По обе стороны реки Во ржи синеют васильки, Поля безбрежно-далеки, Ведут в зубчатый Камелот. Мелькает тень и там и тут, И вдаль прохожие идут, Глядя, как лилии цветут Вкруг острова Шалот. Осина тонкая дрожит, И ветер волны сторожит, Река от острова бежит, Идя по склону в Камелот. Четыре серые стены, И башни, память старины, Вздымаясь, видят с вышины Волшебницу Шалот. Седеют ивы над водой, Проходят баржи чередой, Челнок, тропою золотой, Скользя, промчится в Камелот. Но с кем беседует она? Быть может, грезит у окна? Быть может, знает вся страна Волшебницу Шалот? Одни жнецы, с рассветом дня, На поле жёлтом ячменя, Внимая песне, что, звеня, С рекой уходит в Камелот; И жнец усталый, при луне, Снопы вздымая к вышине, Тихонько шепчет, как во сне: — "Волшебница Шалот!"

Пред нею ткань горит, сквозя, Она прядёт, рукой скользя, Остановиться ей нельзя, Чтоб глянуть вниз на Камелот. Проклятье ждёт её тогда, Грозит безвестная беда, И вот она прядёт всегда, Волшебница Шалот. Лишь видит в зеркало она Виденья мира, тени сна, Всегда живая пелена Уходит быстро в Камелот. Светло вспенённая река, И тёмный образ мужика, И цвет мелькнувшего платка Проходят пред Шалот. И каждый миг живёт тропа, Смеётся девушек толпа, И ослик сельского попа Бредёт в зубчатый Камелот. Порой, в зеркально глубине, Проскачет рыцарь на коне, Её не видит он во сне, Волшебницу Шалот. Но всё растёт узор немой, И часто, в тихий час ночной, За колесницей гробовой Толпа тянулась в Камелот. Когда же, лунных снов полна, Чета влюблённых шла, нежна, "О, я от призраков — больна!" — Печалилась Шалот.

На выстрел лука, в стороне, Зарделись латы, как в огне, Скакал в доспехах, на коне, Бесстрашный рыцарь Ланчелот. Служил он даме-красоте, Чьё имя было на щите, Горевшем пышно, как в мечте, Вдали-вблизи Шалот. Свободно бились повода, Алмаз горел в них, как звезда, Играла звонкая узда, Пока он ехал в Камелот. Блистала светлая броня, Могучий рог висел, звеня, И бился по бокам коня, Вдали-вблизи Шалот. Седло в огнях из серебра, Герба лучистая игра, И шлем, и яркий цвет пера, Весь блеск уходит в Камелот. Так бородатый метеор Во тьме ночей плетёт узор, Как в этот миг сверкал простор Пред стихнувшей Шалот. Как пышен был поток лучей. Копыта били всё звончей, Светились кудри горячей, Пока он ехал в Камелот. Внимала песне гладь реки, Осин и бледных ив листки, Внимали песне васильки, Пел рыцарь Ланчелот. Забыт станок, забыт узор, В окно увидел жадный взор Купавы, шлем, кона, простор, Вдали зубчатый Камелот. Порвалась ткань с игрой огня, Разбилось зеркало, звеня, "Беда! Проклятье ждёт меня!" — Воскликнула Шалот.

Бледнели жёлтые леса, В реке рыдали голоса, Закрыла буря небеса, Летя с востока в Камелот. Она сошла, как в забытьи, И начертала у струи На светлом выступе ладьи: — Волшебница Шалот. Шумя, туманилась волна, И, как провидец, в блеске сна, Взирала пристально она, Глядя на дальний Камелот. И день померкнул вдалеке, Она лежала в челноке, И волны мчали по реке Волшебницу Шалот. Мерцало платье белизной, Как хлопья снега под луной, Она плыла во тьме ночной, И уплывала в Камелот. И песню слышала волна, И песня та была грустна, В последний пела раз она, Волшебница Шалот. И смолк напев её скорбей, И вот уж кровь остыла в ней, И вот затмился взор очей, Глядя на сонный Камелот. И прежде чем ладья, светла, До дома первого дошла, Со звуком песни умерла Волшебница Шалот. В виду альтанов и садов, И древних башен и домов, Она, как тень, у берегов, Плыла безмолвно в Камелот. И вот кругом, вблизи, вдали, Толпами граждане пришли, И на ладье они прочли — "Волшебница Шалот". В дворце весёлый смех погас, "О, Господи, помилуй нас!" — Молились все, греха страшась, И только рыцарь Ланчелот, Подумав, молвил, не спеша: "Лицом, как ангел, хороша, Да упокоится душа Волшебницы Шалот!"

По берегам реки легли Поля возделанной земли, Что с небом сходятся вдали, А через луг — тропа в пыли Уводит к замку Камелот. Проходят люди чередой, Глядят туда, где над водой Качает лилии прибой Вкруг острова Шалотт. Дремлют буки, никнут ивы, Ветерок колышет нивы, Волны вечного прилива Мимо острова лениво Катят к замку Камелот. Башен четырех громады Поднимаются над садом То — безмолвная ограда Волшебницы Шалотт. Кони под зеленой сенью Тянут барки по теченью, Покоряясь дуновенью, Челноки крылатой тенью Мчатся к замку Камелот. Но кто в какие времена Ее приметил у окна? Известна ль в тех краях она Волшебница Шалотт? Лишь селяне, что с рассветом Жать овес выходят летом, Слышат песнь: при звуке этом Эхо радостным ответом Будит замок Камелот. Ровно сноп к снопу ложится, И, устало внемля, жницы Шепчут: "Это — чаровница, Госпожа Шалотт".

Часами долгими подряд Она волшебный ткет наряд. Проклятью сбыться, говорят, Коль труд прервет она, чтоб взгляд Склонить на замок Камелот. Ей суть проклятья не ясна, Но ткет с усердием она, К иным заботам холодна, Волшебница Шалотт. Она следит игру теней В прозрачном зеркале: пред ней В извечной смене лет и дней Проходит череда людей По дороге в Камелот. Ключи на перекатах бьют; Угрюмый деревенский люд И жены с ярмарки бредут От острова Шалотт. Чреда придворных кавалькад, На смирном мерине — аббат, Порой пастух, гоня телят, Иль юный паж в плаще до пят Проходят к замку Камелот. Порой в зеркальной мгле глубин Возникнет конный паладин, Не отдал сердца ни один Волшебнице Шалотт. Но любо ей сплетать в узор Видения, что дразнят взор; Порой, торжественно-нескор, Дрог погребальных скорбный хор Уводит к замку Камелот: Раз двое в зареве луны Шли, молоды и влюблены; И молвила: "Не в радость — сны", Волшебница Шалотт.

Луч солнца в кронах засиял, Зажегся светом лат металл: То, крепостной минуя вал, По сжатым нивам проезжал Отважный Ланцелот. Герб на щите: пред госпожой Колена преклонил герой; Лучился отблеск золотой Близ острова Шалотт. Поводья украшал агат, Как звезд кристаллы, что горят В короне золотых плеяд; Звенели колокольцы в лад Дорогой к замку Камелот. Сверкала перевязь с гербом, И рог лучился серебром; Звон лат будил поля, как гром, Близ острова Шалотт. Погожие синели дали: Каменья на седле сияли, Цветные перья шлем венчали, И словно пламя полыхали, Дорогой к замку Камелот. Так, затмевая звезд узор, В пурпурной ночи метеор Проносится, лучист и скор, Над островом Шалотт. Взор прям и смел, душа ясна, До самых плеч, как смоль черна, Спадала локонов волна Того, кто поступь скакуна Направил к замку Камелот. Гладь зеркально-колдовская Замерцала, отражая: "Тирра-лирра", — проезжая, Пел сэр Ланцелот. Она, забыв о полотне И прялке, встала, чтоб в окне Узреть кувшинки на волне, И паладина на коне, Взглянуть на замок Камелот. Ткань прочь унесена была, И раскололась гладь стекла; "Сбылось проклятье", — воззвала Волшебница Шалотт.

Порывам ветра уступая, Лес осыпался, поникая; Зло пенилась волна речная; И ливня пелена сплошная Заслонила Камелот. Вниз сошла она, к причалу, Где волна ладью качала, И вдоль борта начертала: "Волшебница Шалотт". Как жрец, с судьбой вступивший спор, Свой прозревает приговор, Сквозь дымку, за речной простор Она остекленевший взор Вперила вдаль, на Камелот. А в предзакатной тишине Цепь отвязала, и в челне Вдаль заскользила вслед волне Волшебница Шалотт. Под дуновеньем ветерка Дрожали белые шелка, Клонились ветви ивняка; Сквозь ночь ладью влекла река К воротам замка Камелот. Ладья, потоку покорясь, Вдоль взгорьев и полей неслась, И песнь последняя лилась Волшебницы Шалотт. Звучала песнь, свята, грустна, То звонко, то едва ясна; Кровь остывала, пелена Застлала взор, пока она Глядела вдаль, на Камелот. И только речка донесла Ладью до первого села, Напев прервался: умерла Волшебница Шалотт. Вдоль галереи, под мостом, Минуя башню, сад и дом, Скользил мерцающий фантом, Потоком в тишине влеком В гордый замок Камелот. Люд собрался на причале: Лорды, дамы, сенешали, И вдоль борта прочитали: "Волшебница Шалотт". Кто пред нами? Что случилось? В башне, где окно светилось, Ожиданье воцарилось. Оробев, перекрестилась Стража замка Камелот. Но Ланцелот, помедлив миг, Сказал: "Ее прекрасен лик; Господь, во благости велик, Будь милостив к Шалотт".

Печальна песня зимних вьюг, Все тише колокола глас. Бесшумно соберемся в круг, Ведь Старый Год — наш давний друг — Встречает смертный час. О, Старый Год, не умирай! С тобою так сдружились мы. С тобою так сроднились мы. О, Старый Год, не умирай! Он слег, уже не встанет вновь И не увидит вновь восход. Все тише в нем струится кровь… Он дал мне друга, дал любовь, А Новый Год — возьмет. О, Старый Год, не уходи! Ты слишком долго жил средь нас, Смеялся и любил средь нас. О, Старый Год, не уходи! Он был на выдумки богат, В забавах кто сравнится с ним? И пусть мутнее ясный взгляд, И пусть враги его чернят, Он другом был моим. О, Старый Год, не умирай! Нам было по пути с тобой, Позволь и мне уйти с тобой. О, Старый Год, не умирай! Он чашу жизни до краев Черпал. Увы! Что сталось с ней? Его наследник средь снегов Торопится под отчий кров, Но смерть придет быстрей. У каждого свои права. Сияет небосвод, мой друг, Беспечный Новый Год, мой друг, Спешит войти в свои права. Он тяжко дышит. За стеной Пропел петух. Трещит сверчок. Мелькают тени предо мной. Лег снег. Неярок свет ночной. Уж полночь — близок срок. Пожми нам руки в смертный час, Поверь, нам жаль терять тебя. Позволь еще обнять тебя. Простись же с нами в смертный час. Он умер. Пробил час потерь И нас покинул Старый Год. Друзья, проститесь с ним теперь, Всплакните — и откройте дверь Тому, кто молча ждет. А ну-ка выйди на крыльцо. Взгляни-ка на крыльцо, мой друг. Там новое лицо, мой друг. Там новое лицо.

Вниз по длине, где воды текут, Белые воды, Тридцать два года не был я тут, Тридцать два года. Здесь мы ходили с тобою вдвоем, Двигались вместе, Тридцать два года как белый туман Тихо исчезли. Прошлое живо и голос живой — лиственный шорох. Где ты, любимая? Я за тобой. Свидимся скоро. Надежды нет, печали много Надежды нет, печали много. Печальны помыслы мои Но ты, великая Природа, Коснись меня и оживи!. Как с наступлением весны Цветут бесплодные долины. Как оживляет свет луны Ночные серые руины.

Пыль на могиле моей, Тяжесть подошв. Глупые слёзы не лей — Всё это ложь. Ветер метёт лепестки В клёкоте стай. Хватит и этой тоски, Не стой, ступай. Время — тяжёлый недуг. Как я устал! Мёртвый живому не друг. Не стой, ступай.

И закат и звезда с высоты За собою меня зовут. И не надо стонать у последней черты, А пора собираться в путь. Так прилив выгибает спину И в пене ревет прибой, Вывинчиваясь из самых глубин И опять уходя домой Темнеет. Вечерний звон. Дневной затихает шум. И не надо грустить и ронять слезу Оттого, что я ухожу. Время, Место — остались здесь. А меня понесло — туда. Я надеюсь столкнуться лицом к лицу С Хозяином Бытия

Я поджидал поезда в Ковентри [2] И на мосту стоял с толпой народа, На три высоких, древних башни глядя; И старое преданье городское Мне вспомнилось… Не мы одни — позднейший Посев времен, новейшей эры люди, Что мчимся вдаль, пути не замечая, И прошлое хулим и громко спорим О лжи и правде, о добре и зле, — Не мы одни любить народ умели И скорбь его душою понимать. Не так, как мы (тому теперь десятый Минует век), не так, как мы, народу Не словом, делом помогла Годива, Супруга графа грозного, что правил Всевластно в Ковентри. Когда свой город Он податью тяжелой обложил, И матери сошлись толпами к замку, Неся детей, и плакались: "Коль подать Заплатим — все мы с голоду помрем!" — Она пошла к супругу. Он один Шагал по зале средь собачьей стаи; На пядь вперед торчала борода, И на локоть торчали сзади космы. Про общий плач Годива рассказала И мужа умоляла: "Если подать Они заплатят — с голоду умрут!" Он странно на нее глаза уставил И молвил: "Полноте! Вы не дадите Мизинца уколоть за эту сволочь!" — "Я умереть готова!" — возразила Ему Годива. Он захохотал; Петром и Павлом клялся [3] , что не верит; Потом по бриллиантовой сережке Ей щелкнул и сказал: "Слова! слова!" — "Скажите, чем, — промолвила она, — Мне доказать? Потребуйте любого!" И сердцем жестким, как рука Исава [4] , Граф испытанье выдумал… "Ступайте На лошади по городу нагая — И отменю!" Насмешливо кивнул Он головой и ровными шагами Пошел, с собой собачью стаю клича. Когда одна осталася Годива, В ней мысли, словно бешеные вихри, Кружились и боролися друг с другом, Пока не победило состраданье. Она отправила герольда в город, Чтоб с трубным звуком всем он возвестил, Что граф назначил тяжкое условье, Но что она спасти народ решилась. "Они меня все любят, — говорила, — Так пусть до полдня ни одна нога Не ступит, ни один не взглянет глаз На улицу, когда я ехать буду; Пусть посидят покамест дома все, Затворят двери и закроют окна". Потом пошла она в свою светлицу И пряжку пояса с двумя орлами, Подарок злого лорда своего, Там расстегнула. Но у ней стеснилось Дыханье, и замедлилась она, Как медлит в белой тучке летний месяц. Опомнившись, тряхнула головой, И до колен рассыпались волнами Ее густые волосы. Поспешно Она одежду сбросила и стала Украдкою по лестнице спускаться. Как луч дневной между колонн скользит, Так и Годива кралась от колонны К колонне, и в воротах очутилась. Тут конь ее стоял уж наготове, Весь в пурпуре и в золотых гербах. И на коне поехала Годива, Одета целомудрием. Казалось, Вокруг нее весь воздух притаился, И ветерок едва дышал от страха, И щурились исподтишка, лукаво На желобах с широкой пастью рожи. Дворняжка где-то тявкнула, и щеки Годивы вспыхнули. Шаги коня Ее кидали и в озноб и в трепет. Казалось ей, что все в щелях коварных Глухие стены, что затем теснятся Над головой у ней шпили домов, Чтоб на нее взглянуть из любопытства. Но ехала и ехала Годива, Пока пред ней в готические арки Градской стены не показалось поле, Сияя белым цветом бузины. Тогда она поехала назад, Одета целомудрием. В то время Один несчастный, никогда не знавший Биенья благодарности в груди И бранному присловью давший имя, Дыру в закрытом ставне пробуравил И, весь дрожа, лицом к нему припал; Но не успел желанья утолить, Как у него глаза оделись мраком — И вытекли. Так сила дел благих Сражает злые чувства. Ничего Не ведая, проехала Годива — И с сотни башен разом сотней медных Звенящих языков бесстыдный полдень Весь город огласил. Она поспешно Вошла в свою светлицу и надела Там мантию и графскую корону, И к мужу вышла, и с народа подать Сняла, и в памяти людской навеки Оставила свое святое имя.

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь В толпе народа по мосту, смотрел На три высоких башни — и в поэму Облек одну из древних местных былей. Не мы одни — плод новых дней, последний Посев Времен, в своем нетерпеливом Стремленье вдаль злословящий Былое, — Не мы одни, с чьих праздных уст не сходит Добро и Зло, сказать имеем право, Что мы народу преданы: Годива, Супруга графа Ковентри, что правил Назад тому почти тысячелетье, Любила свой народ и претерпела Не меньше нас. Когда налогом тяжким Граф обложил свой город и пред замком С детьми столпились матери, и громко Звучали вопли: "Подать нам грозит Голодной смертью!" — в графские покои, Где граф, с своей аршинной бородой И полсаженной гривою, по залу Шагал среди собак, вошла Годива И, рассказав о воплях, повторила Мольбу народа: "Подати грозят Голодной смертью!" Граф от изумленья Раскрыл глаза. "Но вы за эту сволочь Мизинца не уколете!" — сказал он. "Я умереть согласна!" — возразила Ему Годива. Граф захохотал, Петром и Павлом громко побожился, Потом по бриллиантовой сережке Годиву щелкнул: " Россказни!" — "Но чем же Мне доказать?" — ответила Годива. И жесткое, как длань Исава, сердце Не дрогнуло. "Ступайте, — молвил граф, — По городу нагая — и налоги Я отменю", — насмешливо кивнул ей И зашагал среди собак из залы. Такой ответ сразил Годиву. Мысли, Как вихри, закружились в ней и долго Вели борьбу, пока не победило Их Состраданье. В Ковентри герольда Тогда она отправила, чтоб город Узнал при трубных звуках о позоре, Назначенном Годиве: только этой Ценою облегчить могла Годива Его удел. Годиву любят, — пусть же До полдня ни единая нога Не ступит на порог и ни единый Не взглянет глаз на улицу: пусть все Затворят двери, спустят в окнах ставни И в час ее проезда будут дома. Потом она поспешно поднялась Наверх, в свои покои, расстегнула Орлов на пряжке пояса — подарок Сурового супруга — и на миг Замедлилась, бледна, как летний месяц, Полузакрытый облачком… Но тотчас Тряхнула головой и, уронивши Почти до пят волну волос тяжелых, Одежду быстро сбросила, прокралась Вниз по дубовым лестницам — и вышла, Скользя, как луч, среди колонн, к воротам, Где уж стоял ее любимый конь, Весь в пурпуре, с червонными гербами. На нем она пустилась в путь — как Ева Как гений целомудрия. И замер, Едва дыша от страха, даже воздух В тех улицах, где ехала она. Разинув пасть, лукаво вслед за нею Косился желоб. Тявканье дворняжки Ее кидало в краску. Звук подков Пугал, как грохот грома. Каждый ставень Был полон дыр. Причудливой толпою Шпили домов глазели. Но Годива, Крепясь, все дальше ехала, пока В готические арки укреплений Не засняли цветом белоснежным Кусты густой цветущей бузины. Тогда назад поехала Годива — Как гений целомудрия. Был некто, Чья низость в этот день дала начало Пословице: он сделал в ставне щелку И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней, Как у него глаза оделись мраком И вытекли, — да торжествует вечно Добро над злом. Годива же достигла В неведении замка — и лишь только Вошла в свои покои, как ударил И загудел со всех несметных башен Стозвучный полдень. В мантии, в короне Она супруга встретила, сняла С народа тяжесть податей — и стала С тех пор бессмертной в памяти народа.

"Смелей! — воскликнул он. — Вон там, в туманной дали, Причалим мы к земле". Чуть пенилась вода. И в сумерки они к чужой стране пристали, Где сумеречный час как будто был всегда. В тревожно-чутких снах дышала гладь морская, Вздымался круг луны над сумраком долин. И точно бледный дым, поток, с высот сбегая, Как будто замедлял свой путь, изнемогая, И падал по скалам, и медлил меж; теснин. О, тихий край ручьев! Как бледный дым, иные, Скользили медленно по зелени лугов, Иные падали сквозь тени кружевные, Роняя дремлющий и пенистый покров. Огнистая река струила волны в море Из глубины страны; а между облаков Три мертвые горы в серебряном уборе Хранили след зари, и сосны на просторе Виденьями росли среди немых снегов. На Западе закат, навек завороженный, Горя, не погасал; и сквозь провалы гор Виднелась глубь страны, песками окаймленной, Леса из пышных пальм сплеталися в узор, Долины и луга в сверканьи бледной влаги, Страна, где перемен как будто нет и нет. И бледнолицые, как тени древней саги, Толпой у корабля сошлися лотофаги, — В их взорах трепетал вечерний скорбный свет. Душистые плоды волшебного растенья Они давали всем, как призраки глядя. И каждый, кто вкушал, внимал во мгле забвенья, Как ропот волн стихал, далеко уходя; Сердца, в сознаньи всех, как струны трепетали, И если кто из нас друг с другом говорил, Невнятные слова для слуха пропадали, Как будто чуть звеня во мгле безбрежной дали, Как будто приходя из сумрака могил. И каждый, хоть не спал, но был в дремоте странной, Меж: солнцем и луной, на взморьи, у зыбей, И каждый видел сон о родине туманной, О детях, о жене, любви, — но всё скучней Казался вид весла, всё больше тьмой объята Казалась пена волн, впивающая свет, И вот один сказал: "Нам больше нет возврата!" И вдруг запели все: "Скитались мы когда-то. Наш край родной далек! Для нас возврата нет!"

Есть музыка, чей вздох нежнее упадает, Чем лепестки отцветших роз, Нежнее, чем роса, когда она блистает, Роняя слезы на утес; Нежней, чем падает на землю свет зарницы, Когда за морем спит гроза, Нежней, чем падают усталые ресницы На утомленные глаза; Есть музыка, чей вздох — как сладкая дремота, Что сходит с неба в тихий час, Есть мшистая постель, где крепко спит забота И где никто не будит нас; Там дышит гладь реки в согретом полумраке, Цветы баюкает волна, И с выступов глядя, к земле склонились маки В объятьях нежащего сна.

Зачем душа болит, чужда отдохновенья, Неразлучимая с тоской, Меж: тем как для всего нисходит миг забвенья, Всему даруется покой? Зачем одни лишь мы в пучине горя тонем, Одни лишь мы — венец всего, Из тьмы идя во тьму, зачем так скорбно стонем В терзаньи сердца своего? И вечно и всегда трепещут наши крылья, И нет скитаниям конца, И дух целебных снов не сгонит тень усилья С печально-бледного лица? И чужды нам слова чуть слышного завета: "В одном покое — торжество". Зачем же только мы томимся без привета, Одни лишь мы — венец всего?

Вон там, в глуши лесной, на ветку ветер дышит, Из почки вышел нежный лист, И ветер, проносясь, едва его колышет, И он прозрачен и душист. Под солнцем он горит игрою позолоты, Росой мерцает под луной, Желтеет, падает, не ведая заботы, И спит, объятый тишиной. Вон там, согрет огнем любви, тепла и света, Растет медовый сочный плод, Созреет — и с концом зиждительного лета На землю мирно упадет. Всему есть мера дней: взлелеянный весною, Цветок не ведает труда, Он вянет, он цветет, с землей своей родною Не разлучаясь никогда.

Враждебен небосвод, холодный, темно-синий, Над темно-синею волной, И смерть — предел всего, и мы идем пустыней, Живя тревогою земной. Что может длиться здесь? Едва пройдет мгновенье — Умолкнут бледные уста. Оставьте нас одних в тиши отдохновенья, Земля для нас навек пуста. Мы лишены всего. Нам ничего не надо, Всё тонет в сумрачном Былом. Оставьте нас одних. Какая нам отрада — Вести борьбу с упорным злом? Что нужды восходить в стремленьи бесконечном По восходящей в высь волне? Всё дышит, чтоб иметь удел в покое вечном, Всё умирает в тишине. Всё падает, мелькнув, как тень мечты бессильной, Как чуть плеснувшая волна. О, дайте нам покой, хоть черный, хоть могильный, О, дайте смерти или сна.

Глаза полузакрыв, как сладко слушать шепот Едва звенящего ручья И в вечном полусне внимать невнятный ропот Изжитой сказки бытия. И грезить, и дремать, и грезить в неге сонной, Как тот янтарный мягкий свет, Что медлит в высоте над миррой благовонной Как будто много-много лет. Отдавшись ласковой и сладостной печали, Вкушая лотос день за днем, Следить, как ластится волна в лазурной дали, Курчавясь пеной и огнем. И видеть в памяти утраченные лица, Как сон, как образ неживой, — Навек поблекшие, как стертая гробница, Полузаросшая травой.

Нам память дорога о нашей брачной жизни, О нежной ласке наших ясен; Но всё меняется — и наш очаг в отчизне Холодным прахом занесен. Там есть наследники; и наши взоры странны; Мы потревожили бы всех, Как привидения, мы не были б желанны Среди пиров, где дышит смех. Быть может, мы едва живем в мечте народа, И вся Троянская война, Все громкие дела — теперь лишь гимн рапсода, Времен ушедших старина. Там смута может быть; но если безрассудно Забыл народ завет веков, Пусть будет то, что есть: умилостивить трудно Всегда взыскательных богов. Другая смута есть, что хуже смерти черной, — Тоска пред новою борьбой, До старости седой — борьбу и труд упорный Везде встречать перед собой, — Мучение для тех, в чьих помыслах туманно, Кто видел вечную беду, Чей взор полуослеп, взирая неустанно На путеводную звезду.

Но здесь, где амарант и моли пышным цветом Везде раскинулись кругом, Где дышат небеса лазурью и приветом И веют легким ветерком, Где искристый поток напевом колыбельным Звенит, с пурпурных гор скользя, — Как сладко здесь вкушать в покое беспредельном Восторг, что выразить нельзя. Как нежны голоса, зовущие оттуда, Где шлет скала привет скале, Как нежен цвет воды с окраской изумруда, Как мягко льнет акант к земле, Как сладко здесь дремать, покоясь под сосною, И видеть, как простор морей Уходит без конца широкой пеленою, Играя светом янтарей.

Здесь лотос чуть дрожит при каждом повороте, Здесь лотос блещет меж; камней, И ветер целый день в пленительной дремоте Поет неясней и всё неясней. И впадины пещер, и сонные долины Покрыты пылью золотой. О, долго плыли мы, и волны-исполины Грозили каждый миг бедой, — Мы ведали труды, опасности, измену, Когда средь стонущих громад Чудовища морей выбрасывали пену, Как многошумный водопад. Клянемтесь же, друзья, изгнав из душ тревоги, Пребыть в прозрачной полумгле, Покоясь на холмах, — бесстрастные, как боги, — Без темной думы о земле. Там где-то далеко под ними свищут стрелы, Пред ними — нектар золотой, Вкруг них везде горят лучистые пределы И тучки рдеют чередой. С высот они глядят и видят возмущенье, Толпу в мучительной борьбе, Пожары городов, чуму, землетрясенье И руки, сжатые в мольбе. Но в песне горестной им слышен строй напева — Иной, что горести лишен, Как сказка, полная рыдания и гнева, Но только сказка, только сон. Людьми воспетые, они с высот взирают, Как люди бьются на земле, Как жатву скудную с полей они сбирают И после — тонут в смертной мгле. Иные, говорят, для горечи бессменной Нисходят в грозный черный ад, Иные держат путь в Элизиум — блаженный — И там на златооках спят. О, лучше, лучше спать, чем плыть во тьме безбрежной, И снова плыть для новых бед. Покойтесь же, друзья, в отраде безмятежной — Пред нами странствий больше нет.

Я был предводителем рода — он убил моего отца, Я созвал товарищей верных — и поклялся мстить до конца, И каждый царем был по виду, и был благороден и смел, И древностью рода гордился, и песни геройские пел, И в битве бестрепетно бился, на беды взирая светло, И каждый скорее бы умер, чем сделал кому-нибудь зло. Он жил на острове дальнем, и в море мы чуяли след: Убил он отца моего, перед тем как увидел я свет.

И мы увидали тот остров, и он у прибоя стоял. Но с вихрем в безбрежное море нас вал разъяренный умчал.

Мы приплыли на Остров Молчанья, где был берег и тих и высок, Где прибой океана безмолвно упадал на безмолвный песок, Где беззвучно ключи золотились и с угрюмых скалистых громад, Как застывший в порыве широком, изливался немой водопад. И, не тронуты бурей, виднелись кипарисов недвижных черты, И сосна от скалы устремлялась, уходя за предел высоты, И высоко на небе, высоко, позабывши о песне своей, Замечтавшийся жаворонок реял меж лазурных бездонных зыбей. И собака не смела залаять, и медлительный бык не мычал, И петух повторительным криком зарожденье зари не встречал, И мы все обошли, и ни вздоха от земли не умчалося в твердь, И все было, как жизнь, лучезарно, и все было спокойно, как смерть. И мы прокляли остров прекрасный, и мы прокляли светлую тишь; Мы кричали, но нам показалось — то кричала летучая мышь, Так был тонок наш голос бессильный, так был слаб наш обманчивый зов, И бойцы, что властительным криком поднимали дружины бойцов, Заставляя на тысячи копий устремляться, о смерти забыв, И они, и они онемели, позабыли могучий призыв И, проникшись взаимной враждою, друг на друга не смели взглянуть. Мы покинули Остров Молчанья и направили дальше свой путь.

Мы приблизились к Острову Криков, мы вступили на землю, и вмиг Человеческим голосом птицы над утесами подняли крик. Каждый час лишь по разу кричали, и как только раскат замолкал, Умирали колосья на нивах, как подстреленный бык упадал, Бездыханными падали люди, на стадах выступала чума, И в очаг опускалася крыша, и в огне исчезали дома. И в сердцах у бойцов эти крики отозвались, зажглись, как огни, И протяжно они закричали, и пустилися в схватку они, Но я рознял бойцов ослепленных, устремлявшихся грудью на грудь, И мы птицам оставили трупы и направили дальше свой путь.

Мы приплыли на Остров Цветов, их дыханьем дышала волна, Там всегда благовонное лето, и всегда молодая весна. Ломонос голубел на утесах, страстоцвет заплетался в венок, Мириадами венчиков нежных и мерцал и звездился вьюнок. Вместо снега покровы из лилий покрывали покатости гор, Вместо глетчеров глыбы из лилий уходили в багряный простор, Между огненных маков, тюльпанов, миллионов пурпурных цветов, Между терна и роз, возникавших из кустов без шипов и листов. И уклон искрометных утесов, как поток драгоценных камней, Протянувшись от моря до неба, весь играл переливом огней, Мы блуждали по мысам шафрана и смотрели, как остров блестит, Возлежали на ложах из лилий и гласили, что Финн победит. И засыпаны были мы пылью, золотистою пылью цветов, И томились мы жгучею жаждой и напрасно искали плодов, Все цветы и цветы за цветами, все блистают цветы пеленой, И мы прокляли Остров Цветущий, как мы прокляли Остров Немой, И мы рвали цветы и топтали, и не в силах мы были вздохнуть, И оставили голые скалы, и направили дальше свой путь.

Мы приплыли на Остров Плодов, и плоды золотились, горя, Бесконечные сочные гроздья отливались огнем янтаря, Точно солнце, желтелася дыня на рассыпчатом красном песке, И с отлогого берега смоква поднималась, блестя вдалеке, И гора, как престол, возносилась и роняла оттенки в залив От мерцания груш золотистых, от сверкания рдеющих слив, И лоза вкруг лозы извивалась, вызревающих ягод полна, Но в плодах ароматных скрывалась ядовитая радость вина. И вершина утеса, из яблок, величайших из всех на земле, Разрасталась без листьев зеленых, и тонула в сверкающей мгле, И краснелась нежней, чем здоровье, и румянилась ярче стыда, И заря багрянец лучезарный не могла превзойти никогда. Мы три дня упивались плодами, и безумье нахлынуло сном, И друзья за мечи ухватились и рубились в безумье слепом, Но плоды я вкушал осторожно, и, чтоб разум ослепшим вернуть, Я сказал им о мести забытой, — мы направили дальше свой путь,

Мы приплыли на Остров Огня, он манил нас, блистая в воде, Он вздымался на целую милю, устремляясь к Полярной звезде. И едва на ногах мы стояли, созерцая огонь голубой, Потому что весь остров качался, как объятый предсмертной борьбой, И безумны мы были от яда золотых ядовитых плодов, И, боясь, что мы бросимся в пламя, натянули мы сеть парусов, И уплыли скорее подальше, и сокрылась от взоров земля, Мы увидели остров подводный, под водою — светлей хрусталя, И глядели мы вниз и дивились, что за рай там блаженный блистал, Там стояли старинные башни, там вздымался безмолвный портал Безмятежных дворцов, как виденья, как поля невозбранного сна. И для сердца была так призывна голубая, как твердь, глубина, Что из лучших воителей трое поспешили скорей утонуть, — Глубь задернулась быстрою зыбью, мы направили дальше свой путь.

Мы прибыли на Остров Щедрот, небеса были низки над ним, И с рассветом лучистые длани облака раздвигали, как дым, И для каждого падала пища, чтоб он мог не работать весь день, До того, как на западе встанет золотая вечерняя тень. Еще не был наш дух беспокойный так пленительно-ласков и тих, И мы пели о Финне могучем и о древности предков своих. Мы сидели, покоясь и нежась, у истоков певучих ключей, И мы пели звучнее, чем барды, о судьбе легендарных царей. Но потом утомились мы негой, и вздыхали, и стали роптать, И мы прокляли Остров Блаженный, где могли без помехи мечтать, И мы прокляли Остров Зеленый, потому что он наш был везде, Потому что врага не могли мы — не могли отыскать мы нигде. И мы в шутку швыряли каменья, мы как будто играли в шары, Мы играть захотели в сраженье, захотели опасной игры, Потому что кипучие страсти нам томили мятежную грудь, И, насытившись дикой резнёю, мы направили дальше свой путь.

Мы приплыли на Остров Колдуний, и певучий услышали зов — "О, придите, придите, придите!" — прозвучало над зыбью валов, И огнистые тени дрожали, от небес упадая к земле, И нагая, как небо, колдунья восставала на каждой скале, И толпы их белели на взморье, словно чайки над пеной валов, И толпы их резвились, плясали на обломках погибших судов, И толпы их бросалися в волны освежить белоснежную грудь, Но я знал, в чем опасность, и дальше поскорей мы направили путь.

И в недоброе время достигли мы до Острова Башен Двойных, Из камней полированных башня и пред ней из цветов вырезных Возносилися обе высоко, но дрожали пещеры внизу, Ударялися башни, звенели и гремели, как небо в грозу, И гудели призывным набатом, точно яростный возглас громов, И раскаты проникли до сердца разгоревшихся гневом бойцов. И за башню камней разноцветных, и за башню цветов вырезных Меж бойцами резня разразилась, — и на Острове Башен Двойных Вплоть до вечера буря господня лишь смолкала затем, чтоб сверкнуть, И, оставивши много убитых, мы направили дальше свой путь.

Мы приплыли на Остров Святого, что когда-то с Брэнданом уплыл, Он на острове жил неотлучно и уж старцем-святителем был. Еле слышен был голос святого, словно голос далеких миров, И к ногам борода упадала белизною нагорных снегов. Он сказал мне: "Ты злое задумал. О Мальдун, ты живешь как во сне, Ты забыл, что сказал нам всевышний, — он сказал нам? "Отмщение — мне" [5] . Умерщвлен был твой прадед, отмщен был, и за кровь пролита была кровь, И убийство сменялось убийством, и убийство свершалося вновь. О, доколе все это продлится? Нет конца помышлениям злым. Возвращайся же к острову Финна, пусть Былое пребудет Былым". И края бороды белоснежной мы лобзали, вздохнув от борьбы, Мы молились, услыша, как старец воссылал пред всевышним мольбы, И смирил нас преклонный святитель, и главу опустил он на грудь, Мы печально корабль снарядили и направили дальше свой путь.

И мы вновь увидали тот остров, и убийца на взморье стоял, Но мы мимо проплыли безмолвно, хоть на остров нас вал увлекал. О, устал я, устал от скитаний, от волнений, борьбы и грехов, И приблизился к острову Финна только с горстью угрюмых бойцов.

О слезы, слезы, что в вас, я не знаю, Из глубины какой-то высшей боли Вы к сердцу подступаете, к глазам, Глядящим на желтеющие нивы, На призрак дней, которых больше нет. Вы свежи, словно первый луч, что глянул На корабле, любимых нам вернувшем, Вы грустны, как последний луч, вдали, На корабле, увлекшем наше счастье, Так грустны дни, которых больше нет. О странно-грустны, как в рассвете летнем Крик сонных птиц, сквозь сон поющих песню Для гаснущего слуха, в час, когда Горит окно для гаснущего взора, Так странны дни, которых больше нет. Желанные, как сладость поцелуев, Как сладость ласк, что мыслим мы с тоскою На чуждых нам устах, — и как любовь, Как первая любовь, безумны, страстны, Смерть в жизни, дни, которых больше нет.

Немного пользы в том, что, царь досужий, У очага, среди бесплодных скал, Я раздаю, близ вянущей супруги, Неполные законы этим диким, Что копят, спят, едят, меня не зная. Мне отдых от скитаний, нет, не отдых, Я жизнь мою хочу испить до дна. Я наслаждался, я страдал — безмерно, Всегда, — и с теми, кем я был любим. И сам с собой, один. На берегу ли, Или когда дождливые Гиады Сквозь дымный ток ветров терзали море, — Стал именем я славным, потому что, Всегда с голодным сердцем путь держа, Я знал и видел многое, — разведал Людские города, правленья, нравы, И разность стран, и самого себя Среди племен, являвших мне почтенье, Я радость боя пил средь равных мне, На издававших звон равнинах Трои. Я часть всего, что повстречал в пути. Но пережитый опыт — только арка, Через нее непройденное светит, И край того нетронутого мира, Чем дальше путь держу, тем дальше тает. Как тупо-тускло медлить, знать конец, В закале ржаветь, не сверкать в свершенье. Как будто бы дышать — уж значит жить. Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало. И сколько мне моей осталось жизни? Лишь краешек. Но каждый час спасен От вечного молчания, и больше — Весть нового приносит каждый час. Копить еще какие-то три солнца, — Презренно, — в кладовой хранить себя, И этот дух седой, томимый жаждой, Вслед знанью мчать падучею звездой За крайней гранью мысли человека. Здесь есть мой сын, родной мой Телемах, Ему оставлю скипетр я и остров, — Возлюбленный, способный к различенью, Неторопливой мудростью сумеет В народе угловатости сровнять И привести к благому ровным всходом. Он безупречен, средоточно-четок, Обязанности общие блюдя И в нежности ущерба не являя, Богов домашних в меру он почтит, Когда меня здесь более не будет. Свое свершает он, а я мое. Вот порт. На корабле надулся парус. Замглилась ширь морей. Мои матросы, Вы, что свершали, бились, размышляли Со мною вместе, с резвостью встречая И гром и солнце, — противопоставить Всему умея вольное лицо, — Мы стары, я и вы. Но в старых годах Есть честь своя и свой достойный труд. Смерть замыкает все. Но благородным Деянием себя отметить можно Перед концом, — свершением, пристойным Тем людям, что вступали в бой с богами. Мерцая, отступает свет от скал, Укоротился долгий день, и всходит Медлительно над водами луна. Многоголосым гулом кличет бездна. Плывем, друзья, пока не слишком поздно Нам будет плыть, чтоб новый мир найти. Отчалим и, в порядке строгом сидя, Ударим по гремучим бороздам. Мой умысел — к закату парус править, За грань его, и, прежде чем умру, Быть там, где тонут западные звезды. Быть может, пропасть моря нас проглотит, Быть может, к Островам дойдем Счастливым, Увидим там великого Ахилла, Которого мы знали. Многих нет, Но многие доныне пребывают. И нет в нас прежней силы давних дней, Что колебала над землей и небо, Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных, Ослабленных и временем и роком, Но сильных неослабленною волей Искать, найти, дерзать, не уступать.

Бледные руки скрестивши на грудь, Спи! Совершил ты тяжелый свой путь. С листьев плакучей сребристой березы Каплют на гроб твой росинки, как слезы. Горе в груди не совьет уж гнезда; В дом твой стучаться не будет нужда. Грустно шумит над тобою дубрава… Спи! Отдохнуть ты купил себе право. Жизнь трудовая не даром прошла… Ратовал ты против мощного зла, Честно стоял ты за честное дело — Сердце враждой и любовью кипело! Спи! Над могилой зеленой твоей Птичка звенит в темной чаще ветвей; Мирного сна не встревожит шипенье Зависти черной и сильных гоненье! Пчелы, которых здесь манят цветы, Слаще поют, чем уста клеветы; Спи беспробудно под сладкие звуки, Накрест сложив свои бледные руки. В твой одинокий, цветущий приют Люди с своей суетой не придут; Только скользят по могильной ступени Солнца лучи да волнистые тени…

О леди Клара Вер-де-Вер! Простите! к вам я равнодушен, Не в силах вы меня пленить. От скуки сердцем деревенским Вам захотелось пошутить; Но как ни страстны ваши взоры, Не обожгут меня они. Не вы мне счастье подарите, Хоть двадцать графов вам сродни! О леди Клара Вер-де-Вер! Вы родословною гордитесь, Гордитесь именем, гербом; А мне до предков дела мало, Крестьянин был моим отцом. Нет! не разбить вам это сердце! Иная ждет его судьба; Ему любовь крестьянки доброй Дороже всякого герба. О леди Клара Вер-де-Вер! Я не такой ручной, поверьте, Каким, быть может, вам кажусь; И будьте вы царица мира, Я всё пред вами не склонюсь. Над бедным парнем для потехи Хотели опыт сделать вы… Но также холодно он смотрит, Как на воротах ваши львы. О леди Клара Вер-де-Вер! Зачем тот день я вспоминаю, Когда, под тенью старых лип, Лежал недвижим бедный Лоренц. (Лишь две весны — как он погиб!) Вы завлекли… Околдовали… Вам не учиться колдовать; Но этот череп раздробленный Вам страшно было б увидать! О леди Клара Вер-де-Вер! Лежал он бледный. Мать рыдала… И слово горькое у ней Невольно вырвалось… Страданье Ожесточает так людей!.. Не повторяю я здесь, что слышать Пришлось мне в миг печальный тот… Да! мать была не так спокойна, Как Вер-де-Веров знатный род! О леди Клара Вер-де-Вер! За вами тень его повсюду, И на пороге вашем кровь! Вы сердце честное разбили… Когда бедняк свою любовь Решился высказать, улыбкой И взором нежным одобрен, Вы тотчас выдвинули предков… Удар был метко нанесен! О леди Клара Вер-де-Вер! С какой насмешкою взирает С небес наш праотец Адам На то, чем все вы так гордитесь, На эту ветошь, этот хлам! Поверьте, тот лишь благороден, Чья не запятнана душа… А ваши графские короны Не стоят медного гроша! О леди Клара Вер-де-Вер! Вы свежи, молоды, здоровы, А утомление легло На ваши гордые ресницы, На ваше гордое чело! Однообразно, бесконечно Идут для вас за днями дни, И вот вы ставите от скуки Сердцам наивным западни! О леди Клара Вер-де-Вер! Не зная, что с тобою делать, Вы умираете с тоски; Но неужель к вам не стучатся Рукою робкой бедняки? Войдите в хижины… начните Учить вы грамоте сирот, А уж на нас рукой махните, Мы — неотесанный народ!

Покрыта травою, пустыная, дика, Широко тянулась степная поляна, В одежде печальной седого тумана. С журчанием тихим катилась река. По ней умирающий лебедь несется, И жалоба громко его раздается. Ужь полдень; томительно ветер степной Шумит в тростниках, и скользя над волной Склоняет головку лилеи речной. Вдали подымалися синие горы, И снежных вершин их сверкали узоры; И бледен и холоден был небосклон; Плакучая ива росла одиноко, И слышался ветра в ветвях ее стон; Рябилися волны; над ними высоко Играючи ласточка вольно летит; И тиной канава покрытая спит, Болотную зелень прорезав далеко; И радужной краскою тина блестит. И странною радостью скрытой в печали Наполнил окрестности лебедя стон, То с полною ясностью слышался он, То тихим роптанием стоны звучали И к небу взлетал замирающий звук, И дикого лебедя гимн погребальный То трелился слабо мелодией дальней, То снова яснел приближаясь. Но вдруг Послышался песни ликующий звук, В слиянии смелых и странных созвучий. Так шумно народ торжествует могучий, При звоне литавры и арф золотых, И гул неумолчный восторгов живых Из тесной столичной ограды несется В долины, где пастырей песнь раздается, Когда отдохнув от работы дневной, Любуется пастырь вечерней звездой. И влажные мхи, и ползущие травы, И ветви плакучия ивы седой, И зыбь тростниковая тихой канавы, И берег звенящий, размытый волной. И цвет серебристый болотных растений В прудах и заливах пустыни немой, — Все залито было волной песнопений.

Эмму Морланд из ближней деревни Я повстречал на тенистой аллее. "Ты не женат ли? — она спросила, Свободно ли сердце Эдварда Грея?" Так говорила мне Эмма Морланд; Горько рыдая, ответил ей я: "О Эмма Морланд, любовь отныне Не властна над сердцем Эдварда Грея". "Эллен Адэр меня любила, Ослушавшись отца и мать. На хладном холме у могилы Эллен Нынче мне привелось рыдать". "Робость Эллен я счел гордыней, Бежал за море, ее кляня; Мною, безумцем, владела злоба, А она умирала ради меня". "Жестоки, жестоки слова мои были! Жестокий удар готовил себя я! "Столь вздорной гордячке, — ей объявил я, Не затронуть сердце Эдварда Грея!" Ныне в отчаянье прошептал я, Рухнув на дерн, что свеж и зелен: "Я раскаялся в каждом слове; Отзовись, молю тебя, Адэр Эллен!" Тогда же углем на замшелом камне Я начертал, подняться не смея: "Здесь покоится тело Эллен Адэр, И здесь же — сердце Эдварда Грея".

Оделся лилиями дол, Синела даль небесных сфер. Лань белоснежную привел Лорд Рональд в дар для леди Клер. Держу пари, разлада тень Не омрачила встречу ту Ведь отделяет только день От свадьбы юную чету. "Его не знатность привлекла, Не вотчины моей размер Я, только я ему мила", Так радовалась леди Клер. "Что это был за кавалер?" Старушка-няня говорит. "Кузен мой, — молвит леди Клер, Нас завтра брак соединит". Она в ответ: "Господь всеблаг! Вот справедливости пример! Лорд Рональд — лорд твоих земель, А ты, дитя, — не леди Клер". "О нянюшка, твои уста Не в лад с рассудком говорят!" "Все — истина, — клянется та, Ты — дочь моя, как Бог есть свят! Дочурка графа умерла В младенчестве, не утаю. Я крошку предала земле, А графу принесла свою". "Не след так поступать, не след, О мама! — дева молвит ей. Чтоб обойден был столько лет Достойнейший среди мужей". "Ах, детка, — няня говорит, Не выдавай секрета зря! Лорд Рональд все себе вернет, С тобою встав у алтаря". "Коль нищенкой родилась я, Я не приму на душу ложь. Прочь, дорогая кисея, Прочь, бриллиантовая брошь!" "Ах, детка, — няня говорит, Будь мудрой, сохрани секрет!" "Узнаю, — молвит дочь, — чужда Мужчинам верность — или нет!" "Что верность! — няня говорит, Среди мужчин земля в цене!" "Он все получит, — молвит дочь, Пусть это стоит жизни мне". "Но поцелуй родную мать, Что ради дочки солгала!" "Ох, мама, мама, — молвит дочь, Как эта мысль мне тяжела! Но нежно я целую мать В залог прощенья и любви. А ты объятья мне раскрой И дочку в путь благослови". Она оделась в грубый холст, Отринув имя леди Клер, И, с белой розой в волосах, Пошла вдоль рек, холмов и шхер. Лань, что дремала в уголке, Бела, как вешних лилий цвет, Приникла к девичьей руке И резво побежала вслед. Лорд Рональд вышел на порог: "О леди, что за маскарад! Той, что прекрасна, как цветок, Пристал ли нищенский наряд?" "Наряд простого полотна Смиренья должного пример. Та, что в лачуге рождена, Не вправе зваться леди Клер". Лорд Рональд к ней: "Оставь игру! Я — твой, в делах и на словах! Лорд Рональд к ней: "Оставь игру! Твои слова внушают страх". И пред лицом его она Не опустила ясных глаз. Не дрогнув, встала перед ним И няни повторила сказ. Тут звонко рассмеялся он, К ее щеке прильнув щекой. "Раз мне благоволит закон, А ты — обойдена судьбой, Раз ты обойдена судьбой, А я — наследный лорд и пэр, Ты завтра станешь мне женой И примешь имя леди Клер".

О Странник Моря, Ты, что с причала В тени утеса, Ты, что не сводишь С седого Мага Глаз изумленных, Я есмь Мерлин, И умираю, Я есмь Мерлин, Ведомый Лучом.

Могуч Волшебник, Что на рассвете Меня разбудил И Чарам наставил! Велик Магистр И дивны — Чары; В ту пору над долом В начале лета, Над горным кряжем, По лицам смертных, Вокруг, повсюду, Песне покорен, Струился Луч.

Раз Ворон, каркнув, Взвился навстречу; Варваров племя, К магии слепо, К музыке глухо, Меня проклинало. Язвил меня демон; Свет затмился, Земля померкла, Песня угасла, Шепнул Магистр: "Следуй на Луч".

Тогда вслед песне, Над пустошью дикой Скользя, и видя Эльфа лесного, Тролля пещеры, Грифона, гнома, И танцы Духов В пустынных лощинах, И призраков горных, И игры драконов У вод журчащих, Под гул певучий Шумных потоков Искрился Луч.

Вниз с горной кручи И по равнине, Искрясь и мерцая На водной глади, На светлой иве, Пашне и поле, Девах невинных, Детях болтливых, Над домом, садом, Косарем, жницей, И по румяным Лицам батрацким Пронесся Луч.

Тогда, в лад песне Гордой и звучной, Привел меня Луч В город и к замку Владыки Артура; Коснулся златого Креста над храмом, Блеснул над Ристалищем, Вспыхнул, метнувшись От шлема к шлему, И вот на челе Артура безгрешного Помедлил Луч.

Тучи и тьма Камелот укрыли; Сгинул Артур, Куда — я не ведал; Меня возлюбивший Король — бессмертен; Ибо из тьмы, Неслышно, неспешно Луч, что померк До стылого блика, По льдистой пашне, Сквозь лес увядший, Потек в долину, В обитель тени, И разгораясь Из тусклой искры, Медленно, плавно Кружась в лад песне До боли нежной, Тени коснулся, Уже не тени, Одетой Лучом.

Ширясь, светлея, Луч вдаль унесся, С песней обвенчан, Что в мире звучит; Слабея, медля, Стар и измучен, Но вслед влекомый, Я видел: где он В пути касался Села иль града, В саду умерших, Что под Крестами, Безжизненный холм Одевался цветом; Так я дошел До пределов мира Окончен путь мой, Но смерть отрадна, Ибо силою Чар Могучего Мага, Что в детстве учил меня, Здесь, у границы Бескрайнего Моря, Едва ли не в Небе Трепещет Луч.

Рожден не солнцем, Не звездным светом И не луною! О Странник Моря, Прямо к причалу Друзей скликай ты, Спускайте челн ваш И ставьте парус, Пока не угас он За горизонтом, Вослед спешите, Вослед Лучу!

Мой добрый меч крушит булат, Копье стремится в бой; Я силой десяти богат Поскольку чист душой. Высок и ясен трубный гуд, Дрожат клинки, ударив в бронь; Трещат щиты; вот-вот падут И верховой, и конь. Вспять прянут, съедутся, гремя; Когда ж стихает битвы гам, Дожди духов и лепестков Роняют руки знатных дам. Сколь нежный взор они дарят Тем, кто у них в чести! От плена и от смерти рад Я дам в бою спасти. Но, внемля зову высших нужд, Я чту удел Господних слуг; Я поцелуям страсти чужд, И ласкам женских рук. Иных восторгов знаю власть, Провижу свет иных наград; Так веры путь, молитвы суть Мне сердце в чистоте хранят. Едва луна сойдет с небес, Свет различит мой взор: Промеж стволов мерцает лес, Я слышу гимнов хор. Миную тайный склеп: внутри Услышу глас; в проеме врат Все пусто: немы алтари, Ряды свечей горят. Мерцает белизной покров, Лучится утварь серебром, Струит амвон хрустальный звон, Звучит торжественный псалом. Порой в горах у хладных вод Мне челн дано найти. Всхожу; не кормчий челн ведет По темному пути. Слепящий отблеск, звук струны! Три ангела Святой Грааль Уносят, в шелк облачены, На сонных крыльях вдаль. О чудный вид! Господня кровь! Душа из клетки рвется прочь, Но гордый знак скользит сквозь мрак Ночной звездой вливаясь в ночь. Когда на добром скакуне Я мчусь сквозь спящий град, Петух рождественской луне Поет; снега лежат. Град по свинцовым крышам бьет, Звеня, сечет доспех и щит, Но дивный луч из тьмы встает И тучи золотит. Спешу я в горы от равнин К скале, открытой всем ветрам, Но вихрь грез в кипенье гроз Скользит по топям и полям. Безгрешный рыцарь — я живу Надеждой; страх исчез. Я жду, тоскуя, наяву Вдохнуть ветра небес, Узнать блаженство вне преград, В лучистом зареве края; Недвижных лилий аромат Во сне вдыхаю я. Касаньем ангельской руки Броня, что мне доверил мир, Доспех и меч, плоть рук и плеч Все обращается в эфир. Расступится завеса туч; Средь каменных высот Органа гул, высок, могуч, Взметнется и падет. Лес гнется, никнет сень осин, Бьют крылья, шепчут облака: "О верный Божий паладин, Скачи же! Цель близка!" Вот так, минуя двор и сад, И мост, и брод, скачу я вдаль, Влеком вперед, из года в год, Пока не отыщу Грааль.

Так целый день гром битвы грохотал, У моря зимнего, среди холмов, И паладинам Круглого Стола Могилой стали земли Лионесс. Смертельно раненого Короля Взял на руки отважный Бедивер Сэр Бедивер, последний средь живых, И снес в часовню на краю полей. Разрушенный алтарь и древний крест На пустоши чернели; Океан Простерся справа, озеро легло Левей; светила полная луна. И молвил Бедиверу лорд Артур: "Исход сраженья возвестил конец Достойнейшего братства — мир не знал Столь славных рыцарей. Глубоким сном Спят те, кого любил я. Верно, впредь Беседой нам души не услаждать О доблестных деяниях мужей, Прогуливаясь в залах и садах Столицы Камелот, как встарь велось. Народ мой пал — я гибну рядом с ним. Хоть Мерлин клялся, будто я вернусь На трон — но это как решит судьба. Столь глубоко клинок рассек мой шлем, Что до утра мне, верно, не дожить. Возьми же ты мой меч Эскалибур, Мою былую гордость; помнишь, как Встарь, в летний полдень, поднялась рука Из бездны вод — таинственный фантом, Одетый в белоснежную парчу. Рука сжимала меч. Я вывел челн, И принял дар, и с честью им владел. Впредь, — песнь ли, сказ ли сложат обо мне, Помянут и об этом всякий раз. Но ты не жди; возьми Эскалибур И в водные пучины брось клинок. Взгляни, что будет — и вернись сказать". Ответствовал отважный Бедивер: "Не след тебя оставить, сэр Король, Без помощи: ты слаб, твой шлем пробит, А раненому повредить легко. Однако я исполню твой наказ. Взгляну, что будет — и вернусь сказать". Так молвив, из часовни вышел он На кладбище, в неверный лунный свет, Где ветер с моря, холоден и дик, Над прахом паладинов старины Слагал напев. Извилистной тропой Меж заостренных глыб сошел он вниз К мерцающему зеркалу воды. Там обнажил он меч Эскалибур, И в то ж мгновенье зимняя луна, Посеребрив края тяжелых туч, Одела изморозью рукоять В лучистой россыпи алмазных искр, Зажгла огнем топаз и гиацинт Отделки филигранной. Бедивер, Сиянием внезапным ослеплен, Стоял, раздумывая про себя, Готовясь бросить меч; но вот решил, Что лучше схоронить Эскалибур Среди иссохших ирисных стеблей, Что шепчутся под ветром у воды. И к Королю побрел неспешно он. И молвит Бедиверу лорд Артур: "Исполнил ли веление мое? Что видел ты? И что ты услыхал?" Ответствовал отважный Бедивер: "Я слышал плеск волны у тростников, Прибой шумел и пенился у скал". Слаб и измучен, молвит лорд Артур: "И суть свою, и имя предал ты, Заведомой неправдой запятнав Вассала верность, рыцарскую честь! Иного знака жду: раздастся глас, Рука возникнет, дрогнет гладь воды. Устам мужей не подобает лгать! Теперь, велю тебе, спеши назад, Собрат и друг, исполни мой наказ, Взгляни, что будет — и вернись сказать". И вновь отправился сэр Бедивер Через хребты, прошелся вдоль воды, Считая гальку, в мысли погружен; Тут взгляд его упал на рукоять Причудливой работы; хлопнул он Ладонью о ладонь и закричал: "Положим, я и выброшу клинок Воистину бесценный талисман, Ужели навсегда утратит мир Сокровище, отрадное для глаз? В чем благо, буде так произойдет? В чем вред — коль нет? Непослушанье — зло, Повиновением крепится власть. Но должно ль покоряться королю, Затеявшему вздор — себе во вред? Король изранен, смысла нет в речах. И что за память сохранят века О Короле? Лишь вздорную молву Да слух пустой! Но если меч сберечь В сокровищнице доблестных владык, Пред всем ристалищем клинок явят И скажут так: "Вот меч Эскалибур: Сработан Девой Озера клинок. Над ним трудилась Дева девять лет В глубинах вод у потаенных скал". Так мудрый старец поведет рассказ Перед благоговейною толпой. А сгинет меч — и слава вместе с ним!" Так молвил он, тщеславьем ослеплен, И снова схоронил Эскалибур, И к раненому возвратился вспять. Тут, задыхаясь, прошептал Артур: "Что видел ты? Или чего слыхал?" Ответствовал отважный Бедивер: "Я слышал, как у скал плескал прибой, И как дрожала зыбь у тростников". Воскликнул в ярости король Артур: "А, жалкий, недостойный маловер, Предатель малодушный! Горе мне! Бессилен умирающий король, Чей взор, умевший волю подчинять, Померк! Я вижу, кто передо мной: Последний из соратников моих, Кому пристало мне служить за всех, Готов предать за дорогой эфес; Ты алчешь злата, или же, под стать Девице, суетной красой пленен! Но дважды согрешивший, в третий раз Порой являет стойкость. Так ступай: Но если пожалеешь бросить меч, Своей рукою я тебя убью!" Вскочил сэр Бедивер и побежал, Легко преодолел скалистый кряж, Извлек из камышей заветный меч И с силой размахнулся. Острие Черкнуло молнией в лучах луны, Вращаясь, описало полукруг, Тьму рассекло предвестником зари Над бурным морем северных краев, Где горы льда сшибаются в ночи. Сверкнув, пал вниз клинок Эскалибур: Но над водою поднялась рука, Одета в белоснежную парчу, Поймала меч, им трижды потрясла За рукоять, и увлекла на дно. А рыцарь возвратился к Королю. Тут молвил, задыхаясь, лорд Артур: "Исполнено; я вижу по глазам. Так говори: что видел, что слыхал?" Ответствовал отважный Бедивер: "Зажмурил я глаза, чтоб блеск камней Не ослепил меня (таких чудес, Как эта рукоять, я не видал И не увижу впредь, хотя б прожить Три жизни довелось мне, не одну!), И меч двумя руками бросил вдаль. Когда ж взглянул опять, смотрю — рука, Одета в белоснежную парчу, Поймала меч за рукоять и, им Потрясши трижды, под воду ушла". Промолвил, тяжело дыша, Артур: "Конец мой близится; пора мне в путь. На плечи бремя тяжкое прими И к озеру снеси меня: боюсь, Проник мне в рану хлад, и я умру". Сказав, он приподнялся над землей, С трудом, на локоть тяжко опершись; Был скорбен взор глубоких синих глаз Как на картине. Храбрый Бедивер Сквозь слезы сокрушенно поглядел И отозвался б, да слова не шли. Встав на колено, ослабевших рук Кольцо он на плечах своих сомкнул И раненого меж могил понес. Он шел, Артур дышал все тяжелей, Как ощутивший гнет дурного сна В ночном безмолвии. Вздыхал Король И повторял в бреду: "Скорей, скорей! Боюсь, что слишком поздно: я умру". Но Бедивер спешил через хребты: В туманном облаке, слетавшем с губ, Он мнился исполином мерзлых гор. Вздох моря — за спиной, плач — перед ним; Стрекалом мысль гнала его вперед, Доспех бряцал в пещерах ледяных И в гулких впадинах; сколь хватит глаз, Лязг отзывался в скалах, только он Ступал на скользкий склон, и тот звенел Под поступью окованной стопы. И вдруг — ло! — Гладь озерная пред ним В величественном зареве луны. Глядь: в смутных сумерках плывет ладья, Темна, как креп, от носа до кормы; Сойдя же вниз, сумел он различить Фигуры величавые у мачт, Все — в черных столах, как во сне. Меж них Три Королевы в золотых венцах. К звенящим звездам устремился крик: То в неизбывной муке голоса Слились, подобно ветру, что поет Над пустошью ночной, где не ступал Никто с тех пор, как сотворен был мир. Шепнул Артур: "Снеси меня в ладью". Простерли руки Трое Королев И приняли, рыдая, Короля. А та, что выше прочих и милей, Над раненым склонилась в полумгле, Растерла руки, расстегнула шлем, По имени, стеная, позвала, Роняя слезы скорби на чело В запекшейся крови. Был бледен лик Артура, словно тусклая луна Пронзенная лучом с восточных гор. Сочились влагой сеч оплечье лат И наручи. Блеск золотых кудрей, Лоб осенявших солнцем, что встает Над троном сфер, запорошила пыль; Обвисли пряди, сбились колтуном, Мешаясь с пышным обрамленьем уст. Так рухнувшим столпом Король лежал Артур, что встарь, с копьем наперевес, Звезда турнира, от пера до шпор, Через арену Камелота мчал Перед глазами дам и королей! Тогда воскликнул громко Бедивер: "Милорд Артур, куда податься мне? Где преклоню я голову теперь? Я вижу ясно: прошлое мертво. Встарь каждый день путь к подвигу являл, И каждый подвиг выдвигал вперед Достойного, — впервые с той поры, Как луч звезды путь указал Волхвам. Но ныне уничтожен Круглый Стол Зерцало чести, доблести оплот; А я, последний, обречен блуждать Затерянным во тьме годов и дней, Средь чуждых мне людей, умов и лиц". И медленно изрек с ладьи Артур: "Былой уклад сменяется иным; Неисчислимы Господа пути Дабы привычка не сгубила мир. Утешься; что за утешенье — я? Я прожил жизнь; деяния мои Да освятит Всевышний! Ну а ты, Ты, если боле не узришь мой лик, Молись за душу. Больше сил в молитве, Чем мыслит этот мир. Пусть голос твой Возносится всечастно за меня. Чем лучше человек овец и коз, Чья жизнь в слепом бездумии течет, Коль, зная Бога, не возносит слов Молитвы за себя и за друзей? Так золотыми узами земля С престолом Божьим скована навек. Теперь прощай. Я отправляюсь в путь Средь тех, кого ты зришь, — коль это явь, (Сомненья затемняют разум мой), К долинам острова Авилион, Что ни снегов не ведают, ни гроз, Ни даже рева ветра; дивный край Тенистых кущ и заливных лугов, Где летним морем венчан вешний сад. Там я от смертной раны исцелюсь". Умолк Король, и отошла ладья Так полногрудый лебедь в смертный час Взлетает, гимн неистовый трубя, Ерошит белоснежное перо И на воду садится. Бедивер Стоял, в воспоминанья погружен; Ладья ж растаяла в лучах зари, И скорбный стон над озером угас.

Чтец замолчал, и наш последний свет, Давно мигавший, вспыхнул и померк. Тут Пастор, мерным гулом усыплен И тишиной разбужен, молвил: "Так!" Мы ж замерли, дыханье затая: Быть может, современности штрихи Словам пустым придали скрытый смысл, Иль, автора любя, превознесли Мы труд. Не знаю. Так сидели мы; Петух пропел; в ту пору всякий час Прилежной птице чудится рассвет. Вдруг Фрэнсис недовольно проворчал: "Пустое, вздор!" — откинулся назад И каблуком полено подтолкнул, Каскады искр взметнув над очагом. Мы разошлись по спальням — но во сне Я плыл с Артуром мимо грозных скал, Все дальше, дальше… позже, на заре, Когда сквозь сон все громче отзвук дня, Помстилось мне, что жду среди толпы, А к берегу скользит ладья; на ней Король Артур, всем — современник наш, Но величавей; и народ воззвал: "Артур вернулся; отступила смерть". И подхватили те, что на холмах, "Вернулся — трижды краше, чем был встарь". И отозвались голоса с земли: "Вернулся с благом, и вражде — конец". Тут зазвонили сто колоколов, И я проснулся — слыша наяву Рождественский церковный перезвон.

Есть музыка, чей вздох нежнее упадает, Чем лепестки отцветших роз, Нежнее, чем роса, когда она блистает, Роняя слезы на утес; Нежней, чем падает на землю свет зарницы, Когда за морем спит гроза, Нежней, чем падают усталые ресницы На утомленные глаза; Есть музыка, чей вздох — как сладкая дремота, Что сходит с неба в тихий час, Есть мшистая постель, где крепче спит забота И где никто не будит нас; Там дышит гладь реки в согретом полумраке, Цветы баюкает волна, И с выступов глядя, к земле склонились маки В объятьях нежащего сна.