Вы когда-нибудь пробовали исламское пиво? Вы хотите быть благословлены рабби Освенцима? Хотели бы вы пойти на свидание с женщиной из секты еврейских талибов? Откуда рабби знает, что у его жены менструация?

Во дворе моего дома, настоящем красивом дворике со множеством разноцветных деревьев, я замечаю бродячих кошек, наблюдающих за мной из-за стволов. Думаю, они меня боятся. Они чуют каким-то образом, что я не местный. Подозреваю, что на Святой Земле бродячие кошки не любят европейцев и американцев. Но мне больно смотреть на них: похоже, они голодают. Что бы им дать? У меня нет чего-нибудь вроде косточек, только сыр и молоко. Кошерное козье молоко. Как думаете, они согласятся на это? Видите, как я провожу время в Святой Земле: могилы и кошки. Но, позвольте мне вам сказать, сыр и молоко уже стоят поездки!

* * *

Вечер открытия Иерусалимского кинофестиваля влечет за собой длинные речи перед показом любого фильма.

Я сижу в кресле и стараюсь слушать.

Ну, что сказать? Если это показательно, то светские люди весьма глупы…

Свет, наконец, гаснет, и начинается фильм. Он о группе стариков, планирующих ограбить банк. Концепция интересная, но по мере развития сюжета могу лишь сообщить, что реальными грабителями являются создатели фильма: они крадут моё время. Неужели таков уровень воображения светских? Фестиваль проходит в Синематеке Иерусалима, расположенной над долиной Гай бен Ином, где в старину люди приносили в жертву детей своим богам; к тому же это недалеко от холма, где в доме первосвященника было принято решение об аресте Иисуса Христа. Через узкую долину — Гора Сион, где находится могила царя Давида, а также церковь Успения Пресвятой Богородицы, из которой Матерь Божья вознеслась на небо.

Полагаю, фестивалю следовало бы предложить пару фильмов, хотя бы вполовину столь увлекательных, как пейзаж этого города.

Я иду смотреть другую картину: "10 % — Что делает героя" — документальный фильм Йоава Шамира. Свет гаснет еще раз, и на экране в темном зале появляется изображение; я вижу Гамбург. Нет, не Гамбург, который я оставил несколько дней назад при помощи красивенькой девушки из Turkish Airlines. Нет. Иной Гамбург — Гамбург 1936. Вместо улыбки поклонницы турецкого актера Мехмета я вижу толпы немцев, салютующих Гитлеру. Когда камера фокусируется на салютующих, мы видим в середине толпы одного несалютующего. Образ этого единственного, говорит нам закадровый голос, заставил режиссера фильма, он же — главный персонаж, задаться вопросом, что движет человеком в огромной толпе, что заставляет его идти на риск, не следуя за толпой. Короче говоря: Что делает человека героем? Фильм продолжается и, как вы могли догадаться, немцы появляются в нем снова и снова. Например, мы видим дочерей Георга Александра Хансена, убитого нацистами за участие в покушении на Адольфа Гитлера. Одна блондинка, другая нет, они пробуют говорить на английском языке, довольно ломанном, но история, рассказываемая с экрана со слезами, катящимися по их щекам, не нуждается в словах. Фильм затягивается, но в конце нам сформулируют вывод: кто же героический анти-гитлеровец наших дней, а кто сегодня эквивалентен нацистам.

Герой — Джонатан Шапира, о котором я не имею никакого понятия, но фильм нам расскажет. Джонатан происходит из известной израильской семьи, он был пилотом израильских ВВС, всеми любимым, но в какой-то момент своей успешной жизни он решает оставить все это. В эти дни он думает об Израиле всё самое худшее и заявляет, что Израиль совершает преступления против человечества. И поскольку это кино, слов больше не расточают, а показывают нам израильских солдат, стреляющих слезоточивыми гранатами по кажущимся мирными демонстрантам из городка Билин на Западном берегу. Газ, даже крупным планом, не шибко эффектен. Но у Джонатана этот слезоточивый газ выдавливает "последние капли сионизма", что ещё оставались в его сердце.

Итак, угадайте, кто сегодня Гитлер? Совершенно очевидно, что главный нацист нашего поколении — никто иной, как Армия Обороны Израиля. Если бы этот фильм был снят за пределами Израиля, многие назвали бы режиссёра антисемитом, но этот фильм является детищем израильтянина, еврея.

Когда на экране пошли титры, я обратил внимание, что этот фильм получил финансирование из таких стран, как Германия и Швейцария. Еврейское лицо, немецкий карман: кто создатель, кто создание?

Чтобы получить лучшее представление о фильме и людях, его создавших, я иду встретиться с Йоавом.

— Почему немцы и швейцарцы субсидировали этот фильм?

— Мы живем в глобальном мире и сотрудничаем с международными организациями. Вы задумываете фильм здесь [в Израиле] и пытаетесь найти партнеров. Иногда партнером бывает HBO.

HBO — американская компания, и Йоав, очевидно, пытается дать мне понять, что не только немцы занимаются такими вещами, американцы — тоже. А ведь, как мы все знаем, американцы любят евреев.

— Вы получали финансирование от HBO в вашей карьере?

— Я нет, другие да. Но в других фильмах, которые я сделал, мы сотрудничали с такими международными компаниями, как ZDF. (ZDF тоже немецкая. Этот человек, немцы и швейцарцы составляют вместе хороший тандем, думаю я).

— Ваш фильм начинается нацистами и заканчивается Армией обороны Израиля.

— Там солдаты, и здесь солдаты. Те повиновались, и эти подчиняются.

— Картина, которую вы сделали об Израиле, заставляет меня подумать, что эта страна на самом дне. Это верно?

— Ниже дна.

Я говорю Йоаву, что хотел бы взять интервью у Джонатана, а также поехать в Билин. Мог бы он мне в этом помочь? Йоав отвечает, что он будет рад помочь.

Отлично.

Интервью закончено, и я снова иду в Синематеку.

Как обычно на фестивалях артисты приезжают познакомиться с другими людьми искусства и потусоваться. Рядом со мной стоит продюсер, пытающийся получить финансирование для своего следующего фильма. Я спрашиваю его, почему он не подходит к немецким и швейцарским спонсорам. "Ну, — говорит он, — это не так просто. Если вы хотите немецкое или швейцарское финансирование для фильма, вы должны критиковать Израиль, тогда они вас спонсируют".

Ах, вот в чём дело, цель этого фестиваля — критика политики Израиля? Если так, я лучше потрачу время, отведённое мной на посещение фестиваля, иным образом: пойду на встречу с реальными антисионистами, желательно даже не светскими… Самые известные живут недалеко отсюда, в ультраортодоксальном районе Меа Шеарим, прямо рядом с древним Старым Городом.

* * *

Гуляя в этом ортодоксальном районе я замечаю вывеску:

"Раввинская семинария рабби Освенцима”.

— Освенцим? — спрашиваю я хасидов, стоящих у входа в семинарию.

— Да, — говорят они, — почему бы и нет? Освенцим был обыкновенным еврейским городом.

— Вы можете войти внутрь, — предлагают они, — и рабби Освенцима, находящийся теперь на небесах вместе с царем Давидом, пошлет благословение в ваших делах.

Я расхохотался, почему-то полагая, что это самая крутая шутка, которую я когда-либо слышал, и они тут же присоединяются к моему смеху.

Мы фотографируемся вместе, просто так, для удовольствия, и планируем, как бы отправить эти фотографии Адольфу Гитлеру в ад. Тому тоже стоит посмеяться.

Я продолжаю ходить по улицам Меа Шеарим, и мой мозг грызёт мысль: почему эти люди столь забавны, а светские кинематографисты так скучны?

Какой бы ни была причина этого незначительного различия, в данный момент у меня есть более горящая нужда — в диетической кока-коле со льдом. Есть жизнь и после печей Освенцима, а я хочу жить. Проблема в том, что я не знаю, где найти колу в районе с большим количеством религиозных учреждений, но без единого киоска, продающего колу. Я вижу двух рабочих, явно не местных, и заговариваю с ними.

— Как вас зовут?

— Ехезкиель, говорит один.

— А ты? — спрашиваю я другого.

— Израиль.

Они не одурачат меня, ибо Ехезкиель и Израиль — два очень еврейских имени.

— Не играйте со мной в эти игры. Как вас зовут по-настоящему?

— Мухаммед.

— А ты?

— Тоже Мухаммед.

— Приятно познакомиться. Меня зовут Тоби, и я немец. Вам стоило бы увидеть, как просияли глаза Ехезкиеля и Израиля! Им нравится этот немец; и они с радостью указывают ему магазин, продающий черную ледяную магию, известную как кока-кола.

Жажда моя гаснет, и я направляюсь на встречу с двумя известнейшими рабби этого района. Непростая задача, позвольте вам сообщить.

Первого рабби, которого я хочу увидеть, здесь нет. Где он?

— В Америке, в отеле, — говорят мне его приверженцы. Второго рабби, какой сюрприз, тоже нет. А он где?

— В отеле в Австрии.

Святые люди отдыхают. Они не снимают фильмы; сама их жизнь — кино: великолепные пейзажи и вкусные блюда.

Жителям этого района запрещено изучать что-либо, кроме священных книг, у них нет профессий, и большинство очень бедны.

— Как получилось, что рабби может позволить себе дорогие отели за границей? — спрашиваю я одного из последователей рабби, и тот, указывая на небо, отвечает:

— Сотворивший небо и землю знает и как добыть отель для праведника!

Если бы Йоав имел хоть какое-то чувства юмора, он бы сделал фильм об этих людях.

Пока святые люди отдыхают в местах типа тирольского Interalpen, юные дети из их общины остаются в Меа Шеарим. Они учат алфавит, и я иду присоединиться к ним. В их глазах, насколько я помню из мира моего ортодоксального детства, человек, одетый, как я сейчас, должно быть, является существом из местного зоопарка или мерзким сионистом, проклятым гоем, на худой конец, беглецом из психиатрической больницы. Куча детей в возрасте от двадцати до тридцати моментально окружают этого незнакомца, когда он заходит в комнату, изливая на него свою любовь. Видимо они сошлись на опции зоопарка и полагают, что я добрый медведь.

— Кто ты? — спрашивают они.

Я отвечаю на идиш (они никогда бы не подумали, что существо, подобное мне, знает этот язык)

— А вы кто?

Ой, им нравится этот мишка. Должно быть он явился из кошерного зоопарка.

Их учитель болтает со мной, сообщая, что он антисионист, “как и вы”.

— Как вы меня так быстро раскусили?

— Вы бы не пришли к нам в гости, если бы были сионистом!

Мы смеемся. И дети тоже смеются. Они все пытаются меня потрогать — замечательного двуногого медведя и вопят от удовольствия. Учитель и дети разговаривают друг с другом на идиш, языке, состоящем на 80 процентов из немецкого, и он учит их святому языку — ивриту.

Я сижу с ними и наблюдаю, как они учатся распознавать буквы. Это переносит меня на много лет назад, к началам моих познаний, и я закрываю глаза.

Алеф. Бет. Гимел.

Буквы — это образы; Алеф выглядит так, Бет — вот так. Буквы — существа странные, им не хватает эстетики. Почему буквы не могли быть живописнее? Они — такие холодные, грубые, старомодные существа, пережившие каким-то образом концентрационные лагеря. Буквы — могущественны, жестоки, манипулятивны и очень умны. Я хочу, чтобы я управлял ими, а не они контролировали меня.

Алеф! Бет! Гимел!

Учитель пробуждает меня от грез. Не хотел бы я посмотреть, как эти его ангелы играют? — спрашивает он.

О, это наслаждение для глаз и ушей. И во время игры я прошу их спеть, не зная, как они отреагируют на мою просьбу, но дети и учитель находят эту идею занятной и тут же начинают петь. Они и выглядят и поют, как ангелы. Это так воодушевляет!

Что станет из этих сладких существ, когда они вырастут? — спрашиваю я себя. Ответ можно увидеть снаружи на улице.

"Женщины, — говорит большой плакат снаружи, — пожалуйста, не приходите в наш район в нескромной одежде." Части женского тела, которые могут быть непокрыты, это лицо и пальцы. Некоторые женщины, как я вижу, не веря своим глазам, продвигают "скромность" на шаг дальше: они не показывают ни йоты плоти, даже глаза, и когда они идут по улице, то выглядят как огромные черные движущиеся мешки для мусора. Что это — еврейские талибы?

В моё время таких женщин не было. Иерусалим стал святее, думаю я.

Не вернуться ли мне снова на фестиваль на всякий случай? Может, позже. Сейчас я нуждаюсь в пиве. Я выхожу из Меа Шеарим и иду приземлиться в Уганду.

* * *

Уганда-Бар.

Мне рассказывали об этой Уганде раньше и даже больше, чем я в действительности интересовался, но сегодня это будет моим убежищем от ходячих мешков для мусора, еврейских нацистов и стариков, грабящих банки. Именно в этой Уганде, говорят знающие люди, вы можете попробовать палестинское пиво и лучший хумус. Я хочу и то, и другое. Первое, что я обозреваю, когда вхожу в Уганду, это не бутылка пива с логотипом "Аллах", на что я надеялся, а немецкий безалкогольный напиток Бионад. Я спрашиваю Юлию, барменшу, почему они импортировали этот конкретный бренд.

Люди вокруг меня сразу понимают, что я здесь впервые и поэтому спешат объяснить мне основы: большинство иностранцев, часто посещающих это место, названное в честь согласия Теодора Герцеля на британское предложение устроить европейских евреев в Африке, приезжают из Германии, в первую очередь из Берлина.

Помимо Бионада, ещё две вещи, бросившиеся мне в глаза, это портрет Теодора Герцеля слева и фотография фонтана Тайбе справа.

— Вы должны попробовать Тайбе, — советует мне старик, — это палестинское пиво!

— Что значит палестинское — сделано палестинцем или продаётся палестинцем?

— Сделано. Сделано.

— Каким палестинцем — мусульманином?

— Да! А что же еще?

— Уверены?

— На сто процентов!

— Но мусульманам запрещено пить алкоголь?

— Ах, может быть, он христианин.

Я сажусь, чтобы попробовать Тайбе, и Алон, друг владельца бара и частый здесь завсегдатай, начинает разговор со мной.

— Я не еврей, я иудей, — успевает он сообщить мне, пока трезв.

Он также "…музыкант, и у меня есть группа под названием "моджахеды", что подразумевает людей, начавших Джихад".

— Я пост-сионист. Нет, не так. Я пост-пост-сионист. Я считаю себя иудеем, я люблю Библию. Иудейскую, а не еврейскую. Вы должны понять: иудаизм, как мы знаем его теперь, развился только около четырехсот лет назад, и я против. Есть, может быть, десять человек на земле, которые думают так же, как я, но это не имеет значения. На мой взгляд, сегодняшний иудаизм такой же, как ислам и христианство, ни об одном из них я не забочусь.

Есть народ, который Алон любит особенно, сообщает он. Кого? Немцев. Почему?

— Немцы самый замечательный народ Европы.

Я говорю ему, что я немец из Берлина, и он влюбляется в меня тут же на месте.

Как легко делать людей счастливыми.

Я пью ещё пива. В конце концов, я немец и должен наслаждаться любой ерундой, обнаруженной в этой стране. Со ртом и животом, налитыми пивом, я смотрю на них всех с некоторой отстранённостью: они евреи, а я немец, и, простите за слово, но я лучший из этих двух.

Я встаю, и немец внутри меня с истинно немецкой гордостью решает покорить эту землю. Нет, я не прежний германец, из тех, что завоевывали земли других народов танками, я новый немец, хороший немец, современный немец, который вершит добро. Я завоюю эту землю, наставляя ее обитателей на лучший путь.

Кто знает, может быть, я даже смогу возродить проект Уганды и освободить палестинцев от вечных страданий, объяснив евреям, что в Уганде им будет лучше. Я многому научился из истории, своей собственной истории, и чувство морали, мной приобретённое, введёт новый порядок и в этой части мира. Я буду вестником мира и перемен, мира и любви.

Лишь только я выхожу из Уганды на завоевание, как получаю сообщение из Синематеки: “Не хотели бы Вы посетить Яд ва-Шем завтра?” Это приглашение, посланное и другим гостям фестиваля, поражает мою недавно обретенную немецкую душу глубоко и лично. Яд ва-Шем — Музей Холокоста в Израиле, и не нужно быть гением, чтобы понять, кого я могу там найти: моих бабушек и дедушек. "Старая Германия" — это туманно далеко; бабушка и дедушка — вопрос персональный.

Одно маленькое сообщение из Синематеки рушит моё моральное превосходство, опуская его до самого дна моего существа. Быть немцем совсем не весело, а весьма грустно.

Я отвечаю, что пойду. Мое завоевание земли закончилось.

Вернувшись домой, я обнаруживаю бродячих кошек на заднем дворе, следящих за мной злыми глазами. Они меня не любят. Я не знаю, считают ли они меня немцем, арабом, евреем или кем-то другим. Но в итоге, они меня ненавидят. Я решаю не допустить, чтобы бестолковщина сегодняшнего дня на меня влияла, и иду покупать сладости. В Израиле у них есть рогалики, и я покупаю четыре штуки. Рогалики — это маленькие пирожные, и, когда я их ем, я чувствую, что становлюсь религиозным: приверженцем Рогаликов. Я верю в Рогалики и убью любого, кто не даст мне им поклоняться.

* * *

Яд ва-Шем.

Представитель музея встречает участников фестиваля и представляет нам ряд статистических данных. До Второй мировой войны в мире было 18 миллионов евреев, в настоящее время — 13,5 млн.

Яд ва-Шем построен в форме треугольника, представляющего как бы половину Звезды Давида. Другая, недостающая половина, означает убитых евреев. Их больше нет, нет второго треугольника.

Мы движемся мимо ужасных фотографий мертвых евреев, и все, что я могу подумать, заключено в этом: некоторые из людей здесь были моими родственниками, и вот так они закончили свою жизнь.

Я не хочу это больше видеть. Лучше уж фильмы в Синематеке.

* * *

Через несколько минут я на фестивале в Синематеке. Фильмы, предлагаемые сегодня:

"Безумец Гитлера”, ” Самое длинное путешествие: последние дни евреев Родоса. Бюро 06” (бюро, собиравшее документы по делу Адольфа Эйхмана).

Проклятие, у них нет чего-нибудь другого? Эй, вы там! Война закончилась! Ага, вот один фильм не о Холокосте: "Садовник", действие фильма происходит в Бахайских садах в Хайфе. Я иду его смотреть.

Фильм начинается с того, что молодая, белокожая, красивая женщина исполняет какие-то ритуалы. Она идёт, двигаясь между зелеными деревьями, красными и желтыми цветами по свежей траве, по белым камням и бормочет молитвы любви и мира. Затем, после белой женщины наступает черед черного мужчины, негра-садовника. Он одет не в мягкие, текущие одежды, как белая дама, а в рабочую робу. Он грубоват и грязен, но слова его полны мира, и руки любовно ласкают цветы.

Фильм очень скучный, вообще без всякого сюжета. Но светские люди вокруг меня тают от удовольствия. Если этот фильм демонстрирует светскую сущность, тихо говорю я себе, то хорошо, что я фанатик Рогаликов.

В соседней комнате Синематеки проходит пресс-конференция с режиссером фильма, Мохсеном Махмальбафом, пытающимся привить в сердцах евреев любовь к Ирану.

— Иранский народ любит израильтян, — сообщает он в числе прочих жемчужин ораторского искусства. Интересно, его страна по данным, по крайней мере, западных разведок, в скором времени сможет производить атомные бомбы, а люди здесь, многие из которых немецкие журналисты, с энтузиазмом этому режиссеру аплодируют. Бог знает, отчего они это делают.

Когда пресс-конференция заканчивается, я встречаюсь с Алисией Уэстон, исполнительным директором этого фестиваля. Для меня это хорошая возможность разрешить головоломку, которую я не понимаю, как расшифровать самостоятельно.

— Скажите, Алисия, сколько фильмов на фестивале произведены с немецкой помощью?

Она задумывается и, наконец, говорит: "Это интересный вопрос. Обещаю вернуться к вам с ответом позже".

— Какой фильм этого фестиваля вам больше всего понравился?

— Садовник.

— Что вам в нём понравилось?

— Тот шутливо-лёгкий подход к наиболее серьезным стоящим перед нами вопросам. Я никогда не задумывалась о связи между природой, людьми и религией через призму столь нежную и вместе с тем сильную, и об их влиянии друг на друга.

— Укажите момент фильма, где лучше всего описано то, о чём вы говорите.

— Одна строчка.

— Дайте строчку!

— Я перефразирую, если вы не против.

— Вперед.

— Цветок в состоянии оценить характер человека и отреагировать на него.

— Ого.

Я вновь нуждаюсь в религиозных людях, чтобы отдохнуть от бурного чувства юмора, которым обладает светская элита. Я слышал, что сегодня где-то в городе проходят выпускные экзамены на звание рабби. Может быть, встретиться с парочкой будущих рабби? Было бы неплохо.

Я выхожу и останавливаю такси.

* * *

Махмуд, водитель, просит меня пристегнуть ремень. Но я отвечаю, что пояс против правил моей религии. Он сдается, и мы толкуем о религии, о том, о сём и, наконец, я говорю, что хотел бы узнать всё, что известно о Небесном коне Пророка, аль-Бураке.

Махмуд: "Нет, нет. Аль-Бурак не конь".

— Не конь?

— Нет. Не конь.

— А что?

— Верблюд.

— Обычный верблюд?

— Небесный верблюд.

— Хорошо. Допустим. Так, Пророк прибыл сюда, в Аль-Кудс, на верблюде, а затем прежде чем он взлетел…

— С ангелом Джибрилем!

— Ну да, конечно. Я хочу узнать о верблюде. Насколько я помню, Пророк привязал верблюда к этой стене, Стене аль-Бурак, той самой стене, про которую евреи говорят, что она является частью их святого…

— Евреи делали раскопки в земле, всё глубже и глубже в течение многих лет, долгих лет, чтобы доказать, что они были здесь раньше, но они ничего не нашли!

— Евреев здесь никогда не было, а верблюд был?

— Да.

— Кроме этого, все в порядке?

— Где?

— В Иерусалиме. Как вы, арабы и евреи, ладите друг с другом?

— Только что сегодня, как раз перед этим, двести поселенцев ворвались в аль-Акса и осквернили святую мечеть!

— О чем ты говоришь?

— Это во всех новостях. На радио.

— Сегодня? Сейчас?

— Да, да! Их послало израильское правительство!

Я проверяю новости на моем iPad: американские, израильские и европейские сайты — но не нахожу ничего об Аль-Акса. Он, должно быть, галлюцинирует. Не надо никакого алкоголя, чтобы заставить человека галлюцинировать.

Я выхожу из его такси, размышляя об истории с верблюдом. Правда заключается в том, что согласно официальному хадису Сахих аль-Бухари, аль-Бурак не лошадь и не верблюд. Когда Пророк Мухаммед возлежал в один из дней, согласно хадису, "вдруг" кто-то явился к нему, разрезал его тело от горла до пениса, вынул сердце и, промыв его, положил обратно в тело; и "белое животное, меньше мула, но больше осла доставило его ко мне".

Бинго.

В исламском изобразительном искусстве, несмотря на это, как отмечает Тhimoty Insoll в "Археологии ислама": "Принятый образ Аль-Бурака состоит из головы, чаще всего, молодой женщины, увенчанной короной и пристыкованной к крылатому коню".

* * *

Передо мной прямо у входной двери в огромном зале стопки лежащих на столах еврейских священных книг. Книги посвящены женской менструации. Я читаю: "По традиции Дочери Израиля проверяют своё влагалище с помощью двух свидетельниц, одна — его, другая — ее”. Скромные еврейские женщины приглашают третью свидетельницу. Может ли женщина попросить мужа проверить, есть ли у нее менструация? Нет, такая игривость может его испугать, и потом он не будет с ней спать.

Честно говоря, этот материал чересчур глубок для такого выздоравливающего интеллектуала, как я, особенно после истории с верблюдом и пенисом.

Я спрашиваю человека, который, видно, здесь заведует: “Не ожидаем ли мы вскоре прихода голых женщин, чтобы проиллюстрировать проблему получше?”

— Откуда вы?

— США, Германия и Саудовская Аравия.

Я, действительно, не понимаю, как случилось, что мои губы произнесли эти слова, но этому парню по какой-то причине понравилось услышанное, и он наставляет меня по поводу женщин, менструации, крови, секса и вагины. Не совсем в таком порядке, но почти так. Женщинам запрещено иметь сексуальные отношения со своими супругами во время менструации, и эти книги обсуждают важные вопросы: Что такое менструация? Как вы можете это проверить? Откуда вы это знаете?

Я начинаю путаться. Эти специфичные религиозные евреи напоминают мне ярко мыслящих светских, и достаточно быстро образы и опыт, что я имел на этой земле до сих пор, смешиваются в моей голове, и я спрашиваю себя: ”Что произойдет, если менструирующая женщина поедет на верблюде в Бахайский сад, где ее будут поджидать двести поселенцев, пять греческих монахов и три немца, пьющих “Тайбе”? И построит ли царь Ирод для нее прекрасную крепость, сделанную из одного цельного камня?”

Скорее всего лучший способ ответить на этот вопрос стать самому рабби. И я иду в экзаменационную комнату, решив пройти тест и стать великим рабби огромного менструирующего сообщества.

Однако охранник блокирует мне путь. Никто не может сдать экзамен без соответствующих документов; он хочет, чтобы я их ему показал, но у меня нет документов за исключением iPad, и я ухожу.

Я брожу по Иерусалиму в поисках ученого мужа, который бы обсудил со мной такие возвышенные вопросы как рабби-мужчины и женские менструации, и заглядываю в местный книжный магазин, где, предположительно, такие ученые люди найдутся. Там я вижу заведующую магазином Тирцу.

"Я думаю, — говорит она мне, лишь я открыл рот, — что все люди — фашисты: правые, левые, все".

Что с ней? У нее менструация?

Тирца — женщина светская, и я не могу задать ей этот вопрос. Вместо этого я сообщаю ей, что двести поселенцев, по-видимому, все фашисты, ворвались несколько часов назад в Аль-Аксу. Она смотрит на меня с удивлением.

— Я только что слушала новости и ничего подобного не слышала. Если что-то такое случилось бы, об этом говорили бы все средства массовой информации.

Это звучит вполне разумно, и поэтому я еще раз проверяю свой iPhone. Я иду на сайт Аль-Джазира, тот, что на арабском, и, без сомнения, вижу это там. Топ-новость. Десятки поселенцев, сообщает сайт, не давая точное число, недавно ворвались в Аль-Аксу. У них даже есть фотография Аль-Аксы с примерно пятью мужчинами, вероятно, немусульманами на переднем плане. Я показываю это Тирце, но она совершенно не впечатлена. "Это пять человек, — заявляет она, — a где сотни?"

В этой земле слишком много напряжения для меня. До сих пор я побывал только в Иерусалиме, но здесь напряжения больше, чем на всей территории США. Мне нужно что-то съесть прежде, чем я свалюсь.

Следуя подсказке какого-то туристического путеводителя, я отправляюсь на рынок Махане Иуда в ресторан “Махане Иуда”. Очень креативно. Сажусь и заглядываю в меню.

Вот строчка под названием Shikshukit.

— Что это? — спрашиваю официанта.

— Рубленое мясо с тахини и йогуртом. Полезно для здоровья, восстанавливает, лечит рак, способствует рождению мальчиков и подается с жареными помидорами.

Думаю, Аль-Джазира должен нанять этого человека в качестве главного корреспондента. Я решаю попробовать Shikshukit. Не столь впечатляюще, как можно было надеяться, но выбивает из головы летающих верблюдов, менструирующих рабби и иранскую любовь.

Какая страна! Какие характеры!

Иерусалим.

Здесь была создана Библия. Город, который Бог Израиля называл своим домом. Здесь сформировался иудаизм. Здесь Иисус умер и воскрес к жизни, и родилось христианство. Отсюда Мухаммед взлетел в дом Аллаха, находящийся прямо над этим местом, и Аллах дал ему наказ, чтобы мусульмане молились пять раз в день. И здесь светские продюсеры за немецкие и швейцарские деньги пытаются рассказывать истории, но с треском проваливаются.

Я заработал страшную головную боль, колеблясь между святым и священным. И теперь еду домой спать. Надеюсь, кошки меня не покусают.