десять таких кораблей, как «Клык». Цари будут торговаться за тебя.

Но Аррен не ответила — она смотрела в окно.

На небе, прямо напротив неё, горела алая звезда.

Красная, словно кровь.

А в следующий миг блеснул нож на столе — перочинный нож, которым герцог очинял перья. Наверное, в комнату залетел ветер и наклонил пламя свечи.

Рядом с ножом лежал череп — Даниэль использовал его, как пресс-папье.

Миниатюрный череп из оникса.

И в мраморной подставке — пять куриных перьев.

Глядя на неё, герцог сглотнул.

Его кадык двинулся туда-сюда.

Понимание затопило Аррен, как море порой принимает в себя города.

Теперь она знала, что такое Знаки.

— Вы умрёте, — медленно сказала она. — Через пять дней. Вам перережут горло. Вы нашли себе страшных врагов, ваша светлость. Вам не стоило трогать матросов «Клыка Льва».

Герцог с любопытством смотрел на неё.

— Что ж, всех заберёт Преисподняя, рано или поздно, — сказал он. — Любопытно будет посмотреть, как там всё устроено. Но ты этого не увидишь, девочка моя. Завтра я отправлю тебя на корабле в Хараан. Тебя ждёт помост.

И он снова погрузился в чтение бумаг.

— Ах, — внезапно отвлёкся на мгновение он. — Переоденьте её, в конце концов. Что за мужицкий наряд.

Жертан толкнул её в спину; и тогда Аррен вдруг с пронзительной ясностью поняла, что никто её не спасёт. Её и впрямь отправят на корабле — в далёкий, жаркий Хааран. Закуют в цепи и выставят на помост. Матросы не знают, где её искать. Никто ей не поможет, если она не поможет себе сама.

Детство Аррен кончилось.