В клубе было не так душно, как на маяке. Но ждать своей участи людям тут было намного труднее, поскольку в одном огромном помещении вместе находились мужчины, в основном старики, а также женщины и дети. Это создавало чудовищные неудобства в самых простых вещах – таких, как посещение туалета.
Женщины, спасаясь от лютой жары, разделись до нижнего белья, и мужики стыдливо опускали глаза, чтобы не смущать их неосторожным взглядом. А сами наотрез отказывались снять пропитанную потом одежду.
Самвел Гургенович Арутюнов, теребя густые, белые как первый снег усы, сформулировал свое отношение к этому факту по-восточному мудро.
– Им тяжелее, – грустно сказал он. – Им неловко перед нами, мужчинами, за свою вынужденную наготу. А стыдно должно быть не им, а нам! Они же все прекрасны, а мы – пузатые уроды, которые женщин своих от врага не уберегли!… Очень стыдно!…
Детей повзрослее держали в графской усадьбе. А здесь были совсем маленькие, они непрерывно плакали и мучили несчастных мам – кому воды надо, кто кушать захотел, а кому просто страшно от всего происходящего.
То в одном месте, то в другом вспыхивала очередная истерика. Туда сразу шла Антонина Шебекина, которая вела себя в клубе как хозяйка. С каждой расплакавшейся бабой заводила тихий душевный разговор, утешала, а один раз, не совладав с истерикой, отхлестала кого-то по щекам…
Бандиты заходили в помещение пару раз на дню. Ставили на пол чаны с водой и бросали мешок с едой – в основном печенье, пакеты с чипсами, а к вечеру заносили картонный ящик, наполненный буханками хлеба. Воду приходилось пить ладошками или самодельными емкостями, сделанными из старых газет, которые мгновенно намокали и разваливались…
Уже через сутки у двух мамаш с грудными детьми не выдержали нервы, и они стали колотить в дверь, требуя, чтобы охрана выпустила их хотя бы на час – у малышей от пота развился дерматит, их срочно надо было искупать и снять зуд каким-нибудь домашним средством.
Дверь открыл мрачного вида охранник, дал очередь поверх голов отчаявшихся женщин, а когда одна из них, присев, не удержала равновесие и сделала шаг в его сторону, ударил ее тяжелым ботинком в лицо.
После этого страшного эпизода люди затихли, и даже дети перестали плакать. В зале воцарилась зловещая тишина.
– Вот что! – Вера Шебекина переглянулась с матерью и поднялась на сцену. – Надо встряхнуться! Серафима Михайловна, давайте мастер-класс покажем!
Немолодая женщина в больших роговых очках наскоро накинула мятую блузку и пошла к роялю. А Вера поставленным голосом объявила:
– Начинаем концерт по заявкам. В первом отделении выступаю я с музыкальными номерами. Бизе! Опера "Кармен"! "Хабанера"!
Прозвучали несколько вступительных аккордов, и Вера запела сильно и чисто: "У любви, как у пташки, крылья…". Когда она закончила, зал взорвался мощными аплодисментами. Через пару секунд раскрылась дверь и в зал ворвались встревоженные боевики.
– Присоединяйтесь! – пригласила их Вера. – Мы тут песни поем!
– Эй! – крикнул один и поднял автомат. – Хватит!
Он щелкнул затвором, в зале мгновенно воцарилась звенящая тишина.
– Ладно! Пока поют, хоть в сортир не просятся, – остановил его второй, старший по возрасту. – Пошли…
Когда дверь за террористами захлопнулась, Вера объявила:
– А теперь – моя любимая ария. Партия Эльвиры из оперы Беллини "Пуритане". Я выучила ее вместе с Серафимой Михайловной по пластинке великой американской певицы Беверли Силз. Это – такой голос! – Вера показала глазами, какой это голос. – Но я попробую…
"Хабанера" была произведением известным, ее часто передавали по радио. А кто такой Беллини, никто из сидельцев, разумеется, не знал и оперу эту никогда не слышал. Но тишина в зале установилась мертвая. Музыка была поразительно красива, а пела Вера так, что даже те, кто никогда не слышал ничего, кроме попсы, почувствовали себя приобщенными к чему-то очень красивому и светлому.
Когда она завершила арию мощной высокой нотой, которую взяла легко и свободно, а держала так долго, что у слушателей уже не хватало дыхания, кто-то не выдержал и закричал "Браво!!!".
"Браво!!! – отозвался зал. – "Браво-о-о-о!!!".
Снова влетели двое, уже другие. И тут из толпы зрителей выскочил пацан лет семи и смело двинулся в сторону вооруженных мужчин.
– Петя!!! – раздался истошный женский крик. – Стой!!! Не ходи!!!
Но мальчик уже взял одного из бандитов за руку и спокойно произнес:
– Пойдем! Там у нас Вера поет! Только не убивай нас, пожалуйста!
Тот отдернул ладонь, резко развернулся и опрометью выскочил вон. За ним бросился второй.
– Убежали! – удивился мальчишка, которого уже схватила в охапку мать. – Теперь, мам, они нас не убьют?
– Конечно, не убьют, Петенька! – всхлипывала женщина…
– Верка! А кто это Белини? Я такого не слыхала, – раздалось из зала.
– Великий композитор! Он один из основателей стиля бельканто. То есть по-итальянски – красивого пения! Правда же, красиво? Его называют итальянским Моцартом!…
– Моцарта мы знаем! Давай! – раздалось из зала.
– Могу и Моцарта! Ария из оперы "Царица ночи"!
Вера снова запела, и это снова было великолепно. Потом она исполняла популярные эстрадные песни, причем особым успехом пользовался шлягер про шляпу, которую носят "на панаму". Песня была спета дважды, на бис! А в зале тихо спорили, что значит "на панаму" и какие это ботинки "нариман".
Наконец, Вера объявила, что заканчивает первое отделение концерта. Она помолчала пару секунд и вдруг запела: "Вставайте товарищи, все по местам…". Тут же подхватили молчаливые старики: "Последний парад наступает…". "Врагу не сдается наш гордый "Варяг" – сквозь слезы пели сотни женских голосов…
"Пощады никто не желает" – чисто выводила Вера, посылая голос в окно, в расчете, что ее услышат на улице. И этот женский хор, певший геройского "Варяга", действительно услышали во всех уголках острова.
…– Давай, мам, теперь ты народ развлекай, – устало сказала Вера. – Ты у нас мастер разговорного жанра. Про гипнотизера, который к вам в училище приезжал, расскажи!
Народ потянулся поближе, и Антонина было собралась рассказывать, но тут оживился старый Самвел.
– Я тоже одного гипнотизера видал, – сказал он. – На зоне… Он так, бывало, загипнотизирует, что потом недержание мочи начиналось.
– А вы за что сидели, дядя Самвел?
– А в те годы сидели либо за уголовку, либо за антисоветчину, либо за особую хозяйственную смекалку. Я по хозяйственной части и сидел…
– Воровал, что ли?
– Самвел похож на вора? – обиделся Самвел. – Одежду шил! Я в Астрахани директором швейной фабрики работал. И вот послали нас в Югославию опыт перенимать. Я и привез несколько образцов: кофточки всякие, блузки, плащики. Спрашиваю своих, почему мы так не можем? Трудно, что ли? Сам знаешь, говорят: ГОСТы, согласования, комиссии всякие на соответствие тому да этому… И ткани отвратительные…
Я им говорю, а скопируйте-ка мне эти вещицы. Ткань хорошую я достану!…Ну, сшили, получилось даже лучше, чем у югославов.
Я в главк. Вот, говорю, их произведения, а вот – наши, по их образцам, а вот то, что я по плану должен шить. Спрашиваю начальника из главка: ваша жена что из этого выберет?… Погнали меня прочь с моими вопросами: шей, что шил, да помалкивай! А я тогда взял и целую партию плащей пошил по югославским образцам из сэкономленных тканей. Потом договорился с директором центрального универмага, да и выставил под видом импортных на продажу. Бабы астраханские за день смели! Скажи, Манушак, хорошие были плащи? – Самвел обратился к дородной женщине с явно выраженной черной порослью под крючковатым носом. Та сидела на полу и энергично обмахивалась газетой, но все равно по бокам ее огромного рыхлого тела гроздьями катились капли пота, оставляя темные разводы на белье.
– Хорошие, да! – согласилась та. – Самвелчик всех моих подруг одел, а потом мы еще и "Москвич" купили за деньги, которые он заработал…
– Вот! – с гордостью продолжил Самвел. – Манушак была женщина стройная, можно сказать, жгучая, одеваться любила хорошо. А цех подпольный у меня шикарный товар делал! Не то, что по плану тачали…
– И сколько дали за находчивость?
– Десять! – безмятежно ответил дядя Самвел. – Через семь вышел…
– И "Москвич" конфисковали, и дом! – вздохнула его жена.
– А директора универмага совсем расстреляли, потому что он не только на моих плащах зарабатывал, – добавил Самвел грустно.
– А гипнотизер-то, дядя Самвел, – спросил кто-то, – настоящий?
– Да кличка это! А так обычный урка, на зоне паханом был и всех строил. Чуть что не по нем, понимаешь – шестерок своих пришлет, по почкам надают, так что кровь в моче. И весь гипноз… Мне этот Гипнотизер чуть семейную жизнь не порушил!…
– Ой, Самвелчик, людей постесняйся! – Манушак хрипло рассмеялась, явно поняв, о чем пойдет речь.
– А что! – с вызовом ответил Самвел. – Может, кто убережется от глупостей этих!…Этот Гипнотизер взял манеру от нашего имени письма бабам с зоны писать! Ну, там, люблю, жди меня и даже так: "когда я в тяжелой атмосфере лишения прав и личной свободы, практически умирая каждый день от моральных мук и физических притеснений, думаю о тебе, то на ум приходят строки из Байрона – "Я без тебя ничто, душа моя!".
– Чё, правда из Байрона?
– Да какой Байрон?! Дурь одна!…А дальше…представляешь!… главное: он ей, Фиалке моей… Манушак – это фиалка по русски… он ей, паскудник, написал, что когда я вернусь с зоны, то она должна встретить меня мощной армянской лаской и ни в чем мне не отказывать! Понимаешь? Ни в чем!!!
– Что ж плохого-то, дядь Самвел? – хихикнул кто-то из баб. – Очень даже!
– Кто б моей такое написал! – отозвался мужской голос.
– Да он же, гад, наврал, что врач, мол, по профессии, сексопатолог, и путем длительных и многократных экспериментов установил, что лучшее время для супружеского соития – пять часов утра!
Раздался дружный смех. Женщины стали смущенно отвлекать детей, чтобы те не вслушивались в рассказ Самвела Гургеновича.
– А мне было не до смеха! – помрачнел дядя Самвел и покосился в сторону супруги. Та пожала плечами:
– Ну, поверила! Ну, было! – отозвалась старая армянка. – Он же все так, по-научному: будто в этот момент у мужчин бывает самый мощный прилив мужских амбиций! Этих… как их?… тестостеронов…Тфу! Не выговоришь! А у женщины, мол, тоже наступает самое яркое возбуждение…
– Так что, дядя Самвел? Были… желания? – интересовалась публика.
– Конечно!…Вышел я с зоны, коньяка мы с ней выпили, ну, и любовь была, а как же! Хотя, конечно, застой у меня был в причинном месте. Трудно давалась любовь… Только уснул, а она мне под утро – в бок: вставай, Самвел, у тебя сейчас самое время для любви!
Бабы смущенно захихикали, не скрывая, впрочем, что ждут развития пикантного сюжета, а Самвел на полном серьезе продолжал:
– Я вежливо так отвечаю, мол, спать хочу до смерти! И долг свой мужской я выполнил, по мере существующей возможности, ограниченной долгим воздержанием. А она – давай, и все! Гормон-мормон, понимаешь! На часы поглядывает – пять утра, говорит, самое время твое! И очень так напрямую… продолжения требует. А?
– Дядя Самвел, – давился от смеха народ, – неужто отказал?
– Мне-то? – с притворным смущением потупив взор, проворковала дородная Манушак. – Не родился еще тот…
– Я не родился!! – возопил дядя Самвел. – Я вообще чуть не умер, да! Но все доказательства ей предоставил, что прав этот поганец со своей наукой! Сдуру…
– И что? – изнемогала от хохота публика.
– А то! Она заявила, что рада торжеству науки! Короче говоря, с этого дня принялась она за меня всерьез! Как пять утра, она меня натурально будит и заставляет крепить гнусную гипотезу практическими действиями.
– Как же ты живой остался, дядя Самвел?!
В клубе от смеха дрожали стекла…
– Вот! Силы-то мужские не беспредельные! И ведь самый сон, а! Пытка, одним словом!… На четвертый день, как толкнула она меня в пять утра, взял я ее за пухлый бок, опрокинул, натурально, к полу прижал… Она уж улыбается вся, а я и говорю: "Сплю я обычно в это время, любезная Манушак Вартановна! И любовь между нами в этот ранний час – вопрос очень спорный! Будьте так любезны, Манушак Вартановна, говорю, ведите себя соответственно принятым между нами, армянами, принципами: семь раз в неделю, но в удобное для мужчины время!"…
Улыбающаяся Манушак колыхнулась обширным телом и громко, так, чтобы слышали все, сказала:
– Прав был твой Гипнотизер, спасибо ему! Ты в те дни, может, самый ловкий за всю свою жизнь и был-то!…
Самвел наигранно махнул рукой и обратился к Шебекиной:
– Ты извини, Антонина, перебил тебя…
– Наболело, видать, – хохотнул кто-то.
– Ну вас, – примирительно махнул рукой Самвел. – Так твой-то, Антонина, натурально гипнотизер был? Или как наш?
Антонина рассмеялась:
– Да в общем, вроде вашего. Короче говоря, пришли мы в парк железнодорожников, где должен был выступать этот гипнотизер. Билеты, как полагается, афиши… Вышел пожилой лысый дяденька и давай фокусы показывать. Сначала карты угадывал, задачки арифметические задавал и сам же их решал. Потом вызвал из зала мужика, усыпил его вроде и давай с ним беседовать. Вы, говорит, теперь не Иван Сидорович, а султан турецкий. Тот и давай про Турцию рассказывать, про наложниц своих, про то, что болгар и прочих православных терпеть не может! Сказал даже, что главный враг его – "белый генерал" Михаил Скобелев, и что он лично отравил его цианистым калием в 1882 году, обернувшись проституткой Вандой. Мы, естественно, верим, в ладоши бьем… Уж больно складно все, словно и вправду человек в другого перевоплотился и его жизнь проживает…
А теперь, говорит, самый главный номер: настоящее чтение мыслей на расстоянии, которому я обучался у самого Вольфа Мессинга!
– Мессинг – это кто же будет?
Антонина всмотрелась в ряды полураздетых тел, выискивая недотепу, не знающего, кто такой Мессинг.
– Это как раз настоящий гипнотизер и телепат! Книжка про него есть, как он однажды через кремлевскую охрану к самому Сталину прошел. Всех охранников загипнотизировал и прошел…
– Это как же?
– А так: смотрит им в глаза, и говорит, меня ждет лично товарищ Сталин. Так и прошел прямо к вождю! Тот, конечно, сильно удивился…
– Ну, и дальше?
– А дальше так: предлагает этот фрукт…
– Мессинг?
– Какой Мессинг?! Говорю, гипнотизер, что в парке… Просит написать ему записки с заданиями. И пускай, говорит, соберется на сцене комиссия из зрителей, которая лучшее задание отберет, а я его прочитаю мысленно и исполню, хотя записку мне никто не покажет!
Собралась комиссия, человек пять, а я подала на сцену записку и написала: "Спуститесь в зал! Дойдите до семнадцатого ряда. На одиннадцатом месте сидит парень, Олег…
– Это что за Олег? – раздался вредный голос какой-то бабки. – За кого тебя мужик твой проучил, как следовает?
– Он самый! – спокойно ответила Антонина.
– А ты поподробнее в этом любопытном месте!
– Куда уж тебе подробнее, теть Клав… ты и так лучше меня все знаешь! Всей деревней сто раз обсудили! Язык-то не стерли?
– А ты на народ не серчай. Народу, чай, интересно – кто таков этот Олежка твой?
– Да не мой он… Учились вместе. Он стишки смешные писал и сценки еще в школе показывал.
– Да че ты, Клавка, привязалась! Давай дальше, Тонь, про гипнотизера, про записку…
– Ну вот, я и пишу в задании своем, что у парня у этого, у Олега, в руках записка! Ее надо развернуть. Там десять цифр. Надо подчеркнуть третью и восьмую. Получится возраст девушки, которая сидит рядом. То есть мой возраст – двадцать один год!
– Ну и как? Угадал?
– Комиссия выбрала именно мою задачку и говорит, такая-то, пройдите на сцену! Подымаюсь, ни жива, ни мертва. Гипнотизер же! Вдруг, думаю, отсохнет что важное! Он меня за руку берет и говорит: вы про себя текст своей записочки читайте, только медленно! И, говорит, если я ошибаться стану в действиях своих, вы мне мысленно говорите, что я не так, мол, действую! Думайте! Исправляйте мои неточности! Ну, я и давай думать! Внушаю ему! А он смело так в зал шуранул и прямо к Олежке…
– Ишь ты, к Олежке! – зашелестела та же бабка, но на нее цыкнули, так всем хотелось услышать развязку этой истории.
– Ведет он меня за руку и прямиком к нашим местам. Только смотрю, он все время головой взбрыкивает, вроде в какую-то даль всматривается, ищет что-то в пространстве. Что-то странно, думаю. И давай ему про другое внушать. Говорю про себя: "иди назад на сцену, там я объявлю, что изменила задание, а ты, мол, мои мысли прочел и новое задание выполнил!" Ан нет! Шурует строго по записке! Думай – не думай, а он Олега за руку хвать… и на сцену тащит! Вот, говорит, ваша записка! Вот ваши цифры! А вот возраст девушки – ровно двадцать один год!
– Во как!
– Чего – как? Я ему и говорю: товарищ гипнотизер! Я совсем о другом думала! Вы не мысли читали, а содержание записки знали! А он, мол, вы мне сначала всю записку мысленно передали, и последующие изменения в задании воспринять было невозможно. Сила мысли, говорит, ослабла! Я его спрашиваю: а куда это вы все время поглядывали, когда я вам свои мысли передавала? Тут он разнервничался и орет, что я концерт срываю!
Я тогда: а давайте комиссию проверим! И на сцену – прыг! Беру за руку первого, спрашиваю, кто это? Мне из зала – Сенька с масложирового! Хорошо! А эта, спрашиваю… Мне из зала разъясняют!… Короче, дошла до последней тетки – накрашенная такая, вся в локонах! "Кто вы будете, тетя?" – спрашиваю!… Та молчит – и никто ее не знает! Вот, говорю!!! Она и есть его подставная партнерша, которая ему при помощи всяких знаков содержание моей записки передала!… Так что вранье все эти фокусы!
– Ты с плеча-то не руби… Он, конечно, может, и жулик. А в фокусе этом никакого обмана нету…
Все обернулись на негромкий, надтреснутый голос Полины Святкиной, которая сидела на полу, положив подбородок на колени.
– Дай-кась руку, Антонина! – продолжила старуха. – Дай, говорю, покажу кое-что!
Антонина робко протянула ладонь.
– Теперь еще раз ответь: Олег тот… грешила с ним?
– Да! – твердо ответила Шебекина, настороженно разглядывая, как старуха теребит ее ладонь в своей сухой ладошке.
– Врешь! – уверенно сказала Полина. – Как есть, врешь! Сережу своего всю жизнь дразнишь! Нехорошо! Ну-ка, отвечай! Только в глаза мне смотри. Врешь?
– Вру! – тихо призналась Антонина и вдруг сорвалась: – А зачем он так?! Я ему верная была! А он на первую сплетню повелся!
– Ну вот! – облегченно вздохнула старуха. – Давно я хотела тебя про то спросить. А то, вишь, говорят – вроде и Верка не от Сергея! А ты, дура, молчишь!
– Я и знала всегда, что он мой папа! – вклинилась Вера. – Видно же!
Антонина закрыла лицо руками…
– А фокус этот простой, – неожиданно сказала старуха. – Как там фамилия, кто к Сталину прошел?
– Мессинг!…Да сказки это!
– Ну, смотрите, коли не верите! – Полина с трудом поднялась и двинулась к двери. – Только объясните мне, старой, зачем выходить-то? Что дальше делать?
Антонина задумалась на секунду, потом спросила:
– А что, правда, выйти сможешь? Не шутишь?
Старуха отрешенно кивнула. Тогда Антонина подошла к бабе Поле и о чем-то негромко спросила ее на ухо.
– Смогу! – твердо ответила Полина Святкина. – Не вижу только ничего! Ну ладно, с божьей помощью…
Она тихо постучала сухим кулачком в дверь. Подождала… Потом снова постучала, уже настойчивее и решительнее.
Дверь распахнулась. В проеме появился затянутый в камуфляж рослый парень и молча уставился на старуху. Пока он размышлял, баба Поля сделала шажок ему навстречу и, взяв за руку, тихо сказала:
– Пошли, сынок!
Тот обмяк и помутнел взглядом.
– Отведи меня на маяк, сынок! Только медленно, милый! Старая я! Быстро пойдешь – не поспею!
Странная пара неторопливо вышла на улицу и двинулась к берегу. Бородач поддерживал старуху под локоть, поправляя то и дело автомат, который норовил сползти и мешал ухаживать за спутницей. По дороге им то и дело встречались боевики, которые провожали их взглядом, открыв рот.
Один – совсем лысый – даже окликнул товарища:
– Эй, Сайдулла! Зачем тебе эта старуха?
Тот приложил палец к губам и тихо ответил:
– К командиру идем…
Бородач показал жестом, что не может разговаривать в силу важности момента. Лысый только пожал плечами.
У входа в маяк им навстречу поднялись два рослых парня, один из которых снял оружие с предохранителя и решительно передернул затвор.
– Стой, Сайдулла! – решительно приказал он. – Ты куда? Эй, не слышишь?! Что с тобой?
Тот медленно шел к ним, участливо придерживая Полину.
– Стой! – снова приказали ему. – Брось оружие!
– Хорошо! – ответил бородач. Он снял с плеча автомат, но почему-то передал его не своему товарищу, а бабе Поле. Та, в свою очередь, шагнула навстречу вооруженным мужчинам и протянула им оружие.
– Возьми! – сказал Сайдулла и добавил: – Вам надо ее потрогать…
– Что?!
Сайдулла наклонился и чмокнул старуху в сухое плечо. Потом опустился на колени и, обхватив руками ее колени, приник к ним лбом.
– Ты с ума сошел! Ты что делаешь… – один из боевиков рванулся к нему и попытался оторвать от странной старухи, но та успела взять его за запястье, и огромный боец покорно опустился на колени рядом с товарищем, поступки которого еще минуту назад казались ему безумными.
Когда баба Поля потянулась к третьему, тот в ужасе развернулся и бросился в сторону клуба. Но взлетев на пригорок, он увидел картину? которая заставила его открыть рот на весь ход небритого подбородка: из клуба в разные стороны, во все уголки острова бежали полуголые женщины, многие с детьми на руках, ковыляли старики, поддерживая друг друга, причем вся эта огромная толпа спокойно миновала охрану клуба, которая взирала на происходящее абсолютно безучастно.
Глухов заметил, что происходит что-то неладное. из окна конторы, откуда здание клуба не просматривалось, но зато была видна деревенская улица, на которой вдруг появились бегущие люди.
Глухов резко натянул на глаза берет, который носил уже лет десять, отчего тот давно потерял первоначальную форму, и вылетел на крыльцо.
– Что происходит, вашу мать!!! – заорал он в рацию.
– Сами не поймем! – ответили ему сквозь шум и треск. – Из клуба разбегаются…Стрелять?
– В кого?! – рявкнул Глухов. – В кого вы будете стрелять, мудаки? Во всех разом? Может, начнем за ними по всему острову гоняться и с огневых точек снимемся? Так, что ли?! Хотите, чтобы нас перестреляли всех с того берега?! Приказываю…
Он не успел договорить, так как со стороны маяка застрекотала автоматная очередь, потом еще одна. Глухов вскинул бинокль и увидел, что возле маяка рассыпаются в цепь заложники-мужчины, которые, опять же совершенно непонятно как, завладели оружием охраны и теперь ведут из него огонь по боевикам. Несколько его людей уже повалились в траву – может, ранены или даже убиты…
– Твою мать! – потрясенно повторил Глухов и тут же заорал в рацию: – К бою, уроды!!! Бабьём потом займетесь! А эти наверняка будут к берегу пробиваться! Отрезайте их от воды! Сколько у них автоматов?! Смешно! Даю десять минут. Вперед!!! В клочья порвать это быдло!
Боевики с нескольких сторон выдвинулись к маяку и взяли его в кольцо. Но атаковать в лоб не решались, так как минимум пять автоматов огрызались на каждую их атаку. Было ясно, что стреляют люди опытные, знающие толк в стрельбе: бьют короткими очередями, экономя патроны, при этом стреляют прицельно и результативно. А если и не поражают цель, то дают понять: в следующий раз не промахнусь! Не высовывайся!
– Дурит наш полковник! – произнес лысый боевик, вжимаясь в землю после очередной короткой очереди со стороны маяка. – Зачем мента оставил в живых? А? Стреляет классно, сука! Сколько наших уже?
– Одного наповал, – ответил седоватый, со шрамом. – И двое раненых.
– А у них?
– Тоже есть.
Потери действительно были. Первым упал пробитый очередью Родька.
Что ни говори, если человек не служил в армии, не был в бою, а Степнова в армию не взяли по причине деформированного черепа и официального диагноза "аутизм", его шансы выжить под пулями невелики.
Тут все против него.
Прежде всего – страх! Страх делает любое, самое обычное движение совсем не таким, как всегда. Оно становится импульсивным, неуверенным, а значит, неточным.
Или взять отсутствие боевого опыта. Евграфову, к примеру, не надо объяснять, что уж если менять позицию, то в следующее мгновение после того, как выпустишь очередь по противнику. Тот под выстрелами на долю секунды зажмурится, голову в плечи вожмет, за укрытие спрячется – тут и беги, ни секундой раньше, ни секундой позже. Родька на этом и сгорел…
Он вылетел из дверей маяка одним из первых, а когда Евграфов свалил очередью двух боевиков, Родион схватил оружие и плюхнулся на землю рядом с полковником.
– Стрелять умеешь? – спросил тот.
Родька виновато пожал плечами.
– Тогда отдай автомат Коровину. Шебекин, я вижу, уже вооружен. Он, похоже, с автоматом на "ты"… Давай!
Родион вскочил и побежал во весь рост.
– Пригнись!!! – заорал Евграфов, наблюдая как сутулый, но рослый Степнов, бежит, не пригибаясь, вдоль распластанных по земле заложников.
Полковник с облегчением вздохнул, увидев, что выпущенная по Родьке автоматная очередь цели не достигла и он благополучно передал автомат Тимофею Коровину. Тот передернул затвор и стал выцеливать противника.
А вот дальше произошло непредвиденное. Родька зачем-то снова вскочил и кинулся назад, к Евграфову. Боевики ему такого нахальства не простили. Очередь была кучной и точной. Она свалила Родиона Степнова в метре от позиции Евграфова, и когда полковник, перекатившись через спину, дотянулся до Родиона, тот уже не дышал, как-то даже весело поглядывая в синее небо остановившимися глазами.
Вслед за ним тихонько померла баба Поля. Присела возле дверей и закрыла глаза. Успела только сказать: "Все! Иду к вам, сынки…". Ее ударила шальная пуля, но уже мертвую.
Потом ранило Сергея Шебекина, потом еще кого-то… Через десять минут боя патронов у защитников маяка осталось на пару очередей.
– Что делать будем, полковник? – спросил Шебекин, туго перетягивая ремнем бедро выше раны.
– А что тут делать? – зло отозвался вместо Евграфова Коровин. – Дураку понятно, кранты. Еще одна их атака, и мы без патронов. А они теперь злые, как собаки! Парочку мы точно положили. Я сам одного завалил. Ну и зачем было это геройство?…Пустое все!…
– Заткнись! – огрызнулся Евграфов. – Все по плану! Заряд, что для маяка припасен был, теперь у нас! Вот провода, вот "машинка"! Отступаем в маяк и всю систему управления подрывом с собой берем! Пускай только сунутся. Кто ближе двадцати метров к маяку подойдет, тому хана…
– И себя подорвем? – ощетинился Коровин. – А на фига?!
– Если пойдут, подорвем! В случае штурма нам так и так не жить. Только не пойдут они… С автоматами мы им не противники, а вот с бомбой – в самый раз!… Зачем им подыхать?! Мы же вроде опять в заложниках! Все, как было, да только "машинка" у нас! Есть шанс выжить и помощи дождаться! Отступаем на маяк, ребята! – выкрикнул Евграфов.