1916 год
Боже, какой во мне разлад! Какая щемящая тоска! Тяжелое разочарование мало-помалу охватило меня, и я не в силах справиться с собой. С каждым днем это чувство растет, с каждым часом что-то отрывается, до боли терзая душу. Чувствую нашу гибель, мы падаем куда-то в пропасть, мы завязли в такую пучину, где умирает все - и лучшие чувства, и надежды на будущее. Всего еще два года тому назад, в начале этой страшной войны, я безгранично верила в нашу мощь, честь и патриотизм. А теперь?!… Глубокая вера моя потрясена во мне до глубины…
Давно, давно, еще задолго до войны, я с отвращением отошла от того круга людей, который присвоил себе название "высшего общества", и поняла всю пустоту, глупую напыщенность, ограниченность и… продажность большинства его представителей. Но Россия не вся же состоит из такого сорта людей, должны же быть и другие, более культурные люди или просто, наконец, люди долга. Но куда же в эту тяжелую годину девались они? Где искать их? Неужели в момент катастрофы и эта благомыслящая часть русского общества оказалась бессильной, и настолько малой, что растворилась в океане беспринципности и всякой продажной дряни?
День за днем газеты приносят нам обличительные столбцы, не сплетен, о нет, а отталкивающих фактов, преступных деяний лиц, принадлежащих к всевозможным слоям общества. Пусть были бы нашими внутренними врагами необрусевшие инородцы, не скрывающие своих симпатий к Германии, - это еще понятно, они не русские, нам не друзья и работать в нашу пользу не имеют никакой причины, но на газетных столбцах колют нам глаза чисто русские имена. Мне они мерещатся написанными кровью! Разве нужно быть каким-то особенно культурным человеком или принадлежать к какому-нибудь особому классу общества, чтобы любить свою родину, честно служить ей и исполнять перед ней свой долг?…
Меня всегда коробит шутливая снисходительность по отношению к коренным недостаткам нашего русского характера, которые обыкновенно, в виде утешения, объясняют "славянской натурой". Что это такое за "славянская натура"? Говорят, что особенностями этого нашего характера являются доброта, мягкость, доверчивость, добродушие, мечтательность и снисходительность. Без сомнения, такие черты были бы очень симпатичными, если бы они проявлялись в здравых границах благоразумия, в противном же случае они легко становятся недостатком, наносящим не только ущерб близким, но и вред обществу. В преувеличенной мере эти самые свойства легко вырождаются, и доброта превращается в слабость, мягкость - в бесхарактерность, доверчивость - в безалаберность, добродушие - в шаткость, мечтательность - в лень и, наконец, снисходительность - в беспринципность. Из всех наших сословий, я думаю, лишь крестьянство и духовенство еще сохраняют в чистом, неискаженном виде эти стороны характера. Если крестьянин добр, то в меру, доверчив он относительно, т.е. весьма себе на уме и осторожен, он совершенно не мечтателен и вовсе не ленив, в особенности работать на себя, добродушен с близкими или с теми, которых давно знает и которых уважает. Крестьянин, конечно, не пропоец, а хозяин, здоров душой, нормален, уравновешен, практичен, далеко не глуп, подчас даже весьма наблюдателен и остроумен, и если он до сих пор остался темным невеждой и грубым, то это, конечно, чина не его.
А что же случилось с верхами? С так называемыми образованными сословиями? Случилось то, что они дали нам ряд поколений, лишенных патриотизма и презрительно и недоброжелательно относящихся ко всему русскому. Русское общество веками понемногу теряло свое достоинство, стало стыдиться самого себя, и в наши дни у большинства окончательно исчезло сознание русской национальной идеи. Наша интеллигенция, за малым исключением, вышла обезличенной, отрекшейся от всего своего, с чужими, навеянными идеями и напичканная вкривь и вкось утопиями западной материалистической философии, которая у многих ребром легла в спутанных и еще недозревших мозгах. Этот, даже весьма многочисленный сорт "интеллигентов" в других условиях был бы даже забавен, с его болезненной заботой проходить за ультрапередовых и по своей нетерпимости, переходящей в род какого-то сектантства, выражающегося в том, что те, кто имеет смелость не быть слепо с ними заодно или проявить самостоятельные убеждения, для них парии, которых без разбора валят в один и тот же мешок "ретроградов".
Не раз приходилось мне иметь дело с так называемыми передовыми людьми, знала я и людей с очень крайними убеждениями. Но ни разу мне не удавалось с ними договориться. Все эти либералы, социал-демократы и проч. - пустые краснобаи, не лучше других. Их громкие фразы о благе человечества лишь корка, под которой скрывалась обида неудачника или мелкая душонка, или все тот же карьеризм, в котором они обвиняли других. Я так часто видела, что слова их не сходились с делами… Усиленная пропаганда антимилитаризма, интернационализма и других "измов" ослабила патриотический дух, вернее, уничтожила это вполне естественное чувство. Тлетворные порождения атеистического духа капля за каплей, систематически и упорно в течение столетий разрушали духовную сторону нашего общества, находя подходящую почву в многочисленной полуобразованной его части, и воспитали его так, что оно теперь не в силах стряхнуть с себя этот гибельный для него гнет.
Мы больны, мы очень тяжко больны! Наша якобы молодая нация, не дойдя еще до зари своего рассвета, успела уже подгнить у самого корня и, как ветхий организм, разлагается! Страшно! Больно до слез, обидно…
Растление принесло свои блестящие плоды, взрастив такие плевелы, как Мясоедов и тысячи таких же преступников среди дворян, купцов, общественных деятелей и других людей, теми или другими поступками оплевавших Россию и нанесших несмываемое оскорбление нашей национальной гордости. Теперь, когда ежедневно в газетах появляются обличительные статьи о постыднейших поступках, вредящих нашему успеху на войне, теперь-то немцы могут сколько угодно нас презирать… Мы этого вполне достойны! Сунулись воевать, а пушек нет, снарядов нет, ружей нет, да и вообще нет ни порядка, ни стойкости, ни согласованности…
Неужели же у нас нет талантов, организаторов, а главное, патриотов и честных людей, способных в минуту такого бедствия сплотить вокруг себя единомышленников и, пока еще не поздно, дружной работой идти нога в ногу с нашей армией? А время не ждет, и развал, устарелый, давнишний развал принимает грандиозные угрожающие размеры…
Впрочем, я несправедлива. У нас не все так худо шло. Наряду с нашими давно устарелыми, инертными правительственными учреждениями ярко выделяется и процветает одно, деятельность которого доведена до полного совершенства, блестяще оправдывая затрачиваемые на него миллионы - это балет. При нашем общем неустройстве, будто в насмешку, именно такую сложную затею сумели поставить на должную высоту.
Но почему же так усиленно и исключительно поощряется у нас балет. Из любви к искусству? Из глубокого сознания, что государству необходимо поддерживать и развивать всякое проявление художественного творчества народа? Увы, нет! Не в искусстве здесь дело.
Присматриваясь много лет к публике, посещавшей балетные спектакли, слыша постоянно суждения о балете в обществе, я поняла, что не искусство Терпсихоры влечет туда большинство завсегдатаев, а нечто совсем иное. За исключением небольшого числа увлеченных искусством людей, балет поощряется всеми слоями нашего столичного общества из побуждений, ничего общего не имеющих с самим балетным искусством. К балету у нас в столичном обществе установилось совсем недопустимое отношение, пагубно влияющее на подрастающее поколение. Вокруг балета осел и выкристаллизовался особый слой "почитателей и поклонников таланта", образующих какой-то род специфической академии с неписаным, но строго выполняемым уставом, члены которой с неизменным постоянством и рвением поддерживают "священный огонь всесильного Ярилы". Тлетворный дух ее царит среди сильных мира и разлагает и губит души идущих им на смену. Там, в первых рядах, можно видеть всю соль наших руководящих классов, десятками лет восседающих генералов и сановников. Могу сказать, что из года в год мне бросались в глаза все те же знакомые головы, и видно было, как они старели, опускались, и чем дальше, тем становились противнее и пошлее. Но еще противнее было видеть там завсегдатаями нашу золотую молодежь - пажей, лицеистов и правоведов - юношей, принадлежащих к избранным семьям общества. Эти вылощенные, с ватными грудями балбесы вместо наук и строгой подготовки к жизни пресерьезно и обязательно околачиваются там на каждом представлении.
Бывая много раз за границей, я знаю, как там поставлена молодежь. Молодые люди там, как общее правило, в театры ходят мало, разве на праздниках, а вот, например, воспитанники школы Сен-Сир (то же, что у нас Военная академия) так завалены работой, что им нет положительно времени отвлекаться от своих занятий. Их светлые мундиры начинали мелькать там и сям в Париже лишь во время скачек, в которых эти юноши принимают участие…
Родина, религия, долг давно уже сделались у нас только словесной формой. В эту торжественную одежду облекается большинство наших так называемых государственных деятелей в тех случаях, когда нужно им прикрыть свое духовное убожество или затушевать свои низменные, мелкие и эгоистические страстишки.
Война на деле показала, что способных генералов, как Алексеев, Брусилов или Лечитский, у нас едва ли найдется несколько человек, но и им бездарности завидуют, их затирают и хода не дают. Это теперь-то, когда мы изнемогаем от недостатка талантливых и энергичных вождей…
Но чего же ждать от убожества, нарядившегося в генеральские мундиры, в звездах и лентах? Что делали они в мирное время, как жили и относились к своим обязанностям? В Петербурге всем известно, как живут эти господа. Я знала много таких с большим положением господ и всегда поражалась их тупости, пошлости и главное - феноменальному невежеству. Как раз мне вспомнился сейчас анекдотичной глупости, очень известный в петербургском обществе свитский генерал А.Н.Н. В это время много писали в газетах о научных открытиях французского ученого Пастера, имя которого гремело на весь мир. Как видно, до этого генерала не докатилась молва о сем ученом муже, и в беседе со знакомым генерал Н. однажды спросил: "Что это за пастор появился, о котором стали говорить?…"
Наше общество сверху донизу заражено тунеядством, и это хроническое ничегонеделание теперь, во время войны, является преступлением пред родиной и предательством. Можно ручаться, что немецкие генералы были совершенно иначе подготовлены к настоящей войне, чем наши, и должно признать, что немцы все делают основательно…
Все проходит, пройдет и эта небывалая война, будут написаны отчеты, изданы книги, будут, в конце концов, известны и имена всех предателей и обнародованы их несмываемые преступления перед родиной. И на моих глазах, в моем личном опыте произошли факты, пусть и не крупные, но все-таки характерные для того, чтобы понять, куда мы шли и чего стоили…
Уполномоченным по заготовке кислой капусты для армии состоит профессор А.А.Ячевский, главный пункт которого находится в Калужской губернии. Ему нужно было на этот год заготовить 12 миллионов пудов кислой капусты, и он объездил с этой целью некоторые крупные экономии ближайших к его пункту губерний с предложением хозяевам насадить, кто сколько может, этой капусты. Мы, конечно, охотно откликнулись на его предложение, и было решено уступить ему безвозмездно десять десятин в поле около самого шоссе, так как, по его словам, ему были обещаны для перевозки капусты на станцию Смоленск казенные грузовики. Для посадки и ухода за капустой он выхлопотал солдат из команды выздоравливающих, и казалось бы, что все вполне налажено и обещает дать хорошие результаты. Увы, на деле вышло не то.
Капуста в Талашкине удалась, ее вышло на десяти десятинах около 18 тысяч пудов, но вот охранять ее и снимать оказалось очень трудно. Команды часто сменялись. Нередко приходили такие больные и ослабевшие солдаты, что с ними даже командировались фельдшера. Бедняги с повязками на руках и ногах, бледные, хромые, усталые, одетые часто в какие-то рубища, без сапог, они не были в силах работать. Другие же команды состояли из подбора лентяев, грубиянов и озлобленных, к сожалению не без основания, людей.
В сентябре, когда настало время снимать капусту, к нам в Талашкино приехал А.А.Ячевский. Пора было хлопотать о способе перевозки, и с этой целью Ячевский отправился в Смоленск к главнокомандующему Минского округа, штаб которого находился в нашем городе. На другой день Ячевский вернулся в Талашкино озабоченным, видимо, недовольным. Оказалось, что куда он ни бросался, кого ни просил, ему всюду были отказаны грузовики под разными предлогами, и более всех проявил возмутительное равнодушие к его законным требованиям всесильный в данное время хозяин округа.
Не могу описать, какое возмущение поднялось у нас в душе при виде такого отношения к делу, касающемуся армии. Да кто же, в конце концов, эти стоящие во главе люди - друзья или враги? И вы думаете, что действительно не было свободных грузовиков для перевозки этой несчастной капусты? Впрочем, это правда - грузовики были заняты, и даже очень - перевозкой пианино для каких-то дам и разного домашнего скарба с квартиры на квартиру каким-то неизвестным лицам. Кроме того, грузовиками пользовались еще, чтобы кататься и давить до смерти глупых прохожих, растерявшихся перед бешено мчавшимися под гору этими истребителями рода человеческого. Так была убита 20-летняя молодая женщина, дочь нашего соседа по смоленскому дому, капитана Беляева, который с начала войны находится на фронте, равно как и муж убитой. Но эти картины в Смоленске обыденны, и им не ведется счета.
Положение, в котором очутился несчастный Ячевский, было действительно безвыходным. Что тут делать, как беде помочь? Мы вместе думали и наконец пришли к тому, что придется обратиться к одному местному еврею, Бельке Жиц, без участия которого все равно ничего не выйдет. Спустя несколько дней обратились на ближайшую станцию от Талашкина по Риго-Орловской дороге, но вагонов там не добились, пришлось везти капусту на следующую станцию той же дороги, Рябцево, отстоящую в 12 верстах. Возчиков на такое количество капусты было трудно найти, мужики заломили баснословную цену. Пока мы думали и торговались, дороги окончательно испортились от непрерывных осенних дождей. Наступили морозы, надо было торопиться, так как капуста начала гнить, но собирать ее и увозить не хватало рук, команду почему-то отняли, охранять было некому, мы же не могли ею заниматься из-за недостатка служащих, поэтому понемногу ее стали красть. Сколько ее дошло до места назначения, по правде говоря, не знаю. Вот как делаются у нас дела!
Не хотелось глядеть на несчастных, измученных крестьянских кляч, дымящихся, издерганных, вытягивающих из последних сил из непролазной грязи возы с истрепанными кочнами кое-как наваленной на них капусты. Эта жалкая картина хорошо начатого и плохо окончившегося дела назойливо говорила, что, пожалуй, это всюду так, и делалось стыдно и обидно…
В первые два года войны в газетах и обществе говорили о всем что угодно, но только не о земледелии. Этот вопрос как будто был вычеркнут из памяти людей, как будто эта отрасль в государственном организме настолько ничтожна, что на нее не стоило поднять глаза. Беспрерывно отнимая в течение трех лет у деревни ее работников, лошадей и скот, наше правительство, по-видимому, было в приятной иллюзии, что деревня - это какой-то неиссякаемый источник всяких благ, из которого надо только умело тащить всеми неправдами все, что можно. Ну и тащило же наше правительство из него с большим умением! Так тащило, так разорило и обессилило его через разных уполномоченных, интендантство, реквизициями и всевозможными постановлениями, что в данное время земледелие наше гибнет. Если правительство не опомнится и не придет ему на помощь радикальными мерами, то в скором времени дело это будет непоправимо.
Прочла в "Новом времени" заметку под названием "Курские уполномоченные". Оказывается, в Курске теперь стало семь уполномоченных по снабжению населения различными продуктами, и в то же время в Курске нет ни масла, ни дров, ни муки?! У нас в Смоленске дело продовольствия обстоит не лучше. Такая же неурядица, отсутствие жизненных продуктов, хвосты у лавок в двадцать и больше градусов мороза. Как будто нельзя реквизировать в городе в десяти различных пунктах помещения, чтобы оградить людей от мороза и не заставлять их терять время в ожидании очереди. Не надо забывать, что в этих хвостах стоят несчастные матери семейств, бросившие своих детей дома на произвол судьбы, что между стоящими видны детские головки 8-9 лет, дрожащие, посиневшие от холода старухи. Весь этот люд иногда уходит неудовлетворенным за неимением достаточных запасов, и после пяти-шести часов стояния лавку запирают у них перед носом…
Зимой 1915-1916 годов, живя в Москве, мы получили из Талашкина неутешительные вести. Наш недавно нанятый управляющий, латыш Абел, призывного возраста, стал без удержу пьянствовать. Эти вести учащались, но ехать в Смоленск зимой нам было невозможно: моя квартира была реквизирована для великого князя Александра Михайловича, дом Киту не отапливался, равно как и талашкинский дом. Чтобы избежать действительной службы, Абел пустил на фленовский хутор бесплатно конский Красный Крест. Там тотчас же завелось пьянство и безобразие, но всего хуже - там завелся сап. Павших лошадей, не закапывая, попросту бросали где попало, и на эту добычу сбегались собаки со всей округи.
Сено, солому, древесный уголь для кузницы, запас сухих досок, гвозди, сани - словом, все, что можно было взять из экономии, наш управляющий отдавал без разбора Красному Кресту, чтобы только как-нибудь пристроиться к этому учреждению и оттянуть время службы в действующей армии.
Имением он совершенно перестал заниматься, завел гончих собак, якобы в угоду уполномоченному Красного Креста, князю Аматуни, устраивал грандиозные облавы с завтраками, закусками и винами. Для отвода глаз приглашал участвовать в этих попойках талашкинских служащих. Как потом выяснилось, все делалось без ведома князя Аматуни, и он ни разу не присутствовал на этих торжествах.
Наконец, Абел до того допился, что однажды въехал верхом на лошади в свою квартиру, по деревянной витой лестнице, во второй этаж конторы, а лошадь затем пришлось спускать за хвост.
Весною, по приезде в Талашкино, Киту, не теряя ни минуты, взялась за хозяйство. Надо было спасать то, что напортил Абел: подтянуть служащих, изгнать пьянство и вообще наладить расшатавшуюся машину. Работа предстояла трудная, неблагодарная. Служащие были набраны новые. Я до этого времени никогда не вмешивалась в управление имением, но теперь, видя затруднения, в которых находилась Киту, стала ей как могла помогать.
В скором времени к нам приехал из Минска князь "Аматуни выяснить положение о Красном Кресте и Абеле, который уверил князя, что он для нас "так же необходим, как воздух". Это нас очень забавило. В результате Абеля забрали на военную службу, и этот лгунишка наконец нас покинул.
Бессовестное отношение Абеля к интересам нашего хозяйства долго давало себя помнить и послужило толчком к дальнейшему его расстройству. Так, за прошлую зиму не было заготовлено дров для экономии и, когда настали холода, пришлось собирать в лесу, в парке и усадьбе полом, которого, конечно, для такого имения оказалось слишком мало. Торф, который был заготовлен, Абел в наше отсутствие распродал военному ведомству.
Урожай 1916 года вообще в Смоленской губернии оказался ниже среднего, да кроме того, земля талашкинских полей с осени была плохо обработана, а на одном озимом, видимо, украли семена, так как колосья ржи торчали друг от друга на аршин. Затем Абел не вспахал двенадцати десятин, предназначенных для овса, необходимого для конского завода.
За время нашего отсутствия в имение приезжали какие-то чиновники из министерства земледелия. Абел их принимал, угощал и сам угощался, но они отметили не тех коров, которые составляют главную ценность нашего стада. До войны у нас было стадо в 150 голов, но после нескольких реквизиций осталось лишь меньше половины. Таким образом, удобрение, которое необходимо для нашей губернии, уменьшилось, а достать искусственное уже в этом году было невозможно.
В прежнее время мы из молока выделывали масло и продавали его в Петербург, но с войной мы стали поставлять молоко в лазареты и лишь небольшое количество продавать в Смоленске частным лицам, потому что отказать им в молоке у нас не хватало духу. Сначала мы хотели было, чтобы не осложнять расчетов по продаже молока в розницу, все количество доставлять только в лазареты, но это решение оказалось невозможно осуществить, потому что нас забросали письмами с раздирающими душу мольбами. В одном какая-то дама писала, что у нее брат лежит с простреленным желудком, которого она только поддерживает нашим молоком, другая пишет, что если мы откажем ей в молоке, ее больной ребенок умрет… И таких стонов было без конца.
В июле у нас пронесся слух, что в интендантских складах сгноили 5 тысяч пудов мяса, а затем тут же была объявлена в нашем уезде реквизиция скота. По разверстке на нашу долю приходилось двадцать коров, и как раз через два дня после этого объявления приехал в Талашкино чиновник агроном, чтобы отобрать реквизируемый скот.
Ну, и приняла же я этого чиновника!!… С яростью, но искренно, как чувствовала, высказала все, что я думаю… Мой агроном подобру-поздорову, разыскав своего извозчика, покатил обо всем доложить по начальству. В результате у нас забрали не двадцать, а десять коров.
Расстаться с ними нам было очень жаль, каждая из них давала в день около пуда молока, и я уверена, что их ни в каком случае не зарезали, а попросту обменяли на обыкновенный скот, так как известно, что молочная корова на мясо не годится. Отбирая десять коров для реквизиции, мы все-таки пожалели расстаться с молочными животными и отдали четырех двухлетних нетелей. А незадолго до этого вышел из министерства земледелия циркуляр, гласящий, что телят запрещается резать, иначе тому, кто это сделает, угрожает штраф в три тысячи рублей. Итак, недельного теленка резать нельзя, а двухлетнюю телку, как видно, можно - вот так логика!
Наш веселящийся конский Красный Крест, засевший во Фленове, представлял весьма неприятное соседство. Неделю спустя после нашего приезда мы узнали, что в течение двух последних дней там застрелили 9 лошадей, зараженных сапом. Так как и прошлой зимой было убито много таких же лошадей, то это доказывало, что здесь очаг болезни. От нас это обстоятельство, понятно, постарались скрыть, но пожаловались сами крестьяне. Заведующий конским двором Саркисов даже не знал, куда вообще зарывали павших лошадей, и нам самим пришлось указать ему место, где были кое-как закопаны последние девять лошадей. Мы заставили как можно лучше дезинфицировать это место, углубить яму и ее обезвредить.
Саркисов и его персонал, в составе около 150 человек, жили во Фленове припеваючи. К этим господам на дачу съехались их жены с семействами. Песни с утра до ночи так и лились со всех сторон, пьянство и разгул царили вовсю, и окружные деревни окончательно развратились.
Слухи ходили, что овес продавался на сторону, а здоровых лошадей употребляли для веселых кавалькад или катания в колясках. Между прочим, одна из лучших пар от бешеной езды в Смоленск настолько была замучена, что этих лошадей пришлось тут же застрелить.
О священном долге перед родиной или патриотизме вокруг нас и речи быть не могло. Эти чувства были в загоне и при общем бесшабашном настроении казались почти смешными, каким-то абсурдом.
Чем далее, тем более изнемогали мы от затруднений в хозяйстве. За два года войны все наши прежние служащие были призваны, а далеко не полный состав новых представлял какой-то сброд всех национальностей и наречий. Управляющим пришлось взять поляка-беженца, человека, казалось, недурного, но нераспорядительного, видимо растерявшегося в новых для него условиях, да еще и с плохим здоровьем. На конюшне вместо двенадцати конюхов остался один, в саду тоже один рабочий, да и тот калека, бухгалтером в контору взяли человека с простреленной грудью, малокровного беднягу, отпущенного воина. На скотном дворе картина была не веселее. Скотники новые, скотовод новый и тоже калека с изуродованной на войне ногой. Куда ни глянешь - дело замирает из-за недостатка рабочих рук. Прежнего когда-то оживления и дружной работы больше в Талашкине не осталось.
На нашу беду прошлое лето выдалось отчаянное - непрерывные дожди немилосердно портили все. Рассчитывать на помощь крестьян было нельзя, так как их в округе почти никого не осталось. Пришлось перебиваться с небольшим числом рабочих, очень неверных людей, то и дело перебегавших с места на место.
Летних работ некому было делать не только у земледельцев, но и само земство, железные дороги и всевозможные организации нуждались в тех же рабочих руках. То и дело в "Смоленском вестнике" можно было читать, что нужны чернорабочие от 3 до 5 руб. в день, а с лошадью и 10. Понятно, что после таких объявлений рабочие, недолго думая, покидали свои места и шли туда, где им было выгоднее, а Талашкино тем временем все пустело и пустело.
Во время жнивья в прежние годы женщина получала за десятину 4 руб. 50 коп. и не было отбоя от предложений, в этом же году крестьянки наотрез отказались ходить на поденщину и сказали, что жать и по 20 руб. за десятину не пойдут.
Были у нас сельскохозяйственные машины, но даже при жнейках и косилках без опытных рабочих трудно обойтись. На беду Абел за зиму машины не привел в порядок, а наших хороших кузнецов и механиков забрали на войну, поэтому пришлось все наскоро чинить и налаживать тут же во время страдной поры.
Такой лихорадки, нервного напряжения, с каким в этом году производились сельскохозяйственные работы, я не запомню. Трудно оценить те усилия, которые пришлось приложить в борьбе не только с недостатком рук, небывалой дороговизной необходимых материалов, железа или гвоздей, но тут как будто само небо шло наперекор этим усилиям, посылая непогоду.
В эту тяжелую годину страшной войны Киту и мне казалось, что наш святой долг по силе возможности бороться с трудностями минуты. Честный патриот и преданный своей родине человек должен все претерпеть, чтобы не сдаться. Стойко превозмогая ежедневно нараставшие препятствия, мы подбодряли друг друга как могли. Но были и такие дни, когда я замечала у Киту усталость, глаза ее делались грустно-задумчивыми, и видно было по ней, что руки ее опускались…
В один из таких дней она зашла ко мне в комнату и говорит:
- Сейчас приходил управляющий. Он в отчаянии - барометр упал на бурю, а сено на Бохоте сухо, его надо собирать в копы, и он боится, что оно попадет под ливень… А кому его убрать? Нет людей. Подумав немного, она добавила:
- Он ездил во Фленово, просил прислать команду изКрасного Креста, обещал по 50 коп. за полдня, но они не пришли. Тогда он снова поскакал туда узнать, в чем дело. Оказывается, солдаты отказались и не придут. Знаешь, что мне пришло в голову? Устрой-ка через твою Лизу, чтобы все домашние взялись за грабли и вышли на сенокос.
Конечно, я сейчас же с Лизой сговорилась, и, не теряя ни минуты, она кликнула клич. Мысль эта нашим людям показалась очень забавной, все с радостью отозвались, и через час во главе целой рати женщин Лиза орудовала среди нашего большого луга, в полуверсте от усадьбы. Тут были кухарки, прачки, судомойки, доильщицы, садовницы, какие-то родственницы служащих, бледнолицые, не успевшие еще загореть горничные, портниха, нянька управляющего, наши гости - словом, все, что могло держать грабли в руках. К вечеру наш луг покрылся рядами высоких копен, и мы вздохнули с облегченным сердцем, видя наше сено спасенным.
Таких случаев у нас за это лето было два, и оба раза из-за отказа команды прийти нам в нужную минуту на помощь. Это, вероятно, благодарность за то, что Красный Крест даром пользовался нашим гостеприимством, окончательно сгноил полы школьного здания и разворовал все яблоки и овощи во фленовских садах и огородах. Когда в Талашкино как-то приехал из Минска отдохнуть на денек А.В.Кривошеин, я ему рассказала об инциденте с санитарами и командой Красного Креста. Он был очень возмущен их грубой неделикатностью.
В июле, после нескончаемых просьб, нам, наконец, дали 14 человек военнопленных - 11 хорватов и 3 чехов. Пришли они изнуренные, голодные, оборванные, прямо взятые из боя, некоторые без шинелей, и нам пришлось их с ног до головы одеть. Их передала нам Губернская земская управа с условием держать их до января 1917 года, а затем отпустить по окончании положенного времени с обувью, стоящей теперь безумных денег, и с теплым платьем.
Очень пригодились они нам для полевых работ. Люди попались все тихие, знакомые с земледелием и, по сравнению с нашими рабочими, гораздо культурнее, чистоплотнее и сознательно относящиеся к делу. В конце сентября не по сезону стало холодно, пришлось им купить и тут же раздать теплую одежду, калоши, шапки, шарфы. Их одеть нам обошлось около тысячи рублей.
Мы успокоились за судьбу нашего хозяйства, собирались уже приступить к молотьбе, как вдруг, в один из рабочих дней в Талашкино явился урядник с требованием немедленно отправить военнопленных в воинское присутствие. Конечно, пленных сейчас же сняли с работ, пришлось бежать в поле выпрягать из плугов лошадей и перепрягать в телеги, послали во Фленово за старостой. Поднялся шум, разговоры и приготовления отвлекли остальных рабочих от дела, и этот день уже пропал для полевых работ. Военнопленные у нас уже прижились, они были грустны, но покорны.
Управляющий сразу же укатил в Смоленск узнать, в чем дело и нет ли тут недоразумения. Телефон с городом работал весь день, и я безрезультатно звонила к губернатору и в другие места. Около десяти часов вечера, когда мы сидели за вечерним чтением, вдруг по тому же телефону из Смоленска нам сообщают, что военнопленных нам вернули обратно, что они уже у нас в смоленском доме, а лошади ушли в Талашкино, поэтому спрашивают, где накормить людей, так как они весь день не ели, и вообще как с ними поступить.
Мы ничего не могли понять из этой дурацкой комедии. Кто мог дать такие приказания и кто их тотчас же отменял - неизвестно. Куда мы опять ни звонили, кого ни спрашивали, верно ли то, что снова можем получить военнопленных, получался один ответ: "Приказано", - и только. Ясно было одно, что у нас много хозяев, а путного, как видно, нет ни одного.
По своей бессмысленности это обстоятельство напомнило мне переполох, наделанный во всей земледельческой России идиотским воинским призывом, сделанным к 15 июля. В деревнях и экономиях этот приказ вызвал вопли отчаяния. Такое распоряжение мог дать лишь лютый враг или дурак неисправимый. Ведь в то время стоял еще урожай нынешнего года на полях, и в такую минуту оторвать от земли последних рабочих значило не только проиграть войну, но и уморить с голоду все русское население. К счастью, там, где-то на верхах, вовремя очухались, и последовала отсрочка этого призыва, уж слишком громко в один голос вся Россия закричала.
По возвращении наших военнопленных работа в Талашкине пошла своим чередом. Прошла неделя, мы доделали начатые работы и опять серьезно заговорили о молотьбе, как снова приказ военнопленным хорватам немедленно явиться в город. На этот раз, к сожалению, они окончательно покинули Талашкино. Итак, без предупреждения и объяснений у нас оставили лишь трех чехов и отняли 11 человек, необходимых для сельских работ.
С этой минуты я, не отрываясь от стола, стала писать и телеграфировать во все министерства, но из-за постоянной смены министров, для смеха названной "чехардой", мои письма попадали в руки то уходящему, то едва вступившему в должность. Все эти господа очень вежливо мне на них отвечали, но сделать ничего не могли.
Из всех министров, к кому я обратилась, один только А.А. Риттих потрудился мне разъяснить мои права. Из его ответа видно было, что со мною поступили крайне несправедливо, должны были взять 30 процентов военнопленных, согласно постановлению Совета Министров, а отняли у меня 70 процентов. На основании ответа Риттиха, чувствуя свою правоту, я нашего губернатора и, в полном смысле слова, ничтожного вице-губернатора буквально завалила разными просьбами и заявлениями, но дело от этого ни на йоту не подвинулось вперед.
Впервые за это лето я стала слышать от Киту такие рассуждения:
- Нет, эта борьба мне делается не под силу, все из рук валится. Тяжело…
А в другой раз:
- Меня повар уверяет, что у него есть на Талашкино богатый покупатель. Все равно придется когда-нибудь с Талашкиным расстаться, и если теперь хозяйничать не
возможно, то после войны будет вдвое труднее, ведь мне не 20 лет. И для кого же так хлопотать?…
Эти настроения я обыкновенно приписывала разным досадным неудачам, считая их мимолетными, так как на деле Киту проявляла, можно сказать, настоящий героизм, стойкость и удивительную находчивость. Из всех неожиданнейших затруднений и осложнений она умела выходить победительницей, и всегда так просто, без жалоб и лишних слов. У нее рождалась инициатива, упорство в проведении своего решения, и все у нее как-то ладилось и сглаживалось само собой. В душе своей я не раз ей удивлялась. Поэтому я не придавала никакого значения какому-то покупателю, в особенности по рекомендации нашего повара, известного лгуна и фантазера.
Однажды я спокойно работала у своего окна, на дворе свирепствовала первая вьюга наступившей сразу зимы, окна до половины завеяло снегом, и сквозь прихотливые его узоры я вдруг увидала огромные розвальни, подкатившие к нашему подъезду, из которых не вышла, а положительно вывалилась целая компания до головы занесенных снегом господ. В доме поднялась беготня, а через некоторое время в мою комнату вошла Киту и с значительным видом сказала:
- Это покупатель. Что мы ему скажем? Я ведь тебе давно говорила о нем. Теперь этой компании надо обогреться, а когда они придут в гостиную, ты тоже приди туда.
Киту ушла. Оставшись одна, я не могла собрать мыслей, моему удивлению не было конца. Откуда это… зачем… как это так, продать Талашкино?!… Все это меня ошарашило.
Покупатель оказался весьма состоятельным человеком, некий Кардо-Сысоев. Он приехал к нам со своим братом и двумя евреями комиссионерами. Поселились они во флигеле и в течение трех дней знакомились с имением, которое им, видимо, очень понравилось. Предложили они очень хорошую цену, но мы попросили их отложить окончательное решение до первого декабря.
После их отъезда как будто тяжелый камень свалился с моей души, будто я пережила кризис тяжкой болезни близкого мне существа. Но перелом позади. Оно спасено, наше старое и вечно милое гнездо - у нас у всех тут же одновременно созрело сознание, что с Талашкиным мы не в силах расстаться.
За последнее время с большой настойчивостью начали, наконец, кричать и газеты о нуждах сельского хозяйства, и этот вопрос, к счастью, выплыл на поверхность. Мы с Киту решили написать А.А.Риттиху и 20 ноября послали ему письмо, где, между прочим, я писала: "Защита сельскохозяйственных интересов представляется мне в настоящее время как самое главное дело в России. Удесятеренные барыши фабрикантов и мануфактуристов представляют поразительный контраст с жалким положением сельских хозяев, разоряющихся дотла во имя спасения отечества.
Недостаток рабочих рук, колоссальные затруднения при сенокосе, закрытие мастерских и даже кузниц, отсутствие искусственных удобрений, убыточные реквизиции и т.д., и т.д. - все это грозит в будущем неисправимым бедствием как для тыла, так и для фронта.
От правильного разрешения этих вопросов зависит будущее благополучие России. Надо не забывать, что если трудно распределить запасы, то еще труднее создать нужные на будущее.
Война, принявшая затяжной характер, внесла опустошение в самый основной элемент нашего дела - не хватает рабочей силы. Отсюда, естественно, появилась острая необходимость заменить живую силу механической. Спрос на сельскохозяйственные машины увеличился, но увы, ввоз их сократился.
Значительные недосевы, наблюдаемые всюду, - лучший показатель того, насколько наше сельское хозяйство дезорганизовано. Если не будут приняты со стороны государства самые решительные меры ему в помощь, то продовольственный вопрос примет угрожающий характер.
Раз борьба идет на истощение, то неужели не ясно, что обеспечение страны достаточным количеством питания, доставляемым именно нашим сельским хозяйством, получает исключительное значение. Теперь уже победит тот, у которого не только пушки и снаряды, а у которого продукты сельского хозяйства будут в достаточном количестве…"
На мое длинное воззвание пока ответа от Риттиха не последовало, да и что он может мне сказать в утешение?…
Крестьянская семья - это та самая страстотерпица, на которую обрушилась вся тяжесть настоящей войны.
Если у крестьянина пять сыновей, то пятерых и берут в солдаты, если же он еще не стар, то зачастую призывают и сына, и отца почти одновременно.
В деревне остались лишь дряхлые старики, бабы да малые ребята. Надо прибавить еще, что остались только многосемейные бабы, робкие, а пошустрее девки да бабы побросали свою землю и ушли на заработки в города. Деревня окончательно осиротела, осиротела и крестьянская семья.
Что найдет хозяин-воин, вернувшийся домой после войны? Он ничего хорошего не найдет!
После нескольких реквизиций в деревнях почти не осталось скота, и недавно писали в газетах, что площадь обработанной земли в этом году сократилась уже на 30 процентов. Что же нам покажет статистика на будущий год?
Итак, нет скота - нет и удобрения; нет удобрения - нет урожая, другими словами, нет смысла попусту ковырять тощую землю…
Говорят, в деревне деньги завелись. Да, это верно, солдатки получают паек на себя и на детей, да кстати, этих денег некому теперь и пропивать, ведь гениально придуманное пресловутым г. Витте систематическое спаивание русского народа, к счастью, запрещено. Вот уж поистине нерукотворный памятник сам себе водрузил…
Горожане думают - на что крестьянам деньги? Ответ прост, вот цены на разные предметы за текущий месяц: смола, раньше стоившая 1 руб. 10 коп. за пуд, теперь дошла от 3 до 4 руб.; деготь с 2 руб. поднялся на 6 руб. за.пуд; веревки с 4 руб. 50 коп. на 9 руб.; сало поднялось с 8 на 28 руб. за пуд и дороже; железо с 2 руб. на 12 руб. за пуд; гвозди с 3 руб. 50 коп. на 40 руб. за пуд. Прежде необходимый для крестьян ситец стоил 12 коп., теперь же 40 и 60 коп. за аршин, а сатинет вместо прежних 40 коп. в настоящее время стоит 1 руб. 30 коп. аршин. Сапоги, которые продавались когда-то на базаре по 7 руб. за пару, теперь и за сорок не найдешь.
Если у крестьянина и завелась деньга, так ее всеми неправдами стараются у него из рук вырвать. Твердые цены установили только на хлеб и на скот, т.е. на то, что крестьяне производят, а на то, что они покупают, нет твердых цен, и с них дерут за все три шкуры.
Конечно, в крестьянской среде есть и кулаки-мироеды, и бесшабашные головы, но что это перед нашим купечеством? Просто, можно сказать, детская игра…
Однажды зашипело на земледельцев "Утро России", бессмысленно обрушившись на "аграриев" за то, что мужики во время осеннего бездорожья не подвозят своего хлеба в достаточном количестве. По-видимому, "Утро России" не имеет никакого понятия о настоящей русской деревне, о ее невылазных дорогах, мостах и расстояниях. Вероятно, оно не слыхало, что у крестьян лошадей почти не осталось, во дворах хозяйничают одни бабы, что оторваться женщине от дневных работ и ехать, нередко с грудным ребенком, за 30-40 верст, оставив свою хату и скотину на попечение малышей, невозможно.
"Утро России" не знает, что крестьянка только что недавно вышла из-под побоев, что, предоставленная сама себе, плохо грамотная, она только что теперь начала самостоятельную жизнь.
Недавно один мужик-краснобай, продавая нам свиную тушу, назвал ее "интеллигентным товаром" и как раз коснулся вопроса о крестьянках. "А что женщины! - сказал он. - Они не могут теперь вздвигать товара. Я и сам не могу в своем хозяйстве ореола сделать".
Так какого же "ореола" требует "Утро России" от простой, забитой и неопытной бабы? Да где же этому "Утру России" все знать?! Им кажется, что баба может доскакать верхом на помеле до ближайшего базара с мешком ржи на горбу.
В "Русском слове" от 26 ноября напечатано: "В Москве много детей 1-й гильдии, работающих на оборону от воинской повинности"… Да, действительно, московские купчики облеклись в мундиры и все до одного каким-то чудом оказались пристроенными к всевозможным организациям, и все без исключения околачиваются в Москве. Они шатаются по ресторанам, выставкам, театрам, по гостям и домам, где хорошо кормят, - словом, соединяют приятное с полезным, потому что наравне с военной службой они одновременно тут же обделывают свои дела…
А вот по сравнению с ними крестьянин… Не зная даже слова "патриотизм", он отдал родине все, что имел: своих сынов, свою последнюю скотину, свой посильный труд в лице копошащейся бабы с подростком на одинокой нивке, наконец, он отдал самое дорогое - свою жизнь!
Часто я видела - проводят они своего хозяина или сына и тихо так, без лишних жалоб или возмущения, идут каждый к своему делу, только разве выглядит кто-нибудь из них немного понурее, как-то медленнее, устало возьмется за работу, да и все.
Это - то особое смирение, к которому именно призывал нас Христос!
Господи, если по Твоему великому милосердию Ты нас и пощадишь от гибельной руки врага, то знаю я, что только ради них, этих смиренных духом, потому что на весах Твоего правосудия не мы достойны пощады, а они, эти чистые сердцем, безропотно несущие все тяготы грозно свершающегося над миром Страшного Суда Твоего…
В этом году мы засиделись в деревне, но пока еще не проходило дня, когда бы мы могли сказать с уверенностью, что хозяйство наше наконец достаточно наладилось и можно спокойно уехать. Впрочем, по правде говоря, нас никуда и не тянет…
Зимой на фронте нельзя ожидать каких-либо успехов, когда и летняя кампания ознаменовалась только одними победами генерала Брусилова в Галиции, правда, большими, но далеко еще не приближающими развязки войны.
Полное и необъяснимое бездействие на остальных фронтах угнетающих образом вот уж более года ложится на общее настроение, и даже выдающаяся доблесть Брусилова понемногу была забыта.
Черный маразм - уныние мало-помалу охватило все умы, и одновременно с этим начади распространяться страшные слухи о какой-то измене, темных силах и оскорбительном для нас сепаратном мире.
На какие факты могли опираться эти слухи? Откуда шли они? Кто их создавал? Неизвестно…
Нет ни слов, ни сил, чтобы возмущаться тем, что творится немцами над несчастными гражданами Бельгии и Польши. Там объявлен принудительный набор, и мы с тоской и мучительным напряжением ожидали хотя бы одного слова, сказанного сверху по поводу этого возмутительного дела. Но время шло, и ни единого звука не пришло нам в утешение. После пророненных как-то великим князем Николаем Николаевичем нескольких слов об автономии Польши мы хотели слышать, мы хотели прочесть, что Польша будет и должна быть свободна. Этого требует справедливость!…
В тишине зимних деревенских вечеров за чтением газет обыкновенно складывалось наше настроение. После прочитанного, нередко между строк, мы расходились по своим комнатам то в более повышенном, то в угнетенном настроении духа.
За последнее время, в связи со всевозможными прискорбными фактами и чудовищными слухами, нервы мои сдали, я похудела, потеряла и сон, и аппетит…
***
Наконец- то нашлись у нас мужи, и Россию, может быть, можно еще спасти! 1 ноября раздались с трибуны Государственной думы честные речи графа В.А.Бобринского и Пуришкевича, а затем и в Государственном совете графа Олсуфьева и других. Эти речи с их беспощадной правдой ужасны, пролитый свет на действительность страшен!
Казалось, что наша настоящая, прежняя русская душа умерла навсегда… Но велик Господь!… Россия еще жива. Жив, жив русский человек!…
Да будет благо вам… Вы, сказавшие в эти черные дни давно желанную правду, вы тоже совершили подвиг мужества, кликнули клич, и со всех концов нашей измученной родины на этот зов дружно отзовутся миллионы голосов! Мы с вами, в добрый час!
И радостно, и страшно…
Как я ожидала, так и произошло - клич кликнули, и все отозвались как один человек, от высших слоев общества до самой глухой деревни. Нашлись даже и среди женщин смельчаки, вроде княгини Васильчиковой, которая решилась написать всю правду тем, кому главным образом ее следовало знать.
И что же на все это? Репрессалии, отставки и наперекор здравому смыслу назначения, вроде Протопопова. Темные силы пуще заработали. Атмосфера все больше и больше сгущается, зловещее, глухое недовольство растет. Дальше идти некуда, темные силы довели Россию до порога гибели. Верно сказал один из самых старых сенаторов, Таганцев: "Родина в опасности!"
До чего мы дожили! Религия поругана, духовенство запугано, ум, способности людей обесценены, отброшены, как ненужный хлам, и на поверхность всплывают одни авантюристы за другими…
Однажды дошла в Талашкино из Англии газета, и гувернантка Ольги в недоумении долго вертела огромной бумажной простыней с портретом Распутина почти в натуральную величину на первом листе, задавая неделикатные вопросы на этот счет. Как это оскорбительно! Не могу переварить такой обиды, нанесенной нашей русской народной чести. Пока я жива, никогда не прощу сделанного нам оскорбления и останусь непримиримой к тем, чьей властью была допущена эта несмываемая и неслыханная обида!
Участницами этого негодяя замешаны матери семейств, вдовы и девицы всех сословий и общественных положений. Все это сбившиеся с истинного пути психопатки. Мужья, отцы и близкие должны были давно уже принять самые радикальные меры для искоренения подобного зла в самом зародыше его возникновения и не дать этому грандиозному скандалу разрастись в вопрос государственной важности. Но они попустительствуют этому постыдному делу, в семьях этих заблудших не нашлось никого, кто бы оградил такое существо от омерзения. Наоборот, это поощряется, и вокруг хлыстовского ядра происходит нарастание всевозможных льстецов, предателей и продажных людей без совести, преследующих исключительно своекорыстные цели: и пролезающих за взятки через всесильного Распутина на разные ответственные и прибыльные места. Какая вакханалия, разнузданность, а главное, какой позор!…
Утром газеты принесли нам следующую новость: "Убийство Григория Распутина!" Слава Всевышнему! Довольно, наконец, позора, довольно унижения, пережитого с той минуты, как на чью-то потеху завелся на верхах этот порочный фетиш!
Все, живущие в России, от темной хаты и до пышного дворца, знали давно, кто он, чем держится и чего стоит. Не было человека, который не возмущался бы этой грязной хлыстовщиной, развратившей часть нашего общества, да еще какого сорта часть общества!…
Авторами этой великой заслуги перед родиной называют великого князя Дмитрия Павловича, князя Ф.Ф.Юсупова, в доме которого все произошло, и не чуждого к тому же делу, как думают, великого князя Николая Михайловича.
У всех надежда, что со смертью Распутина главный корень зла, может быть, будет устранен, но у меня на душе очень тяжело, будущее и страшно, и темно. Как после смерти богача остается наследство, так и нам оставил Распутин крупное наследство… Как оказывается, к этому позору руку приложили и некоторые наши преосвященные епископы! Так вот кто виноват, что Распутин вознесся на такую высоту! Вот чем занимались святители и ученые академики! Первыми подняли руку на церковь и предали ее поруганию!
Неужели сила веры в самих служителях нашей церкви настолько мала, настолько слаба, что приходится пристегивать в помощь каких-то юродивых и посредством лжеучения, извращений, кликушества и разных фокусников стараться удерживать вокруг себя растерянную, изверившуюся паству?
Да разве это вера, да разве это православие?
Забыли, что Христос изгонял бесов, не потворствовал кликушеству, а исцелял одержимых и тут же пресекал зло. Забыли и предостережения о лжепророках. Все забыли…
Такое духовенство или само неверующее, продажно, или же оно невежественно в делах веры, слепо и не ведает, что творит. Во всяком случае, и те и другие одинаково преступны, как перед своим саном, церковью, так и перед русским православным народом. Они, несомненно, служат орудием какой-то адской подпольной махинации для уничтожения монархии и православия в России…
Верно сказал сенатор Таганцев: "Родина в опасности!"…
Теперь осталось всего лишь 5 часов до конца этого злосчастного года. Что-то нам сулит 1917 год?
Господи! Пошли нам на землю успокоение!! Дай нам с честью выйти из этой ужасающей войны!
Боже, пощади нас и избави от позора!…