После того как мне сделали татуировку, у меня изменилось отношение к работе. Прежде я работала, так как не было другого выхода, и двигалась по жизни без всякой цели. Теперь я стала относиться к вещам более серьезно и с новыми силами стала жить и действовать. Именно тогда я познакомилась с Такамицу, членом якудза, который был на четыре года старше меня. Это случилось вечером, когда я пошла выпить с несколькими клиентами.

— Такамицу. Какое необычное имя! Звучит немного старомодно.

— На самом деле это моя фамилия.

— Правда? А я-то думала, что имя. Прошу меня простить.

— Не извиняйся. Такое происходит сплошь и рядом.

— И все называют вас для краткости Така?

— Точно. Так что ты тоже можешь меня так называть.

Он рассмеялся, и в этот момент мне показалось, время замерло, а кроме нас с Такой, в этом мире больше никого не осталось.

Прошло всего несколько дней, и он пригласил меня на свидание. Я уже успела хлебнуть лиха от мужчин, с которыми встречалась, и очень волновалась при мысли о романе с новым парнем. Я ничего не обещала ему, но со временем поведала всю правду о том, что мне пришлось пережить. Мой рассказ ничуть не напугал Таку, и мы стали регулярно встречаться днем. Ходили в кино, обедали, катались на машине. Он даже возил меня по магазинам. Порой, когда я чувствовала себя несчастной, он просто тихо сидел рядом. Така оказался человеком сердечным и заботливым.

Однажды, когда мы катались с ним на машине, он вдруг неожиданно спросил:

— Кажется, ты когда-то жила здесь неподалеку? Как туда доехать? — Он направил машину к дому, который раньше принадлежал нашей семье и в котором сейчас жили другие люди.

— Не смей туда ехать, я и близко к нему подходить не хочу!

— Сколько ты еще собираешься жить прошлым? Надо пробовать двигаться дальше, — Така впервые повысил на меня голос. Казалось, он мог заглянуть в самые потаенные уголки моей души. Я не могла произнести ни слова — лишь объяснила, как проехать к дому.

— Сверни на первом перекрестке налево.

Мы остановились возле дома и вышли из машины. Я по привычке протянула руку, чтобы открыть ворота, но они оказались крепко заперты. Мне стало интересно, как поживают карпы, хорошо ли их кормят? Во дворе по-прежнему росла старая сакура. Мне очень хотелось еще разок дотронуться до нее, но с дороги до вишни было не дотянуться.

Однажды, когда я была маленькой, мама сказала мне:

— Ты была усладой глаз дедушки. Он любил тебя до безумия.

— Это точно, — добавил отец, — он только и делал, что говорил о тебе. Это тебе на память о нем, — он вытащил из стола какой-то предмет и вложил мне его в руку.

Это оказались старые карманные часы деда. Было ощущение, словно у меня в руке бьется чье-то сердце. Потом, с течением лет, часы начали отставать и в конце концов остановились. До недавнего времени моя жизнь напоминала те самые дедовские часы. В какой-то момент я перестала следить за временем. Я столько времени израсходовала зря, когда жила в этом доме, а потом потратила столько же в мечтах о том, чтобы его вернуть. Мне казалась ненавистной даже мысль о том, что дом, который отец построил для нашей семьи, теперь принадлежал чужакам. Но в моем сердце жили и неприятные воспоминания, связанные с ним. Пока я там жила, моя душа и тело словно обитали в разных местах, в результате чего я потеряла саму себя. И вот теперь оказалась в плену своего прошлого, не в состоянии двигаться вперед. Надо было как-то разрубать этот узел. «Хватит уже себя жалеть. Рядом с тобой хороший человек», — сказала я себе.

— Ты выйдешь за меня замуж? — прямо перед железными воротами и растущей во дворе сакурой Така надел мне на палец кольцо фирмы «Тиффани». Предложение застало меня врасплох, но, несмотря на это, я посмотрела ему прямо в глаза и ответила «да». Легкий ветерок покачивал ветви сакуры. Она словно прощалась со мной.

— Как ты думаешь, мне надо просить согласия твоих родителей?

— Да. Давай сделаем это прямо сейчас.

Я подалась вперед, к вишне, и прошептала: «До свидания». Когда мы отъехали от дома, в котором я выросла, я даже не оглянулась. Только смотрела вперед, прямо навстречу сияющему солнцу.

Станет ли отец противиться нашему браку? Эта мысль мучила меня по пути от машины до маленькой родительской гостиной.

— Папа, мне надо поговорить с тобой кое о чем важном. У тебя есть свободная минутка?

— Конечно. А что случилось? — Отец отложил газету и поднял на нас глаза.

Така сразу перешел к делу:

— Меня зовут Такамицу. Рад с вами познакомиться. Мне бы хотелось получить ваше дозволение взять в жены Сёко.

— Кем вы работаете? — не моргнув глазом, спросил папа.

— Я член синдиката Осэгуми.

— Да, я хорошо знаю вашего босса. Хммм… Понятно, — мы с мамой сидели как на иголках. Наконец, отец продолжил: — Ладно. Такамицу, тебе лучше позаботиться о том, чтобы моя дочь жила счастливо.

Я не могла поверить своим ушам. Папа сразу согласился.

— Я так и сделаю, — ответил Така.

— Сёко-тян, поздравляю! Я так за тебя рада, — сказала мама и вздохнула с облегчением. Папа некоторое время беседовал с моим будущим мужем, потом мы вернулись ко мне в квартиру.

Той ночью я впервые легла с Такой в постель. В темноте спальни он с нежностью раздел меня. Така еще не видел моей татуировки, поэтому я очень нервничала, но он любовно погладил меня по спине и сказал, что картина прекрасна.

— Спасибо.

Я закрыла глаза и обхватила его руками, а, когда занималась с ним любовью, меня не оставляло ощущение чего-то знакомого, словно мои душа и тело наконец воссоединились.

Когда дракон и лев на татуировке Таки оплелись вокруг моей татуировки, я подумала, как же должна быть счастлива Даю, что наконец нашла своего покровителя. Я спала крепко до самого утра и первым же делом, едва открыв глаза, снова привлекла Таку к себе.

— Сёко, любимая, — сквозь сон пробормотал он мое имя.

Мы снова занялись любовью, и это было так же прекрасно, как и накануне ночью, а потом я снова уснула, положив голову ему на плечо.

Теперь у нас имелось родительское благословение, но среди знакомых Таки были люди, которые знали об Ито и его болезненном увлечении мною. Они предупредили Таку, что я принесу ему лишь проблемы и что ему лучше держаться от меня подальше, но Така всегда отвечал им, что никогда меня не оставит. «Доброжелатели» говорили ему гадости про меня и советовали бежать прочь сломя голову, покуда есть такая возможность. Когда я слышала такие разговоры, то задыхалась от страха, опасаясь, что Така меня бросит, но он уже дал слово и четко осознавал, о чем идет речь.

Я пообещала себе никогда не причинять ему боли. Я провела много ночей без сна — меня мучили опасения, что ко мне снова заявится Ито. Что вскоре и произошло.

Однажды утром Така поехал в тюрьму: выходил на волю один из членов синдиката, и его товарищи решили устроить ему торжественную встречу — это являлось одной из традиций якудза. Ито, должно быть, ждал меня на лестничной площадке. Он бросился вслед за мной, когда я выносила мусор:

— Эй, ты! Что, решила выскочить замуж за Такамицу из банды Осэгуми? Хуй тебе!

Он схватил меня за волосы и начал безжалостно бить головой о бетонную стену.

— Между нами все кончено! Теперь это не твое дело, — кровь струилась по моей шее, и я с трудом удерживалась, чтобы не потерять сознание.

— Ты принадлежишь мне!

— Забудь об этом и отстань от меня, наконец!

В ответ на это я увидела сверкающий ботинок из черной кожи, устремившийся навстречу моему лицу.

Ито бил меня, казалось, уже целую вечность, а потом схватил стоявший на площадке горшок с цветком и обрушил его мне на голову. Я рухнула на осколки, а он колотил меня, лежащую, перемазанную кровью и грязью. К этому времени я уже перестала чувствовать боль. Я решила, что пришел мой последний час, поскольку в глазах стояла багровая пелена, и у меня даже не было сил прикрыться от ударов Ито. Неожиданно приступ бешенства у него прошел. Удары перестали сыпаться.

— Сёко-тян, давай снова будем вместе, — прохрипел он, затаскивая меня обратно в квартиру и швыряя на кровать.

— Пожалуйста, Ито-сан, не надо! — прошептала я разбитым ртом.

— А ну заткнись, а то убью! — Он снова ударил меня по лицу, сорвал одежду, навалился сверху, слюной смочил у меня промеж ног и втолкнул в меня член.

Когда он проник внутрь моего тела, на меня обрушился поток жутких воспоминаний. Я снова оказалась маленькой девочкой у себя в комнате, а меня лапал Мидзугути.

— Сёко, не лежи словно в рот воды набрала. Покажи, как тебе это нравится.

Те же самые слова, что повторял мне подонок Маэдзима, точно та же татуировка кабуки, двигающаяся надо мной.

— Ну как, нравится? Правда я гораздо лучше Таки? Слушай, подвигай бедрами. Будет прикольней.

Он по-прежнему держал меня за волосы и дышал тяжело, как собака на жаре. Пот с его лица капал мне на лоб, скатывался по моим вискам, впитывался в простыни.

Это ерунда. Это всего лишь секс. Это ничего не значит.

Я изо всех сил закусила губу. Из моих крепко зажмуренных глаз, мешаясь с кровью, полились слезы, и я снова вспомнила о тех днях кошмара, что провела с Маэдзимой. Когда я болела, Ито держал меня за руку всю ночь. Я помнила, какое тепло исходило от нее, как мне было тогда спокойно и хорошо.

Теперь прикосновения Ито вызывали у меня омерзение.

— Господи, Сёко, да очнись же ты, давай я отвезу тебя в больницу.

Я не могла пошевелиться, поэтому Ито взял меня на руки и отнес в машину. Когда мы приехали в больницу, он сам отнес меня в приемную. Доктор с первого взгляда понял, что меня избили. Он повернулся к Ито и с большим подозрением спросил, что произошло.

— Она упала с лестницы.

— Упала с лестницы? И что, падение, о котором вы говорите, стало причиной всех этих серьезных травм лица?

— А-а-а… Да, понимаете, когда она упала, она ударилась о подоконник. А потом, ну, это…

Ито явно растерялся. Он понимал, что вступил на скользкую почву. Но если бы доктор и впрямь заподозрил его в таких жутких побоях, то уже давно вызвал бы полицию…

Я больше не могла терпеть присутствие этого ублюдка.

— Катись ты отсюда к чертовой матери! Я больше не желаю видеть твою рожу! Никогда, понимаешь, никогда! — закричала я, собрав последние силы, оставшиеся в моем изломанном теле.

На какое-то мгновение Ито изменился в лице, словно ему и в самом деле стало стыдно. Он направился к двери, но, уходя, бросил на меня предостерегающий взгляд.

Доктор приступил к тщательному осмотру моих ран. Левое предплечье, левая кисть, коленная чашечка на правой ноге и два ребра были сломаны. Нос перебит, на левом веке и правой губе — порезы и еще две глубокие раны на голове.

— Тендо-сан, швы на голове скроют волосы, но на лице останутся шрамы. Сомневаюсь, что и другие раны полностью заживут.

У меня останутся шрамы на всю жизнь.

— Давайте, доктор, шейте. Обезболивающего не нужно.

Доктор чуть не упал от удивления:

— Без анестезии? Будет очень больно. Вы не выдержите.

— Доктор, вы сами видите, сколько боли мне уже пришлось вынести. Пожалуйста, сделайте так, как я прошу.

Он увидел, что я не собираюсь отступать, и вздохнул. За время работы врач не произнес ни слова. Наконец, он заговорил:

— Тендо-сан, я закончил. А теперь постарайтесь не очень сильно из-за этого переживать.

— Большое спасибо, — я постаралась поклониться, но мне это не удалось.

Я взяла выписанные мне рецепты и, с трудом ковыляя, добралась до такси. Домой вернулась забинтованная, с гипсом на руке и с ногой в лангетке. Повернула ключ в двери, но она оказалось открытой. Така уже был дома.

— Что, черт возьми, здесь произошло? — заорал он мне из глубины квартиры. На стенах остались брызги крови, а в комнате все было перевернуто вверх дном.

— На самом деле все не так ужасно, — пробормотала я.

Така кинул на меня взгляд, и его лицо побагровело от ярости:

— Это был Ито?

Он подошел к шкафу, в котором держал револьвер 38-го калибра, вставил в барабан три патрона и направился к двери.

— Така, что ты собираешься делать? Подожди! Остановись, прошу тебя!

— Заткнись.

Я схватила его за рукав, но он оттолкнул мою руку. Сунув револьвер за пояс, он ушел, хлопнув дверью. Я кинулась к телефону и позвонила одному из старших членов банды:

— Прошу вас, остановите Таку. Он собирается убить Ито.

— Сёко? Что происходит? Не тараторь. Я ни слова не понимаю из того, что ты мне хочешь сказать.

Я как можно быстрее изложила суть дела.

— Вот мудак… — Он, должно быть, положил трубку на стол, потому что я услышала его крик: — Эй, кто-нибудь! Немедленно отправляйтесь и найдите Такамицу. Приведите его сюда.

— Алло! Вы меня слышите?

— Сёко, не высовывайся из квартиры. Сиди тихо, поняла?

Я была в панике, но мне ничего не оставалось, кроме как сидеть и ждать возвращения Таки. Когда он пришел, уже наступила ночь. На левой руке у него была кровавая повязка.

— Така!

— Ты что, звонила моему боссу? Он велел мне не делать глупостей из-за женщины, но как мне потом жить с осознанием того, что я сидел сложа руки? Короче, я сделал из этого мерзавца отбивную, а боссу сказал, что выхожу из игры.

Я знала, что это означает в якудза. Взглянув на его левую руку, поняла, откуда шла кровь, проступающая на повязке. Така отрезал себе мизинец.

— О господи!

— Мне пришлось это сделать. Я не могу оставаться в якудза, если должен закрыть глаза на то, что этот негодяй сделал с моей женщиной. С членом якудза шутки плохи. Все кончено!

— Прости меня. Я очень виновата. Правда.

— Ты-то почему извиняешься?

— Потому что это я во всем виновата.

— Ни в чем ты не виновата. Перестань плакать.

Я не осмелилась ему рассказать, что Ито меня изнасиловал, только могла просить у Таки прощения.

— Сёко… Сёко, милая… Перестань из-за этого переживать. Забудь.

— Возьми меня.

— Как, сейчас? Когда ты в таком состоянии?

— Пожалуйста.

— Только когда ты пойдешь на поправку.

— Нет, давай сейчас.

— Будет больно.

Мне хотелось сказать, что душа у меня болит куда сильнее,чем раны.

— Сегодня больше ничего не случилось? — спросил Така.

— Нет…

— Сёко, может, ты что-то от меня скрываешь?

— Нет, клянусь, ничего.

— Ладно. Давай поженимся завтра.

— Завтра?

— Ведь завтра твой день рождения.

— А ты, значит, помнишь?

— Ну конечно.

— Давай поедем к Маки. Начнем жить вместе и будем только вдвоем.

На следующий день мы отправились в районное отделение и зарегистрировали наш брак. В качестве подарка на свой день рождения я получила новую фамилию и теперь звалась Сёко Такамицу. Я освободила свою квартиру, и мы с мужем навсегда уехали из Осаки. У нас был с собой только небольшой чемодан и немного денег.

Итян и Маки перебрались из Киото в Иокогаму и сняли там квартиру. Сидя в сверхскоростном пассажирском экспрессе, я перебирала в памяти события предыдущего дня и не чувствовала ничего, кроме боли — душевной и физической. Как я могла любить человека, который так нещадно избивал меня? Мне казалось, я вполне доходчиво объяснила ему, что к нему чувствую. После того как мы расстались, я не испытывала никакой ненависти, не держала на него зла. Зачем же он так поступил? Почему он заставил меня страдать до самого конца?

От воспоминаний о горячем, липком теле Ито, о том, как мне на лоб капал его пот, у меня по телу пробежали мурашки. Я не испытывала ровным счетом никакого тепла к городу, где родилась и выросла.

Мы приехали к Маки в Иокогаму. Ее квартира находилась в ветхом деревянном доме. Прогремев ногами по ржавой металлической лестнице, которая вела на второй этаж, мы нажали кнопку звонка, и Маки открыла нам дверь:

— Привет! Заходите.

Квартира была маленькой — всего две комнаты, отделенные друг от друга раздвижными дверями из папиросной бумаги. В маленькой комнате у стены стояли небольшой столик котацу и телевизор на дешевом деревянном стеллаже. На экране шла реклама — компания мультипликационных персонажей, то ли медведей, то ли зайцев, танцевала, выстроившись в ряд.

— Какой ужас, Сёко, посмотри на себя! Немедленно ляг, тебе надо хорошенько отдохнуть.

— Ну что ты, у меня нет на это времени. Ты не знаешь, где-нибудь неподалеку можно найти работу?

— Ну… — неуверенно протянула Маки, кинув взгляд на левую руку Таки.

Вмешался Итян:

— Положитесь на меня! Я знаю одного парня, который заведует залом пачинко . Ему как раз нужны люди. Я за тебя замолвлю словечко.

— Спасибо, это было бы просто здорово, — я положила руку на колено Таке. — У нас сейчас очень мало денег. Если мы сразу же не найдем работу, то будем по уши в дерьме.

На тот момент у нас в общей сложности было меньше десяти тысяч иен, поэтому Така, недолго думая, согласился.

Итян позвонил в пачинко, и нам сразу же устроили собеседование. Он также дал нам спортивную газету, в которой раздел о скачках был весь исчиркан красным. Стало ясно, что Итян так и не завязал с азартными играми; впрочем, я на это не особенно рассчитывала.

Чтобы добраться до пачинко, где нас ждал менеджер по имени Хара, нам пришлось сначала ехать на поезде, а потом на автобусе. После того как мы объяснили, в каком положении сейчас находимся, и спросили, можно ли нам пока пожить в квартире для работников, Хара ответил утвердительно и сказал, что первый месяц я могу потратить на восстановление сил. Мы договорились, что, пока лицо и ребра не заживут, а с руки и с ноги не снимут гипс, я буду помогать с простой работой по офису, а потом пересяду за стойку администратора. Таке же предстояло немедленно приступить к работе в должности дежурного по этажу.

Вначале мы жили в страшной нищете. До первой зарплаты экономили как могли, стараясь ничего не выбрасывать, берегли даже одноразовые стаканчики. Однажды по дороге на работу мы проходили мимо руин дома, который недавно снесли, и среди развалин нашли квадратный осколок зеркала. Мы отнесли его к себе и поставили на сложенные в стопку старые журналы, сделав, таким образом, импровизированный туалетный столик. Края зеркала потемнели, а стекло помутнело, поэтому отражение было словно подернуто дымкой. Но нам было наплевать на тяготы, поскольку единственное, что нас в то время заботило, — это работа. Мы трудились до седьмого пота.

Однажды я начала поднимать ящик, в котором хранились банки с напитками, как вдруг почувствовала острую боль внизу живота и заметила, что у меня идет кровь. Хара разрешил мне уйти, и я сразу же отправилась в больницу.

— Такамицу-сан, у вас угроза выкидыша. Вам надо соблюдать строгий постельный режим, — сказал доктор.

Новость о том, что я беременна, потрясла меня до глубины души, однако сейчас я никак не могла отнестись к ней с легким сердцем. Нам разрешили жить в квартире при условии, что мы оба будем работать в пачинко. Замаячила угроза оказаться на улице без денег. Нам было бы некуда деться.

Когда я вернулась, Хара спросил, как все прошло. Он выглядел очень обеспокоенным. Я объяснила ему ситуацию, и он тут же занялся поисками дешевой клиники. И скоро я уже сжимала в руках клочок бумаги, на котором были записаны адрес, телефон и имя врача, и карту с маршрутом, как туда добраться.

Я сразу же поехала. Клиника располагалась в старом офисном здании. Для медицинского учреждения она показалась мне несколько не соответствующей нормам гигиены, а из оборудования там имелось только самое необходимое. Там работали только один доктор и одна медсестра. Когда пожилой врач закончил осмотр, он сказал:

— У вас угроза выкидыша, но если вы будете строго соблюдать постельный режим, то появится шанс спасти ребенка, — у него был такой ласковый голос, что у меня на глаза навернулись слезы.

— Доктор, боюсь, я сейчас не могу позволить себе ребенка.

— Понятно, — ответил он и с этими словами извлек из ящика стола бланк: — Пожалуйста, заполните вот это, заверьте печатью и верните мне назад завтра днем в два часа. Я буду использовать анестезию, поэтому сегодня после девяти ничего не ешьте и не пейте.

Я отправилась обратно на работу, зажав в руке конверт из оберточной бумаги, в котором лежал бланк разрешения на операцию. Если бы я только могла, я бы непременно оставила ребенка. Мы с Такой были женаты, и я хотела от него детей. Если бы только я могла позволить себе постельный режим… Я попросила Хару отпустить меня на день, но он дал мне целых два дня отгула, велев хорошенько отдохнуть.

Чтобы добыть деньги на аборт, на следующий день мы отнесли в ломбард кольцо от «Тиффани», которое Така надел мне на палец в тот день, когда сделал предложение. Мы приехали в клинику к двум часам и в нерешительности остановились перед дверью. Еще можно развернуться и уйти… Я в отчаянии разглядывала покрытую трещинами стену с облупившейся краской. До чего же я докатилась…

Я потянулась к расхлябанной дверной ручке, покрытой зеленой ржавчиной, и вошла в приемную. Медсестра забрала у меня конверт и передала его доктору. Тот внимательно изучил заполненный бланк и сразу же пригласил в операционную. Операция началась немедленно. Доктор ввел мне наркоз и велел считать до десяти. Однако я всегда с большим трудом засыпала, а разбудить меня было проще простого. Я дошла до десяти, но сна не было ни в одном глазу. Доктор сильно удивился и дрожащим голосом произнес:

— Поверить не могу. Такамицу-сан, вы еще в сознании? Много пьете?

— Нет, — ответила я и тут же провалилась в сон. Когда сознание медленно ко мне вернулось, я подняла одно тяжелое веко и неожиданно почувствовала дикую боль, не сумев удержаться от крика.

— Не шевелитесь! Я еще не закончил, — раздался испуганный голос врача.

Я кивнула и попыталась не стонать от боли.

— Доктор, как там Сёко? Она в порядке? Доктор? — заволновался Така, стоявший за тонкой деревянной дверью. Мгновение спустя я услышала, как рядом с моей головой звякнул металл.

— Ну вот. Все в порядке, — услышав эти слова, я почувствовала как силы оставляют меня. Когда доктор обратился ко мне, в его голосе слышалось облегчение: — За сорок лет практики я еще не встречал пациента, столь резистентного к обезболивающим. Но вы вели себя очень мужественно. Уверен, теперь с вами будет все в порядке. Я, может, и старею, но умений своих не растерял.

Меня перенесли с операционного стола на постель. В комнату почти не попадал свет, а на подушке росла зеленая плесень. Тоска по ребенку, которого я лишилась, была куда мучительнее боли от операции. Слезы катились по моим щекам и капали на подушку. Вошел Така и присел возле моей кровати.

— Это было правильное решение, — сказал он. — Ничего другого нам не оставалось. Не кори себя из-за этого, — Така взял мою руку и прижал к своей щеке. Он не решался посмотреть мне в глаза. В то время судьба была к нам особенно жестока.

У меня не осталось времени ждать, пока затихнут физические и душевные муки. Надо было скорей возвращаться на работу. Мы с Такой вкалывали как безумные и наконец получили первую зарплату. В выходной отправились в один из универмагов Иокогамы, купили местный деликатес — песочные кексы «Мост над заливом» и отправили их маме в Осаку вместе с письмом, что я написала ей.

Милая мама!

Я знаю, что далеко не всегда была идеальной дочерью. Уверена, из-за меня ты провела много бессонных ночей. Знаешь, я чувствовала себя очень виноватой из-за всего того, что вытворяла, но тогда я была слишком эгоистичной, просто не могла бросить гулять и развлекаться и взяться за ум. Прости, что пишу это тебе в письме, я никак не могла попросить у тебя прощения лично. Теперь собираюсь начать правильную, новую жизнь. Мы с Такой будем работать изо всех сил, и обещаю, скоро ты сможешь нами гордиться. Я люблю тебя, мамочка. Береги себя и старайся не нервничать.

Сёко

Папа рассказал, что, когда мама прочла это письмо, она прижала его к сердцу и с сияющей улыбкой на лице сказала: «Теперь нам незачем беспокоиться о Сёко-тян».

Через два дня с ней случился удар.

Чтобы сообщить страшную весть, отец позвонил нам прямо на работу. Когда мы обо всем рассказали Харе, он стал настаивать на том, чтобы мы немедленно ехали к моей маме, и вынул из собственного кошелька сто тысяч иен.

— Вы ведь сейчас на мели, так? Берите.

— Мы не сможем сразу отдать всю сумму. Можно мы вернем долг по частям?

— Да конечно, о чем речь? Дело неотложное, так что вернете, когда сможете. Такамицу, я не смогу отпустить тебя больше чем на пару дней, а ты, Сёко, возвращайся, когда сможешь. Я сам поговорю с хозяином фирмы. Слушайте, можете не дожидаться окончания рабочего дня! Вам надо как можно быстрее добраться до Осаки.

— Спасибо. Мы позвоним, когда доберемся туда, — сказали мы и с благодарностью поклонились.

Потом кинулись домой, на скорую руку собрали вещи и первым же экспрессом отправились в Осаку. Добравшись до больницы, мы узнали, что маму поместили в палату интенсивной терапии. Подключенная к аппарату, поддерживавшему работу сердца, она напоминала робота, изменилась до неузнаваемости, а ее тело паутиной оплетали маленькие трубочки.

Я схватила доктора за плечо:

— Операция ее спасет? Что для нее можно сделать? Мы заплатим, сколько потребуется, только, пожалуйста, помогите нашей маме. Умоляю вас!

— У вашей матери обширный инсульт — произошел разрыв сосуда в затылочном отделе мозга. Это неоперабельно. Боюсь, мы ничего не сможем сделать. Нам остается только ждать, когда ее сердце остановится, — сухо ответил он.

Откуда-то из области затылка до меня донесся жужжащий звук, словно там отчаянно махало крылышками насекомое… и все померкло перед моими глазами. Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на больничной койке.

— Сёко, с тобой все в порядке?

Така сидел на диване у стены и ждал, когда я очнусь.

— Как мама? — спросила я и приподняла голову.

— Ее перевели в отдельную палату, — услышав это, я встала с койки и сунула ноги в больничные тапки.

— Какой номер палаты?

— Ты себя нормально чувствуешь? Ходить сможешь?

— Да, все нормально. Это бывает… у меня малокровие. Со мной все в порядке.

— Ладно, тогда пошли. Нам сюда, — Така взял меня за руку и повел в палату к матери.

Как только я увидела ее лицо, то прислонилась к двери и залилась слезами:

— Мамочка! Ну почему же так все сложилось? Така стоял рядом, с тревогой и сочувствием глядя на меня. Он знал, как сильно я люблю маму. Когда я собиралась отправлять ей письмо, он поинтересовался, что я написала.

— Не покажу. Я стесняюсь, — ответила я.

— Не надо мне ничего показывать, просто скажи.

— Я извинилась за все, что сделала.

— Может, пойдем завтра в магазин и купим ей что-нибудь?

— Отличная мысль! Подарок с первой зарплаты.

— Ей должно понравиться. Я помогу тебе его выбрать.

На следующий день я бродила вдоль стойки с кондитерскими изделиями и ломала голову над тем, что же ей купить. И именно Така тогда ткнул пальцем в кексы «Мост над заливом» и сказал:

— Может, возьмем вот эти? Я уверен, ей понравится.

Обычно Така быстро терял терпение, но в сложные моменты всегда проявлял себя с лучшей стороны. Никто меня так раньше не поддерживал. Мне очень хотелось, чтобы он побыл в Осаке не два дня, а подольше.

Я поговорила по телефону с братом и сестрами и обо всем договорилась. Папа и Дайки не могли уйти с работы в середине дня, поэтому они собирались заехать проведать маму вечером. Маки, На-тян и я решили сменять друг друга так, чтобы с мамой постоянно кто-то был. В первый день со мной остался Така. На следующий, когда приехали Маки и На-тян, мы уступили им место, а сами поехали домой отдохнуть и принять душ. Я приготовила ужин и села за стол напротив Таки. Он, было, собрался приступить к еде, как вдруг остановился и посмотрел на меня:

— Сёко, тебе надо что-нибудь съесть.

— Я не голодна.

— У тебя со вчерашнего дня во рту не было ни крошки.

Я взяла в руку палочки и стала механически запихивать еду в рот, но за все время трапезы так и не почувствовала ее вкуса. Звук палочек, скребущих по чашкам, эхом отдавался в пустой кухне. Потом я выдавила моющее средство на губку, подождала, пока оно вспенится, и молча вымыла посуду. Стояло лето, но вода, лившаяся из крана, казалась мне ледяной.

На следующий день мы вернулись в больницу. Таке предстояло оставить меня с мамой наедине, и он выглядел обеспокоенным.

— Сёко, малышка, ты должна держаться, — сказал он, сжав мое плечо.

Потом еще раз печально посмотрел на маму и вышел. Ему пора было возвращаться в Иокогаму.

После маминого инсульта прошла уже неделя. Приятный аромат, всегда исходивший от мамы, исчез, и комната стала наполняться каким-то мерзким запахом. День ото дня он становился все сильнее, и однажды, когда я попыталась приблизить лицо к лицу мамы, вонь так ударила мне в ноздри, что я отпрянула. Мама была не единственным пациентом в мире с диагнозом «смерть мозга». Мне стало интересно, приходится ли родственникам других больных терпеть такой запах или это испытание выпало только на нашу долю? Я мучилась догадками. Однажды в палату на обход пришли две медсестры и один медбрат. Они стали оживленно болтать прямо у изголовья кровати, на которой умирала мама.

— Слушайте, хотите, сегодня вечером пойдем в караоке? — спросил медбрат.

— Если снова будешь петь сам — ни за что.

— Ой, не говори, голосок у тебя — не приведи господи! Впрочем, если ты за нас заплатишь… — Медсестры захихикали.

— Да ладно вам нести херню! Достали вы меня, — рассмеялся медбрат — Я заплачу! Так вы идете или нет?

— Хорошо, хорошо. Идем, — осклабилась первая, рассматривая электрокардиограмму моей мамы.

— Тут никаких изменений, да? — Вторая медсестра и медбрат заглянули в кардиограмму и направились к выходу.

В это мгновение у меня все побелело перед глазами. Я вскочила, чуть не опрокинув стул.

— А ну-ка стойте, вы, ублюдки! Да как вы смеете так обращаться с моей матерью? Она что для вас? Труп?

— Простите… мы не хотели… — троица растерянно заморгала глазами при виде моей ярости.

— Что вы не хотели? Что? А ну-ка, попробуйте это повторить! — заорала я, занося руку для удара.

— Что ты, Сёко, перестань! Ты соображаешь, что делаешь? — Отец неожиданно возник за моей спиной и перехватил мою кисть.

— Пусти меня!

— Ты хоть помнишь, где ты находишься? — закричал он. Я вдруг подумала, что мама очень расстроилась бы, если бы узнала, какую свару мы устроили у нее в палате, и чуть не расплакалась. — А ну-ка сядь туда и успокойся, — приказал отец, отпуская мою руку.

— А вы, уроды, так и будете стоять здесь и пялиться, разинув рты? Убирайтесь вон, немедленно! — Я треснула кулаком по стене и со всей силы пнула ногой дверь.

— Простите ее, моя дочь перенервничала. Видать, кровь у нее слишком горячая. Наверное, ей следует стать донором, может быть, это охладило бы ее пыл, — произнес отец со своим типичным суховатым юморком.

— Нет-нет, все в порядке. Это вы нас простите, — с раскаянием произнесла троица, разом поклонилась и поспешно вышла из палаты.

— Сёко, что это с тобой? — Папа опустился в кресло, стоявшее рядом с кроватью.

— Знаешь, они обсуждали, стоит ли им идти в караоке, прямо перед мамой.

— Довольно бездушное отношение.

— Ну да, вот поэтому я так и разозлилась.

— Я понимаю твои чувства, но не забывай, где ты находишься. И, собственно говоря, почему ты так расстраиваешься из-за каких-то придурков?

— Наверное, ты прав, — промямлила я и потупила взгляд. Костяшки на правой руке были содраны в кровь.

— Сёко, сегодня у меня нет работы, может, ты поедешь домой? — сказал папа, держась рукой за поручни на маминой кровати и вглядываясь ей в лицо.

— Нет, я останусь здесь на ночь.

— Я тоже останусь.

— Пап, а вот тебе лучше поехать домой.

В палате стоял только один диван. Если бы на ночь осталось два человека, одному пришлось бы спать на диванных подушках, переложенных на пол, а второму на диване без подушек. И в том и в другом случае это обернулось бы нелегким испытанием для папы, поэтому, когда стемнело, я уговорила его поехать домой.

Через несколько дней, когда маме меняли подгузник, я заметила, что ее паховая область стала ярко-красной от пролежней.

— Простите, а у вас нет никакой мази, чтобы это смазать? — спросила я сестру.

— Мази? Она ей не нужна. У Тендо-сан мертв мозг, поэтому она не чувствует ни боли, ни зуда.

— Возможно, это и так. Вот только если бы на ее месте была ваша мать, вы бы с ней обращались так же паршиво?

— Ну, я… — протянула она.

— Вы все из отделения нейрохирургии. Насколько я понимаю, для вас это всего-навсего работа. Но знаете, даже если моя мама никогда больше не вернется к обычной жизни, пока ее сердце бьется, она официально считается живой. Если вы этого не понимаете, значит, вам нельзя быть медсестрой!

Она ничего не ответила и поспешно нанесла мазь для пролежней.

— Простите меня, — сказала она и, поклонившись, вышла из палаты. В подобном равнодушном отношении мне виделось что-то беспредельно жестокое.

Я попыталась вспомнить, когда в последний раз меня охватывал столь сильный приступ гнева. Когда я была янки, то ввязывалась в свары из-за всякой ерунды типа чести тусовки или просто ради того, чтобы выглядеть крутой. Тогда, в те безумные годы, озлобление я превратила в своего рода искусство. Помнится, однажды, когда говорила по телефону, папа отругал меня за то, что я много ругалась. Я нахамила ему в ответ, и тогда папа выхватил у меня из руки трубку и треснул ею меня по голове. Мама все твердила: «Сёко-тян, может, попытаешься вести себя как подобает девушке?» Она повторяла эту фразу так часто, что та стала в нашей семье крылатой. Теперь-то я повзрослела и поняла, наконец, как сильно беспокоило родителей мое безбашенное отношение к жизни, однако было слишком поздно. Я присела возле кровати и взглянула в лицо матери:

— Прости меня, мама…

Через некоторое время в палату зашла медсестра, на этот раз другая.

— Вы не находите, что здесь очень плохо пахнет? Давайте-ка ополощем ей рот.

Она взяла шприц, наполнила его водой и опорожнила в мамин рот. И словно по мановению волшебной палочки, неприятный запах в комнате исчез.

— Почему этого никто прежде не делал? Я и понятия не имела, что это поможет. Что у вас тут за персонал? И это еще называется больницей?

— Честно говоря, я не знаю о других сестрах…

Что ж, я не видела никакого смысла вымещать на ней свою злобу. Она была совсем не похожа на других бездушных медсестер — сразу заметила неприятный запах и немедленно приняла меры. Но неужели другие не знали таких элементарных вещей? Может, они вообще не обращали на запах внимания потому, что им было наплевать? Мне становилось тошно от их скотского отношения.

Тянулись долгие однообразные дни. Стояла удушающая летняя жара, без умолку стрекотали цикады. Но однажды вечером они вдруг умолкли, и больничная палата, в которой лежала мама, каким-то неуловимым образом преобразилась. Теперь я слышала лишь попискивание ЭКГ, напоминавшее мне заевший электронный будильник, и шипение аппарата искусственного дыхания. Эти звуки стали меня раздражать, поэтому я включила оставленный кем-то портативный CD-плеер и стала на небольшой громкости слушать музыку.

День близился к концу, и небо порозовело. Я перевела взгляд на деревья и заметила, как на землю упала цикада. Я где-то слышала, что им отпущено всего лишь несколько недель существования. Свою короткую и потому такую драгоценную жизнь они тратят на то, чтобы, мужественно превозмогая жару, упорно искать себе партнера, а потом, закончив стрекотать, соскальзывают с дерева, которое служило для них домом, и возвращаются на землю. Оставляют свой единственный приют и умирают. Я сидела и думала о том, что дом, в котором я выросла, снесли, и от него не осталось и следа. А вот мне снова предстояло пережить боль утраты…

Я сидела, погрузившись в раздумья и совсем позабыв о времени. На небе крошечными булавочными головками стали появляться звезды. Вдруг листья задрожали от порыва ветра. Казалось, мама пыталась в последний раз проститься со мной. Я наклонилась над кроватью и взяла ее ладонь в свою руку:

— Мамочка, пожалуйста, не умирай. Я буду хорошей дочерью, честное слово. Пожалуйста, не оставляй меня. Я не хочу остаться совсем одна.

Слезы полились из глаз неудержимым потоком. Я плакала и никак не могла остановиться. И вдруг заметила, как по маминой щеке прокатилась одна-единственная слезинка.

— Мама!

Она не могла говорить, но все-таки сумела дать знак, что слышит меня. Я почувствовала, как она хочет сказать, что любит меня, нежно отерла слезинку с ее щеки и вгляделась в ее доброе лицо. Мама! Где бы она ни была, что бы ни делала, она старалась ради меня и всегда думала обо мне. Мне так хотелось хотя бы еще раз услышать ее голос: «Сёко-тян, ты дома!» Музыка в CD-плеере перестала играть, и теперь только шипение аппарата искусственного дыхания перемежалось с моими рыданиями.

На следующий день, 28 августа 1991 года, утром, в восемь часов и три минуты, мама умерла. Ей было пятьдесят девять лет. Она ушла от нас внезапно, словно порыв ветра, игравший с листвой деревьев. Когда ее тело выносили из больницы, заведующий и медсестры выстроились в шеренгу, сложив руки в молитве. Все время, пока мама лежала в палате, эти люди проявляли редкое бездушие, и вот теперь, перед заведующим, они делали вид, что у них в глазах стоят слезы. Что за лицедейство! Уверена, заведующий и представить себе не мог, сколь небрежно его персонал относился к своим обязанностям и как ужасно медсестры обращались с пациентами. Как печально, что люди способны лить слезы просто ради собственной выгоды, даже когда они на самом деле не только не страдают, но и не испытывают печали.

Гроб погрузили в катафалк, и траурная процессия направилась в бюро похоронных услуг. В зале похоронных церемоний установили алтарь, украшенный белыми хризантемами. Мама улыбалась нам с фотографии, которую увеличили и поместили в рамку с черной лентой.

— В этой комнате женщины могут переодеться, — с улыбкой указала нам на дверь служащая бюро.

Я не надевала кимоно со времен детского праздника ситигосан, когда мне было семь лет. Тогда я с гордостью улыбалась фотографу, а папа стоял сзади, положив ладонь мне на плечо. Мама держала меня за руку, а в другой я сжимала пакетик с леденцами. Казалось, с тех пор прошло ужасно много лет.

Я пошла раздевалку, где мамины сестры и другие родственницы облачались в черные кимоно перед большим, во весь рост, зеркалом, подошла к одной из служащих и тихо спросила:

— Можно я переоденусь отдельно от остальных?

— Простите, но у нас только одна женская раздевалка, — служащая выглядела удивленной.

— В таком случае я переоденусь позже, — промолвила я, чувствуя неловкость.

— К сожалению, у нас только один ассистент, который помогает женщинам надевать кимоно, поэтому вам было бы лучше переодеться вместе со всеми.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел мою татуировку.

— Что? Ах да, понимаю, — она подошла к ассистентке и что-то зашептала ей на ухо.

Маки увидела мою татуировку, когда я впервые приехала в Иокогаму. Тогда она очень рассердилась:

— О чем ты только думала? Господи боже мой, ведь ты женщина. Если мама с папой узнают, ты разобьешь им сердце. Когда-нибудь ты пожалеешь, что ее сделала.

— Я никогда об этом не пожалею.

— Ну да, как же! Какая глупость! — И она в ярости повернулась ко мне спиной.

И вот теперь сестра злорадно прошептала мне:

— Я же тебя предупреждала, что из-за нее будут проблемы.

Несмотря на это, ей удалось выставить из комнаты всех родственниц, чтобы я смогла переодеться.

В зал похоронных церемоний я пришла последней. Мы все собрались для семейного фото возле алтаря.

— Бедная Сёко, кажется, тебе очень неуютно от такого высокого воротника, — саркастически заметила Маки. Ей все не давала покоя моя татуировка.

— Маки-тян, ты не принесла мамину косметику?

— Принесла все, что сумела найти, вот.

Я взяла мамину помаду и кисточку. Когда открыла ее пудреницу, оттуда повеяло знакомым ароматом духов. Как это вышло, что с течением времени прекрасное мамино лицо с идеально наложенным макияжем превратилось в лицо старухи, иссеченное глубокими морщинами? Я решила, что мама должна отправиться на небеса красавицей, и стала осторожно красить ее губы помадой. Правда, руки дрожали так сильно, что мне потребовалось больше получаса, чтобы полностью закончить макияж.

Каждый из пришедших на церемонию брал по цветку, клал его в гроб к маме и прощался с ней. После этого ее тело повезли из бюро похоронных услуг в крематорий. Я смотрела, как беззвучно закрываются двери топки за уезжающим в ревущее пламя гробом. Когда мы вышли на улицу, я подняла взгляд и увидела, как из трубы крематория повалил вверх столб белого дыма. Мама отправилась прямо на небеса. Когда огонь угас, сотрудник похоронного бюро открыл печь, собрал пепел и кости и разложил их на столе.

— Прошу прощения, она приходилась вам матерью? — спросил он, стащив перчатки.

— Да.

— Сколько ей было?

— Пятьдесят девять.

— Она была еще молода. Я вам искренне соболезную.

Хрупкие мамины косточки тысячами крошечных дырочек напоминали кораллы. Мы собирали их целую вечность. Надо полагать, работник похоронного бюро заметил, в какой тяжелой стадии был у мамы остеопороз, и поэтому решил, что на мемориальной табличке годы жизни указаны неверно.

В тот день, когда у мамы случился инсульт, они с папой обедали вместе.

— Было очень вкусно, но я что-то немного устала, — сказала она, когда трапеза подошла к концу, — пойду-ка я, пожалуй, прилягу.

— Тебе нездоровится? — спросил ее отец.

— Нет, все хорошо, спасибо.

С тех пор она так больше и не открыла глаз. Ее заветной мечтой было купить маленький домик, чтобы мы смогли жить все вместе, и она трудилась не покладая рук, стремясь воплотить свою грезу в жизнь, но оказалась слишком слаба и в итоге загнала себя до смерти. Она все же успела поблагодарить своего дорогого мужа, с которым прожила всю жизнь в горе и в радости, после чего оставила этот мир.

А я все вспоминала о том, как болела, как проснулась и обнаружила, что мамы нет рядом, и как бросилась босиком на улицу ее искать. Теперь, старайся не старайся, ее уже не найти. И слезы, катящиеся по щекам, казалось, никогда не закончатся.