Напряженная атмосфера начала накаляться. Как донесли до нашего сведения, все это время ожидали мэра города. Только после этого наши нерешительные спецслужбы начали что-то предпринимать. Мы думали, что за нас быстренько заплатят выкуп, и мы все с торжествующими лицами героев разойдемся по домам, оказав для начала услугу журналистам, раздувая все в два-три раза.

Прошло еще двадцать минут. Условия в зале становились тяжкими. Становилась невыносимо душно, запасы воды иссякали. Еды, кроме снеков, захваченных с собой, ни у кого не было. С нами обращались как с провинившимися детьми. Нас обсчитали за попытки к побегу; и в том, что мы теперь не можем выйти из зала, чтобы подышать свежим воздухом, виноваты мы сами. Мы уже начинали сердиться на покойных беглецов, что, из-за них теперь невыносимо приходится нам. Я сидел молча, на чьем-то месте где-то в первых рядах. Мне не хотелось ни воды, ни еды, ничего. Просто уйти. Господи, как я хотел плюнуть на всех и на все и уйти.

Впереди первого ряда прошла женщина и остановилась перед той, кого я ранее назвал «актрисой».

— Ты?! Ах ты тварь! Бессовестная ты! — набросилась она.

— Ради бога, успокойтесь, женщина! — попробовал ее угомонить кто-то из заложников, сидящих рядом, — Мы все нервничаем.

— Да будь это последние часы моей жизни, но я хочу высказать в лицо все этой бесстыжей! — не переставала странная женщина. — Ты бессовестная, и дочь твоя бессовестная, и муж твой негодяй!

— Оставьте ее в покое! — прослезилась дочь, приводящая в чувства мать.

— Что молчишь, дрянь? — продолжала женщина.

— Советую и тебе замолчать, пока твои мозги не расползлись по полу, — сказал подоспевший на перебранку террорист, наставив дуло пистолета на ее затылок.

Женщина угомонилась и села на место.

Скоро появился и посредник, на сей раз посланный только что прибывшим мэром. Мне казалось, я собственноручно его расстреляю. Но это все были нервы. Хоть на этом ему спасибо. В отличие от тех мощных кабанов, которые не решаются проникнуть в стены здания, этот посредник был подобен жалкой овечке, добровольно проникнувшей в логово волков. Мэр требовал к трубке главаря. Главарь с какой-то странной улыбкой взял телефон, включил громкую связь и преподнес к микрофону. Завязался любопытный разговор. Это был первый разговор, который был доступен нашим ушам. Все предыдущие телефонные разговоры от нас тщательно скрывались.

Мы не могли слышать речь мэра и слышали с зала только ответы, исходившие от главаря. Гудевший зал резко смолк. Выслушав мэра террорист, разъяренно крикнул в ответ:

— А теперь послушай ты! Ни один заложник из этого здания не выйдет, по крайней мере, живым. Пока мы не получим наперед деньги и не убедимся, что обеспечены транспортом. Уже полночь. У тебя осталось восемь часов.

После этих слов главарь смело повесил трубку. На обратные звонки он уже не отвечал. Женщине, которой уже случалось терять сознание, опять стало не по себе. Пока ее приводили в чувства, я опять ушел в раздумья. Неужели это было так сложно согласиться на условия, которые от них требовали? Или мы, может, не «стоили» этой суммы? И опять я начал думать о таймере обратного отсчета, о заминированном здании… пока меня не отвлек один из этих злых клоунов в масках.

— Пойдешь со мной. Поможешь мне, — сказал он.

«Чертовщина, почему именно я?» — подумал я, но выбора не было, и я пошел за ним. Признаться, дурного предчувствия и повода для отказа не было. Мы знали, что нашим жизням ничего не угрожает и это заставляло нас держаться и не впадать в истерику. Террористы должно быть понимали, что накаленная обстановка ни к чему хорошему не приведет, и старались быть обходительней с нами. Картина, увиденная мной, заставила меня твердо в этом убедиться: в помещении, в которое меня привели, стояло несколько десятков точно таких же баллонов с водой, какие стояли в зале. Я был поражен. Мы все полагали, что водой нас обеспечивали представители власти. Это было просто невероятно! Я был разочарован бесповоротно.

Я взял несколько баллонов. Человек в маске тоже взял несколько баллонов, и мы поднялись наверх. По пути обратно я размышлял об этом человеке. Мне хотелось сорвать эту чертову маску с его лица и посмотреть на него. Я был уверен, что за этой маской не такое суровое лицо. Что-то побудило его к этому страшному поступку. Неужели только нужда в деньгах? Я не понимал. Мне так хотелось с ним заговорить, но я боялся. Да и с чего это вдруг мне с ним разговаривать. Мне, заложнику, который подчиняется ему; он в свою очередь главарю. Он был такой же заложник, как и я: заложник своего положения.

Когда мы вошли в зал, все отбросив свои телефонные и прочие разговоры, побежали к баллонам с водой. Еще чуть-чуть и они снесли бы и меня и террориста с баллонами. Вот она — человеческая сущность: минутами ранее они все мило разговаривали друг с другом, поддерживали… а как только дело коснулось собственных потребностей, они проявили себя в истинном лице. Что греха таить? Каждый был заинтересован в спасении собственной жизни. Я сел на место. На сей раз подальше от этих типов. Удовлетворив свою потребность в воде, все снова расселись по местам и опять принялись за телефоны. Посредника в этот момент проводили к выходу и категорически отказывались что-либо обсуждать по телефону. И опять атмосфера начала накаляться и опять стало невыносимо. В этот момент я взглянул на разряжающийся телефон. Бесшумный режим, время — без десяти час, тридцать четыре пропущенных вызова: тридцать три от матери с отцом и один с неизвестного номера. От Оли звонка я не получил. Но сердцу хотелось верить, что этот самый звонок с неизвестного номера был от нее. Если это не так, то вероятно она просто не знает, что я здесь. Пока мой телефон окончательно не разрядился, я, недолго раздумывая текст сообщения, отправил матери: «Мама, папа, я вас люблю». И только в этот момент у меня сдали нервы, и я просто расплакался. От мысли, что могу больше никогда их не увидеть, от мысли об их нескончаемом горе, от мысли ненужности никому, кроме этих двух людей! Никому! Мне стыдно за проявленное в тот момент малодушие, но я действительно жалел себя, свою жалкую, тусклую, малополезную жизнь. И, бросаясь из крайности в крайность, начинал искать утешение в смерти. Быть может, смерть — вовсе неплохо: она избавит меня от этого тяжкого бремени.