В течение полугода Жене Муромцеву постоянно мерещилось подозрение в устремленных на него взглядах окружающих, а в самых невинных их фразах чудился скрытый намек. Ему хотелось немедленно все бросить и бежать подальше – туда, где его никто не отыщет и не предъявит обвинения. Поначалу им владело одно лишь желание – дотянуть до лета. В августе Маша пригласила их с Эрнестом к себе в Майами, и Женя сразу же начал оформлять визу – уехав в Штаты, он попробует остаться там навсегда. Сначала сестра немного поможет, потом, конечно, придется устроиться куда-нибудь на работу. Все равно куда – разносчиком товаров, официантом в кафе, курьером. Однако со временем, когда воспоминание о совершенном преступлении ушло в тайники памяти, и страх начал отступать, перспектива стать курьером или официантом в американском кафе уже не представлялась Жене столь привлекательной – нет, уезжать следует, лишь имея деньги и определенный статус в обществе.

Он мыслил трезво: денег, лежавших на его счету в швейцарском банке, было пока недостаточно для комфортной жизни в тех же Штатах или, скажем, во Франции. Воду «Алидэ» теперь покупали не только европейские, но американские и азиатские фирмы, доход Жени был намного выше, чем в первые годы работы, но слишком много, с его точки зрения, приходилось платить совхозному кооперативу, а Аслан Гаджиев на уступки не шел. С досады Женя однажды даже предложил Самсонову насильственно ввезти в совхоз дешевую рабочую силу.

«Там осталось от силы пятнадцать семей, дома пустуют – ввезем туда своих рабочих, что Гаджиев сможет сделать? Совхоз почти отрезан от мира, им давным-давно никто не интересуется».

Босс это предложение отверг с ходу.

«Не будем портить отношения с Гаджиевым и привлекать к себе внимание».

Женя попробовал его убедить:

«Они совершенно обнаглели, шеф, с какой стати мы должны им столько платить? Сколько заплатим, столько заплатим – можно подумать, у них есть выбор, и кто-то другой кроме нас будет покупать их воду!».

«Не будем мелочиться, Женя, – благодушно возразил Самсонов, и глаза его лучились веселой усмешкой, – ты, как историк, должен знать, что жадность сгубила многих великих деятелей, не станем им уподобляться. В конце концов, люди Гаджиева имеют лишь мизерную часть того, что получаем за воду мы».

Это «мы» чуть не заставило Женю вспылить – если уж на то пошло, то ему самому доставались крохи оттого, что бизнес с водой приносил Самсонову. Однако он промолчал, вовремя вспомнив любимую поговорку отца: «Спорить с начальством – все равно, что плевать против ветра».

Бесило его еще и то, что жители совхоза требовали оплачивать их труд на одну четверть в рублях, на три четверти в долларах. Самсонов и на это согласился. Но зачем, скажите, нужны доллары жителям оторванного от всего мира плато – задницу, извините, подтирать? Вначале Женя даже предложил за небольшой процент открыть им счета в зарубежном банке, однако сельчане приняли это с угрюмым недоверием. Получая деньги, они тщательно пересчитывали их, а потом несли на хранение Рустэму Гаджиеву. Тот запирал всю эту «зеленую» массу в огромный несгораемый сейф, где она и лежала мертвым грузом.

В конце концов, Женя решил плюнуть и заняться своими делами, которых у него было предостаточно – нужно было подумать о своем будущем статусе за кордоном, а для этого перед отъездом из Союза следовало получить степень кандидата наук. На Западе не смотрят, кандидатскую ты защитил диссертацию или докторскую – получил ученую степень, и сразу тебя величают доктором, а к приставке D-r (доктор) относятся там с большим почтением. «Доктор Муромцев» звучит гораздо эффектней, чем просто «мистер Муромцев». Ученая степень придаст весу в обществе, а помимо этого позволит преподавать в каком-нибудь захудалом университете или колледже – если не удастся подготовить себе солидную материальную базу.

К лету даже Петр Эрнестович, знавший, что такое аспирантский труд, с тревогой поглядывал на осунувшееся лицо сына – позабыв о сне и отдыхе, Женя проводил дни и ночи за письменным столом или в библиотеке. К началу мая была написана последняя глава, но она не понравилась его научному руководителю – пришлось половину переделывать и переписывать. Марат Васильевич явно искал, к чему бы придраться, и не настроен был в ближайшее время допускать его к защите – по его мнению, аспирант Муромцев в течение двух с половиной лет уделял научной работе меньше времени, чем следовало бы. Не выдержав, Женя попросил отца:

– Папа, ты не мог бы поговорить с Дорониным? Иначе он меня никогда не выпустит на защиту.

Петр Эрнестович нахмурился.

– О чем мне с ним говорить? Я далек от истории и философии, о качестве твоей работы судить не могу.

– Причем здесь качество моей работы? Здесь личная неприязнь, ты что, не понимаешь?

– Не знаю, я много раз беседовал с Маратом Васильевичем и не заметил в его отношении к тебе никакой предвзятости.

– Ты, как ребенок, папа! Понятно, что перед тобой он будет лебезить, ты ведь академик, директор НИИ, а он какой-то профессор!

– С какой стати ему передо мной лебезить? Мы работаем в разных сферах науки, а я никогда не спекулировал своим званием и должностью. И что значит «какой-то профессор», какое ты имеешь право так отзываться о людях? Он твой научный руководитель! Ты сначала дорасти хотя бы кандидата наук.

– Как я могу дорасти, если он ставит мне палки в колеса?

– У него есть причины на тебя обижаться, – пожал плечами отец, – ты постоянно куда-то исчезаешь, дважды заставил его сильно понервничать, когда нужно было отчитываться на ученом совете, а тебя нигде днем с огнем не могли отыскать. Своим аспирантам я подобного не прощаю. Да, в последние месяцы ты много работал, но нельзя все делать нахрапом. И потом, печатные работы – сколько у тебя публикаций?

– Одна в печати, вышли две и еще есть тезисы докладов. Этого вполне достаточно для защиты. Ладно, папа, не хочешь – твое дело.

Петр Эрнестович поначалу твердо решил не вмешиваться в дела сына, но позже отцовское сердце не выдержало – он созвонился с Дорониным и после разговора с ним успокоил Женю:

– Все у тебя в порядке, не понимаю, почему ты так дергаешься. Марат Васильевич говорит, что есть кое-какие недоработки, но если за лето ты все исправишь, то осенью сможешь представить диссертацию к защите, а защита у тебя будет, скорей всего, в декабре. Когда у тебя заканчивается срок аспирантуры?

– Первого декабря, – хмуро буркнул Женя.

– Так все нормально, чего ты суетишься? Летом приналяжешь на работу, забудешь на время о личной жизни и исправишь ошибки, на которые тебе указал Марат Васильевич. К тому же, как раз выйдет из печати еще одна твоя публикация – двух все-таки маловато, хотя и допустимо. Ты ведь понимаешь, что, в конечном счете, твою работу будут оценивать ученый совет и ВАК, а каждый руководитель хочет, чтобы его диссертант был на высоте.

Сын с досадой отвел глаза – в последнее время ему стало казаться, что Петр Эрнестович начал говорить слишком много прописных истин. Но ссориться с отцом сейчас не имело смысла, и он ответил с легкой иронией в голосе:

– Ладно, папа, как скажешь – приналягу и забуду о личной жизни.

Последнего Женя, конечно, сделать не мог – бизнес есть бизнес, и в течение лета ему приходилось, отрываясь от диссертации, неоднократно отлучаться по делам, но все остальное время он честно проводил за работой и к несказанному удивлению родных даже отказался от поездки в Майами. Маша, слегка обидевшись, сказала по телефону:

– Эх, Женька, предатель ты, братик! У меня муж в августе на гастроли уезжает, я-то думала вы с Эриком меня развлечете.

– Ничего, тебя Эрик и один в этом году развлечет. А ты почему не гастролируешь?

Она хихикнула в трубку.

– А вот не скажу – помучайся любопытством, если тебе так интересно.

Мучиться любопытством Жене пришлось недолго – сразу после путча встревоженные Маша с Эрнестом прилетели в Ленинград и были крайне поражены тем, что жизнь здесь идет своим прежним размеренным темпом.

– Машка мне все мозги прожужжала, – смеясь, говорил Эрнест, – кричит: едем папу с Женькой спасать, их уже, наверное, в тюрьме сгноили. Ей, кстати, муж запретил лететь, она не послушалась – теперь разводиться будут.

– Ладно врать, Джош со мной никогда не разведется, он по мне с ума сходит, – зардевшись, сердито возразила сестра.

Сразу понятно стало, почему она не поехала с мужем на гастроли, и почему Джош возражал против ее перелета через Атлантику – талия Маши округлилась, и даже походка стала немного утиной. Петр Эрнестович покачал головой и бережно поцеловал дочь.

– Джош твой совершенно правильно тебе запрещал, почему ты мне ничего не сообщила?

– Чтоб ты не волновался зря, папочка, хотела преподнести тебе в декабре на блюдечке уже готовенький сюрприз.

– Ну и сидела бы у себя дома, готовила мне свой сюрприз, в твоем положении не рекомендуется лезть в самолет! Мальчик или девочка?

– Девочка, – она нежно улыбнулась и стала удивительно похожа на мать, – не переживай так, папа, мне в сто раз хуже было бы сидеть в Майами и сходить с ума.

– Это точно, – подтвердил Эрнест, – нет худших мозгодеров, чем беременные дамочки. Машка, как посмотрела репортаж с места событий, так сразу начала строить планы вашего спасения.

– Настоящий репортаж, папочка! – стиснув тонкие руки, воскликнула Маша. – Брат Джоша репортер, он все дни ГКЧП был у Белого дома и подробно отснял как раз тот эпизод, когда погибли люди. Шли танки, люди на них бросались с такими лицами, что было страшно! Просто обезумели – набросили на танк брезент, подожгли, танк метался давил их. Но самое ужасное было, когда парнишка-танкист вылез из танка, – его облили бензином и подожгли. Я две ночи потом не могла спать – перед глазами стояло, как он пылал. И какие страшные лица были у людей – что будет со страной, папа? Я хочу, чтобы ты бросил свой институт, и вы с Женей уехали ко мне в Штаты.

Петр Эрнестович, почувствовав прилив усталости, на миг закрыл глаза и вздохнул.

– Успокойся, детка, не паникуй, все образуется. Главное сейчас, чтобы моя внучка родилась здоровенькой. Из Ленинграда я никогда не уеду, но в следующем году, может, съезжу к тебе в гости.

– Ты можешь читать лекции – тебя ведь много раз приглашали в Гарвард, – всхлипнув, она прижалась лбом к отцовскому плечу и немного успокоилась. – Как дядя Сережа?

– Мечется между Москвой и Ленинградом, неделю назад приезжал, потом уехал.

– Тете Халиде не стало лучше, она все еще в клинике?

– Состояние стабильное… пока, – вдаваться в подробности он не стал и перевел разговор на другую тему: – Кстати, Сережа утром звонил – сообщил, что в эту субботу Лиза выходит замуж за своего приятеля Толика.

Маша ахнула и прижала руки к груди, Женя от неожиданности дернулся и зло прищурился. Оба они одновременно воскликнули:

– Замуж?!

– Да, расписываются. Свадьбу, конечно, праздновать не будут, даже не говорили никому, что подали заявление, – Петр Эрнестович слегка приподнял брови. – А что тут такого? Мы с вашей мамой поженились, когда вокруг рвались снаряды, и каждую минуту гибли люди.

– Конечно, папа, – поддержал его Эрнест, – Лиза имеет полное право на счастье. Раз уж мы все здесь собрались, то нужно будет послать молодым коллективное поздравление от всей нашей семьи, что думаете, парни? – он весело посмотрел на сестру и брата.

– Да, наверное, – Маша вздохнула, – я рада за Лизу, могу представить, что она пережила! Так и не нашли тех негодяев?

– Пока нет, – отец угрюмо покачал головой, – но мы с Сережей рады, что Лиза с Тимуром начали понемногу приходить в себя. Когда все это случилось, а потом и Халида слегла, на них было страшно смотреть. Я хотел, чтобы Рустэмчик с Юркой остались со мной в Ленинграде, даже с одной знакомой договорился, что она мне с ними поможет, но Сережа ни в какую.

– Зачем это, папа? – неожиданно резко спросил молчавший до сих пор Женя. – Зачем тебе брать их сюда?

– Там сейчас все внимание сосредоточено на болезни Халиды, такая атмосфера травмирует детей. Ты же видел, какие они стали весной? Одно время вообще играть разучились – забьются куда-нибудь в угол с книжкой или перед телевизором весь день сидят. За лето в лагере хоть немножко отошли.

– Я не про то, я вообще спрашиваю, зачем тебе нужны эти дети? Они нам никто.

– Что ты говоришь, Женя! – широко раскрыв глаза, ахнула Маша. – С ума сошел!

На какое-то время воцарилась мертвая тишина, Петр Эрнестович, сузив глаза, пристально смотрел на сына.

– Как это никто? – медленно произнес он. – Рустэм и Юра – дети твоего родного дяди.

– Ты прекрасно знаешь, что они не его дети! – поднявшись, Женя с грохотом отшвырнул ногой стул. – Я вообще не понимаю – ведь дядя Сережа прописан в квартире тети Ады?

Петр Эрнестович изумленно посмотрел на сына и, почему-то почувствовав себя виноватым, начал объяснять:

– Да, нам пришлось дядю Сережу отсюда выписать – если бы тетя Ада не успела его к себе прописать, после ее смерти квартира бы пропала. А так мы со временем сделаем родственный обмен, и квартира тети Ады останется тебе. Эрик медик, когда у него закончится стажировка, я оформлю его в свой институт и ему тоже сделаю квартиру. Мы с мамой и дядей Сережей так и планировали – у каждого из вас будет своя жилплощадь, потому что вы молодые, захотите жить отдельно, а мы уж будем доживать свой век здесь, и Сережа останется с нами. Позже бы я самому себе сделал квартиру через свой институт, и эта квартира отошла бы Маше, но теперь вот так получилось, что Маша американка, отрезанный ломоть.

– Папа, ну что ты говоришь! – Маша погладила отца по плечу. – Мне квартира не нужна, но какой же я отрезанный ломоть!

– Почему я должен отсюда уходить и оставлять эту квартиру дяде Сереже? – глаза Жени недобро сузились. – Я живу здесь и прописан здесь, а дядя Сережа прописан в той квартире – так пусть он и уходит. Почему он, когда вернулся со своей экспериментальной базы, поселился здесь да еще привез с собой свою жену и ее детей? Это мой дом, и я не хочу, чтобы мне мешали! Из-за них и их проблем я постоянно отрываюсь от работы над диссертацией.

Наступила гробовая тишина, потом Эрик свистящим шепотом сказал брату:

– Заткнись, а то я сейчас сам тебя заткну!

Не ответив, Женя выскочил из комнаты. Маша заплакала, спрятав лицо в ладонях.

– Папа, что такое случилось с Женей? Он с ума сошел? Он никогда не был таким… таким злым.

Петр Эрнестович был бледен и выглядел сильно расстроенным.

– Возможно, я должен был поговорить с вами об этом раньше, – сказал он, – но нам с мамой всегда так хотелось, чтобы вы росли свободными от бытовых мелочей! Я не думал, что из-за квартиры Женя так…

Маша начала всхлипывать, Эрнест торопливо произнес:

– Не огорчайся, папа, у Женьки иногда случаются заскоки, ты же знаешь. Помнишь, как он один раз при Тане отозвался о тете Наташе, после ее гибели? Мама тогда даже дала ему пощечину, а ведь она никогда прежде и пальцем не тронула никого из нас. Но потом Женька жутко мучился и жалел об этом, я знаю. Ну, находит на человека, что сделаешь?

Петр Эрнестович покачал головой и вздохнул.

– Ладно, не будем об этом. Что бы с вами ни случалось в жизни, мама всегда говорила мне: «Это наши дети, Петенька, ничего не попишешь». Женя – мой сын и ваш брат, чтобы он ни делал, как бы он себя ни вел.

– Машка, немедленно прекрати реветь! – строго проговорил Эрнест. – Папа, ты только не расстраивайся, я ему вправлю мозги – по-братски, не волнуйся.

Однако Женя, взяв себя в руки, вернулся минут через десять.

– Я очень извиняюсь, – весело произнес он, садясь на свое место, – кажется, наговорил нехороших вещей, прошу прощения. Папа, прости, пожалуйста, я не хотел никого обидеть, но с этой диссертацией у меня иногда ум за разум заходит.

Выражение лица Петра Эрнестовича оставалось расстроенным.

– Нет, возможно, ты и прав, – ответил он, – это моя вина. В восемьдесят девятом, когда закрылась база, у Сережи был выбор – ему предлагали возглавить кафедру на биофаке МГУ, он мог остаться в Москве и обменять квартиру Ады на московскую. Это я настоял на том, чтобы они с Халидой приехали в Ленинград. И на том, чтобы мы жили все вместе. Я чувствовал себя безумно одиноко после смерти Златушки, а тут еще Эрнест собрался в Париж на стажировку, Маша постоянно где-то носилась со своими гастролями, ты почти не бывал дома. Мне просто страшно стало остаться одному. Но я не подумал, что для тебя это создаст помехи – квартира у нас большая.

– Папа, тебе не нужно оправдываться, – нетерпеливо прервал его Женя, – я же сказал: я извиняюсь.

– Не прерывай меня, пожалуйста, я еще не все сказал, – лицо и взгляд отца внезапно стали жесткими, – так вот, хочу тебя успокоить: Халида сюда уже не вернется. Не хотел вам говорить, но врачи отводят ей еще от силы два-три месяца жизни.

– Папа! – ахнув, Маша поднесла руки к горлу.

– Подожди, дочка, я должен все объяснить твоему брату. Дальше: Рустэмчик с Юркой останутся в Москве – на этом настаивает Лиза. Она теперь единственная женщина в их семье и полагает, что братьям с ней будет лучше, а Сережа при нынешних обстоятельствах не считает себя вправе идти против ее желания. Что он сам для себя решит, я пока не знаю, и он не знает – ему сейчас очень плохо. Всем нам сейчас плохо – гибель Дианы полностью разрушила нашу жизнь. Ты, Женя, и сам за это время стал другим, разве ты не замечаешь?

От слов отца Женю внезапно замутило, он побледнел, глаза его яростно сверкнули.

– Меня это абсолютно не касается! – в голосе его звенело бешенство. – Почему я должен из-за нее переживать? Родная сестра уже обо всем забыла – замуж, видите ли, торопится! Шлюха! И та такая же была, поэтому ее и убили! Из-за этого…

Он не договорил, потому что Эрнест коротким ударом в лицо опрокинул его на пол вместе со стулом. Вскочив на ноги, Женя вцепился в отворот рубашки брата и, рванув ее, с треском разорвал пополам. Маша громко взвизгнула, еще минута, и они покатились бы по полу. Петр Эрнестович, поспешно поднявшись, вклинился между сыновьями и растолкал их в разные стороны – оба при этом с удивлением почувствовали, что руки отца, несмотря на возраст, сохранили прежнюю силу.

– Стоп! Еще драки в нашем доме не хватало! Постыдитесь, здесь ваша сестра, она ждет ребенка! А тебе, сын, – он посмотрел на слизывающего кровь с губы Женю, – я мешать в этой жизни не хочу. Поэтому решай сам: останешься здесь, а я уйду жить в квартиру Ады, или я останусь здесь, а ты уйдешь.

Женя отвел глаза и, потрогав мизинцем разбитую губу, мрачно буркнул:

– Ладно, давай ключи от квартиры тети Ады, я сам туда уйду.

Он переехал в тот же день, Маша и Эрнест улетели через неделю – даже не позвонив ему и не попрощавшись. Отец звонил только один раз – коротко сообщил, что перевел ему деньги на сберкнижку. Женей постепенно овладевало отчаяние и злость на самого себя – идиот, если начали сдавать нервы, то следовало просто отговориться головной болью и уйти. Для чего было устраивать всю эту нелепую заварушку, восстанавливать против себя отца, брата и сестру! Теперь в ближайшее время дорога к Маше в Штаты закрыта, Эрнест, если останется после стажировки работать во Франции, тоже вряд ли протянет руку помощи, а отношения с научным руководителем придется выяснять без отцовской протекции.

В начале сентября он должен был передать зарплату за два месяца кооперативу Аслана Гаджиева, но приехал в совхоз без денег и объяснил людям, что из-за августовского путча возникли проблемы с перечислением валюты из-за рубежа – пусть продолжают работать, деньги им будут полностью выплачены в ноябре или даже, может, раньше. Аслан поверил – расспрашивать и уточнять не стал, лишь кивнул.

– Хорошо, мы подождем до ноября, люди будут работать.

В действительности же, всю сумму, переданную ему Самсоновым для оплаты труда рабочих, Женя спрятал на дно платяного шкафа в квартире тетки, где теперь жил. Он рассуждал так:

«Если Самсонов об этом узнает, мне конец – внешне он человек очень интеллигентный, но с теми, кто его пробует надуть, обращается круто, я это видел. Однако в любом случае я не смогу остаться в Союзе. Защищу диссертацию, отправлю документы в ВАК, дождусь диплома – все это займет около полугода. За это время нужно успеть пощипать шефа, но пощипать так, чтобы он меня не засек. Потом уже, когда уеду, пусть все горит синим пламенем».

Вернувшись из совхоза, он засел за диссертацию, и после двадцатого позвонил Доронину.

– Марат Васильевич, я внес все исправления в соответствии с вашими указаниями, когда можно будет подвезти вам рукопись, вы будете завтра на факультете? Кстати, вчера вышел последний номер «Вестника» с нашей статьей, вы еще не смотрели?

Доронин покашлял в трубку – после отпуска, вернувшись с юга в туманный Ленинград, он сразу же простыл, и его хронический бронхит резко обострился. Меньше всего ему теперь хотелось видеть Женю и читать его исправленную диссертацию, но неудобно было перед Муромцевым-старшим – все-таки академик, ученый с мировым именем.

– Я, Женя, тут немного приболел, в ближайшие дни на работе не появлюсь. Но если ты так уж сильно торопишься, то подвези сегодня диссертацию ко мне домой – скажем, часиков в пять.

Дверь Жене открыла супруга Доронина Софья Александровна – высокая полная дама с пышными русыми волосами, кое-где серебрящимися сединой.

– Здравствуйте, Женя, Марат Васильевич вас ждет у себя в кабинете. Или, может, сначала выпьете чаю с дороги?

– Спасибо, Софья Александровна, я лучше сразу пройду к Марату Васильевичу.

– Как хотите, тогда чай с моим пирогом потом, но не вздумайте сбежать – поймаю и в наказание заставлю съесть вдвое больше.

У нее был мягкий, обволакивающий уши голос. На третьем курсе Софья Александровна вела у группы Жени философию и славилась тем, что любила по поводу и без повода покритиковать Иммануила Канта, за что получила прозвище «Антикант». Женя очаровательно улыбнулся ее милой шутке.

– Ваши пироги, Софья Александровна, я готов есть до бесконечности.

По дороге в кабинет она представила ему сидевших в столовой молодого человека и девушку:

– Вы незнакомы? Это сын Марата Васильевича Артем, а это Зоя, его невеста.

Один взмах ресниц Зои, и внезапно Жене показалось, что земля начала уходить из-под ног. Еле устояв на ногах, он с трудом сумел из себя выдавить:

– Очень приятно, рад познакомиться.

Марат Васильевич встретил его на пороге кабинета, дружески пожал руку.

– Заходи, заходи. Ну-с, давай, посмотрим, что там у нас.

Он просматривал текст с внесенными изменениями, удовлетворенно кивал головой, иногда задавал вопросы – тогда Жене приходилось напрячь всю свою волю, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость. В голове вертелось:

«Надо же – как только этому плюгавому удалось отхватить такую телку!».

Тут же в памяти всплыл рассказ приятеля – тот долго дружил с дочерью Дорониных Ирой, их однокурсницей, и даже собирался на ней жениться, поэтому на правах жениха был в курсе всех пикантных секретов семьи. До поры до времени он хранил их, как будущий родственник, но когда по окончании университета Ира вышла замуж за немца и укатила в Германию, отвергнутый жених счел себя вправе облегчить душу во время одной из дружеских вечеринок. От него-то друзья по застолью, в том числе и Женя, узнали, что прежде Доронин жил и работал в Москве. Там у него осталась другая семья – жена и сын Артем. С Антикант он познакомился на какой-то конференции, влюбился с первого взгляда, но отношения их в течение двух лет оставались официально незарегистрированными – то ли законная московская супруга Доронина не хотела давать развод, то ли он сам не решался. Лишь после рождения Иры, развод был получен и второй брак узаконен.

Когда первая жена Марата Васильевича умерла от рака, Доронины по настоянию Софьи Александровны забрали к себе Артема. Однако подросток оказался неблагодарным – он возненавидел мачеху, презирал отца, а сестру постоянно изводил ехидными репликами. В семнадцать лет Артем вернулся в Москву и поступил на факультет журналистики, после чего вся семья с облегчением вздохнула. Время от времени он наезжал к отцу, вел себя при этом нагло и развязно, но Антикант относилась к пасынку с ангельским терпением и перед всеми демонстрировала свою лояльность. Сам Женя нынче увидел этого Артема в первый раз, и тот ему совершенно не приглянулся, если не сказать большего, но девушка!

Отгоняя навязчивые мысли о сидевшей в столовой красотке, аспирант Евгений Муромцев вытащил из кейса журнал со своей последней публикацией и протянул Доронину.

– Марат Васильевич, я еще не показал вам последний номер «Вестника», вот статья.

Шеф полистал и удовлетворенно кивнул.

– Что ж, три статьи, тезисы докладов – это уже солидно. Думаю, в конце октября можно будет представить диссертацию на ученом совете, а в начале ноября сделаешь доклад в ведущей организации – думаю, что в институте у Соболева. Если они дадут положительный отзыв, считай, что половина дела сделана.

– А раньше нельзя? Я внес все исправления, как вы сказали, автореферат у меня готов.

Доронин развел руками.

– Никак не получится – один из оппонентов, которого я тебе наметил, уезжает в длительную командировку в Индию, мне нужно будет решать, кем его заменить. К тому же над началом реферата тебе придется еще немного поработать – фразы об актуальности и практической значимости выглядят несколько размытыми. Да и незачем торопиться, времени еще у нас достаточно, – с этими словами он поднялся, показывая, что разговор окончен, и сделал гостеприимный жест рукой: – Пойдем пить чай, а то опять убежишь, как в прошлый раз, и Софья Александровна устроит мне жестокий разнос.

Нет, нынче Женя убегать не собирался. За столом его посадили рядом с Зоей, и от близости ее голова у него пошла кругом. С другой стороны от девушки сидел Артем Доронин, и в его взгляде, устремленном на невесту, читалось откровенное вожделение. Марат Васильевич, подмигнув, достал из буфета пузатый графинчик с домашней наливкой.

– Думаю, никто не станет возражать, если мы столь радостное событие, как знакомство с молодой невестой, отметим чем-то более крепким, чем чай?

Женя торопливо прикрыл свой бокал ладонью:

– Мне нельзя, я за рулем.

– У вас своя машина, да? – Зойка улыбнулась, и сердце Жени моментально куда-то провалилось.

– Ну, не совсем своя – папина. Просто он сейчас ездит на служебной, а эту отдал мне.

– Ой, мне так нравится кататься на машине!

– Я бы мог вас покатать, если пожелаете.

– У тебя будет сто машин, двести, сколько захочешь! – Артем быстро захмелел, и лицо его раскраснелось. Он недовольно взглянул на Женю, хозяйским движением обхватил плечи Зойки и резко притянул ее к себе. Она осторожно высвободилась.

– Посуду побьешь.

Софья Александровна принесла из кухни блюдо с жареными кусками курицы, поправила сбившуюся скатерть и грудным голосом сказала мужу:

– Марат, у молодых бокалы пустые, достань-ка еще водочки.

Показалось Жене или нет, что она намеренно желала напоить пасынка? Зойка почти не пила – едва пригубила и поставила на место. Из-под длинных ресниц вновь бросила на Женю долгий зовущий взгляд и поднялась. Артем вцепился в ее руку и потянул назад.

– Сиди!

– Да мне в туалет надо.

Выдернув руку, она выбежала из комнаты. Артем потянулся за ней, но неожиданно потерял равновесие и врезался локтем салатницу.

– Ну, брат, ты уже готов, – расхохотался тоже порядком набравшийся Марат Васильевич.

– Ах, боже мой, Артем, переодень рубашку, я дам тебе чистую, – Софья Александровна засуетилась, захлопотала вокруг пасынка, оттирая салат салфеткой.

Женя, чувствуя, что становится лишним, поднялся.

– Благодарю, разрешите, я уже пойду. Спасибо, Софья Александровна, все было очень вкусно.

– Да-да, Женечка, до свидания. Заходите к нам почаще, не забывайте нас. Марат, проводи Женю, потом найди в шкафу какую-нибудь рубашку для Артема. Только пакет на верхней полке не трогай – там твой новый костюм, что Ирочка тебе летом в Италии купила.

– Не надо меня провожать, Марат Васильевич, я сам найду дорогу, до свидания. До свидания, Артем.

Женя пожал руку, протянутую научным руководителем, та оказалась потной и липкой. Доронин-младший пробормотал в ответ что-то невнятное. Руку ему Женя подавать не стал чисто из гигиенических соображений – побоялся испачкаться салатом. Зойка стояла в прихожей возле трехстворчатого трюмо и неторопливо водила щеткой по густым коротким волосам. Их с Женей взгляды пересеклись в зеркале.

– Уже уходите? Надоело здесь?

– Да нет, почему, – Женя смущенно оглянулся, на дверь в столовой, – просто дела.

– А на машине когда покатаете? Или просто так говорили?

– Да хоть сейчас, – забыв обо всем на свете и любуясь изящным изгибом ее шеи, сказал Женя.

– Тогда пошли, мне уж тут все осточертело!

Одной рукой она прижала к груди свою сумочку, другой порывисто схватила Женю за руку и увлекла к выходу. Он оглянулся – ему показалось, что в дверях столовой мелькнуло лицо Софьи Александровны, и на нем было написано неподдельное удовлетворение. Возможно, чего-то подобного Антикант и добивалась.

В машине Зойка, сразу прилипнув носом к стеклу, с интересом разглядывала дома и улицы незнакомого города, – до сих пор ей не приходилось бывать нигде дальше Воронежа. Женя поинтересовался:

– Вы впервые в Ленинграде?

– Ага, – она улыбнулась ему через плечо и вновь уткнулась в стекло.

«А сначала произвела впечатление наивной девочки и примерной невесты, – думал он, – Интересно, с ее стороны это детская игра, или она знает, чего хочет? Однако до чего хороша!»

Евгений Муромцев считал себя великим эстетом и знатоком женской красоты, ведь жизнь его прошла в окружении красивейших женщин – матери, сестры Маши, Халиды, второй жены дяди. При воспоминании о Халиде и ее красивых дочерях он на миг помрачнел, но тут же мысли его вновь обратились к сидевшей рядом девушке. Зойка была не просто красива – такого удивительного сочетания грации, пластичности движений и обворожительной игры глаз Женя еще не встречал.

– У меня сейчас родилась мысль закончить нынешний вечер у меня дома, – сказал он, внезапно решившись взять быка за рога, и замер в ожидании ответа. Она пристально взглянула на него, потом с улыбкой кивнула и повела по губам кончиком языка.

Войдя в бывшую квартиру Ады Эрнестовны, Зойка плюхнулась на широкий диван и изящно закинула ножку за ножку. Женя растерянно стоял перед ней, изнывая от желания и восторга, не зная, что делать.

– Иди ко мне, садись, – она по-хозяйски похлопала по дивану рядом с собой, а когда он осторожно присел, внезапно обхватила его шею тонкими руками и притянула к себе.

Считая себя опытным ловеласом, Женя никогда даже не предполагал, что всего лишь от поцелуя у него может помутиться рассудок. Внезапно оттолкнув его, Зойка вскочила и, изящно виляя бедрами, начала стаскивать с себя платье. Он смотрел, как зачарованный, голос ему не повиновался.

– Зоя…

– Раздевайся, чего ты? Помочь, сам не справишься?

Насмешка вызвала желание овладеть ею грубо, причинить боль. Закрыв глаза, она извивалась в его объятиях, втягивала в себя горячим лоном, страстно стонала. Не выдержав гонки, он кончил, бессильно обмякнув на ней всей тяжестью потного ослабевшего тела. Зойка полежала немного неподвижно, потом зашевелилась и скользнула губами к его обмякшему члену.

– Погоди, Зоя, я…

Она не слушала, и вновь он пришел в возбуждение, но теперь уже она уселась сверху и запрыгала на бешеной скорости. Под утро Женя не выдержал – отключился и заснул, как убитый. Зойка равнодушно потрогала его в разных местах, убедилась, что он готов и в ближайшее время вряд ли очнется, и отправилась в ванную. Выйдя оттуда, она обошла квартиру, везде сунула свой нос, порылась в платяном шкафу и в изумлении уставилась на толстую пачку стодолларовых купюр.

– Ого! Ничего себе!

Сунув пачку обратно под белье, она быстро оделась и начала беззастенчиво потрошить брошенный на диван пиджак Жени – вытащила паспорт, пачку визитных карточек, бумажник. В бумажнике тоже лежали доллары и двести рублей десятками. Зойка отсчитала пятнадцать десяток и вместе со стодолларовой купюрой аккуратно уложила деньги к себе в сумочку. Подумав, добавила к этому еще и пару визитных карточек. Потом, набросив на плечи кофту, холодно взглянула на разметавшегося во сне Женю и пошла к двери.

Было еще рано, но уже не безлюдно – редкие прохожие шагали по обеим сторонам улицы, спеша на работу. Зойка дождалась, пока с ней поравняется пожилая женщина в платочке, пристроилась идти с ней в ногу, чтобы не задерживать, и спросила:

– Как тут до метро дойти?

Женщина, не замедляя шага, окинула ее удивленным взглядом.

– Прямо иди, никуда не сворачивай, а хочешь – на автобусе можно остановку проехать.

– А такси здесь есть? Мне в аэропорт надо, я на самолет опаздываю.

– До стоянки далеко, ты частника попробуй поймать. Ближе к метро стань на углу и маши.

Третий водитель, остановленный Зойкой, согласился отвезти ее в аэропорт. Спустя три часа она вылетела из Ленинграда в родной город.