Deep on the convent-roof the snows     Are sparkling to the moon: My breath to heaven like vapour goes;     May my soul follow soon! The shadows of the convent-towers     Slant down the snowy sward, Still creeping with the creeping hours     That lead me to my Lord: Make Thou my spirit pure and clear     As are the frosty skies, Or this first snowdrop of the year     That in my bosom lies. As these white robes are soil’d and dark,     To yonder shining ground; As this pale taper’s earthly spark,     To yonder argent round; So shows my soul before the Lamb,     My spirit before Thee; So in mine earthly house I am,     To that I hope to be. Break up the heavens, О Lord! and far,     Thro’ all yon starlight keen, Draw me, thy bride, a glittering star,     In raiment white and clean. He lifts me to the golden doors;     The flashes come and go; All heaven bursts her starry floors,     And straws her lights below, And deepens on and up! The gates     Roll back, and far within For me the Heavenly Bridegroom waits,     To make me pure of sin. The sabbaths of Eternity,     One sabbath deep and wide — A light upon the shining sea —     The Bridegroom with his bride!

Подлунным светом снег блестит,     В морозной мгле, как дым, Мое дыханье ввысь летит —     Лети, душа, за ним. Все резче тени на снегу     От монастырских стен, Все ближе час, когда смогу     Земной покинуть плен, Чиста отныне и навек,     Как этот лунный свет, Как этот нежный первоцвет,     Что на груди согрет. Как белый мой наряд не бел     Пред снежной белизной, Как огонек свечи несмел     В сравнении с луной, Так и душа моя темна     Перед душой Твоей, Так и земная жизнь бедна     Пред той, что ждет за ней. О, расстели передо мной     Колючих звезд поток, Введи сверкающей звездой     В небесный Твой чертог! И я иду к златым вратам     В бездонной вышине, И вспышки звезд то тут, то там     Путь освещают мне, Все выше, дальше — и врата     Распахнуты, и вот Пред Женихом, светла, чиста,     Невеста предстает. Безбрежный вечности покой     Торжественен и тих. Сʽвет над равниною морской —     С невестою Жених!

With blackest moss the flower-plots     Were thickly crusted, one and all: The rusted nails fell from the knots     That held the pear to the garden-wall. The broken sheds look’d sad and strange:     Unlifted was the clinking latch;     Weeded and worn the ancient thatch Upon the lonely moated grange.          She only said, ʽMy life is dreary,               He cometh not,’ she said;          She said, ‘I am aweary, aweary,               I would that I were dead!’ Her tears fell with the dews at even;     Her tears fell ere the dews were dried; She could not look on the sweet heaven,     Either at morn or eventide. After the flitting of the bats,     When thickest dark did trance the sky,     She drew her casement-curtain by, And glanced athwart the glooming flats.          She only said, The night is dreary,               He cometh not,’ she said;          She said, ‘I am aweary, aweary,               I would that I were dead!’ Upon the middle of the night,     Waking she heard the night-fowl crow: The cock sung out an hour ere light:     From the dark fen the oxen’s low Came to her: without hope of change,     In sleep she seem’d to walk forlorn,     Till cold winds woke the gray-eyed morn About the lonely moated grange.          She only said, ‘The day is dreary,               He cometh not,’ she said;          She said, ‘I am aweary, aweary,                I would that I were dead!’ About a stone-cast from the wall     A sluice with blacken’d waters slept, And o’er it many, round and small,     The cluster’d marish-mosses crept. Hard by a poplar shook alway,     All silver-green with gnarled bark:     For leagues no other tree did mark The level waste, the rounding gray.          She only said, ‘My life is dreary,               He cometh not,’ she said;          She said, ‘I am aweary, aweary,               I would that I were dead!’ And ever when the moon was low,     And the shrill winds were up and away, In the white curtain, to and fro,     She saw the gusty shadow sway. But when the moon was very low,     And wild winds bound within their cell,     The shadow of the poplar fell Upon her bed, across her brow.          She only said, ‘The night is dreary,               He cometh not,’ she said;          She said, ‘I am aweary, aweary,               I would that I were dead!’ All day within the dreamy house,     The doors upon their hinges creak’d; The blue fly sung in the pane; the mouse     Behind the mouldering wainscot shriek’d, Or from the crevice peer’d about.     Old faces glimmer’d thro’ the doors,     Old footsteps trod the upper floors, Old voices called her from without.          She only said, ‘My life is dreary,               He cometh not,’ she said;          She said, ‘I am aweary, aweary,               I would that I were dead!’ The sparrow’s chirrup on the roof,     The slow clock ticking, and the sound Which to the wooing wind aloof     The poplar made, did all confound Her sense; but most she loathed the hour     When the thick-moted sunbeam lay     Athwart the chambers, and the day Was sloping toward his western bower.          Then, said she, ‘I am very dreary,               He will not come,’ she said;          She wept, ‘I am aweary, aweary,               Oh God, that I were dead!’

На клумбах мох как черный креп,     Аллеи глухи и мрачны, И гвозди выпали из скреп,     Державших грушу у стены. И в запустенье вековом     Строенья ветхие стоят,     Пустых окон тоскливый ряд — На мызе, окруженной рвом.          «Как жизнь пуста! — она сказала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала,               Уж лучше умереть!» На небе отгорел закат,     Рассыпался горстями рос. Поднять не в силах скорбный взгляд,     Она лила потоки слез. Мышей летучих вился рой     И становилось все темней.     Закрывши окна, в мир теней Она вошла ночной порой.          «Как ночь темна! — она сказала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала,               Уж лучше умереть!» Она проснулась: на земле     Царила ночь, сойдя с высот. Бык сонно замычал во мгле,     Выпь закричала средь болот. Во сне она брела с трудом,     Сама не ведая, куда.     Заря зажглась осколком льда Над мызой, окруженной рвом.          «Как день тосклив! — она сказала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала,               Уж лучше умереть!» Дремал под каменной стеной     Забытый, почерневший шлюз, И мох ползучей пеленой     Воды с землей скреплял союз. Над шлюзом тополь-исполин     Стряхнул листву, коряв и гол.     На много миль лишь этот ствол Торчал над пустошью трясин.          «Как жизнь пуста! — она сказала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала,               Уж лучше умереть!» Когда всходила ввысь луна,     И ветер дул, и вечер гас, На белой завеси окна     Тень тополя пускалась в пляс. Но если ясной ночь была,     А ветры прекращали дуть,     То спящей на лицо и грудь Ложилась тень, как вестник зла.          «Как ночь темна! — она сказала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала,               Уж лучше умереть!» Влачился мирно скучный день.     Все было тихо, слышно лишь, Как дверь скрипит, жужжит слепень,     Пищит под половицей мышь. Но зов былого все властней     Звучал: то задрожит крыльцо,     То вдруг в окне мелькнет лицо Из навсегда ушедших дней.          «Как жизнь пуста! — она сказала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала,               Уж лучше умереть!» Со стенки — тиканье часов,     Гвалт воробьиный средь ветвей И ветра заунывный зов —     Все было нестерпимо ей. Но ненавистнее стократ     Тот час, когда тонул весь дом     В сиянье солнца золотом И день клонился на закат.          «Как страшно мне! — она рыдала. —               Он не придет и впредь.          А я устала, так устала!               Господь, дай умереть!»

On either side the river lie Long fields of barley and of rye, That clothe the wold and meet the sky; And thro’ the field the road runs by             To many-tower’d Camelot; And up and down the people go, Gazing where the lilies blow Round an island there below,             The island of Shalott. Willows whiten, aspens quiver, Little breezes dusk and shiver Thro’ the wave that runs for ever By the island in the river             Flowing down to Camelot. Four gray walls, and four gray towers, Overlook a space of flowers, And the silent isle imbowers             The Lady of Shalott. By the margin, willow-veil’d Slide the heavy barges trail’d By slow horses; and unhail’d The shallop flitteth silken-sail’d             Skimming down to Camelot: But who hath seen her wave her hand? Or at the casement seen her stand? Or is she known in all the land,             The Lady of Shalott? Only reapers, reaping early In among the bearded barley, Hear a song that echoes cheerly From the river winding clearly,             Down to tower’d Camelot: And by the moon the reaper weary, Piling sheaves in uplands airy, Listening, whispers ʽʼTis the fairy             Lady of Shalott.’

There she weaves by night and day A magic web with colours gay. She has heard a whisper say, A curse is on her if she stay             To look down to Camelot. She knows not what the curse may be, And so she weaveth steadily, And little other care hath she,             The Lady of Shalott. And moving thro’ a mirror clear That hangs before her all the year Shadows of the world appear. There she sees the highway near             Winding down to Camelot: There the river eddy whirls And there the surly village-churls, And the red cloaks of market girls             Pass onward from Shalott. Sometimes a troop of damsels glad, An abbot on an ambling pad, Sometimes a curly shepherd-lad, Or long-hair’d page in crimson clad,             Goes by to tower’d Camelot; And sometimes thro’ the mirror blue The knights come riding two and two: She hath no loyal knight and true,             The Lady of Shalott. But in her web she still delights To weave the mirror’s magic sights, For often thro’ the silent nights A funeral, with plumes and lights             And music, went to Camelot: Or when the moon was overhead, Came two young lovers lately wed. ‘I am half-sick of shadows,’ said             The Lady of Shalott.

A bow-shot from her bower-eaves, He rode between the barley-sheaves, The sun came dazzling thro’ the leaves, And flamed upon the brazen greaves             Of bold Sir Lancelot. A red-cross knight for ever kneel’d To a lady in his shield That sparkled on the yellow field,             Beside remote Shalott. The gemmy bridle glitter’d free, Like to some branch of stars we see Hung in the golden Galaxy. The bridle-bells rang merrily             As he rode down to Camelot: And from his blazon’d baldric slung A mighty silver bugle hung, And as he rode his armour rung,             Beside remote Shalott. All in the blue unclouded weather Thick-jewell’d shone the saddle-leather, The helmet and the helmet-feather Burn’d like one burning flame together,             As he rode down to Camelot. As often thro’ the purple night, Below the starry clusters bright, Some bearded meteor, trailing light,             Moves over still Shalott. His broad clear brow in sunlight glow’d; On burnish’d hooves his war-horse trode; From underneath his helmet flow’d His coal-black curls as on he rode,             As he rode down to Camelot. From the bank and from the river He flash’d into the crystal mirror, ʽTirra lirra,’ by the river             Sang Sir Lancelot. She left the web, she left the loom, She made three paces thro’ the room, She saw the water-lily bloom, She saw the helmet and the plume,             She look’d down to Camelot. Out flew the web and floated wide; The mirror crack’d from side to side; ‘The curse is come upon me,’ cried             The Lady of Shalott.

In the stormy east-wind straining, The pale-yellow woods were waning, The broad stream in his banks complaining, Heavily the low sky raining             Over tower’d Camelot; Down she came and found a boat Beneath a willow left afloat, And round about the prow she wrote             The Lady of Shalott. And down the river’s dim expanse — Like some bold seer in a trance, Seeing all his own mischance — With a glassy countenance             Did she look to Camelot. And at the closing of the day She loosed the chain, and down she lay; The broad stream bore her far away,             The Lady of Shalott. Lying robed in snowy white That loosely flew to left and right — The leaves upon her falling light — Thro’ the noises of the night             She floated down to Camelot: And as the boat-head wound along The willowy hills and fields among, They heard her singing her last song,             The Lady of Shalott. Heard a carol, mournful, holy, Chanted loudly, chanted lowly, Till her blood was frozen slowly, And her eyes were darken’d wholly,             Turn’d to tower’d Camelot; For ere she reach’d upon the tide The first house by the water-side, Singing in her song she died,             The Lady of Shalott. Under tower and balcony, By garden-wall and gallery, A gleaming shape she floated by, Dead-pale between the houses high,             Silent into Camelot. Out upon the wharfs they came, Knight and burgher, lord and dame, And round the prow they read her name,             The Lady of Shalott. Who is this? and what is here? And in the lighted palace near Died the sound of royal cheer; And they cross’d themselves for fear,             All the knights at Camelot: But Lancelot mused a little space; He said, ‘She has a lovely face; God in his mercy lend her grace,             The Lady of Shalott.’

По берегам реки легли Поля возделанной земли, Что с небом сходятся вдали, А через луг — тропа в пыли             Уводит к замку Камелот. Проходят люди чередой, Глядят туда, где над водой Качает лилии прибой             Вкруг острова Шалотт. Дремлют буки, никнут ивы, Ветерок колышет нивы, Волны вечного прилива Мимо острова лениво             Катят к замку Камелот Башен четырех громады Поднимаются над садом. То — безмолвная ограда             Волшебницы Шалотт. Кони под зеленой сенью Тянут барки по теченью, Покоряясь дуновенью, Челноки крылатой тенью             Мчатся к замку Камелот. Но кто в какие времена Ее приметил у окна? Известна ль в тех краях она —             Волшебница Шалотт? Лишь селяне, что с рассветом Жать овес выходят летом, Слышат песнь: при звуке этом Эхо радостным ответом             Будит замок Камелот. Ровно сноп к снопу ложится, И, устало внемля, жницы Шепчут: «Это — чаровница,             Госпожа Шалотт».

Часами долгими подряд Она волшебный ткет наряд. Проклятью сбыться, говорят, Коль труд прервет она, чтоб взгляд             Склонить на замок Камелот. Ей суть проклятья не ясна, Но ткет с усердием она, К иным заботам холодна, —             Волшебница Шалотт. Она следит игру теней В прозрачном зеркале: пред ней В извечной смене лет и дней Проходит череда людей             По дороге в Камелот. Ключи на перекатах бьют; Угрюмый деревенский люд И жены с ярмарки бредут             От острова Шалотт. Чреда придворных кавалькад, На смирном мерине — аббат, Порой пастух, гоня телят, Иль юный паж в плаще до пят             Проходят к замку Камелот. Порой в зеркальной мгле глубин Возникнет конный паладин, — Не отдал сердца ни один             Волшебнице Шалотт. Но любо ей сплетать в узор Видения, что дразнят взор; Порой, торжественно-нескор, Дрог погребальных скорбный хор             Уводит к замку Камелот: Раз двое в зареве луны Шли, молоды и влюблены; И молвила: «Не в радость — сны»,             Волшебница Шалотт.

Луч солнца в кронах засиял, Зажегся светом лат металл: То, крепостной минуя вал, По сжатым нивам проезжал             Отважный Ланцелот. Герб на щите: пред госпожой Колена преклонил герой; Лучился отблеск золотой             Близ острова Шалотт. Поводья украшал агат, Как звезд кристаллы, что горят В короне золотых плеяд; Звенели колокольцы в лад             Дорогой к замку Камелот. Сверкала перевязь с гербом, И рог лучился серебром; Звон лат будил поля, как гром,             Близ острова Шалотт. Погожие синели дали, Каменья на седле сияли, Цветные перья шлем венчали И словно пламя полыхали,             Дорогой к замку Камелот. Так, затмевая звезд узор, В пурпурной ночи метеор Проносится, лучист и скор,             Над островом Шалотт.  Взор прям и смел, душа ясна, До самых плеч, как смоль черна, Спадала локонов волна Того, кто поступь скакуна             Направил к замку Камелот. Гладь зеркально-колдовская Замерцала, отражая: «Тирра-лирра», — проезжая,             Пел сэр Ланцелот. Она, забыв о полотне И прялке, встала, чтоб в окне Узреть кувшинки на волне И паладина на коне,             Взглянуть на замок Камелот. Ткань прочь унесена была, И раскололась гладь стекла; «Сбылось проклятье», — воззвала             Волшебница Шалотт.

Порывам ветра уступая, Лес осыпался, поникая; Зло пенилась волна речная; И ливня пелена сплошная             Заслонила Камелот. Вниз сошла она, к причалу, Где волна ладью качала, И вдоль борта начертала:             «Волшебница Шалотт». Как жрец, с судьбой вступивший спор, Свой прозревает приговор, Сквозь дымку, за речной простор Она остекленевший взор             Вперила вдаль, на Камелот. А в предзакатной тишине Цепь отвязала и в челне Вдаль заскользила вслед волне             Волшебница Шалотт. Под дуновеньем ветерка Дрожали белые шелка, Клонились ветви ивняка; Сквозь ночь ладью влекла река             К воротам замка Камелот. Ладья, потоку покорясь, Вдоль взгорьев и полей неслась, И песнь последняя лилась             Волшебницы Шалотт. Звучала песнь, свята, грустна, То звонко, то едва ясна; Кровь остывала, пелена Застлала взор, пока она             Глядела вдаль, на Камелот. И только речка донесла Ладью до первого села, Напев прервался: умерла             Волшебница Шалотт. Вдоль галереи, под мостом, Минуя башню, сад и дом, Скользил мерцающий фантом, Потоком в тишине влеком             В гордый замок Камелот. Люд собрался на причале: Лорды, дамы, сенешали, И вдоль борта прочитали:             «Волшебница Шалотт». Кто пред нами? Что случилось? В башне, где окно светилось, Ожиданье воцарилось. Оробев, перекрестилась             Стража замка Камелот. Но Ланцелот, помедлив миг, Сказал: «Ее прекрасен лик; Господь, во благости велик,             Будь милостив к Шалотт».

  It little profits that an idle king, By this still hearth, among these barren crags, Match’d with an aged wife, I mete and dole Unequal laws unto a savage race, That hoard, and sleep, and feed, and know not me.   I cannot rest from travel: I will drink Life to the lees. All times I have enjoy’d Greatly, have suffer’d greatly, both with those That loved me, and alone, on shore, and when Thro’ scudding drifts the rainy Hyades Vext the dim sea: I am become a name; For always roaming with a hungry heart Much have I seen and known; cities of men And manners, climates, councils, governments, Myself not least, but honour’d of them all; And drunk delight of battle with my peers, Far on the ringing plains of windy Troy.   I am a part of all that I have met; Yet all experience is an arch wherethro’ Gleams that untravell’d world whose margin fades For ever and forever when I move. How dull it is to pause, to make an end, To rust unburnish’d, not to shine in use! As tho’ to breathe were life. Life piled on life Were all too little, and of one to me Little remains: but every hour is saved From that eternal silence, something more, A bringer of new things; and vile it were For some three suns to store and hoard myself, And this gray spirit yearning in desire To follow knowledge like a sinking star, Beyond the utmost bound of human thought.   This is my son, mine own Telemachus, To whom I leave the sceptre and the isle, — Well-loved of me, discerning to fulfil This labour, by slow prudence to make mild A rugged people, and thro’ soft degrees Subdue them to the useful and the good. Most blameless is he, centred in the sphere Of common duties, decent not to fail In offices of tenderness, and pay Meet adoration to my household gods, When I am gone. He works his work, I mine.   There lies the port; the vessel puffs her sail: There gloom the dark, broad seas. My mariners, Souls that have toil’d, and wrought, and thought with me — That ever with a frolic welcome took The thunder and the sunshine, and opposed Free hearts, free foreheads — you and I are old; Old age hath yet his honour and his toil; Death closes all: but something ere the end, Some work of noble note, may yet be done, Not unbecoming men that strove with Gods.   The lights begin to twinkle from the rocks: The long day wanes: the slow moon climbs: the deep Moans round with many voices. Come, my friends, ’Tis not too late to seek a newer world. Push off, and sitting well in order smite The sounding furrows; for my purpose holds To sail beyond the sunset, and the baths Of all the western stars, until I die. It may be that the gulfs will wash us down: It may be we shall touch the Happy Isles, And see the great Achilles, whom we knew. Tho’ much is taken, much abides; and tho’ We are not now that strength which in old days Moved earth and heaven, that which we are, we are; One equal temper of heroic hearts, Made weak by time and fate, but strong in will To strive, to seek, to find, and not to yield.

  Что пользы, если я, никчемный царь Бесплодных этих скал, под мирной кровлей Старея рядом с вянущей женой, Учу законам этот темный люд? — Он ест и спит и ничему не внемлет.   Покой не для меня; я осушу До капли чашу странствий; я всегда Страдал и радовался полной мерой: С друзьями — иль один; на берегу — Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали Над пеной волн дождливые Гиады. Бродяга ненасытный, повидал Я многое: чужие города, Края, обычаи, вождей премудрых, И сам меж ними пировал с почетом, И ведал упоенье в звоне битв На гулких, ветреных равнинах Трои.   Я сам — лишь часть своих воспоминаний: Но все, что я увидел и объял, Лишь арка, за которой безграничный Простор — даль, что все время отступает Пред взором странника. К чему же медлить, Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых? Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг. Мне было б мало целой груды жизней, А предо мною — жалкие остатки Одной; но каждый миг, что вырываю У вечного безмолвья, принесет Мне новое. Позор и стыд — беречься, Жалеть себя и ждать за годом год, Когда душа изныла от желанья Умчать вслед за падучею звездой Туда, за грань изведанного мира!   Вот Телемах, возлюбленный мой сын, Ему во власть я оставляю царство; Он терпелив и кроток; он сумеет С разумной осторожностью смягчить Бесплодье грубых душ и постепенно Взрастить в них семена добра и пользы. Незаменим средь будничных забот, Отзывчив сердцем, знает он, как должно Чтить без меня домашние святыни: Он выполнит свое, а я — свое.   Передо мной — корабль. Трепещет парус. Морская даль темна. Мои матросы, Товарищи трудов, надежд и дум, Привыкшие встречать веселым взором Грозу и солнце, — вольные сердца! Вы постарели, как и я. Ну что ж; У старости есть собственная доблесть. Смерть обрывает все; но пред концом Еще возможно кое-что свершить, Достойное сражавшихся с богами.   Вон замерцали огоньки по скалам; Смеркается; восходит месяц; бездна Вокруг шумит и стонет. О друзья, Еще не поздно открывать миры, — Вперед! Ударьте веслами с размаху По звучным волнам. Ибо цель моя — Плыть на закат, туда, где тонут звезды В пучине Запада. И мы, быть может, В пучину канем — или доплывем До Островов Блаженных и увидим Великого Ахилла (меж других Знакомцев наших). Нет, не все ушло. Пусть мы не те богатыри, что встарь Притягивали землю к небесам, Мы — это мы; пусть время и судьба Нас подточили, но закал все тот же, И тот же в сердце мужественный пыл — Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

Like souls that balance joy and pain, With tears and smiles from heaven again The maiden Spring upon the plain Came in a sunlit fall of rain.     In crystal vapour everywhere Blue isles of heaven laugh’d between, And far, in forest-deeps unseen, The topmost elm-tree gather’d green     From draughts of balmy air. Sometimes the linnet piped his song: Sometimes the throstle whistled strong: Sometimes the sparhawk, wheel’d along, Hush’d all the groves from fear of wrong:     By grassy capes with fuller sound In curves the yellowing river ran, And drooping chestnut-buds began To spread into the perfect fan,     Above the teeming ground. Then, in the boyhood of the year, Sir Launcelot and Queen Guinevere Rode thro’ the coverts of the deer, With blissful treble ringing clear.     She seem’d a part of joyous Spring: A gown of grass-green silk she wore, Buckled with golden clasps before; A light-green tuft of plumes she bore     Closed in a golden ring. Now on some twisted ivy-net, Now by some tinkling rivulet, In mosses mixt with violet Her cream-white mule his pastern set:     And fleeter now she skimm’d the plains Than she whose elfin prancer springs By night to eery warblings, When all the glimmering moorland rings     With jingling bridle-reins. As she fled fast thro’ sun and shade, The happy winds upon her play’d, Blowing the ringlet from the braid: She look’d so lovely, as she sway’d     The rein with dainty finger-tips, A man had given all other bliss, And all his worldly worth for this, To waste his whole heart in one kiss     Upon her perfect lips.

Как дух во власти мук и грез, Смеясь, не унимает слёз, Весна сошла на дол и плёс Лучистым водопадом гроз.     В хрустальном мареве повсюду Искрились проблески небес; А там, где встал стеною лес, Вяз выделялся меж древес     Оттенком изумруда. То пеночки звенела трель, То черный дрозд свистал в свирель, То ястреб, намечая цель, Смущал покой лесных земель.     Средь зелени благоуханной Вилась река, мутна, быстра; Каштан поникший счел: пора Раскрыть живые веера     Над юною поляной. Был ясен день, и молод год, Когда с Гвиневрой Ланселот Въезжали под зеленый свод, Внимая звонам птичьих нот.     Она — сродни Весне влюбленной: Зеленый шелк окутал стан, Благоухан и златоткан, Зеленый трепетал султан,     Златым кольцом скрепленный. Тут — плющ тенета протянул, Там — ручеек в траве сверкнул; По мхам, под крон приветный гул, Молочно-белый несся мул:     Летела всадница как птица — Быстрее той, что при луне Мчит на эльфийском скакуне, И звон поводьев в тишине     Над вереском струится. Вокруг сменялись свет и мгла, Прядь трепетала у чела — И не опишешь, как мила! В точеных пальчиках несла     Уздечку всадница, гарцуя: Всяк согласился бы отдать Богатство, славу, благодать, За право душу потерять,     В уста ее целуя.