Юный белый еврей не хочет жениться на юной черной еврейке. Немецкие подростки не прочь посмотреть, как в евреев бросают камни. Солдат едет девять часов, чтобы встретиться с погибшим товарищем.

Теперь, слегка ощутив вкус израильской политики, я двигаюсь на север, в Хайфу и ее окрестности. Моя первая остановка в молодежной деревне для детей-сирот, Ямин Орд, неподалеку от Хайфы. Я надеюсь, что они заблуждаются в меньшей степени, чем израильский президент.

Для начала я встречаюсь с Хаимом Пери, директором и основателем "Образовательной Инициативы Ямин Орд". Отец и мать Хаима были немецкими евреями, "Yekkes." Во время Второй Мировой войны, в 1941 году, его мать работала на сборе яблок в палестинских садах и узнала, что произошло с ее семьей в Германии, только после рождения Хаима. Это вызвало у нее психическое расстройство, от которого она так никогда и не оправилась.

Если вам интересно, что такое Yekke, вот вам пример: моя бабушка со стороны отца родом из Берлина, прозванная "длинноногая белокурая шикса" пользовалась немецким языком, чтобы запоминать слова на иврите. Например, Тода Раба, что на иврите означает "спасибо" моя бабушка запоминала как Toter Araber, означающее "мертвые арабы".

Ямин Орд — не обычная школа-интернат. Он больше похож на поселок, чем на школу, и все же — это школа-интернат.

— Они не называют ее школой-интернатом, — объясняет Хаим, — так как такое название предполагает замкнутый мир. Они же имитируют реальную жизнь, жизнь вне рамок учреждения, где одна часть — это школа, а другая — это дом. Дети учатся в школе, а потом идут "домой" так же, как делают дети, имеющие родителей, и дома они могут рассказывать о школе и даже жаловаться на нее. Дети здесь большей частью эфиопы и русские, из новых израильских иммигрантских общин.

Хаим — человек религиозный, но, как и следует ожидать от сына Yekkes, у него свой взгляд на вещи. По его словам, "Самые богобоязненные люди — это атеисты". Пойди разберись.

— Этот поселок — прекрасная идея, — говорю я ему.

— Скажите, если бы вы не были сыном Yekkes, у вас бы родилась такая замечательная идея и такой взгляд на вещи, каким вы ныне обладаете?

— Позвольте мне ответить. Все, что возникло в этом обществе, было начато немецкими евреями.

Рахели — молодая эфиопка, член здешнего персонала, живая, умная молодая женщина, любящая говорить dugri (напрямик). На вопрос, есть ли расизм в израильском обществе, она отвечает: "Да, есть. Это не тот расизм, с которым имеет дело Америка. Здесь не убивают негров. Но расизм в нашем обществе, безусловно, существует”.

— Как вы с этим справляетесь?

— Я говорю своим ученикам: Мы не изменим свою черную кожу. Они не изменят свою белую. Физически мы выглядим по-разному. Независимо от того, что бы вы ни делали, чтобы изменить общество, цвет не изменится. Живите с этим.

— И эта небольшое напутствие помогает?

— Я говорю ученикам: в сутках есть двадцать четыре часа. Никто не добавит вам больше часов в день, и никто не отнимет какие-то часы у вас. Эти двадцать четыре часа принадлежат вам, делайте с ними, что можете. Если вы потратите их на то, чтоб жаловаться, вы за это поплатитесь. Вы можете сделать из себя, что пожелаете, но вы должны делать это.

Я встречаю мальчика, внука одного из белых добровольцев, работающих здесь, и начинаю с ним играть. Мы нравимся друг другу, мы вместе смеёмся, и через какое-то время я задаю ему пару глупых вопросов. Один из них такой.

— Когда ты вырастешь, ты хотел бы жениться на женщине-эфиопке? Я мог бы для тебя подобрать подходящую. Хочешь, чтобы я это сделал?

— Нет.

— Почему нет?

— Нет.

— Почему?

— Потому что.

— Ты думаешь, черные люди хорошие?

— Нет.

— А что в них плохого?

Ребенок ловит взгляд своего старшего брата, который показывает ему жестом заткнуться, и замолкает.

Меня всегда поражает, как это тяжело — одному народу не дискриминировать другой.

* * *

Время двигаться дальше, в Хайфу. Фильм "Садовник", политкорректный до того, до чего только политкорректность может дойти, разрабатывает ту же черно-белую концепцию, с которой я только что столкнулся. Там, в этом в фильме, снятом иранцем любителем Израиля, есть нежная белая женщина и черный грубоватый мужчина. "Садовник" снимался в Бахайском саду в Хайфе, и это моя первая остановка в городе. Сады Бахаи.

Я иду через очаровательный сад, поднимаясь вверх по лестнице, ведущей к усыпальнице. Она в данный момент закрыта, и на ступеньках перед ее воротами сидят четверо молодых людей. Это Мо, Селина, Бирте и Марвин. Двое из них только что закончили среднюю школу, двое других — после окончания колледжа, все они немцы.

Они находятся в двухнедельном путешествии по Израилю, были в Тель-Авиве и Иерусалиме, а теперь приехали в Хайфу. В Иерусалиме, вспоминают они, они видели, как в Старом городе арабы в течение двух часов бросали камни в евреев, а затем появились израильские полицейские "с оружием и на лошадях". Израильтяне ведут себя жестоко, — говорят они, — сначала полиция должна была "поговорить с ними", а не применять силу. Интересно, что они не высказывают ни единого слова критики против камнеметателей.

— Кто-нибудь из вас изменил свое мнение об Израиле теперь, когда вы здесь?

Мо говорит мне, что он увидел "большую агрессивность с еврейской стороны", нежели себе представлял.

— Что вы имеете в виду?

— Еврейские солдаты с оружием в местах моления!

— Но что бы было с евреями, не покажись полиция с пистолетами?

— Не знаю. Независимо от того, что могло бы произойти с евреями, получил бы кто-то травму или был убит, — говорит он, — евреи должны принять эти камни.

По крайней мере, он честен.

Селина раньше думала, что конфликт между арабами и евреями решить легче, для нее это было черно-белым, но, побывав здесь, она поняла, что все не так просто.

Бирте считает, что "вы не можете просто прийти в страну и выбросить отсюда народ", как это сделали евреи, и она почувствовала это, находясь здесь. Я полагаю, она говорит о 1948 г., когда было основано еврейское государство, задолго до ее рождения, и, скорее всего, до рождения ее родителей. Как, интересно, ей удалось "это почувствовать"?

— У меня была хорошая учительница в школе, и она преподавала нам это.

Я пришел посмотреть черно-белую картину — и получил немцев.

* * *

До Хайфского университета можно добраться на такси, и я еду туда. Фаня Оз-Зальцбергер, дочь известного израильского писателя Амоса Оза, — профессор истории на факультете права в этом университете. Фаня — дама с хорошими манерами; она заказывает в столовой университета холодный напиток для гостя, и как только мы зажигаем сигареты и начинаем прогонять дым через легкие, завязывается обсуждение важнейших вопросов, типа: Что такое еврей?

Израильские законодатели десятилетиями пытаются решить этот вопрос, но до сих пор не имеют никакого понятия. Фаня имеет.

— Для нас, имеется в виду, евреев, важна родословная не по крови, а по тексту.

— И это самое главное в определении еврея?

— Да.

— А для палестинцев такое определение подходит?

Я понятия не имею, почему задаю этот вопрос. Слово "палестинцы" было вбито в мой мозг столько раз с тех пор как я приехал сюда, что я должен высвобождаться от него в разговоре. Удивительно, но Фаня отвечает на мой вопрос, как если бы он был наиболее логичным.

— Они нет. Они похожи на любую другую нацию.

Фаня гордится своим народом и ее культурой. "Израиль является величайшим экспортером смысла в этом мире; и мы являемся таковыми со времен Иисуса. Наша земля доказывает, что размер не имеет значения."

Фаня не останавливается на этом, а продолжает: "Это место работает, как магнит и еще как излучающий радиоактивный элемент. Зовите это мистикой. Я не знаю, что это такое. Подумайте о крестоносцах: зачем рыцари оседлали лошадей и явились сюда? Почему пророк Мухаммед явился сюда, в Иерусалим? Чтобы взлететь на небо? Почему евреи вернулись сюда снова? Здесь есть какие-то силы, назовем их магнетизмом и радиоактивностью. Это место притягивает энергию и испускает ее."

Фаня звучит как-то свежо, согласны вы с ней или нет; и я слушаю. "Это место самое плотное в мире с словесной, понятийной, точки зрения. В десяти километрах отсюда — Армагеддон. Целые библиотеки встроены в любую точку этой страны. Эта текстуальная плотность — смысл этого места.

"Евреи и арабы убивают друг друга. Арабы сами убивают друг друга. Но евреи сами не убивают друг друга, они только кричат друг на друга. Это потому, что евреи созданы из слов — слов, которыми заполнены книги, слов, населявших эти книги в течение двадцати пяти сотен лет."

Это не совсем верно. Бывший премьер-министр Ицхак Рабин умер от пули еврейского убийцы. Сионистский лидер Хаим Арлозоров, скорее всего, погиб от рук еврейских убийц. Журналист раввин Яков Исраэль де Хаан был убит Хаганой (военизированной еврейской организацией до создания государства), вероятно, по приказу Давида Бен-Гуриона, первого премьер-министра Израиля. И, конечно, была Альталена, на которой девятнадцать евреев были убиты другими евреями.

Но, безусловно, эти цифры ничтожны по сравнению с другими нациями. И Фаня продолжает очерчивать свою мысль.

"Мне нравятся многие античные греческие книги больше, чем большинство еврейских источников. Но ни одна другая нация, кроме евреев, не заставила своих детей ходить в школу, начиная с трех лет."

Я никогда не думал об этом, хотя должен бы был. Когда Фаня произносит это, она чудесным образом возвращает меня в детские годы. Я начал изучать иудаизм в нежном трехлетнем возрасте.

Я покидаю Фаню, одну из немногих встреченных мною интеллектуалок, заставивших меня задуматься, и брожу по улицам Хайфы, городу, мирно населенному как арабами, так и евреями. Хайфа производит на меня впечатление непринужденного, красивого и спокойного города, но слишком жаркого. Я скучаю по Иерусалимской погоде. Нет, не скучаю, а нуждаюсь. Я сажусь на автобус до столицы как евреев, так и арабов, и помещаюсь на единственное свободное место, рядом с солдатом с автоматом.

* * *

Я представляю себя просто по имени — Тувия. Ему нравится имя, и он открывается мне.

Ему разрешили покинуть базу на полтора дня, и сейчас он по пути домой в Иерусалим, где мама с папой не могут дождаться увидеть его и перекормить до смерти. Он служит на ливанской границе, и к данному моменту уже какое-то время в дороге. Если точно, то девять часов. Если вы вычтите из его полутора дней поездку туда и обратно и время на сон, в действительности остается всего несколько часов.

До перевода его части на ливанскую границу он служил в Хевроне.

Я спрашиваю, изменились ли его политические взгляды после службы в Хевроне и на ливанской границе.

— Да. Я стал правее. Стоять на контрольно-пропускном пункте нелегко. Вы не знаете, что произойдет в любой момент. Каждый день, почти каждый день, они [палестинцы] посылают своих десятилетних, а то и моложе детей подбегать к блокпосту и бросать в нас камни. Что вы можете сделать с ребенком? Вы не можете воевать с детьми. Родители учат своих детей, — иногда я слышу уроки в соседней школе — ненавидеть евреев. Это не вина детей, но это дети, те, кто бросают камни. Я это вижу, я это слышу и сдвигаюсь вправо. Когда вы стоите на контрольно-пропускном пункте, рано или поздно вы меняете свои взгляды, даже если вы были леваком. Вы чувствуете ненависть и знаете, что никаких шансов на мир нет.

Я полагаю, вы гордый сионист.

— Я не сионист. Когда я закончу службу в армии, я думаю уехать из Израиля и обосноваться в Бруклине. У меня есть родственники в Америке.

— Зачем же тогда вы служите в армии?

— Пока я рос и был ребенком в Израиле, кто-то защищал меня здесь. Теперь моя очередь защищать детей.

— Как там жизнь на границе?

— Скучно. Опасно.

— Вы спите в палатках?

— В палатках? Если бы мы жили в палатках, мы бы уже были трупами.

— Опишите жилищные условия.

— Мы живем в крепости без единого окна. Очень жарко. Жарко. Жарко. У меня в комнате работает три вентилятора, чтобы иметь хоть каплю воздуха.

— Чем вы заняты, когда не в крепости?

— Я не знаю, разрешено ли мне об этом вам рассказывать.

— Да, да, разрешено!

Он делает паузу и думает. Я улыбаюсь ему, и он продолжает:

— На границе мы смотрим на них, а они смотрят на нас, и ничего не происходит. Иногда я скучаю по Хеврону, потому что там что-то происходило постоянно, даже если события были неприятными. То арабские дети швыряли камнями, то взрослые леваки. Они тоже клянут солдат. Кое-кто из них — евреи, другие — нет. Но, по крайней мере, мы не прятались в темноте, как на ливанской границе, не зная, что случится, и случится ли вообще.

Да, конечно, это тоже опыт. Люди из всех слоев общества — в одной крепости, в одних комнатах. В армии у меня появились друзья, которые бы не возникли в ином случае. Эфиопы, русские, всякие. Богатые и бедные, образованные и не очень. Мы познаем друг друга в трудных ситуациях и становимся братьями. Служба в армии дает понимание, что мы все одинаковые. И этому я очень рад.

— Какая у вас в армии зарплата?

— Я в боевых частях, и мы получаем больше других.

Говорят, их зарплата € 150 в месяц.

Эта огромная сумма, "больше, чем у других", уходит на сигареты и спиртное.

— Когда я получаю выходной, я выхожу и пью. Просто, чтобы очистить голову. В противном случае, очень трудно.

Когда автобус приближается к Иерусалиму, я слышу, как он говорит в сотовый своему другу или родственнику: "... Я буду на кладбище утром". После того, как он отключает телефон, я спрашиваю его, кто умер.

— Парень, солдат из моей части, — отвечает он.

Он делает минутную паузу, смотрит мне прямо в глаза, и говорит:

— Не знаю, оставлю ли эту страну. Думаю, что нет.

Он продолжает говорить со мной о выпивке, и если бы не телефонный звонок, я бы не знал о погибшем. Он ехал всю эту дорогу, чтобы посетить умершего друга. Этого парня зовут Ариэль. И Ариэль никогда не покинет своего мертвого товарища солдата. Ведь вы не можете забрать с собой кладбище.