Гвин сняла жилет и, не глядя, бросила на кресло-качалку, с незапамятных времен украшавшее ее комнату в мансарде. Потом устало опустилась на край кровати.

Она попала в петлю времени. Ничего не изменилось с тех пор, как она уехала. Ничего. В вестибюле не переставлено ни одно кресло, не повешено на стену ни одной новой картины. А здесь, в ее мансарде?.. Можно подумать, будто она знаменитость, чья детская комната оставлена в неприкосновенности для грядущих поколений.

Вцепившись руками в покрывало, Гвин смотрела на довольно посредственную акварель на стене. Та была нарисована ею в седьмом классе и по настоянию бабушки, которая не упускала случая похвалить внучку за любые успехи, вставлена в рамку. Лавина раскаяния обрушилась на ее измученную душу.

— Прости, Нана, — прошептала она.

Глаза защипало от слез. Гвин стиснула веки, проглотила комок в горле и сделала глубокий выдох, словно стремясь изгнать из своих легких все до единой молекулы того воздуха, которым она дышала в последние два года. Эти годы не принесли ей успеха, и она это понимала. Потому что на самом деле она, Гвин Робертс, была реалисткой — до тех пор, пока не поддавалась жалости к себе. Странно, но в то, что она реалистка, никто, кроме нее, не верил. Сколько она себя помнит, люди называли ее упрямой, своевольной, неуступчивой, неразумной. В лучшем случае — мечтательницей. Но несмотря на это, Гвин хорошо понимала, что произошло. Она сделала попытку добиться того, чего хотела, но потерпела неудачу и теперь вернулась домой зализывать раны. Все очень просто.

И в то же время совсем не просто.

Со вздохом встав с кровати, Гвин бесцельно подошла к своему старому письменному столу. Плюхнувшись на тростниковое сиденье стула, она открыла нижний ящик и вынула пачку пожелтевших пыльных листов. Программки спектаклей школьного драмкружка — «Суровое испытание», «Чучела и куколки», «Наш город», «Карусель». При желании она могла бы вспомнить почти каждую строчку каждой пьесы, в которой играла. Поначалу она относилась к театру как к отдушине, к возможности выразить те стороны своей натуры, которые не могли быть поняты ее твердолобым дедом. Она могла быть жестокой, грубой, злой и умела придавать все эти черты своему персонажу. К шестнадцати годам Гвин больше всего на свете хотела выступать на сцене. Она действительно хорошо играла и была уверена в том, что у нее есть талант. Не говоря уж о том, что драматический талант был ее единственным пропуском в другую жизнь.

Когда Гвин получила стипендию для обучения драматическому искусству в колледже, бабушка была в восторге. Вероятно, Нане казалось, что «Оскар» или «Эмми» уже маячат где-то за углом. Поппи, как и ожидалось, считал, что у них обеих не хватает мозгов. Нана тогда сказала Гвин, что она уладит конфликт.

И действительно, в течение некоторого времени бабушке удавалось делать это — до тех пор, пока все не изменила болезнь, обнаруженная, когда Гвин была на предпоследнем курсе колледжа. Несмотря на ударные дозы лекарств и химиотерапию, вскоре стало ясно, что Нана больше не сможет помогать Поппи управляться с гостиницей. И поддерживать внучку тоже.

— Так вот, тебе придется забыть об этой дурацкой идее стать актрисой, — сказал Поппи однажды за ужином, когда Гвин приехала домой на рождественские каникулы. — Посмотри правде в глаза: скольким удается достичь успеха? Одной из сотни? Из тысячи? Ты просто зря тратишь время.

— Но это мое время, — тихо возразила тогда Гвин, катая по тарелке ломтик картошки. Бог знает, почему ей запомнилась эта картошка. — Это то, чего я хочу.

— Чушь! В двадцать один год никто не знает, чего он хочет от жизни. Так что послушай меня, юная леди. Если ты действительно хочешь приносить пользу, пройди в своем колледже курс бизнеса, чтобы ты могла помочь мне управлять гостиницей.

Они не знали, что как раз в этот момент к дверям кухни подошла Нана — это был последний раз, когда она смогла выйти из своей комнаты. Пересиливая боль, она велела Поппи замолчать и дать Гвин возможность самой определять свое будущее. Гвин с улыбкой вспомнила ее точные слова: «Не мешай ей, Ангус!» И слова не остались просто словами: бабушка оставила в наследство Гвин приличную сумму, которая предназначалась исключительно для поддержки ее сценической карьеры.

На следующий день после окончания колледжа Гвин уехала в Нью-Йорк — столь же наивная и столь же решительно настроенная, как тысячи юных девушек, ступивших на этот путь до нее.

В эти два года она испробовала все. Работала официанткой и хваталась за любую другую случайную работу, чтобы платить за уроки танцев, пения и актерского мастерства. Регулярно перечитывала газеты в поисках объявлений о наборе актеров, не состоящих в профсоюзе. Ходила на прослушивания, надеясь, как и каждая из пятисот других претенденток, занять одно из двенадцати вакантных мест в хоре. Соглашалась на эпизодические роли в самых неудачных бродвейских спектаклях, которые никто никогда не смотрел. И все же до последнего времени она высоко держала голову. В очередной раз слыша: «Спасибо, мы будем иметь вас в виду», Гвин не теряла надежды и выходила из темных зрительных залов и пропахших смесью пота и духов танцевальных студий с уверенностью, что следующее прослушивание будет Тем Самым — началом ее успеха.

Однако деньги исчезали гораздо быстрее, чем поступали, а все попытки Гвин устроиться в нетеатральном мире были не более успешны, чем ее прослушивания. Через неделю после того, как она получила работу регистратора в небольшой картинной галерее, ее уволили без всяких видимых оснований, если не считать каприза хозяина. Потерпев временное поражение, Гвин сняла со счета в банке последние семьдесят долларов и купила билет на автобус до Лейквуда. Но она не сдалась.

Она плохо представляла, что будет делать и как. Ясно, что некоторое время ей придется торчать в этой глуши. Бесполезно искать работу в большом городе до Рождества. Но в будущем Гвин все равно планировала вернуться в Нью-Йорк. Она даже оставила большую часть вещей у своей подруги Триш в Бруклине. А пока что ей надо найти работу, выстоять против гнева дедушки и… и разобраться в своих чувствах к Алеку Уэйнрайту. Потому что, будь у нее хоть какая-то надежда, она бы бросилась ему на шею, не спрашивая ничьего позволения.

Когда они виделись в последний раз, Гвин была еще ребенком. Теперь она женщина — по крайней мере в теории — с женскими и совсем не теоретическими желаниями. Достаточно взрослая, чтобы понять, что происходит. Он красив, она одинока и их связывает прошлое. Опаснейшая комбинация.

Но мысли об Алеке Уэйнрайте могут подождать. Есть более неотложные дела. Гвин начала запихивать старые программки обратно в ящик стола, затем передумала и бросила их в корзинку для бумаг. Встав со стула, она поправила на себе свитер, провела рукой по коротко стриженным волосам и на подкашивающихся ногах направилась в гостиную к деду.

Алек сидел за столиком напротив безупречной во всех отношениях блондинки, проявляя больше интереса к хлопьям снега, которые падали, кружась, за обрамленным клетчатыми занавесками окном, чем к словам своей собеседницы. Эта встреча в кафе-кондитерской, которую Марианна явно хотела представить как «свидание», была целиком ее идеей. Алек не сомневался, что десятиминутного разговора по телефону было бы вполне достаточно, чтобы обсудить все возникшие у нее проблемы, но, поскольку ему все равно надо было ехать в город, согласился. К тому же он чувствовал себя неловко из-за того, что практически бросил трубку во время разговора с ней, когда увидел Гвин. Так что ломтик кекса и чашка чая — это минимум того, чем он мог компенсировать свою оплошность.

— Алек? Ты меня не слушаешь…

Марианна помахала рукой перед его лицом, чтобы привлечь его внимание.

— Что? Ах, да, извини, — пробормотал он, отхлебнув остывшего кофе. — Что-то я сегодня рассеян. О чем ты говорила?

Кажется, она пересказывала сплетни о ком-то из учителей, а при подобных разговорах его мозг немедленно отключался.

— Я говорила, Алек, — она сделала аккуратный глоток чая, — что тебе придется сочно найти мне замену на период до конца года.

— Календарного или учебного? — сразу встрепенувшись, спросил он.

— Надеюсь, что календарного. — Она беззвучно поставила чашку на блюдечко и посмотрела на него ясными голубыми глазами. — Мама неважно себя чувствует, и папа хочет, чтобы я приехала домой и осталась до Нового года.

Несмотря на призывно-манящее выражение ее глаз, в голосе звучала искренняя озабоченность.

— Сочувствую.

Алек не в первый раз слышал от Марианны о плохом самочувствии ее матери — ей все время становилось то лучше, то хуже. Он сознательно удержался от того, чтобы сочувственно пожать ей руку, хотя видел, что Марианна намеренно пододвинула ладонь ближе к нему, чтобы он мог сделать это. Ее почти воздушный, пушистый розовый свитер вдруг вызвал у него ассоциацию с крашеным цыпленком, из тех, что обычно продают на Пасху. Он моргнул, чтобы прогнать забавный образ, и спросил:

— Когда ты уезжаешь?

— В среду, после уроков.

Алек мысленно просмотрел список возможных замен и кивнул.

— Думаю, проблем не будет. Попрошу миссис Боусэн взять твои классы.

Но уже в следующую секунду лицо Алека озабоченно нахмурилось. Конечно, миссис Боусэн отличный преподаватель английского, но ее таланты не распространяются на театр.

— А как же насчет уроков драматического искусства? И спектакля?

— Да-да, конечно, — сказала она с тончайшей озабоченностью на лице и аккуратно поднесла к мерцающим розовым губам тончайший ломтик творожного кекса. — Я думала об этом. Ужасно неудачное время. — Затем лицо ее осветилось, словно осененное внезапной идеей. — Почему бы тебе самому не заняться этим, Алек? Роли уже распределены и некоторые дети даже выучили их.

— Мне? — Алек громко рассмеялся. — Но у меня нет ни актерского, ни режиссерского таланта.

— Ну, заведующий отделением должен быть мастером на все руки, — сказала блондинка с тщательно подобранной к словам улыбкой. — К тому же Шекспир — это как раз по твоей линии. — Она положила мягкую, ухоженную руку с отличным маникюром поверх его запястья. — Просто представь себя на месте какого-нибудь голливудского режиссера.

Алек медленно убрал руку, сделав вид, что хочет допить кофе.

— Боюсь, ни один голливудский режиссер не согласился бы взяться за труппу из плохо управляемых подростков в канун Рождества.

Покачав головой, от чего ее белокурые локоны запутались в пушистом розовом ворсе свитера, Марианна не то рассмеялась, не то вздохнула.

— Ты такой забавный, Алек.

В том, что это определение ему подходит, Алек сомневался, но решил не возражать. Бросив взгляд в окно, он увидел, что снег усилился, быстро поднялся и взял счет.

— Послушай, мне лучше вернуться в гостиницу, пока дорогу не замело. А о делах не беспокойся, я что-нибудь придумаю.

Предполагалось, что в этом месте ему надлежит сказать: «Давай встретимся до твоего отъезда», но он не сказал. Намеренно. И Марианна не могла не заметить этого. Но ведь еще полгода назад, когда она начала нежно мурлыкать при каждой встрече с ним, он четко дал ей понять, что не намерен заводить романов с кем бы то ни было. Неудачный брак, да еще с учетом того обстоятельства, что он сам был практически брошенным ребенком разведенных родителей, оставил горький осадок в его душе. У него есть ученики, книги и гостиница. Другого общества ему не нужно. Возможно, его жизнь скучна — возможно, он сам скучен, — но зато это спокойное безболезненное существование. Лучше, чем у многих, и он не собирается ничего менять.

— Ооо… ну хорошо, — проговорила Марианна.

При этом на ее лице появилась улыбка, от которой мужчины обычно либо чуть смущенно отводят взгляд, либо с радостью воспринимают ее как приглашение прямо в постель. Но поскольку Алек не позволял гормонам управлять своими поступками, это не произвело никакого эффекта. К явной досаде Марианны.

— Что ж… увидимся, когда я вернусь, — сказала она.

Алек уже подошел к стойке, чтобы расплатиться.

— Можешь не сомневаться, — бросил он через плечо, забирая у кассирши сдачу. Потом заставил себя улыбнуться, чтобы не выглядеть совсем уж грубым, и добавил: — Непременно увидимся.

Пока Алек убирал в карман сдачу и надевал куртку, Марианна ушла. Он торопливо вышел на улицу, смел рукавом куртки снег, налипший на ветровое стекло «блейзера», и сел в машину. Часы на приборном щитке показывали почти пять. Наверное, Гвин уже встретилась с дедом.

Он ей не завидовал. Такой разговор с Ангусом Робертсом — не для слабонервных.

Войдя в семейную гостиную, Гвин не заметила в глазах деда даже намека на удивление. Похоже, Поппи воспринял ее неожиданное появление как давно предсказанное им событие. Что сразу же вынудило Гвин занять оборонительную позицию.

Первые слова, произнесенные дедом, не особенно смягчили ситуацию.

— Что ты, черт побери, сделала с собой?

Гвин догадалась, что речь идет о волосах. По правде говоря, она сама была расстроена той стрижкой, которую ей сделали в парикмахерской на прошлой неделе. Она просила постричь ее коротко. Но не наголо.

— Отрастут, Поппи.

Дед хмыкнул в ответ. Ангус Робертс сидел в кресле у эркерного окна. Вытянутая вперед нога с закованной в гипс лодыжкой покоилась на маленькой обтянутой коричневой кожей скамеечке. Он махнул рукой в сторону кресла-качалки напротив себя и коротко сказал:

— Сядь.

Гвин, конечно, сейчас переживала не лучший момент своей жизни, но, определенно, еще не опустилась до уровня одной из тех собак, что дремали у пузатой печи в центре комнаты. Она скрестила на груди руки и осталась стоять, молча глядя в бледно-голубые стариковские глаза. Он понял намек.

Вздохнув, дед заговорил снова. Его монотонно-размеренный старомодный выговор уроженца Новой Англии придавал словам странное звучание.

— Не угодно ли присесть, сударыня? Так лучше?

— Пойдет, — кивнула Гвин, опускаясь на краешек кресла.

С минуту или две ни один из них, казалось, не знал, что сказать. Даже прослушивания не заставляли ее так нервничать, как сейчас, сидя перед человеком, который не раз жаловался, что на него под старость лет навьючили ребенка, и который никогда не одобрял ее устремлений. Бывали времена, когда одно только приглашение на разговор в эту гостиную вызывало у нее безумный страх. Нет, конечно, Поппи ни разу ее и пальцем не тронул. Но то, что он не понимал ее, было гораздо хуже. Поскольку Гвин не могла переделать себя, ей было больно и обидно. Когда она была ребенком, эта обида заставляла ее бояться аудиенций у деда, когда она стала подростком, ее они уже просто злили.

А теперь, став взрослой, она испытывает грусть. И нервничает.

Щелкнувшее в печи полено заставило ее вздрогнуть; с другой стороны, потрескивание огня хоть немного смягчало неловкую тишину, царящую в комнате. Ангус сидел боком к окну, одним глазом косясь в старый цветной телевизор в противоположном углу, по которому шла какая-то игровая передача. Поначалу Гвин казалось, что он не обращает на нее никакого внимания. Она была уже готова обидеться, но потом до нее дошло, что, возможно, дед смущен не меньше, чем она.

Бобо, золотистый нечистокровный ретривер, подарок Алека на Рождество, когда ей было четырнадцать лет, бочком подобрался к ней и положил голову на колени. Две другие собаки, черный Лабрадор и гончая, которые появились здесь лет пять назад, не собирались покидать свои теплые места у огня. Гвин не винила их за это.

Поглаживая Бобо по голове, Гвин искоса принялась разглядывать деда, воспользовавшись тем, что тот увлеченно смотрит телевизор. Он совсем одряхлел, как и его гостиница, подумала она. Впалые щеки, покрытые сизой щетиной, седые, давно не стриженные усы. Голубые глаза выцвели и утратили ту соколиную резкость взгляда, которую она помнила. Волосы, все еще густые, торчали в разные стороны длинными спутанными прядями, как у привидения, восставшего из могилы на Хэллоуин. Из-под старого халата в синюю и зеленую клетку, который Нана грозилась выбросить еще лет десять назад, выглядывали серые кальсоны. На ту ногу, что без гипса, до середины икры был натянут носок с вытершейся пяткой и допотопная кожаная тапочка. А ведь когда-то он был красивым, импозантным мужчиной. Если бы Нана была жива, она бы сурово выговорила ему за такое пренебрежение к своей внешности.

По телевизору началась реклама.

— Так… — Большая жилистая рука потянулась к стоящему сбоку столику и нащупала трубку, лежащую в стеклянной пепельнице. Когда конец трубки занял свое место в уголке рта, просочились более значимые слова: — Почему ты приехала домой?

По-прежнему никакого удивления, лишь легкое любопытство. Не больше интереса, чем к вопросам, которые задавал ведущий телеигры.

— Приближается день Благодарения. В следующий четверг.

Она не была готова выпалить: «Потому что у меня ничего не вышло — как ты и говорил».

Он набил трубку табаком и покосился на внучку.

— Ну и как? — Спичка вспыхнула и скрылась из виду, утопленная в чашечке трубки. — Поймала свой счастливый шанс?

— Не надо сарказма, Поппи. Пожалуйста.

Всклокоченная бровь поползла вверх, затем половина рта, не занятая трубкой, расплылась в широкой ухмылке. Старик потряс спичкой и бросил ее в пепельницу.

— Так, значит, нет? Я правильно понял?

— Пока нет. — Она решила сменить тему. — Как твоя нога?

Он постучал трубкой по гипсу.

— Это безобразие снимут через две недели. Наверное, Мэгги уже рассказала тебе, что случилось. — Увидев ее смущенное лицо, он добавил: — Они хотели скрыть от меня то, что ты приезжаешь. Думают, что я не только неуклюжий, но и глухой.

— Скорее безмозглый, — сказала Гвин, намеренно возвращая разговор к его сломанной ноге. — Ну зачем ты полез чистить водосточную канаву? Алек мог сделать это.

— Потому что ее надо было прочистить, а Алек был занят в школе, и я не помню, чтобы кто-то говорил мне, что я не в состоянии больше заботиться о своем собственном доме. Почему ты дома?

Он наклонился вперед в своем кресле. Клубы дыма окутали его лицо.

— Я уже сказала…

— Насчет дня Благодарения? Ну уж нет, уволь. Я не поверил в это ни на минуту. Сколько было всяких праздников, а ты не приезжала. Отвечай.

— Хорошо, Поппи. Может быть, я просто решила, что пора навестить вас. Это тебя устроит?

Прищурив глаза, дед запыхтел трубкой.

— Допустим. Но почему так рано?

— А почему бы нет? — бросила она, ожидая резкого ответа.

Ответа не было. Слега удивленная его молчанием, Гвин обвела глазами комнату. Здесь тоже ничего не изменилось. Кое-что начало проясняться.

— Алек сказал, что дела идут неважно.

— Трудные времена, — проговорил старик, — люди стали меньше путешествовать.

— Брось, Поппи, это всего лишь отговорка. В Нью-Гемпшире больше гостиниц, чем жителей. И очень многие, насколько я знаю, работают вполне успешно.

— Мы еще держимся, юная леди. Пока что уволили только одну горничную, и то потому, что она так и так собиралась переехать в Вирджинию.

Гвин отлично знала, что в гостинице была только одна горничная. Значит, не осталось ни одной.

— А когда в последний раз делали ремонт? Вестибюль уже похож на декорации к «Семье Адамсов».

По выражению лица деда она догадалась, что он не понял, о чем она говорит, но из гордости не стал спрашивать.

— Алек сказал, что займется этим на каникулах, — возразил Ангус. Потом положил трубку и снова наклонился вперед. — Что ты себе позволяешь? Болтаешься черт знает где, приезжаешь раз в два года и набрасываешься на меня? Ты же сама сказала, что тебе нет дела до этой гостиницы!

В его словах прозвучала неожиданная, почти детская обида. К привычной резкости примешивалась меланхолия, которой не было раньше. Гвин встала и подошла к окну, обхватив себя руками за плечи. Мокрый снег уже покрыл жухлую траву и облепил голые ветви деревьев, лишь проезжая часть двора еще пестрела темными пятнами.

И в самом деле, чего ей переживать из-за этой гостиницы? Если Поппи завтра ее продаст, она нисколечко не расстроится. Напротив, испытает облегчение. Зачем она заговорила о делах с гостиницей? Просто хотела увести разговор подальше от собственных проблем и схватилась за первую тему, которая пришла ей в голову.

— Мне кажется, — проговорила Гвин, разглядывая снежинку, которая кружилась за оконным стеклом, — нет смысла держать гостиницу открытой, если нет возможности достойно содержать ее. — Она повернулась к деду. — Ты сам когда-то учил меня этому. — Услышав, как он фыркнул в ответ, она спросила: — Ты что, больше не даешь рекламу?

— Пустая трата денег. Рекомендации знакомых работают так же хорошо и ничего не стоят.

— Я видела регистрационную книгу, Поппи. Рекомендации знакомых не слишком-то действуют. — Не дождавшись ответа, она спросила со вздохом: — Ты действительно не хочешь заниматься этим делом?

Несколько секунд дед рассматривал трубку в своей руке, затем скосил глаза в сторону окна.

— Сейчас это не так интересно, как раньше.

После смерти Наны, догадалась Гвин. Ее сердце сжалось.

— Тогда почему бы не продать гостиницу? Уверена, что найдется простачок, который тут же ухватится за нее, — с коротким смехом добавила она.

Он не рассмеялся в ответ.

— Ты знаешь почему.

— О, ради Бога, перестань, Поппи! — Она дохнула на оконное стекло, которое тут же запотело. — Сколько раз можно обсуждать одно и то же? Ты знаешь, что мне не нужна гостиница. У меня не такой характер. Я не люблю рано вставать и не хочу жить в глуши, быть привязанной к месту, которое никогда не позволяет уехать в отпуск, потому что в это время надо обслуживать тех, кто приехал в отпуск сюда.

— Еще бы. — Дед вынул изо рта трубку и взмахнул ей перед собой. — Ты ведь хочешь быть актрисой.

Последнее слово, как и всегда, прозвучало с особой интонацией, как будто он хотел сказать не «актрисой», а «стриптизершей».

— Да, хочу — тихо подтвердила Гвин. — А ты держишься за гостиницу, которая больше не приносит денег и разваливается на глазах. И все это только для того, чтобы после твоей смерти я получила в наследство то, что от нее останется. Скажи мне, Поппи, в ком из нас меньше здравого смысла?

И опять ответа не последовало. С эгоистичной точки зрения Гвин была даже рада этому. Но, с другой стороны, она испытывала душевную боль из-за сострадания к старику. Пусть дед всегда был ее противником в спорах, но в то же время он научил ее ездить верхом, показывал ей, как запускать воздушного змея, брал ее на подледную рыбалку и всегда помещал почетные школьные грамоты внучки на видном месте, так чтобы все видели их.

Она снова повернулась к окну, как раз вовремя, чтобы увидеть, что Алек подъехал и остановил машину перед домиком смотрителя, стоящим в сотне ярдов от гостиницы.

— Когда Алек снова перебрался сюда?

Ангус, видимо, был рад смене предмета разговора.

— В прошлом году. Мы не берем с него арендной платы в обмен на то, что он чинит кровлю и рубит дрова. — Он помолчал. — Мэгги заставила меня предложить ему жилье после его развода. Правда, Алек почти целый год продолжал жить в городе, у миссис Кроуфорд. Не знаю, почему он потом все же переехал. Но я этому рад. Он часто навещал нас, даже когда был женат на Саре Прют. — Старик покачал головой, словно это вовсе не укладывалось у него в голове. — Но гораздо лучше, когда он все время рядом. Я скучал без него.

Еще бы. Нельзя сказать, что Гвин ревновала или завидовала привязанности деда к Алеку, но именно он добросовестно исполнял роль внука, чего не делала Гвин. Нана и Поппи относились к нему как к родному, а после смерти отца Алека — это случилось, когда мальчику было шестнадцать, — стали его официальными опекунами, поскольку его мать умерла еще раньше. Невозмутимый Алек мог ладить с дедом. А Гвин не могла. Они с Поппи были слишком похожи, как две стороны одной монеты, и ни один, ни другая не хотел отказаться от того, во что верили, неважно, правильно это или нет. Проблема в том, что каждая из сторон одной монеты не может увидеть другую.

— Значит, так… — отвлек ее от размышлений голос деда. — Как я понял, после праздников ты уезжаешь обратно?

По счастью, он не уточнил, после каких праздников.

— Планирую, — сказала она, направляясь к двери.

В прежние времена Гвин бы ушла молча. Нет, на самом деле в прежние времена она бы вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Но что-то изменилось, и она чувствовала себя вынужденной что-то делать.

— В какое время вы теперь ужинаете?

Старик приподнял брови.

— Мэгги обычно приносит мне ужин сюда примерно в шесть часов.

— Понятно. — Это никуда не годится, подумала Гвин. — Мэгги говорила что-то насчет двух сестер, которые живут здесь?

— Да, сестры Ньюман, близнецы. А почему ты спрашиваешь?

— Они ужинают в столовой?

Их маленькая гостиница отличалась от других тем, что обеды и ужины подавали в комнате, которая была устроена наподобие большой семейной столовой, с одним общим столом.

— Когда есть другие гости, да. А когда нет, как сейчас, Мэгги накрывает им в комнате для завтраков. — Старик сердито насупился, так что глаза почти спрятались под бровями. — Почему ты спрашиваешь?

— Предлагаю тебе переодеться к ужину, Поппи. И побриться. Ты же не хочешь, чтобы сестры Ньюман увидели тебя в этом старом халате?

— Ну уж нет, мисс. Я не собираюсь есть на публике.

— В таком случае останешься без ужина, потому что Мэгги не принесет его сюда.

Она вышла и закрыла за собой дверь, успев услышать посылаемые ей вслед проклятия.