Дорожная карта мирного процесса: нарисовать свастику и выиграть Международный конкурс по правам человека.

Я сажусь на автобус в Абу-Дис. Какое чудное путешествие. Мы едем на фоне величественного зрелища переходящих один в другой холмов, которые будто защищают Священный город в грандиозной демонстрации своей мощи.

Проезжая городки на пути в Аль-Кудс, я вижу здесь и там свастики разных размеров и цветов, но для такого как я, любящего Сирию немца, они выглядят замечательно.

На случай, если забыл упомянуть, сегодня я опять в моей бейсболке в форме сирийского флага, и палестинские ребята, те, что время от времени получают пинок за бросание камней в израильских солдат, приветствуют меня, когда я прохожу мимо. "Сирия", — кричат они.

На входе в Аль-Кудс мне рассказывают, что вчера израильская армия попыталась войти в кампус, но охранники и студенты не пропускали их. Завязалась драка, и в конце концов, они зашли.

Не знаю. Меня здесь тогда не было, я только что приехал.

Все палестинские студентки, с которыми я сталкиваюсь, носят хиджаб. Женщины без него — это иностранные студентки. Я узнаю, что Аль-Кудс и американский Бард колледж являются университетами-побратимами. Хотелось бы поговорить с американцами, но я боюсь опоздать на международной конкурс в области прав человека.

Тут возникает небольшая проблема: я не могу найти участников.

— Где проводится Международный конкурс по правам человека? — спрашиваю я проходящего мимо толстяка.

— Идите туда, — указывает он на группу из четырех мужчин, — они — профессора по правам человека.

Я подхожу к ним, но им ничего не известно о конкурсе. Ну, раз уж я здесь, то хотел бы обсудить этот предмет с ними. Они были бы рады посидеть со мной, говорят они, но к большому сожалению, лекции, которые они должны читать, начинаются через несколько минут. Лекции по правам человека, понятное дело.

Я отправляюсь в университетский центр по связям с общественностью и встречаюсь с Рулой Джадалла, желая узнать, где проходят лекции по правам человека.

Она звонит в разные отделения, проверяет расписание, но не находит никаких лекций по правам человека, имеющих место быть где-либо в кампусе в это время суток.

К сожалению, профессора "повесили мне лапшу на уши". Конечно, я не очень расстраиваюсь. Это же Ближний Восток, а на Ближнем Востоке все сказки. Ничего в реальности.

На стене за спиной Рулы висит письмо USAID, официальное письмо, объявляющее грант в размере $2,464,819 на 2006–2007 год от правительства США.

— Пока это единственный случай, когда мы получали бы деньги из США по этой программе", — говорит мне Рула, — с Германией лучше. Nano Technology Lab в этом университете был спонсирован Германией, — говорит немцу Рула с улыбкой.

Не знает ли Рула о конкурсе по правам человека, проходящем сегодня в университете? Нет. Или, лучше сказать, да, она знает, что конкурса нигде поблизости нет.

Я говорю ей, что видел в интернет-сайте университета, что конкурс проходит прямо сейчас. Рула проверяет веб-сайт своего собственного университета и обнаруживает, что, да, есть конкурс. Так, есть или нет? Ответ и да и нет. Да — в виртуальном пространстве, нет — в реальном. Зачем университет объявляет что-то несуществующее? Что за глупый вопрос! Конкурс получает финансирование, но кроме этого сирийского немца, никакой другой европеец не будет надоедать и ехать в Абу-Дис, чтобы принять участие в таком мероприятии.

Жизнь — это фантазия. Точка. И Рула смеется. Лучший пиар, как я вижу, это смех.

Я думаю о разнице между арабами и евреями. Когда арабы стряпают какое-нибудь враньё, они отшучиваются, если попадаются. Евреи, подобные атеисту Гидеону или верующему Арику, напротив очень напрягаются.

Как евреи могут верить, даже в самых смелых фантазиях, что смогут выжить на этом смешном, но в действительности, жестоком ландшафте Ближнего Востока? Может быть, поэтому арабы жили здесь на протяжении многих лет, в то время как евреи показались лишь раз за две тысячи лет, чтобы немного передохнуть после Освенцима.

Я слышал, что юг Израиля сильно отличается. Может быть, надо поехать туда и разузнать, как там смотрят на войну и мир.

* * *

Я сажусь на автобус, идущий на юг, и вскоре прибываю в Ашкелон, где встречаюсь с Офиром.

Офир живет в городе Ашкелон, находящемся недалеко от Газы, но не может поехать в Газу.

— Раньше здесь был автобус, общественный автобус № 16, и мы ездили в Газу, когда хотели. У нас были хорошие отношения между жителями Газы и израильтянами. Мы работали друг с другом, ели друг с другом, ездили друг к другу. Тогда жизнь была другой. Теперь сектор Газа это иной мир. Мы не можем поехать к ним, они не могут приехать к нам. Но это Ближний Восток, все быстро крутится, нужно иметь терпение. Я надеюсь, что в один прекрасный день моя дочь будет жить такой же жизнью, какой жил я, что она сможет ездить в Газу, как ездил когда-то я. Сесть на автобус и оказаться там через несколько минут. К сожалению, она растет без этого опыта.

Я прошу Офира рассказать мне об Ашкелоне, начав с того, как он попал сюда.

— Мой дед поселился в Ашкелоне, когда это место называли Маджал, в районе 1948 г. Он приехал с Украины, и я не знаю, как он здесь начинал. Он рассказывал нам, что арабские мужчины оставили город, а он и другие иммигранты жили в тех же домах, что и оставшиеся арабские женщины и дети. Моя бабушка рассказывала мне по-иному. Она говорила, что они пришли в Мадждал и зашли в арабские дома, знаете, после боёв, и вселились. Некоторые арабы оставались в домах вместе с ними, рассказывала она, и они ухаживали за животными и вели сельское хозяйство вместе. Раньше тут была арабская деревня, но сам город упоминается в Библии более чем единожды.

Если это то, что здесь произошло, то есть, евреи просто пришли и выгнали арабов силой, это означает, что те евреи вели себя в стиле, совместимом с традициями тех мест, откуда они вышли, иными словами, всего остального человечества. Приходит племя, убивает тех, кто живет в этом месте, и вселяется. Это сурово, жестоко и ужасно, и некоторым евреям, типа моего деда, это действительно не подходило, они-то и закончили в Освенциме и подобных ему местах.

Не все евреи согласны с этой арифметикой, они утверждают, что помимо черного и белого есть еще цвета. Большинство из них предпочитают серый. Они "пропустили" или пережили Освенцим и Треблинку, но не стали действовать подобно своим братьям в Ашкелоне, они не выселяли арабов, а выбрали совместное сосуществование. Сегодня, десятилетия спустя, в Ашкелоне живут только евреи, и все же Ашкелон не находится среди критикуемых иностранными организациями за жестокость по отношению к арабам.

Офир не думает, что то, что произошло тогда, действительно имеет значение. Это Ближний Восток, и в этом регионе время от времени случаются неприятные события.

На самом деле, нечто столь же дурное случилось и с ним.

— Я был выселен из моего собственного дома в секторе Газа. Я построил его и жил, и там мы были одной большой семьей, а затем израильское правительство выселило всех нас и сравняло бульдозерами наши дома. Мы не могли с этим ничего поделать.

Родившись в Ашкелоне, став постарше, он переехал в Ницанит, что в северной части сектора Газа, где он построил дом для себя и своей семьи. Но дом просуществовал недолго. Бывший премьер-министр Ариэль Шарон выселил всех жителей Ницанита в августе 2005 и разрушил город. Предложенная государством компенсация покрыла часть стоимости домов, но пережитые психические и психологические страдания остались без компенсации.

Многие из бывших соседей Офира, рассказывает он, страдают от сильных депрессий и по сей день, и процент разводов среди них чрезвычайно высок.

Офир, знающий, что жизнь иногда подвергается беспорядочным ударам, вернулся обратно в Ашкелон и живет нормально. Он служит менеджером в местном отеле "Dan Gardens", и кроме того, у него собственный компьютерный бизнес. Две работы лучше, чем одна, потому что вы никогда не знаете, куда закинет вас жизнь.

* * *

Судьба забрасывает меня в Национальный парк Ашкелона к Джошу. Джош, археолог Гарвардского университета, проводящий свои летние каникулы на раскопках в Ашкелоне, представляет мне детали того, кто, где и как долго жил здесь, и какая группа изгоняла какую, жившую ранее. Джош, давая мне краткий урок, сообщает, что история этого места началась не в 1948 году. Здесь жили:

— Ханаане, эпоха ранней и поздней бронзы, 2850–1175 до н. э.

— Филистимляне, 1175-694 гг. до н. э.

— Финикийцы, 550–330 гг. до н. э.

— Греки, 330 к.-…, я не помню точный год.

— После греков пришли и поселились Римляне. Византийцы. Омейяды. Аббасиды. Крестоносцы. Османы. Британцы. И теперь Израиль.

— Вы не упомянули евреев. Разве они не правили здесь раньше?

— С точки зрения археологии, у нас нет никаких доказательств того, что евреи когда-либо контролировали район Ашкелона.

Так говорит Джош Уолтон, директор лаборатории и археолог Национального парка в Ашкелоне.

— Значит ли это, что нет никаких доказательств того, что евреи жили здесь раньше?

— Я говорю только об этом районе, об Ашкелоне.

Омри, работник Национального парка, предпочитает говорить не о древних временах, а о современных. Он рассказывает мне о ракетах из Газы, которые обычно падали здесь в больших количествах до операции "Литой свинец" в секторе Газа в 2009 году, но временами падают и сегодня.

— Здесь?

— Хотите, чтобы я показал вам ракету "Град"?

— Да!

— Вы стоите рядом с одной из них.

— Что! Я смотрю вокруг и действительно ее вижу.

Я поднимаю ее, чтобы почувствовать вес. Ого, тяжелая! Зачем палестинцам стрелять ракетами по парку? Ну-с, они, собственно, пытались убить несколько живых евреев в городе, но в конечном итоге подстрелили несколько мертвых ханаан в парке.

Это очень интересный парк, открытый музей в песках на побережье Средиземного моря. Ты ходишь и разглядываешь статуи трех — четырех тысячелетней давности, колонны и всякое другое лежит вокруг, как если бы это были просто камни, не представляющие никакой ценности. Здесь вы можете увидеть даже "самые древние арочные ворота в мире" ханаанского периода. Любопытно, что вы не заметите здесь ни одного туриста. Израильское Министерство Туризма следует внести в Книгу рекордов Гиннеса за худшую работу в области маркетинга.

Мимо проезжает Нир, работающий в Управлении Древностей Израиля, у него пистолет. Его работа заключается не в том, чтобы вас убивать, а чтобы убедиться, что строители жилья в этом районе не строят на древних руинах и что израильская армия не разрушает древности, прокладывая дорогу к базе. Я прошу Нира взять меня к израильской границе с сектором Газа. Мне хочется посмотреть, как далеко это от того места, где я сейчас стою.

Шесть минут и тридцать секунд занимает проезд от Ашкелона до КПП Эрез на границе Газы. Слыша об этом КПП только из отчетов многочисленных СМИ, я ожидаю, что меня встретят грубые израильские солдаты со зверскими физиономиями и автоматами. Однако этот образ так и не материализуется. Первое, что я вижу, когда добираюсь до границы, это арабская скорая помощь, проезжающая из Газы в Израиль. Оказывается, больной из Газы едет лечиться в еврейских больницах Израиля.

Я подхожу к самому проезду. Молодая девушка с улыбкой шире, чем весь сектор Газа, приветствует меня. Грубых мужчин, которых я ожидал увидеть, здесь нет.

— Сколько людей пересекло границу сегодня? — спрашиваю я ее.

— К данному моменту около трехсот. Хотите пройти туда?

Она хочет помочь в случае, если мне что-нибудь нужно. Думаю, что никогда средней стюардессе Lufthansa не хотелось так обслужить меня. И еще одна мысль мелькает в моей голове: иностранные журналисты, берущие курсы в Аль-Кудс.

— Подбрось меня в Сдерот, — прошу я Нира.

Сдерот — город, знаменитый тем, что по нему и его жителям разнообразные палестинские фракции палят ракетами, получая от этого удовольствие. После ухода Израиля из Газы тысячи и тысячи ракет были выпущены по Сдероту на протяжении многих лет. Это самый обстреливаемый город в стране, а возможно, и в мире.

Нир подбрасывает меня в Сдерот.

Я выхожу из машины и начинаю беседу с первым же человеком, которого встречаю, молодым Даниэлем.

— Вам нравится Сдерот?

— Я люблю его. Сдерот — самое безопасное место в мире.

— Вы с ума сошли?

— Слушайте, я здесь родился, вместе с бомбами. И для меня это до сих пор самое безопасное место.

— Безопасное?? А летящие бомбы вас не пугают?

— Слабаки напуганы. Но не я.

— Вы останетесь здесь на всю жизнь?

— Навсегда. Никто не уведет меня отсюда. Даже девушка.

Интересно, сможет ли красивая тунисская девушка с твердым задом и парой замечательных грудей, из тех, что снятся Авиву и Бару, убедить Даниэля оставить Сдерот.

В Израиле есть город, больше, чем все остальные, выступающий за мир, это Тель-Авив. Я был там раньше, но, возможно, я недостаточно оценил его "мирный потенциал", поэтому я снова еду туда. Я прощаюсь с югом и двигаюсь в центр Израиля, в город мира.

* * *

Тель-Авив, мировая столица стиля Баухаус, известный как Белый город (Тель-Авив является объектом Всемирного наследия ЮНЕСКО) — это тот город, который Шарон обожает. Шарон, владелец ресторана суши, уже собирается сесть на свой велосипед, когда я подхожу к нему. Я прошу его объяснить, в чем квинтэссенция среднего тель-авивца, и к счастью для меня, он, проникнувшись ко мне симпатией, как если бы я был одной из его рыб, соглашается.

— Вы хотите знать, кто мы? Мы гуляем, мы любим гулять, а затем посидеть в кафе, выпить и съесть что-то, а потом погулять еще, после чего посидеть и выпить в другом кафе. О нас говорят, что мы живем как в мыльном пузыре, и это правда. У Израиля проблемы на севере и на юге, с Сирией, с ХАМАСом и Египтом, но нас это не касается. Мы просто сидим, надеясь, что все как-то образуется, и пьем пиво. Мы любим пиво, хотя и не пьем его в таких количествах как немцы, у нас нет немецкой способности к потреблению пива. У нас есть клубы и есть, это важно, море. Море дает нам вдохновение и дарит спокойствие волн, морских ветров и бесконечного простора. Каждый день, когда я еду на работу, я делаю небольшой круг, чтобы проехать вдоль пляжа. Море очень важно. Пойдите немного погуляйте, посидите, выпейте кофе или пиво и просто почувствуйте себя хорошо.

Я следую совету Шарона и немного гуляю, чтобы почувствовать тель-авивское мирное спокойствие. Во время прогулки пешком я вижу на стене ближайшего здания довольно забавное граффити: "Биби это имя собаки". Я еще немного иду, потом сажусь в кафе, чтобы немного попить. А потом еще иду. Вижу другое кафе и сажусь. Беру чашечку латте и после этого гуляю еще немного. Останавливаюсь выпить диетической колы, сижу, встаю, гуляю, покупаю печенье, сижу, гуляю. Иду и иду. Без всякой цели.

Я гуляю неспешно, лениво, поворачиваю направо, поворачиваю налево, иду прямо, и вдруг встречаю человека с громкоговорителем. Он вещает:

— Сегодня вечером мы возьмем нелегальных суданцев, поджарим их и сделаем кебаб.

Я зашел на какую-то вражескую территорию?

Возможно.

На улице, по которой я сейчас иду, больше нет либеральных тель-авивцев. Я, очевидно, зашел слишком далеко. Район, в который я только что зашел, — место обитания бедняков, настоящих бедняков. Именем обитателей этих районов либералы и социалисты затевают войны, но сами они здесь не живут и не гуляют.

Как я быстро выясняю, Верховный суд Израиля только что решил, что нелегальные суданские иммигранты, которые были арестованы и заключены в тюрьму властями, должны быть освобождены в течение девяноста дней. Это постановление пугает бедняков, потому что когда нелегалы будут освобождены, они придут сюда, где уже живут нелегалы, приехавшие раньше. Прямо рядом с бедными районами в окрестностях, где ранее существовал старый центральный автовокзал, тысячи и тысячи суданских и эритрейских беженцев заселяют старые дома и улицы на протяжении последних нескольких лет. Куда придут освобожденные нелегалы, спрашивают меня бедные? Сюда.

Я прохожу через этот район, чтобы посмотреть на нелегалов. Улица за улицей, дом за домом, выглядят как все что угодно, но только не Израиль. Есть ряд роскошных домов, воздвигнутых в непосредственной близости от ветхих, но если это место на что-либо похоже, так это на Гарлем старых времен, когда там не показывался ни один белый человек.

Я стараюсь разговориться с нелегалами. Задача не такая легкая для белого человека. Увидев меня, они считают, что я чиновник иммиграционный службы, пришедший арестовать их. "Никаких фотографий!" — первые слова, которые они произносят, завидев меня.

* * *

Я сижу на улице на скамейке рядом с парой таких нелегалов, но они со мной не разговаривают. Они заняты, очень заняты ничего неделанием. Они бродят, сидят или спят там, где найдется тенистый уголок. Я гляжу на них и говорю самому себе: "Да ведь и я могу делать то же, что и они. В конце концов, это моя известная всему миру специализация — ничего не делать. Если бы я был не живым существом, а местом на карте, я бы, несомненно, завоевал признание ЮНЕСКО.

Постепенно нелегалы, люди, пробравшиеся в Израиль обманным путем, начинают разговаривать со мной. Они догадываются, что я кандидат для признания ЮНЕСКО, а не правительственный инспектор. Эритреец, рассказавший мне, как пять лет назад он пробрался в эту страну пешком через Египет, смотрит на мой iPhone и спрашивает: "Это твой?"

Ни один житель Нью-Йорка никогда не задаст мне такой вопрос. Это другой мир, могу вам сказать. И в этом мире вы не покупаете iPhone в магазине фирмы Apple.

"Жизнь трудна, — делится он со мной, — но я справляюсь". В дополнение к общему набору трудностей нелегальной жизни есть и иная проблема: "Эритрейцы и суданцы не ладят между собой. Мы христиане, a они мусульмане".

Даже здесь, на дне жизни, народы остаются чужими друг другу и не хотят смешиваться.

Я брожу, брожу и брожу. На окраине района два африканских ребёнка идут, облизывая рожки с мороженым. Одному из них лет пять, другому около шести. Они разговаривают друг с другом на иврите. Подойдя к фотографу с большой камерой, они просят их сфотографировать. Пока они разговаривают, младший делает неверное движение, и его мороженое падает на тротуар. Он в отчаянии. Белый фотограф дает ему пять шекелей, чтобы он купил новое мороженое. Ребенок берет деньги, но его старший брат не одобряет: — Почему ты взял у него деньги? Ведь у тебя есть деньги, и тебе не нужно брать никаких подарков. Верни ему деньги!

Младший отказывается. Он получил пять шекелей и не хочет с ними расставаться.

— Я знаю, почему ты взял у него деньги. Ты хочешь, чтобы у тебя было больше денег, чем у меня. Но тебе они не нужны. Если хочешь мороженое, ты можешь купить его, когда вздумается.

Ребенок продолжает отказываться.

— Вот, — говорит старший брат, сам еще ребенок, вручая свое собственное мороженое младшему, — возьми мое мороженое и отдай человеку обратно его деньги!

Я смотрю, слушаю и думаю: "Я никогда не видел у детей этого возраста такого уровня этики. Не говоря уже о взрослых. Генерал Джибриль, депутат Коэн, это — этика! Вспомните это в следующий раз, когда вы воспользуетесь этим словом".

* * *

Я возобновляю мирную прогулку. Я медленно покидаю Африку под впечатлением более сильным, чем мог предположить заранее, и достигаю Аравии, переходя в соседний район, населенный еврейскими бедняками, большинство из которых прибыли сюда из арабских стран. Здесь я натыкаюсь на демонстрацию. Жители района не желают африканцев рядом с ними. Если Верховный суд утверждает, что закон требует оставить африканцев в пределах границ Израиля, пусть почтенные судьи найдут место для африканцев. Человек с громкоговорителем кричит:

— Друзья, не надо волноваться. Мы отправим их в район к ашкенази!

Я говорю со многими из демонстрантов, и слышу повторение одних и тех же фраз:

— Богатые белые либералы — безжалостные лицемеры. Если они действительно верят, что африканцев следует приветствовать, пусть либералы поселят африканцев в богатых районах Тель-Авива. Кто присылает к нам африканцев? Богатые ашкенази, являющиеся политиками и судьями. Почему сюда? У нас нет денег, чтобы поехать на отдых даже на день, а теперь мы не можем даже выйти за пределы нашего малюсенького района, потому что в Африке народ ворует, насилует и убивает.

Для образованной элиты африканские беженцы все равно что палестинцы. Они их не видят, они их не знают, но все равно борются за них. Так же как Джонатан и Йоав со своими европейскими спонсорами. Так же как режиссёр Баварского радиовещания, наслаждающийся жизнью в Englischer Garten, не расплачивается за последствия своей любви к арабам или африканцам.

Эти демонстранты — не политические активисты, и эта демонстрация по своей природе не является политической. Это вышедшие на улицу люди, желающие выразить свою боль и гнев в общественном месте. Одни кричат, другие проклинают. Они блокируют движение транспорта и кричат на судей, которых даже близко нет в поле зрения. Конечно, как это повсюду бывает при любых социальных потрясениях, и здесь появляются политики, эксплуатирующие народный гнев, чтобы превратить их в избирательные голоса.

Один из них — бывший крайне правый депутат Бен-Ари. Через передвижной громкоговоритель он с удовольствием "поет" только что придуманную поэму:

— Мы хотим еврейское государство! Мы хотим еврейское государство! Мы хотим еврейское государство! Мы хотим еврейское государство! Суданцы, отправляйтесь в Судан! Суданцы, отправляйтесь в Судан! Суданцы, отправляйтесь в Судан! Суданцы, отправляйтесь в Судан!

Человек в толпе кричит ему:

— Расист! Расист! Расист! Я также против правительства, я понимаю людей здесь, но то, что вы делаете, это расизм. Расист! Расист!

Я трачу несколько минут, чтобы взять интервью у Майкла.

— Я утверждаю, что суд только что решил, что эта страна является не еврейским государством, а многонациональной страной. Нелегалы — это воры, проникающие сквозь границу. Они воры и их место в тюрьме! Суд, вместо того, чтобы отправить их в тюрьму, организует для них здесь отель. Я хочу видеть, как председатель Верховного суда забирает к себе домой десять воров. Я не прошу, чтобы он забрал домой тысячи тех, кого он отправил сюда жить. Десять!

— Что вы скажете людям, орущим на вас "Расист"?

— Это был только один человек, остальные люди здесь меня обнимали и целовали. Мы не расисты, мы евреи. В Европе, как мне сказали, беженцы говорят своим хозяевам: "Вы не расисты, но, черт побери, вы идиоты! Настоящие идиоты!" Если европейцы хотят быть идиотами, пусть будут. Эти идиоты, европейские идиоты, заплатят хорошую цену, ибо вскоре Европа прекратит свое существование. Но эта страна не Европа!

У меня теряется перспектива. Чем больше мне не нравится лицемерие левых, тем больше мне не нравится честность консерваторов. Что касается центристов, этих экспертов, объединяющих худшие черты своих политических соперников с обеих сторон, то сегодня они тихи, как рыбы.

* * *

Я приехал в Тель-Авив, чтобы почувствовать мир, но то, что я здесь чувствую, это либеральное лицемерие и консервативная ненависть.

Конечно, в Тель-Авиве есть место, где богатые и бедные все же встречаются: на сцене. Может быть, мне стоит взглянуть? Почему бы и нет!

Тель-Авивский Камерный театр, расположенный вдали от народа, сегодня дает "Касаблан": мюзикл о заре государства и о напряженности в отношениях между ашкенази и сефардами в то время.

Сюжет мюзикла развивается в трущобах, и первый персонаж, которого мы видим, это сефард-дворник. Он говорит: "Бог любит бедных и помогает богатым." Это звучит почти как "Скрипач на крыше", только в израильском варианте.

Любовь и взаимопомощь. В этом мюзикле бедняки, как ашкенази так и сефарды, живут вместе в одной и той же трущобе, иногда проклиная друг друга, но тем не менее, бедняки ашкенази все еще считают, что они представляют собой высший класс. Девушка-ашкеназка, показавшаяся сейчас на сцене, не опускается до того, чтобы сказать доброе утро парню-сефарду, проходя мимо него. Его зовут Каза, и это его задевает, он расстраивается.

— Я достаточно хорош, чтобы служить в армии, — выкрикивает он, — почему же я не хорош для приветствия? У меня есть достоинство.

Дворник, наибеднейший человек, которого богатые драматурги любят изображать в качестве мудреца, провозглашает, что из любви Казы к ашкеназской девушке ничего не выйдет. Эти молодые люди принадлежат разным культурам, говорит он, и восток никогда не встретится с западом. "Голубоглазые говорят: "Люби меня, или я умру". Черноглазые: "Люби меня, или я убью тебя", — так он выражается.

Когда один персонаж говорит: "Мы молодая страна только десяти лет отроду. Дайте ей тридцать, сорок лет, она изменится, и никакой дискриминации тогда уже не будет", — либеральная публика, люди, считающие, что Израиль — испорченное оккупацией государство, страшно веселятся и хохочут.

Тот факт, что люди в этой публике, сталкивающиеся с "иными" только на сцене, считают себя любителями мира и миротворцами, сама по себе комедия больше, чем любой актер способен изобразить на сцене.