21.ХI.54

Дорогой Владимир Федорович,

Противоречивость отзывов для меня всегда самое интересное. Однажды я составил целую бухгалтерию с графами отметок по поводу отдельных стихотворений, получилось очень показательно в смысле разноголосицы. Жалею, что не снял, прежде чем послать Вам обратно, копии с Вашей поэмы. Это лишает меня возможности повторно говорить по поводу текста, – о Петербурге, например, и о др. мелочах. Ответить могу лишь на более глубокие вопросы. Я не возражал против того, что о Христе сказано мало, я возражал против сказанного потому, что не видел последствий сказанного – в том смысле, как Вы пишете: «…Окрасил все последующее». «Героем» Его делать – я бы никогда не предложил и даже удивлен подобным возражением. Фраза: «Мир неискупим» показалась мне в противоречии именно с основной линией, утверждаемой в поэме. Что же касается ощущенья безысходности и трагического начала мира, общего всякой поэзии, фраза «сдача позиций», конечно, не имела бы смысла. О мелочах трудно говорить заочно (т. е. не имея уже текста), но «бегущая месса» вызывает у меня ассоциацию не «fuga», а совсем другую, это не «стремленье к реализму», а просто – личное восприятие, личный вкус. По поводу «тяжести» тех строф, в которых есть тяжесть, я думаю, что «об ухабистой мостовой вовсе не обязательно писать ухабистыми стихами»72  – ив этом смысле сюрреалистическая поэтика часто грешит, идя по линии не наибольшего, а именно – наименьшего сопротивления. Есть: «непонятно о непонятном» (эсхатология); но есть и «непонятно о понятном», т. е. неоправданное отступление от логики. Реализм – это «понятно о понятном» (Бунин), самое же главное – «понятно о непонятном» – гений, например Лермонтов – так говорила З. Гиппиус.

О Вашем противопоставлении «Парижа» «новой эмиграции» необходимо возразить кое-что. Во-первых, Пастернак и Хлебников – (16 г. и раньше) – это «воздух» моего поколения (и Адамовича) в молодости. (Заболоцкого, которого мы плохо знаем, уступаю без спора.) Они оба как раз наложили именно такой сильный отпечаток на тогдашнюю поэзию, что дальше нельзя было идти; выражаясь фигурально, поэтам нечем уже было дышать, – все и всё «пастерначили» и «пастерначило»!) Преодолеть и сломать влияние Хлебникова и Пастернака означало в 20-х годах возможность найти свое лицо, стиль своей эпохи, вот почему в 20-х гг. парижане вступили в борьбу с «предками». Не берусь судить, отчего Адамович «разводит руками перед Пастернаком», как Вы это восприняли м. б., он не «разводит», а «отводит», «открещивается»? Но для меня не представляется абсолютной ценностью, чтобы «Пастернак сидел у меня в кровяных шариках». «Парижу» и «новой эмиграции», в сущности, было до сих пор невозможно хотя бы раз поговорить между собой о поэзии – на расстоянии же этого сделать нельзя. И очень многое, что нас якобы разъединяет, можно отнести на счет недоразумений. Что же касается отношения поэтов «новой эмиграции» к «делу поэта», к «предкам», к «наследию» и т. п., – мне порой кажется, что в 20–30 гг. так называемые «парижане» успели на большой глубине продумать все эти вопросы. Мешает еще невозможность вовремя получать вышедшие книги и журналы. «Новый журнал» в Париже получается с большим опозданием; Вашей статьи73 я еще не видел. На Ваш вопрос об О. Мандельштаме – во «Встречах» я рассказал, как в 1919 г. приехавшему в Киев О. Мандельштаму подсказал 2 последние строчки для «На каменных отрогах Пиэрии» киевский поэт Вл. Маккавейский74 (а не Лившиц75 ).

Желаю Вам всего хорошего.

С искренним приветом Ю. Терапиано

P. S. Прилагаю вырезки из газет о докторе Швейцере.