Совсем недавно выпал первый снег, а теперь стояла уже настоящая зима. Голые пустые поля, серые унылые деревеньки, черный угрюмый лес — все теперь было укрыто бескрайней снежной периной — чистой, воздушной, серо-голубой под хмурым пасмурным небом.
Две подружки, проваливаясь по щиколотку в рыхлый, липнущий к подошвам снег, карабкались по запорошенному лесу. Каждая тащила за собой салазки с наваленным на них валежником. Снег тяжелыми комьями налипал на полозья; из-за этого везти санки было нелегко.
— Ты глянь, сколько вчера намело! — оживленно говорила одна, поправляя съехавший платок. — Весь сушняк завалило! То-то мы с тобой все бродим, бродим, а почитай что ничего и не набрали.
— Да, — задумчиво протянула другая. — Долго теперь не растает.
И тут откуда-то сверху, распадаясь на лету большими хлопьями, сорвалась им на головы снежная шапка. Девчонки сперва хором ойкнули, а затем громко расхохотались. По лесу разнеслось короткое негромкое эхо и затихло; вплотную к ним подступила вязкая, растущая тишина, и одной из подружек вдруг стало боязно.
— Знаешь, Вирысю, — вздрогнула она. — Сдается мне, что напрасно мы тут шумим.
— Почему? — удивилась та.
— Разбудить можем…
— Кого еще разбудить?
— Вот разбудишь — так узнаешь, кого. Да только уж поздно будет. Ожог-то на щеке у дядьки Макара до сих по, поди, не сошел.
— А, — догадалась Виринка. — Так ты про перелесника говоришь? Я про него тоже помню, да ведь он только на закате вылетает, а зараз едва-едва за полдень перевалило.
— А коли мы к закату домой не поспеем? — тревожилась Леська. — Вдруг заплутаем, или еще что случится? Он зараз, может, притаился где неподалеку и слушает, о чем мы тут гутарим. Послушай, Вирысю, — вдруг понизила она голос. — А что, если это он снежный ком на нас уронил?
— Ну… Скажешь тоже! — отмахнулась Виринка, однако подружка заметила, что и ее встревожила эта мысль.
Тем временем Леська как будто вспомнила что-то еще:
— А ты знаешь, Вирысю, отчего он в дядьку Макара тогда плюнул?
— Ну?
— Потому что дядька Макар, заплутав тогда, костер запалил да и уснул над ним, а как проснулся, так сразу и выругался: «Сгинь, пропади, нечистая сила!»
И тут, испугавшись, что тоже молвила лишнее, девчонка сложила у рта ладони и звонко крикнула в сосновую высь:
— Не серчай, огненный, это не я сказала! Это шляхтянка одна любомирская!
Виринка тихонько прыснула в рукав:
— Вот хай теперь полетит к любомирцам, хай поищет — может, кого и найдет!
К слову сказать, девчонки потому только и позволили себе так расшалиться, что обе про себя понимали, что перелесника бояться не стоит: среди прочей другой лесной нежити диво это совсем не опасное, хотя напугать порой и может. Это, в сущности, добрый дух, охранитель лесного огня, берегущий лес от пожаров. К людям тоже не злобен, вполне миролюбив, хотя порой и проказлив, но трусливых и жадных не любит, да еще тех, кто забывает костры гасить. С виду перелесник — очень красивый юноша с буйными огненными кудрями, что вьются по ветру, будто языки пламени, и лицом ослепительной белизны. Однако в таком обличье его видят редко — разве что, озорства ради, заберется в хату какой-нибудь тоскующей вдовушки. Чаще в лесу его видят в образе тоненькой золотой змейки, что вьется, струится между ветвями, или яркой танцующей искорки. Кружит, порхает кругом тебя такая искорка, манит, ведет за собой… Беглые дворовые, которых длымчане прятали у себя, случалось, рассказывали, как их, заплутавших в лесу, выводила к жилым местам такая вот искорка.
И все же Леська опасалась теперь продолжения разговора, который считала небезопасным, и решила заговорить о другом.
— Знаешь, Вирысю, пошла я нынче по воду и повстречала там нашу Владку. Лицом совсем белая, ни кровинки в нем, а глаза красные — наплакалась, горемычная. Стала она воду брать, а руки совсем не держат, чуть ведро не выронила, воды кругом наплескала… Я у нее и спрашиваю: что, мол, случилось? Али обидели в чужой хате? А она в ответ едва шепчет: «Жизни моей больше нет, Лесю! Заела вконец…»
— Кто заел? — не поняла Виринка. — Свекровь?
— А то кто ж? проходу не дает: то печь худо вымела, то дверью не так хлопнула, то крынку не туда поставила, да и вообще руки у ней не из того места растут, за что ни возьмется — ничего не умеет. А жадна-то до чего та Авгинья! За столом глаз с нее не спускает: все подсчитывает, сколько та съела. Щепы на лучину — и то жалеет! Хоть бы ей та щепа поперек глотки стала, прости меня Боже… Владка, ты думаешь, с чего нынче плакала? Да просто обида ее взяла! Свекровь ее вчера посадила перья щипать едва не до рассвета, а нынче подняла еще до петухов. Да как подняла: шепотом да легким тычком, чтобы Степана не разбудить. Как же, Степан-то ей сын родной, пусть отсыпается, а невестку не затем в дом брали, чтобы лавки пролеживала…
— Да, наплачется теперь девка, — протянула Виринка. — Ты на Зосю-то глянь, до чего они ее довели. А какая была!
Зосю, старшую Авгиньину невестку, взяли из другой деревни. Леська знала ее и раньше: Зося приходила иногда в Длымь на гулянки. Была она, может быть, и не первая на весь повет красавица, зато миловидная, живая и ласковая. А как самозабвенно она плясала, как звонко смеялась! И таким ключом била из нее молодая жаркая радость, что никогда не оставалась она без внимания. Хлопцы охотно за ней ухаживали; улыбались, глядя на нее, старики, и для всех находила она доброе приветное слово.
Теперь, пожалуй, одна только эта приветливость и осталась от прежней Зоси. Притихла она, пригорюнилась, угас в ней некогда яркий огонь девичьей радости. Первые дни после свадьбы у нее и вовсе не просыхали очи от слез — так круто пришлось ей после вольготного девичьего житья. Мало-помалу она привыкла, обтерпелась, вошла в колею, но так с тех пор и осталась тихой, неприметной, немногословной.
Ей было, пожалуй, еще тяжелее, чем теперь Владке, ибо пришла она в дом первой, и некому было ее пожалеть, не с кем было поплакаться на горькую бабью долю. Владке она теперь, наверное, будет подругой, хоть и живут они на разных дворах.
— Леська, ты погляди, какая валежина здоровая из-под снега торчит! — вдруг закричала Виринка. — Чур, моя!
— Добре, пускай будет твоя, — миролюбиво согласилась Леська. — Мы много еще наберем. Да и тут — погляди, еще сколько…
Подружки быстро накололи и увязали сушняк; помогая друг другу, взгромоздили его на салазки.
— Ну, хватит покамест, — Виринка хлопнула большими, не по росту, рукавицами, любуясь плотными тугими вязанками, уложенными на санях. — Потом еще сюда вернемся.
Подружки взялись за веревки, дружно поволокли свои возы, оставляя за ними рыхлые борозды от деревянных полозьев.
— Вирысю! У тебя ноги не промокли? — окликнула Леська.
— Да нет вроде. А у тебя что — промокли.
— Есть малость — в сугроб попала. Ничего, придем до дому, я и ноги, и валенки свои просушу. Идем скорей!
Девчонки пошли было быстрее, но скоро опять сбились на прежний шаг: устали тащить тяжелые возы с налипшим на полозья снегом.
— Ох! — вздохнула Леська. — Опять Савка на меня ворчать будет, что долго ходила. Жду не дождусь, как он в извоз уйдет. То-то я вольно вздохну!
— Он у тебя со святой Катерины уходит? — спросила Виринка.
— Ну да, как и все. А он все покоя мне не дает, будто я без него воды не принесу да хату не вымету.
— Не любишь его? — сочувственно поглядела подружка.
— Ну почему же — люблю, конечно… Да только надоел он мне хуже горькой редьки: это сделай, да то не забудь, да шевелись быстрей, да помалкивай!.. Да ну его, в самом-то деле, совсем житья не стало!
— А старики твои что говорят?
— Старики-то? Да по-первам все молчали да ухмылялись, а теперь все чаще его осаживают: полегче, мол, налегай!
— А он?
— Одно твердит: нельзя Аленке воли давать, не то вконец обленится да от рук отобьется! И не всегда ведь он таким был, только вот с весны накатило с чего-то… А прежде в упор не видел, будто и нет меня. А эта блажь у него знаешь, с какой поры началась? Да, верно, холодно еще тогда было, снег едва сошел. Это когда я на гостинец вечерами бегала — Яся дожидать.
— Ну, не нравится ему, значит, что ты к Ясю так тянешься. Да и я тебе скажу: не к добру все это.
— И ты туда же? У всех у вас одно на уме, я вижу! Да ты погляди, сколько мне годов, и сколько ему: что тут и быть-то может?
— А здесь годы и не помеха. Ты Анельку вспомни, войтову дочку из Ольшан. Первой невестой в застянке была, женихов любых могла выбирать. Так нет же… Вдовец один глаз на нее положил, сам гол як сокол, зато детей четверо, да и годов ему, кстати, было уж добрых тридцать. Подваливал он сперва и по-доброму Анельку сватать, да те, не будь глупы, черной похлебки ему подали. Так он, подлец, девку однажды подкараулил, да и затянул ее на гумно — вот и все дела! Войт с сыновьями, конечно, бока ему намяли потом за такое дело, да что с того толку? Женихи все от нее отказались — шляхта ведь, они там все с гонором, даже знать не хотят, что девка и не виновата вовсе… Словом, одно только и оставалось, что за того вдовца ее замуж выдать. С тобой бы, гляди, того не было!
— Да ты что! — ахнула Леська. — Нешто он может…
— Кто его знает? Молодой, кровь горячая, а ну как в голову ударит? А уж как он глядит на тебя, едва ты отвернешься — даже у меня сердце мрет… Это тебе все невдомек, а я-то вижу! И на кого ты сама глядишь, тоже вижу. И что ты нашла в том паниче, ума не приложу! Хлопец как хлопец, полно кругом таких.
— Данила? — задумалась Леська. Далеким, неуловимым сделался ее взгляд. — Нет, Вирысю, не такой он, как другие… Есть что-то в нем такое особенное… в глазах… Нет, не зразуметь тебе…
— Знаешь, Лесю, — обиделась Виринка. — Сдается мне, что давно я все про тебя зразумела…
Однако понимала Виринка далеко не все. Вернее даже сказать, она совсем не понимала подругу. Сколько хлопцев кругом — почему Леська выбрала именно этого? На Виринкин взгляд — самый что ни на есть обычный, серенький — ни красоты в нем особой нет, ни повадки. Песен не поет, на скрипке не играет, как братья Луцуки, все больше сидит возле стенки и молчит — двух слов из него не вытянешь. Да и глаза у него тоже — не Бог весть что: ну, серые, ну, прозрачные, у каждого второго такие! То ли дело у Янки очи — что барвинок весной…
Тем временем они уже выходили на широкую равнину, со всех сторон окруженную лесом, где раскинулась их Длымь — большая, вольная, словно птица, развернувшая крылья. Больше ста дворов у Длыми — из нескольких деревень стеклись в нее люди двести с лишним лет тому назад, когда тогдашний владелец тех деревень в припадке необъяснимого ужаса спалил все бумаги, подтверждавшие его власть над теми людьми, и навсегда отрекся от этого проклятого племени. И был тот шляхтич далеким предком нынешнего пана Любича.
Неподалеку от околицы, ближе к лесу, дети играли в снежки. Мелькали, взмахивая руками, их легкие верткие фигурки, разлетались звонкие крики. Среди ребятишек метался хлопец выше других почти двумя головами, ловкий и сильный. Его снежки летели дальше всех, а низкий, уже мужской голос перекрывал все остальные. Конечно, Леська узнала этот голос, а подойдя ближе, разглядела и серую кучму, сбитую на затылок, и мелкие темные кудри, клубящиеся из-под этой кучмы. «Апанас!» — вздрогнула она. Дело принимало совсем нежелательный оборот: увидев Леську, он не упустит случая обстрелять ее снежками, а пройти мимо незамеченной было бы и вовсе невозможно.
Меж тем Апанас, этот великовозрастный дылда среди мальцов, ловко увертывался от летевших в него снежков, подаваясь в стороны узким гибким телом, и при этом успевал лепить твердые, больно бьющие снаряды, которые с мальчишеским азартом метал в своих противников, целя при этом в голову и в лицо. На его облегающем стан полушубке круглых белых меток было не в пример меньше, чем у других.
Тут он наконец увидел тащивших салазки девчонок и громко оповестил:
— Ой, хлопцы, глядите, оглобля пришла! — и тут же запустил в нее плотно сбитым снежным ядром, приготовленным для мальчишек.
Весь снежный огонь тут же сосредоточился на Леське, на ее сером платке. Она попыталась было, не обращая на них внимания, идти дальше, однако налетевший со стороны град снарядов едва не сбил ее с ног.
— Виринка! Вирысю, остановись! — безнадежно крикнула она вслед убегавшей подруге, призывая ее на помощь. Но Виринка и не подумала останавливаться; бросил свои салазки, она поспешно карабкалась по сугробам к своей хате, пользуясь тем, что целью была выбрана Леська, а ее как будто даже и не заметили. Не хватало еще — под снежный град соваться, нашла дурочку! Еще зубы повыбьют…
А снаряды все летели и летели в несчастную Леську; со свистом проносились они мимо ее висков, больно лупили по голове, по рукам, которыми она закрыла лицо от ударов. От жгучей обиды, что вся эта орда набросилась на нее на одну, что подруга трусливо сбежала, Леська заплакала. Слезы медленно текли по щекам, мочили прижатые к лицу грубые рукавицы, от чего те казались еще более жесткими и сильнее царапали щеки.
И вдруг она с удивлением обнаружила, что снежный огонь стал слабее, а потом и вовсе прекратился, однако возбужденные крики в ребячьей толпе усилились, и среди них особенно явственно был слышан низкий рев Апанаса:
— Спятил, да? Куды бьешь, зараза? Мозги тебе вышибить? Н-на!
Леська опасливо отняла руки от лица и поглядела в ту сторону, откуда ее только что так безжалостно обстреливали.
Апанас, ухватив за грудки мальчишку лет десяти, остервенело его тряс, пиная ногами куда ни попадя, а тот, все не унимаясь, размахивал кулачками и одновременно пытался поддать Паньку коленом. Остальные стояли вокруг и наблюдали за расправой. Кто-то из них еще крикнул:
— Врежь ему, Панас, врежь ему еще!
Мальчишке, видимо, все же удалось достать Паньку коленом, ибо тот, вконец озверевший, грязно выругался и с силой ударил его кулаком в лицо. Леське плохо было видно этого хлопчика: его почти целиком заслоняла Панькина спина, но она уже и так догадалась, кто столь нежданно выступил на ее защиту и теперь жестоко поплатился за это. Внезапно осмелев от этой догадки, она сама ринулась было на обидчика, но тот и сам уже отшвырнул беднягу прочь.
Хлопчик, не устояв на ногах, упал навзничь, раскинув руки; шапчонка слетела у него с головы, и черные вихры, разметавшись на белом снегу, резко ударили ей в глаза.
— Митрасю! — истошно закричала она, бросаясь на колени возле упавшего.
Лицо его было бледно и неподвижно, глаза закрыты. Левое веко уже наливалось лилово-синей тяжестью, из ноздри темным извилистым ручейком медленно стекала густая кровь. Леська отирала ее снегом, и слезы градом катились по ее смуглым щекам.
Краем глаза она заметила, как Панька метнулся ей за спину — хотел, видно, ударить сзади ногой. В мгновение ока она вскочила, повернувшись к нему лицом, и выхватила из-за пояса топорик, о котором совсем уже позабыла.
— А ну подойди только! — замахнулась она на обидчика.
Она, конечно, знала, что Паньке ничего не стоит выбить оружие из ее руки, но с другой стороны, у нее все же был топорик, а у Паньки — ничего, снежка сляпать — и то не успел. Вдруг да побоится?
Сперва она еще слабо надеялась, что сбежавшая Виринка все же вернется и приведет кого-нибудь на подмогу, но теперь было ясно, что на это рассчитывать не приходится.
Панька, однако, к ней не сунулся; трудно сказать, чего он больше поостерегся: синевато блеснувшего быстрого лезвия или же Леськиной отчаянной решимости и ее темных глаз, полыхающих жгучей ненавистью.
— Чумовая какая-то, — хмыкнул он. — Тю, оглобля! С головой-то у тебя как, эбьен? Верно люди говорят, что носа в вашу Длымь не сунуть — убьют ни за что! Ну, дайте срок, будет вам ужо от брата моего кровного!
И, злобно сплюнув ей под ноги, вразвалку зашагал прочь.
Митрась меж тем застонал, завозил головой и открыл глаза. Левый, заплывший, почти не открывался.
— Отошел! — всхлипнула Леська. — Больно, Митрасю? — спросила она сквозь слезы, прикладывая к подбитому глазу горстку снега.
— Голова кружится… — тихо простонал Митрась. — Бровь больно…
— Встать можешь? Вставай, вставай, не век же тебе лежать…
Она примерялась посадить его на свои салазки и потихонечку довезти до дома, если он все-таки не сможет идти.
Другие хлопцы меж тем окружили их кольцом, охая и перешептываясь. Наконец вперед робко выступил худенький большеглазый Андрейка, меньшой Васин брат.
— Дай помогу? — робко предложил он, глядя, как Леська пытается поднять на ноги его незадачливого приятеля.
— Помоги, конечно, — охотно согласилась та.
— И я тоже! — вызвался Санька Мулява. — Можно?
— Отчего ж нет? А ты знаешь что? — вспомнила Леська. — Сбегай-ка лучше, подкати сюда мои санки, мы его сразу на них и посадим.
— Беги, Алесь! — подтолкнул Андрейка.
Митрась, однако, уже не лежал, а сидел на снегу, но встать у него по-прежнему не получалось: он все шатался из стороны в сторону, беспорядочно хватаясь за снег ладонями, то и дело роняя голову на грудь.
— Что ж вы стояли да глядели, как его бьют, и не вступились? — укорила Леська ребят.
— Да растерялись мы… — начал оправдываться Андрейка.
— Ты не думай, мы и сами на дух Паньку того не выносим, — поддержал его Юрка. — вон как снежком в лоб мне заехал!
— А я и не понял сперва, — признался Андрейка, чуть осмелев. — Как стал он тебя снежками лупить, я и подумал: играет он с тобой просто… Я сам в тебя два снежка всего кинул, больше уже не бросал.
— И что же вы с ним тогда играли, коли на дух его не выносите? — спросила Леська.
— А ты думаешь, он спрашивал? Мы сами играли, без него, а он к нам и подвалил: я, мол, с вами, хлопцы! И что нам было делать? Не драться же с ним: вон он какой здоровый…
Тем временем воротился и Санька, таща за собой оба воза: ее и Виринкин.
— Вот, привел! Сажайте его, что ли, сверху, и поехали до дому!
— Ты погоди! А Виринкин-то воз куда мы денем?
— А тоже на двор к дядьке Яну. Хай та Вирыська к нему идет разбираться с возом своим! — заявил юный Мулява, больше всего на свете презиравший трусов. — Но, поехали!
В скором времени Митрась сидел в своей хате на лавке, запрокинув голову на плечо сидевшей рядом Леське, а Горюнец прикладывал к его опухшему и почерневшему веку медный шкворень со снегом.
— Не тошнит? Голова не кружится? — расспрашивал он с тревогой.
— Да вроде не тошнит, — отвечал Митрась.
— Ну, добре.
Из всей игравшей возле околицы детворы в Горюнцову хату решились войти лишь Саня с Андрейкой; все прочие благоразумно разбрелись по домам, всерьез опасаясь нешуточного Янкиного гнева — и вовсе даже не за Митранькин подбитый глаз, а за то, что лупили снежками его ненаглядную Лесечку, за которую он кому угодно руки-ноги повыдергает, и поди потом доказывай, что так оно и не было!
Янка, впрочем, казался не столько разгневанным, сколько удрученным, так что хлопцы скоро успокоились и даже разговорились.
— Панька-то как заорет: «Вон оглобля!», да как запустит в нее снежком! — рассказывал Саня. — А за ним и другие метать пошли.
— А ты? — строго воззрился на него Горюнец.
— Я не бросал, — честно ответил Саня. — А Юрка два снежка-таки в нее кинул: думал, с ней играют!
— Игры, однако, у вас! — хмыкнул Горюнец. — Ну-ну, дальше?
— Вот и я то же говорю: не дело это, когда всем гуртом да на одного! — продолжал Саня. — Вирыська-то догадалась, сразу до дому побежала, а вот она, — он кивнул на Леську, — застыла, як неживая. В нее снежки мечут, а она столбом стоит, лицо только руками закрыла.
— Но Вирыська-то, Вирыська! — перебил молчавший до сих пор Андрейка. — Как она по сугробам-то сиганула, чисто курка пуганая!
— Ладно, про Вирыську потом, — остановил Горюнец. — С Митранькой-то что было?
— А вот тут Митрась ваш и подскочил к нему сзади, да как поддаст ногой! Я сам спужался до полусмерти: как же он на здорового такого пошел… Ну, Панька тут обернулся, а Митрась его промеж ног коленом! Ну, тот, ясное дело, ухватил его и давай по морде лупить… Слава Богу, обошлось еще; я-то думал — вовсе убьет…
От этих слов Янка невольно вздрогнул и на миг как будто застыл. Леська заметила, как по его лицу словно бы промелькнуло облачко, а сам он увидел, как перед глазами тревожно мелькнул и растаял зловещий огонь свечи-громницы.
— Обошлось… — как зачарованный, повторил он вслед за Санькой. — Обошлось…
— Аленка потом еще сякерой на него замахнулась, — подхватил Андрейка. — У того Панаса аж коленки затряслись с перепугу, хотя с чего бы: из рук выбить запросто мог бы…
— Так и ушел? — спросил Горюнец.
— А что ему оставалось? — пожал плечами Санька. — Играть с ним все равно мы бы уж не стали, а сякеру Аленкину отнимать — так себе дороже: вдруг да и вправду ему в лоб засветит!
— И засветила бы, не пожалела! — подала голос Леська. — Вот, ей-Богу, не пожалела бы!
— Да я верю, — усмехнулся Андрейка. — Скорее пастух пожалеет волка, чем ты Панаса. Только вот силенок против него у тебя все же не достанет.
— Ничего, у меня достанет, — заверил Янка. — Ну, погодь ты у меня, Панасе, я-то не стара баба, не погляжу, что юродивый!
Голос его теперь звучал почти весело, и Леська вновь подивилась той внезапной перемене, что вдруг случилась с ее другом. Вроде бы ничего и не произошло, но как будто растаял у него в груди ледяной черный ком.
Словам Горюнца Андрейка поверил, но при этом опасливо усомнился, не будет ли у них и в самом деле из-за того Паньки неприятностей с Островичами.
— Не будет, — заверил Горюнец. — Там про него давно и думать забыли.
Виринка явилась за своими салазками не скоро — ближе к вечеру, когда уже и хлопцы давно разошлись, и даже Леська, что задержалась в Горюнцовой хате дольше всех, тоже ушла домой.
Несомненно, Виринка уже разведала о том, что произошло возле околицы, и теперь ей, наверное, было все же стыдно за свое поведение. Во всяком случае, встречаться с человеком, чей приемыш пострадал в драке, храбро защищая ее подругу, которую сама она трусливо бросила, ей никак не хотелось.
Горюнец наблюдал из окна, как она топчется и переминается за калиткой, не смея войти, однако не торопился выходить на крыльцо, как выходил навстречу любому гостю, а продолжал стоять, выжидая, с презрительной усмешкой на губах.
Наконец, махнув рукой, направился в сени; было слышно из хаты, как он распахнул дверь на двор.
— Ну что стоишь, не заходишь? — окликнул он с крыльца долгожданную гостью. — Аль пятки примерзли? Давеча-то они у тебя не то что не примерзали — горели!
— Да я… — замялась Виринка.
— Вон твой хворост, за пряслом, — перебил Горюнец уже совсем другим тоном, отчужденно-резким, с оттенком холодной брезгливости. — Забирай его да ступай, чтоб глаза мои тебя не видели!
Митрась наблюдал из окна, как Виринка, спотыкаясь, побрела прочь, потягивая за собой злополучные свои салазки. Горюнец наглухо закрыл входную дверь, вернулся в хату и, взяв Митрася за плечи, осторожно, но решительно развернул его к себе лицом.
— Промеж ног никогда не бей, — произнес дядька, спокойно и твердо глядя мальчишке в глаза. — Туда еще попасть надо; это и взрослому не всегда легко, а уж тебе и подавно: ты, уж прости, еще росточком мелковат, колено высоко задирать приходится. А коли верно не попадешь — так и толку не будет, только разозлишь его еще хуже. А бей лучше по ноге, в колено или пониже — вот этим местом! — он поставил на лавку свою немаленькую ножку в остроносом берестянике и провел ладонью по внешнему краю стопы. Да и то, погляди сперва, как он обут: коли босиком али в сапогах, то бей смело, а коли в онучах, как мы с тобой — тогда только в колено, бо тряпки удар мягчат. Разумеешь?
Митрась кивнул.
— Теперь гляди сюда, — дядька закатал рукав, обнажая перед ним худощавую сильную руку с тугими жилами и совсем нешироким запястьем. Зато уж ладонь у него была — настоящая крестьянская мужская ладонь: крупная, широкая, с каменистыми шершавыми буграми мозолей и длинными ухватистыми пальцами. И эта самая ладонь на глазах у растерянного Митрася свернулась в сухой, но грозный кулак с выступающими острыми косточками.
Тот снова кивнул.
— Теперь сложи сам, — велел дядька.
Митрась послушно свернул кулачок, показавшийся ему рядом с дядькиным совсем крошечным и жалким. Горюнец покачал головой:
— Так нельзя. Гляди, как у меня палец лежит, — он указал на свой большой палец, крепко прижатый к остальным. — А у тебя как? Кверху задирается! Торчать ничего не должно.
Митрась попробовал прижать палец так, как показывал дядька.
— Неудобно, — пожаловался он.
— Ну так что же, что неудобно? — усмехнулся Горюнец. — Учись, терпи. Давай-давай!
Наконец Митрасю удалось подвернуть палец, как положено, однако дядька все равно остался недоволен.
— А другие все пальцы, — продолжал он учить, — ровно должны лежать. А у тебя они вон как горбатятся!
Немало времени и усилий пришлось потратить бедному хлопцу, чтобы его кулачишко принял-таки требуемый вид.
— Ладно, сойдет! — сжалился наконец дядька, давая, однако, понять, что Митранькин кулак все равно еще далек от совершенства. — Теперь попробуй ударить.
— Куда? — не понял Митрась. — По столу, что ли?
— Как можно по столу: то ладонь Божья! — возмутился дядька. — Меня бей, вот сюда.
Он хлопнул себя по руке, повыше локтя.
Явно нехотя, не смея решиться на подобную дерзость, Митрась ткнул дядьку кулаком в плечо.
— Ну кто так бьет! — вновь нахмурился Горюнец. — Тычешь кулаком, что котенок рыльцем, кто ж так делает? Гляди, как надо!
Коротко и резко дядька двинул его кулаком в плечо — не сильно, но чувствительно.
— Ого! — оценил Митрась.
— Вот то-то, что «ого»! А ты возишь, ровно клопа давишь, ей-Богу! — он снова ткнул мальчишку кулаком: примерно с тем же усилием, но не резко, а плавно, словно вдвигаясь в худенькое плечико. — Ну что, чуешь разницу?
Митрась покорно кивнул, обреченно вздыхая, и в его оливковых глазах проглянула самая что ни на есть зеленая тоска. Горюнец читал в его глазах, словно в раскрытой книге. Ну, ясное дело: Митранька, сердешный, совсем было настроился, что вот сейчас ему наконец-то покажут заветные тайные приемы, а вместо этого уже с добрых полчаса мучают всякой нудной чепухой. Кулак, вишь ты, и то по науке надо складывать! Ну что ж, Митрасю, будут тебе и приемы!
— Дядь Вань, — жалобно протянул Митрась. — Даже Аленка приемы знает, сам видел! Ей-Богу, дядь Вань! Михал ее за плечо обнял, а она — верть в сторону, рука-то у него и зависла! Он стоит дурень дурнем: рука пустая висит, а Аленки в ней нет.
— Ну, ты не Аленка, тебя обнимать не станут, — строго ответил дядька. — А теперь слушай меня как следует: я, конечно, могу тебе показать хоть все наши приемы, да только тебе они все равно не помогут. Они все на мужика поставлены — взрослого, здорового, и чтобы сила в руках, и ноги чтобы длинные, достать бы мог высоко… Тебе, цыпленку, с них толку не будет. Но и ты кое-что можешь, — поспешил он утешить Митрася, видя, что мальчишка уже повесил нос. — И вот это я тебе покажу. Гайдуки вас, мальцов, хватают чаще всего…
— Я знаю! — радостно перебил Митрась. — Вот здесь, здесь и еще вот здесь, — он указал на свое запястье, на руку повыше локтя и, наконец, ухватил сам себя сзади за шею.
— Ты глянь! — невольно восхитился Горюнец. — Откуда знаешь?
— Меня тетка так всегда и хватала, допрежь того как выдрать, — вздохнул Митрась.
— Ишь ты! Может, ты еще знаешь, как из такой хватки вырваться?
— Н-не пробовал… — замялся Митрась.
— А ну давай проверим. Вот представь, что я — вовсе даже и не я, а твоя поганая тетка, что как раз надумала тебя выдрать! — рявкнул Горюнец, хватая его за плечо.
Но что это? Бедный хлопец невольно сжался, втянул голову в плечи и застыл в отчаянном детском бессилии, крепко зажмурив глаза, ожидая неминуемого удара.
— Ну и что ты стоишь, как пень? — услышал он наконец холодный и насмешливый дядькин голос. — Его, дивитесь ли, коромыслом бьют, а он хоть бы пальцем двинул!
— Я… я… — задыхаясь, прошептал Митрась. — Не могу я, дядь Вань… Не могу… Она же мне… она все-таки…
— Ну, ясное дело, — догадался Горюнец. — Кормилица, поилица, благодетельница… Удавил бы стерву! — сплюнул он в сторону. — Ну, представь тогда, что я гайдук. Гайдука ты, надеюсь, жалеть не будешь?
Митрась покачал головой.
Следующий ухват был — за шею цепкими пальцами.
— Ну? Что делать станешь? — вновь подступил Горюнец.
Митрась попытался лягнуть его в голень.
— Молодец, верно понял, — одобрил дядька. — Только скорее бить надо, не мешкая. Ну, а коли я взял тебя вот так? — он ухватил мальчишку за руку повыше запястья.
Митрась рванулся — надо сказать, довольно толково: в ту сторону, где сжимались дядькины пальцы, однако ни один из них даже не дрогнул — хватка по-прежнему оставалась железной.
— Нет, это не поможет, — покачал головой Горюнец. — Так ты разве что от Андрейки сможешь вырваться, а гайдук всегда сильнее. Тут иначе надо. Ну, думай!
Митрась попытался поднырнуть под дядькин локоть, надеясь вывернуть ему руку — не иначе, подглядел где-то эту ухватку — и был до крайности изумлен, вдруг обнаружив себя лежащим на полу, да еще в самой обидной позе: на лопатках, прижатым к полу дядькиным коленом. Он долго потом не мог понять, каким же образом это получилось; лишь много позднее догадался, что дядька всего лишь в нужный момент выпустил его руку, а грохнулся на пол уже он сам, потеряв равновесие.
— Одна беда мне с тобой! — вздохнул Горюнец. — Ну, не берись ты, коли не умеешь! Ты же не усвоил ничего толком, сути не понял, а туда же… А ну вставай!
Митрась неловко поднялся, потирая ушибленный бок.
— Смотри сюда, — продолжал науку Горюнец, снова хватая его за запястье. — Я тебя держал всего лишь за руку, все остальное у тебя на воле было, как угодно мог бить, что же ты выбрал то, чего не умеешь?
— Н-не знаю… — прошептал Митрась.
— Ну так я знаю, — ответил дядька. — Спешишь потому что, все сразу хочешь. Дальше смотри. Коли обидчик твой ростом не вышел — бей его головой по салазкам, вот сюда, — он чуть коснулся кулаком челюсти. — Уж на это силенок у тебя хватит, а они никогда такого не ждут.
— Ну а коли вышел? — спросил Митрась.
— Куда вышел? — не понял Горюнец.
— Ну, ростом, говорю, вышел?
— Ах, вот ты о чем! Ну, коли он ростом с меня, то бей его опять же головой, но вот сюда, под ложечку. А ну давай попробуй!
— Дядь Вань, да как же я могу… — вновь растерялся хлопчик.
— Я тебе зараз не дядя Ваня! Я гайдук, лиходей, а за спиной у тебя — Аленка, которую кроме тебя, оборонить некому. Ну? Бей!
Мальчишка собрался с духом, боднул-таки его головой под ложечку — и отлетел прочь, встретив на пути каменно твердую стену напряженных мускулов.
— Ну как? — гордо усмехнулся дядька. — Не бойся, не убьешь! Чтоб меня достать — не такая сноровка нужна. А ну, давай еще! Бей!
Митрась опять набычился, пошел головой на дядьку — и лишь успел подивиться, встретив у себя на пути пустоту. Хорошо, дядька вовремя поймал его за ворот — не то навернулся бы лбом прямехонько на печной угол!
— Так нечестно! — по-детски обиженно всхлипнул Митрась.
— Ну а где ты видел честного гайдука? — усмехнулся Горюнец. — Нельзя от гайдука честного боя ждать, это первым делом себе уясни! И нам с ними тоже нельзя по-честному, и жалеть их тебе никак нельзя — пропадешь! С гайдуком ничего запретного быть не может, Митрасю. Ты его не трогал, он первым накинулся. У него нагайка — ты безоружен. Одним только взять его и можешь: сноровкой да хитростью, а потому — никакой жалости, ничего запретного! — он сурово погрозил длинным пальцем.
Однако чуть погодя, когда вконец расстроенный Митрась сидел на лавке, отвернувшись к окну и нахохлившись, ровно озябший воробей, дядька присел рядом и ласково растрепал ему вихры.
— Ничего, Митрасю, все мы так начинали. Придет пора — всему научишься. Я гляжу: хватка у тебя и теперь дай Боже, а главное, не трус ты: не сробел перед Панькой! Ума бы тебе поднабраться трошки — так справный боец из тебя выйдет со временем. На весь повет слава о тебе пойдет, гайдуки и прочая дрянь за версту обходить будут.
Митрась его слушал, веря и не веря, а в мечтах уже видел, как идет он гоголем, прославленный длымский боец, правый заступник, как улыбаются ему навстречу добрые люди, а всякая злобная погань, чуть заслышав гордую его поступь, кидается прочь, что твои запечные прусаки.