Возвращение к истокам

Всякий, кто любит Индию, вряд ли толком знает — за что. Грязная, нищая, заразная, иногда вороватая и лживая, часто дурнопахнущая, коррумпированная, безжалостная и равнодушная. Но увидишь ее хоть раз — и готово: теперь ты всегда будешь тосковать о ней. Разлука с этой землей причиняет боль. Любовь, она ведь всегда такая: бессознательная, необъяснимая, бескорыстная.

Влюбленному чужды доводы рассудка; он ничего не боится и готов на все. Влюбленный хмелеет от свободы; ему чудится, что он может обнять весь мир и мир обнимает его в ответ. Индия — если, конечно, не возненавидеть ее с первого взгляда — переполняет восторгом, ты ощущаешь себя частью творения. В Индии никто никогда не чувствует себя одиноким, оторванным от остальных. В этом ее очарование.

Несколько тысячелетий тому назад ее мудрецы, риши («видящие»), интуитивно осознали, что жизнь едина, и это открытие, бережно передаваемое из поколения в поколение, — великий вклад Индии в просвещение человека и развитие его сознания. Любая жизнь — это моя жизнь, и жизнь дерева тоже часть единого целого, одна из тысяч форм жизни.

В Индии даже нет необходимости высказывать эту мысль, она — часть сознания каждого человека, она — во вдыхаемом воздухе. И здесь невольно настраиваешься на эту волну. Легко ловишь новые звуки, видишь все в ином измерении. В Индии ты ощущаешь себя иначе, не так, как в других краях. В Индии по-другому и о другом думаешь.

Возможно, так происходит потому, что в Индии время представляется не прямой линией, а окружностью: прошлое, настоящее и будущее не имеют здесь того же значения, что у нас. Здесь прогресс не является целью человеческой деятельности, поскольку все повторяется и любое движение вперед считается чистой воды иллюзией.

А может быть, и потому, что воспринимаемая сущность не считается здесь истиной в последней инстанции. Индия вселяет в каждого, даже в скептика, некое состояние отстраненности, которое делает эту страну такой непохожей на другие, а ее действительность, иногда ужасную, вполне терпимой. Ибо такова жизнь — сочетание несовместимого, она прекрасна и жестока. Потому что жизнь — это также и смерть, потому что нет наслаждения без боли, нет счастья без страдания.

Нигде больше в мире контраст между красотой и безобразием, богатством и бедностью не выглядит столь драматично, вызывающе, почти нагло, как в Индии. Но именно это понятие о неизбежной двойственности всего сущего и побудило индийских «риши» искать в этих противоположностях потаенный смысл; и это осознание действует, как катализатор, на любого приехавшего сюда.

Достаточно раз побывать в Индии, чтобы испытать эту перемену в себе. Прежде всего, здесь ты пребываешь в мире и с самим собой, и со всей Вселенной. В Индии я умиротворен без гомеопатических капель и мой «калейдоскоп» постоянно радует меня своим приятным цветом. «Лекарство» всюду и ни в чем конкретно, просто во всем — в любом пустяке.

«Индия — это опыт, который укорачивает жизнь», — сказал мне Дитер Людвиг в тот день, когда я много лет тому назад приехал в Дели, чтобы окончательно там обосноваться. Потом добавил: «Но это и опыт, который придает жизни смысл».

Дитер — фотограф и мой старинный, дорогой друг — устроил тогда вечеринку, чтобы ввести меня, новичка, в круг уже обжившихся здесь коллег. По-своему он хотел предостеречь меня, но еще и поздравить с решением завершить карьеру журналиста там, где другие ее начинают. Из его «барсати», квартиры с террасой, увитой лианами, о которых он заботился и говорил нежно, как о любимых родственниках, открывался чудесный вид. Купол древней усыпальницы Моголов выделялся на фоне бирюзового неба как утешение для обездоленных, которые роились вокруг. Я знал Дитера с войны в Индокитае, и он намного раньше меня углубился в поиски смысла жизни — даже с риском ее укоротить.

Вернувшись в Дели после стерильных месяцев в Нью-Йорке, я напомнил Дитеру ту его давнюю фразу. Для меня сейчас она была справедлива, как никогда.

Теперь, чтобы мне, перенесшему химиотерапию, прооперированному и облученному, не подхватить какую-то заразу, следовало быть еще осторожнее, чем прежде, и неуклонно соблюдать старые правила поведения любого путешественника в Индии: не пить некипяченой воды; никогда не есть сырых овощей, ничего жареного или тушеного, если не знаешь, на каком масле готовили. Я стал слабым и уязвимым. Но если телу следовало быть начеку, когда речь шла о еде и питье, то моя душа расправила крылья.

Приехать в Дели после Америки было настоящей радостью, как встреча со старой любовью. Я вернулся из мира рассудочного, рационального, безупречно организованного в мир здешний, полуреальный и зыбкий, в котором единственное, в чем ты уверен, — это в том, что нельзя быть уверенным ни в чем.

В Индии действительно ни в чем нельзя быть уверенным: телефонная линия почти всегда безмолвствует (поэтому их, по возможности, стараются иметь, как минимум, две); электричество надолго отключают; факс постоянно ломается из-за перепадов напряжения, вода может отсутствовать во всем доме, но хлестать струей рядом, в общественном туалете, потому что кто-то стащил кран. Но в Индии ко всему привыкаешь, все принимаешь; проникаешься логикой, согласно которой ни в чем нет особого драматизма, ничто не имеет серьезного значения. Уже все случалось в прошлые времена и будет бесконечно повторяться и повторяться. Индия остается сама собой, и это по-своему умиротворяет. Индия заставляет чувствовать себя простым смертным; заставляет тебя понять, что ты один из многих статистов в большом, абсурдном спектакле — а мы-то, люди Запада, воображаем себя в нем режиссерами, которые решают, что будет в финале.

После роскошного здания в центре Манхэттена со швейцаром в ливрее, автоматической прачечной и дежурным мастером, готовым в любой час исправить любую поломку, я оказался в старой, обшарпанной квартирке в центре Дели, где у входа устроила себе привал одна из многочисленных городских коров, обычно мирно бродящих среди уличного движения.

Здесь, как и в Нью-Йорке, тоже были собаки, но не те ухоженные аристократы с адресом и кличкой на ошейнике, которых выгуливают владельцы в Сентрал Парке. Здесь это были стаи бродячих страшилищ. Их подкармливал мой тщедушный сосед-добряк Бхим Девварма, племянник махараджи из Кушлехара. Он вырос в огромном дворце, семья владела слонами. Теперь по утрам он при любых обстоятельствах отправлялся вместе с поваром кормить сотни собак, слоняющихся по окрестностям. Бывало, он привозил к себе на лечение раненое или умирающее животное, сбитое кем-то на дороге. Роберто Росселлини в блестяще снятом когда-то документальном фильме об Индии показал, как в деревнях мирно сосуществуют люди и животные. Это сохранилось по-прежнему даже в центре столицы постоянным напоминанием о том, что люди, животные и растения — части единого целого, различные формы общего бытия.

Даже с разницей в часовых поясах мой внутренний будильник поднял меня на рассвете, и в первое же утро я снова попал в Лоди Гарденс, один из самых прекрасных парков Дели, всего лишь в километре от моего дома. Раньше я, обливаясь потом, совершал длинные пробежки; сейчас я мог только идти шагом, но все равно это было чудесно. Ничто здесь не изменилось, пока меня не было: ястребы все так же сидели на куполах маленькой заброшенной мечети; люди занимались йогой — кто лежал на своих ковриках, кто, собравшись в круг и подняв руки к небу, заливался смехом (говорят, неплохое целительное упражнение и вообще прекрасное начало нового дня!). Сотни воронов, голубей, попугаев и белок ссорились из-за хлебных корок, которые для них оставляют прохожие на руинах надгробий. И все тот же старик, тощий, белобородый, бродил, насыпая вокруг дырочек в земле муку с сахаром из полотняного мешочка — корм для муравьев! Такое можно увидеть только в Индии.

В разных местах люди ополчаются на муравьев: огонь, ДДТ, кипяток — самые распространенные средства. А в Индии люди поступают с муравьями так, как в древности Лакшмана, один из героев «Рамаяны». Перед отправлением в путь он провел перед хижиной Зиты черту концом лука и сказал: «Никогда ее не переступай!» Сегодня индийцы очерчивают ножки кроватей и кухонных шкафов особыми мелками. Муравьи никогда не переползают за эту границу, которая называется «черта Лакшманы».

Кажется, что все в Индии взаимосвязано, обычно это обращение к мифам, легендам, среди которых индийцы чувствуют себя куда уютнее, чем в повседневности. Иногда речь идет лишь о здравом смысле. Зачем муравьев убивать? Не обязательно даже думать, что они — реинкарнация дедушки или дяди. Достаточно просто понять, что они — часть мироздания, как и мы, поэтому пусть живут. Это — тоже Индия.

Мысль, что человек выше животных и поэтому имеет право распоряжаться ими и даже умертвлять, в Индии кажется просто дикой. Природа там существует не для того, чтобы человек вытворял с ней все, что вздумается. Ничто ему не принадлежит. И если человек пользуется чем-нибудь, он должен что-нибудь дать взамен: хотя бы поблагодарить богов, которые все это создали. Да и сам человек — не что иное, как часть природы. Его существование зависит от природы, и индиец знает, что «лягушка не пьет воды из пруда, в котором живет».

Мы на Западе тоже понемногу начинаем понимать, что в наших отношениях с природой что-то не так. Иногда у нас даже возникает впечатление, что вся наша хваленая цивилизация, основанная на разуме, науке, завела нас в порочный круг, однако мы все надеемся, что те же разум и наука помогут нам из него вырваться. И продолжаем губить леса, реки, осушать озера, истреблять все живое в океанах, разводить животных, чтобы потом их убивать, — ведь это, по заверениям экономистов делается, для нашего же блага. Поверив, что «больше благосостояния» означает «больше счастья», мы изо всех сил гонимся за этим миражом, направляем всю нашу энергию на потребление, будто жизнь — это нескончаемый пир римских патрициев, которые ели, а затем изрыгали съеденное, чтобы продолжать обжираться.

Удивительно, что человек считает себя вправе так обращаться с великой природой. Мы совершенно не чувствуем себя частью единого целого. Напротив, каждый мнит себя обособленной сущностью, каждый считает себя сообразительным, сильным и, главное, свободным. Но именно эта иллюзия свободы, независимости от всего остального мира порождает одиночество и тоску. Нам важна реальность частицы окружающего, а величие всего остального не чувствуем. Мудрецы-«риши» сказали бы, что мы утратили «связь с Мирозданием», что мы стали подобны лягушке из притчи.

В одном прудике жила лягушка. Как-то раз к ней запрыгнула еще одна и закричала, что она из океана.

— А что это такое — океан? — спрашивает ее местная лягушка.

— Океан — он большой, — отвечает гостья.

— Большой? Ну какой?

— Ну очень, очень большой.

Первая лягушка чертит лапкой круг:

— Вот такой?

— Нет. Намного больше.

Лягушка чертит круг побольше.

— Такой?

— Нет. Еще больше.

Тогда лягушка прыгает вокруг своего прудика; это весь ее мир, другого она не представляет.

— Такой?

— Нет. Намного, намного больше, — говорит гостья.

— Ты все врешь! — негодующе кричит лягушка. И больше с океанской не общается.

Индийцы тоже чувствуют себя свободными. Не свободными от паутины вселенского существования, в которой все мы запутаны, а свободными в мыслях. Что касается меня, то, прожив не один год в Китае, где, казалось, до сих пор боятся пытки «тысячи надрезов» за дерзость иметь собственное суждение, я принял индийскую свободу мысли как настоящее облегчение. Для них почти всегда было так. За всю их историю никто никогда не был сожжен на костре за свои идеи. Никому никогда не мешали рассуждать о том, что он считает нужным. У индийцев никогда не было табу, они никогда не чувствовали ограничений для своих напряженных поисков знания. Это происходило потому, что испокон веков подлинным могуществом никогда не считали преходящую, недолговечную власть правителя или его воинов. Считалось, что истинной властью обладают мудрецы. Ни в одной другой культуре нет такого количества притч о мудрецах и отшельниках, к которым цари смиренно приходят в лес, чтобы отдать им почести и попросить совета. Цари могли быть богатыми и могущественными, но мудрецы «видели» (отсюда пошло само слово «риши») — прозревали вглубь, и этот дар почитался выше любого богатства, любой власти.

«Риши» — персонажи легендарные и в то же время реальные, некоторые известны по именам — интересовались не столько окружающим миром, сколько вопросами бытия. И природу бытия они познавали, исследуя себя самих — опять-таки не столько тело, сколько сознание. Именно оно, сознание, и было их исследовательской лабораторией, объектом всех опытов. Они старались понять, как сознание функционирует, каковы его свойства, а заодно — как его контролировать. Они размышляли о различных состояниях сознания в зависимости от того, бодрствует ли «я», дремлет или грезит, задаваясь вопросом, например, какая разница между тигром из джунглей или представлением о тигре, если оба они вселяют страх и заставляют колотиться сердце.

Рамакришна, знаменитый индийский мистик, считающийся современным «риши», рассказывал историю о дровосеке. Тому приснилось, что он царь; друг разбудил его, и дровосек рассердился.

— Я сидел на троне, занимался государственными делами; рядом со мной были семеро сыновей, искусных в битвах, музыке и поэзии, — и надо же было тебе все испортить!

— Но это же был всего лишь сон, — говорит ему друг.

— Ничего ты не понимаешь, — возражает дровосек. — Быть царем во сне — такая же правда, как быть дровосеком наяву.

В Китае знают похожую историю про монаха, которому приснилось, что он мотылек. Проснувшись, он уже сам не знает, кто он — монах, которому приснилось, что он мотылек, или мотылек, которому снится, что он монах.

Исследуя дух, «риши» задались вопросом, что таится за ним и на чем он держится, а затем двинулись дальше, на поиски объединяющего начала, того, на чем держится все, что придает смысл и значение жизни.

Другие народы ставили перед собой другие цели; стремились завоевать новые земли, обогатиться, бороздить моря, открывать острова и материки. Для индийцев, которые за последние два тысячелетия не вторглись ни в одну страну, не завоевали ни пяди чужой земли, целью всегда было познание. Причем не познание мира, а познание самих себя, ведь познать себя — значит познать все. Ибо, по их мнению, та Сокровенная Сущность, которая запрятана глубоко в сознании, и есть то, что остается неизменным в вечно меняющемся мире.

Поэтому-то их никогда не интересовала история. Они не писали ее и особенно над ней не задумывались. Для них эта череда событий — то же, что песок, переносимый ветром: нечто изменчивое и незначительное. Именно потому, что они считают мир, который мы называем реальным, очень похожим на сон, они никогда особенно не стремились его улучшить. Этот мир не вся реальность, следовательно, его познание может быть только частичным. Их же интересовало познание Абсолюта, что и является высшим благом. Вот над этим они могли размышлять бесконечно.

Выходит, они поэтому стали великими философами? Не в нашем смысле — за всю длиннейшую историю индийской мысли у них так и не появилось своего Аристотеля, своего Платона, Канта или Гегеля. Философия в подлинном смысле этого слова, то есть «любовь к мудрости», никогда не преследовала в Индии цели построения неких абстрактных систем ценностей; она призвана была дать опору и направление жизни.

Я припоминаю собственный опыт. Я изучал философию три года, получал отличные оценки, но понимаю, что совершенно в ней не разбирался. Это были интеллектуальные эксперименты — как физика, естествознание. Главное — сдать экзамены. Никому из опытных наставников, представляющих философию как некую череду мировоззрений, сменяющих и отрицающих друг друга, не удалось заставить меня понять, к чему все это. А вот в Индии, похоже, это знают все. Философия здесь не гимнастика для ума, не монополия интеллектуальной элиты, она не отдана на откуп академиям, школам, даже самим «философам». Философия в Индии — часть жизни, это нить Ариадны, выводящая из лабиринта невежества. Философия — религия индийцев для достижения спасения, которым для них является познание. И речь идет не о прикладном знании, при помощи которого можно манипулировать миром, овладевать им, изменять, подчинять своей воле (индийцы никогда не были особенно сильны в науке), а, как говорится в священных текстах, о «том знании, с достижением которого не надо познавать ничего больше», — познании самого себя.

Для нас, западных людей, все это странно или даже наивно. Для нас обладает смыслом и достойно уважения только знание практическое, которое может помочь найти работу или получить удовольствие. Мы больше не задаемся вопросом, кто мы такие, и смотрим на себя и на других исключительно с утилитарной точки зрения.

В начале тридцатых годов один искатель приключений, англичанин по имени Пол Брайтон, совершил долгое путешествие по Индии за индийской мудростью, которой, как он видел, угрожает натиск западного мышления. Он встречает на своем пути старого йога, который говорит ему: «Только когда западные мудрецы перестанут изобретать машины, движущиеся быстрее тех, что у вас уже есть, и начнут смотреть внутрь себя, ваша раса откроет для себя частицу подлинного счастья. Не считаете же вы, в самом деле, что ваши люди станут счастливее, если станут ездить еще быстрее?»

Прошло больше семидесяти лет. Многие индийцы способны задать нам тот же самый вопрос. А мы? Мы задавали его себе?.

По-видимому, нет, поскольку бежать все быстрее и быстрее стало нашим образом жизни. Теперь наша жизнь — постоянная гонка. Мы живем, не замечая самой жизни. Спим и не придаем значения снам — ведь нам важно лишь происходящее наяву. Нам бы только время скоротать; мы откладываем на потом то, чего бы нам действительно хотелось. Именно на этом «потом», а не на «сейчас» и сосредоточено наше внимание. В городах жизнь проходит, не оставляя человеку ни минуты на раздумья. В такой жизни нет ни секунды покоя, которая бы компенсировала непрерывную гонку. Ни у кого теперь нет времени ни на что. Даже на то, чтобы удивиться, ужаснуться, растрогаться, влюбиться, побыть наедине с собой. Тысячи причин — лишь бы не остановиться, не спросить себя, делает ли нас эта гонка счастливее. А если отговорок нет — что ж, мы прекрасно научились их выдумывать.

В детстве я знавал людей, обладавших изобилием времени. Это были пастухи из Орсиньи, деревни в тосканских Апеннинах, куда я приезжал на каникулы. Они часами лежали на лугу на вершине холма, пожевывая травинку, следя издали за стадом, мечтая, сочиняя стихи, которые они иногда вырезали на камнях у источника, или пели по воскресеньям, собравшись у оплетенной бутыли с вином. В Индии время есть у всех; часто найдется в запасе и бесхитростное размышление, которым можно поделиться с прохожим. Вот, к примеру, хозяин крохотной убогой чайной на обочине деревенской дороги. Заварив чаю, он нальет его тебе в глиняную пиалу, а потом, когда чай будет выпит, вдруг предложит эту пиалу разбить о землю и непременно обратит твое внимание на то, что пиала вновь стала частью той самой глины, из которой потом налепят много новых пиал. И прибавит, что с людьми происходит то же самое…

Древние греки, встречая индийцев на базарах Малой Азии, поражались этой их склонности к размышлениям и говорили: «Они же не торговцы, они философы!» Вот и в нынешней Индии, как и много веков тому назад, мудрец не обязательно должен быть брамином, управляющим храмом или книжником, наизусть знающим Веды; он может быть кем угодно.

Некоторые мудрецы — «святые», или «риши», — были людьми самого простого происхождения и самоучками. Нисаргадата Махарадж, пользовавшийся огромным уважением и умерший совсем недавно, сворачивал в деревянной будке сигарки «биди-биди» из листового табака. Рамакришна, великий риши XIX века, о котором писали Макс Мюллер и Ромен Роллан, родился в крестьянской семье. В такой же семье сельских тружеников век спустя родился и Рамана Махариши, человек, считавший молчание одним из самых действенных способов общения. При помощи этого своего молчания Рамана изменил жизнь тысяч и тысяч людей. И влияние его ощущается до сих пор.

Еще одним таким великим «простаком» был Кабир, один из любимейших в Индии поэтов; он тоже был «риши». Кабир жил в XVI веке в Бенаресе, был ткачом. Среди его учеников были богатые и влиятельные люди. Многие предлагали ему бросить работу и не торговать больше тканями, но Кабир отказывался: «Ткать — это мой способ молиться», — говорил он.

Когда Кабир умер, индусы и мусульмане пытались оспорить друг у друга право устроить похороны по своему обряду. Но он завещал так: «Просто накройте меня покрывалом, и все устроится само собой». Так и сделали. Когда же откинули покрывало, оказалось, что тело Кабира исчезло. На его месте лежал ворох цветов, и двум общинам ничего другого не осталось, как поделить их между собой.

У меня был в Дели свой персональный мудрец, и он тоже был «человеком базара». Мой друг, ювелир, был родом из Сундар-Нагара. В его старомодной лавке с изображениями предков и богов на стенах всегда царил полумрак, а в воздухе стоял чудесный аромат благовоний. Этот старик был единственным, с кем я мог поговорить о своем состоянии и о том, что творилось у меня в голове, не опасаясь вызвать у него жалость. Когда я рассказал ему о своей болезни, он отреагировал с поразительной деликатностью, а его история о мусульманине, которого столкнули с крыльца мечети, того, который катится по лестнице и на каждой о ступеньке поминает Аллаха, меня глубоко потрясла.

Время от времени я навещал его. Однажды утром я пришел в тот момент, когда из магазина выплывала жена одного европейского посла. Ее поджидала машина с номерным знаком 01, с водителем в ливрее, на которой красовались цвета национального флага. Я не удержался и съязвил насчет заносчивости некоторых дипломатов, которые представляют не столько свои страны, сколько самих себя.

Ювелир ничего на это не ответил. Он просто рассказал притчу о боге Индре.

Индра по поручению других богов убил гигантского дракона, который держал в своем брюхе всю воду мира. Этим Индра вернул жизнь земле и счастье людям, но сам так возгордился своим подвигом, что голова у него пошла кругом; он попросил бога искусств построить ему большой дворец, в котором подобает жить герою. Чудесный дворец был построен, но Индра был недоволен: он хотел еще больше комнат, еще больше садов. Зодчий пошел к Брахме и пожаловался ему на Инд-ру. Брахма поручил Вишну вмешаться. В обличье маленького мальчика тот явился к воротам дворца Индры и попросил, чтобы его принял сам царь. Индра сначала рассмеялся над дерзостью маленького попрошайки, но все же решил его выслушать и с высоты трона спросил, чего он хочет. Приблизившись, мальчишка рассмеялся, потому что из-за его спины вышло муравьиное войско и заполонило тронный зал.

— Что это за муравьи? — спросил Индра с дрожью в голосе.

— Эти? — переспросил мальчик. — Все они были Индрой в прошлой жизни.

Индра понял.

Понял и я, что и говорить, ювелир был истинным дипломатом. В другой раз мы заговорили о детях. У него их тоже было двое, и я спросил, что еще мы можем дать им.

— Да отдайте им все, что есть. Оно им нужнее, чем вам. В нашем возрасте следует заботиться лишь о вечном, о том, что не умирает. Все остальное прочь! Знаете историю Нанака?

Я знал, что гуру Нанак был великим сикхским святым. Но что же это за история?

— Вся жизнь гуру Нанака протекала в странствиях… — начал ювелир.

Приходит он как-то раз в одну деревню. Видит красивый дом, украшенный разноцветными флагами. В нем живет местный богач-ростовщик, который, наполнив монетами очередной ларец, на радостях поднимает новый флаг и устраивает праздник. Гуру Нанак подходит к этому дому и просит, чтобы ему дали немного поесть. Хозяин узнает в нем святого человека и велит принести путнику еды и питья.

Закончив трапезу, гуру Нанак спрашивает ростовщика, не может ли тот оказать ему услугу.

— Конечно, могу, — отвечает ростовщик, довольный, что может добрым делом улучшить свою карму. — Я сделаю все, что ты захочешь.

Гуру Нанак вынимает из кармана ржавую булавку:

— Сохрани-ка ее для меня, а вернешь, когда мы встретимся в следующей жизни.

— Обещаю, — говорит ростовщик, — и даже ничего не возьму с тебя за услугу.

Гуру Нанак снова отправляется в путь, а ростовщик идет к жене и рассказывает, что произошло.

— Что за глупец! — говорит ему она. — И как же, по-твоему, ты это выполнишь? Ведь ты, когда умрешь, не заберешь с собой даже эту булавку!

Ростовщик понимает, догоняет святого человека, падает к его ногам и просит, чтобы он позволил ему стать его учеником и сопровождать его. Ювелир добавил:

— Смерть отнимает у нас все. Если нам удастся избавиться от лишнего груза до ее прихода, мы будем чувствовать себя свободнее.

Вот оно! Стоит ли ждать последнего мгновения, чтобы избавиться от балласта — от этих вещей и эмоций, которые нас тяготят? Не лучше ли сделать это сейчас, сознательно, пока есть силы? Вот это было бы подлинное освобождение!

— Конечно, смерть придет, — сказал ювелир, — так пусть не застанет нас врасплох. Помните присказку «не на базаре, так в Самарканде»?

Мне захотелось услышать эту историю, особенно в его пересказе.

Однажды халиф посылает визиря на базар, послушать людские разговоры. Тот идет и в толпе видит худую высокую женщину в черном, которая пристально смотрит на него. В ужасе визирь бросается бежать. Прибежав в халифу, он умоляет его:

— Помоги, о повелитель! На базаре я видел Смерть, она пришла за мной. Позволь мне уехать, молю тебя. Дай мне лучшего скакуна, чтобы к вечеру добраться до Самарканда и спастись.

Халиф соглашается, визирь вскакивает в седло и исчезает в клубах пыли.

А халифа разбирает любопытство, и он сам отправляется на базар. В толпе он замечает эту черную женщину, подходит и спрашивает.

— Ты зачем напугала моего визиря?

— Напугала? Да я ему и слова не сказала, — отвечает Смерть. — Просто удивилась, когда увидела его здесь, потому что к ночи у меня с ним свидание в Самарканде.

Вот такие разговоры вели мы с ювелиром — индийским ювелиром.

А где еще, как не в Индии, встретишь такого зубного врача, как доктор Сиддхартха Мехта из Хан-Маркета? Чтобы вырвать мне зуб, он сделал легкий обезболивающий укол, взял щипцы, предупредил, что я могу услышать хруст, сосредоточился, потянул, и зуб послушно вышел. Положив щипцы на столик, доктор поднял глаза к небу.

— Спасибо, — сказал он своему богу. Потом, обращаясь ко мне, добавил:

— Знаете, он мне всегда помогает…

 

Свет в ладонях

Слово «рэйки» и два обозначающих его иероглифа я когда-то увидел на стенде Нью-Йоркского Открытого центра. Афиша приглашала желающих записываться на курс «Первый уровень рэйки», занятия проводились по выходным.

Эти знаки меня заинтересовали. На китайском они означают «вселенская энергия», но там говорилось, что на курсах речь пойдет о целительных свойствах духовной энергии. И вот это меня насторожило. Потом я прочитал, что основателем этой практики, позволяющей лечить себя и других, был некий японец, живший сто пятьдесят лет назад, и я решил сходить из любопытства. Я долго жил в Японии и отлично знал, как виртуозно дети страны Восходящего Солнца умеют присваивать чужие идеи и затем выдавать их за исконно японские. На Хоккайдо я посетил «первую в мире пирамиду» — естественно, японскую, — а также «могилу Христа» и «дом Санта-Клауса». В Нью-Йорке меня как-то не тянуло узнать, что же там некий японец проделал с китайским понятием «ци», жизненная энергия.

Но здесь, в Дели? Обучение рэйки у двух индийцев? Сочетание было слишком невероятным, чтобы я удержался. Я позвонил и записался. На занятия следовало явиться в удобной одежде из чистого хлопка или чистой шерсти; никакой туалетной воды или одеколона, чтобы не «препятствовать свободной циркуляции энергии».

Курс проходил в окрестностях Дели, неподалеку от Кутаб-Минар — очень высокого минарета из красного камня, построенного девятьсот лет назад афганскими завоевателями в качестве символа мусульманского господства. Место было чистое и приятное. Просторные комнаты выходили в красивый, залитый солнцем сад. На полу лежала огромная циновка, покрытая белыми простынями. Мы сидели на полу. «Наставники» — мужчина и женщина, лет по пятьдесят (кто знает, чем они занимались раньше — возможно, учительствовали) — сидели на низком деревянном помосте в позе лотоса, естественной и элегантной… если уметь в ней сидеть. Еще она полезна для здоровья. Я, например, приучил себя читать и писать в позе лотоса и полностью излечился от болей в спине.

Нас собралось тридцать, в большинстве женщины; каждый представился. Я назвался пенсионером и этим ограничился. Меня удивило, что слушатели, все индийцы, кроме меня, так напоминали посетителей занятий в Нью-Йоркском Открытом центре — интересные, но явно переживающие кризис; образованные, но неудовлетворенные. Каждый из них искал «чего-то другого», утешения, выхода… Здесь были женщины среднего возраста с семейными проблемами и молодые женщины — «свободные», но одинокие. Среди мужчин были радиолог, рекламный агент и фотограф.

Все это были жертвы того же самого общества потребления, которое в Америке и Европе вынуждает людей искать отдушину на курсах медитации, йоги, Таро или цигуна, которое сделало из моего нью-йоркского анестезиолога «кашмирского суфия». Они были индийцами в «новой Индии», городской и преуспевающей, той, которая уже не первый год мечтает о модернизации на западный лад, той, которая уже приобретает духовные недуги Запада.

Эта «новая Индия» — когда-то колонизованная англичанами, глубоко презиравшими все индийское, — сейчас подлаживается под господство нового империалистического гиганта — Соединенных Штатов Америки. Это Индия новой буржуазии Дели, Бомбея и Калькутты; Индия, отвернувшаяся от большинства собственного народа. Это Индия, которая перестала быть вегетарианской, которая пьет спиртное, носит джинсы, посылает детей учиться за границу и похваляется своим «западничеством». Это та Индия, которой понадобилась собственная ядерная бомба. Спору нет, это ее право, но в то же время это и отречение от традиционных поисков силы — не такой банальной, как сила оружия. Это Индия, которая отвергла Ганди.

Оба «наставника» знали, с кем говорят, и поэтому речь, с которой они выступили, чтобы познакомить нас с рэйки, с успехом можно было произнести и в Нью-Йорке. Итак, весь мир страдает от одних и тех же проблем. Человеческие отношения все больше превращаются в фикцию, люди удаляются друг от друга, становятся все более одинокими. Земля в опасности из-за нарастающего загрязнения окружающей среды, род человеческий на пороге гибели, а если и выживет, то в ближайшие двадцать лет общество изменится до неузнаваемости. Поэтому ученые и святые должны объединиться для спасения мира.

Подавляющее большинство индийцев такая речь вряд ли увлекла бы. Подобные проблемы не касались сотен миллионов людей, живущих в деревнях или вдоль Ганга, где для многих будет новостью то, что человек ходил по Луне.

— Как вы можете продолжать поклоняться солнцу и луне, будто это боги? — спросил как-то западный путешественник у старого брамина. — Солнце всего лишь пылающий газ. Что касается луны, то там уже побывали американцы и водрузили свой флаг.

— О нет, — отвечал брамин, счастливый и безмятежный в своей молельне. — Мы поклоняемся совсем другим Солнцу и Луне, которые далеко-далеко, в ином мире. А те, что вы видите, — всего лишь ученики тех светил, которых мы почитаем.

Мои товарищи по курсам рэйки принадлежали совсем другой Индии — той, которая менялась на глазах.

Когда мы с Анджелой приехали в Дели весной 1994 года, город был весь оклеен плакатами с кока-колой и словами «Я вернулась!» Это окончился семнадцатилетний запрет на ее продажу в Индии. Огромные рекламные бутылки уродовали город, но только горсточка индийцев протестовала по поводу этого «великого возвращения».

Индия решила отказаться от собственного пути и уступила соблазнам рынка. Сопротивляться глобализации невозможно без традиционных убеждений. А идеи Ганди умерли уже давно — после обретения страной независимости. И волна модернизации повернула государство к Западу.

Предпринимались попытки этому сопротивляться, но в конце концов, особенно при Радживе Ганди, сыне Индиры и внуке Неру, Индия сдалась почти полностью. За кока-колой пришли мобильные телефоны, макдоналдсы, жареные цыплята, упаковки с фастфудом, Центр ядерных исследований в Эмроне, кабельное телевидение и американские программы на местных языках. Город впитывал новое с восторгом, и вскоре явилось все остальное: больше сексуальной свободы, меньше традиционных браков (по соглашению между семьями), больше разводов, больше тревог, больше неуверенности.

Вряд ли требовалась глобализация для того, чтобы открыть стране «Камасутры» «радость секса», но Запад отделил эту «радость» от ее социальной функции — укрепления брака — и услужливо подсовывает индийцу множество оправданий для того, чтобы порвать с традицией. Индийские женские журналы заговорили о праве женщины на оргазм, на неверность, о лесбиянстве и новой моде устраивать вечеринки, где мужья под конец обмениваются женами, вынимая наудачу из вазы ключи от машин, на которых им предстоит вернуться домой.

В Индии, стране, чья философия тысячелетиями базировалась на единстве и тождестве всего сущего, теперь выпускаются журналы, в которых это представление используется для рекламы «курсов психофизического благополучия» и прочих благоглупостей.

Странные типы наезжают в Индию, чтобы знакомить местных жителей с «вековой мудростью» то народа майя, то древних египтян. Какой-то американец ведет курсы по изучению «заветов Лемурии», мифического континента, где умели якобы «распространять и развивать психические способности для связи с Божественным».

Один австралиец преподает метод Мелхиседека (Вечного Владыки Света), при помощи которого каждый может «настроить себя на пульс Вселенной и этим создать равновесие между душой и телом». Метод этот, как пишется в рекламных проспектах, применялся на земле еще во времена Атлантиды, где его передали людям дельфины и киты. Австралиец же чудесным образом его открыл и на платных, разумеется, курсах обучает «активации орбитальных голографии, меркабы, новой платины, магической тайной энергии, переориентации стихий по потребности каждого и исправлению реальности». При помощи «метода Мелхиседека» — вот она, ловушка! — женщина, страдающая раком груди, может «полностью излечиться за два дня». И больным СПИДом тоже дается надежда.

Индия, куда в былое время стремились европейцы и американцы в поисках секретов духовного исцеления, применимых для Запада, теперь импортирует с этого Запада те же самые секреты, только в новой обертке. Известно, что все чужое кажется таинственнее и привлекательнее того, что под рукой.

— Рэйки — духовное средство от многих болезней, — сказал учитель на первом занятии. — В жизни слишком много стресса, усталости, напряжения. Рэйки хочет восстановить равновесие между различными уровнями человеческого существа: физическим, ментальным, эмоциональным и духовным. Каждый из нас обладает Божественной силой, которую можно концентрировать и передавать. Рэйки — тайный способ сделать жизнь счастливой, — продолжал он. — Этому можно научиться за три дня.

Разумеется, для убедительности в «могуществе» системы рэйки полагалось иметь свою историю, своего основателя, некую нить к тайным истокам. Ведь обзавелось же Теософическое общество «учителями» с экзотическими именами, которые откуда-то с Тибета руководили его основателями. Оригинальнейшая личность Гурджиев, основавший Институт Гармоничного Развития Человека, имевший среди своих адептов таких писателей, как Кэтрин Мэнсфилд и Рене Домаль, а среди поклонников такого великого архитектора, как Фрэнк Ллойд Райт, намекал, что научился многим важным вещам во время путешествий по Средней Азии и Тибету. Ответ на все свои вопросы он нашел, по его словам, в неких тайных армянских рукописях, обнаруженных в монастыре Сармунг, между Урмией и Курдистаном.

Соответственно, и у рэйки отыскалась собственная «родословная». То, что поведала наставница нам, излагается и на сотнях модных курсов рэйки по всему миру. Существует уже «Рэйки радуги», «Рэйки Инь и Ян» и «Трансцендентальное рэйки».

Вот она, история рэйки. В 1865 году в японской семье из древнего самурайского рода рождается мальчик Микао Усуи. Закончив обучение, Усуи начинает преподавать в маленьком христианском университете. Однажды студенты просят его объяснить чудеса, сотворенные Христом, его умение исцелять больных и воскрешать мертвых. Микао Усуи не находит ответа и отправляется на его поиски. Едет в Китай, Индию, Тибет, наконец, добирается до Соединенных Штатов, где живет несколько лет и заканчивает медицинский факультет.

Вернувшись назад, Усуи уединяется на горе Курама, к северу от Киото. Он собирается провести здесь три недели в посте и медитации. Чтобы не потерять счет дням, он кладет перед собой двадцать один камень и каждый день сбрасывает по одному с горы. В последний день Усуи вдруг видит, что камень стремительно возвращается в виде сияющего сгустка энергии и бьет его по голове. Очнувшись, Усуи понимает, что ответ найден: эта сияющая Божественная сила, вселенская энергия — источник любого исцеления, всех чудес, управлять ею надлежит наложением рук. Это и есть рэйки.

Доктор Микао Усуи успешно испытывает свой метод на нищих и бездомных в Киото; затем открывает небольшую лечебницу в Токио. Во время ужасного землетрясения 1923 года Усуи своим даром исцеляет многочисленных раненых. В 1926 году он умирает, и его ученики воздвигают в его честь стелу в храме Сайходжи в окрестностях Токио.

И все бы на этом и закончилось, если бы не госпожа Хавайо Таката, гавайская японка, которая примерно в 1970 году, изучив метод Усуи, начала преподавать рэйки в Соединенных Штатах. У нее двадцать один ученик — по числу тех камней. Они распространяют рэйки по всему миру. Ученики тех учеников сами становятся учителями и обучают новых людей, которые, в свою очередь, становятся наставниками. Десятки книг по рэйки выходят на разных языках. Каждая украшена фотографией харизматичного японца средних лет, бородатого, с проседью, благосклонной улыбкой, глубоким взглядом, густыми бровями над круглыми очками. Выражение лица проникновенное и утешающее, одним словом, символ таинственной восточной мудрости.

Для начала мы должны освоить упражнения, как говорили «наставники» на курсах, учиться концентрировать наше внимание и проникать взглядом «за пределы». Одно упражнение заключалось в том, чтобы с закрытыми глазами представлять себе то, что испытал Усуи на горе Курама на двадцать первый день поста; другое — в том, чтобы смотреть на небо и пытаться увидеть «шарики энергии», плавающие в воздухе.

Меня это смешило, но мои товарищи все воспринимали всерьез. Некоторые утверждали, что видят свет, другие «видели энергию». Одна женщина — она казалась одержимой — заявила, что ее «пронизало» вспышкой света.

— Итак, вы уже составили представление о невидимом мире, — заключил «учитель».

А от незримого мира до чудес уже было рукой подать, и «учитель» рассказал нам о случае с госпожой Таката. Ее вызвали к болеющей подруге, но по приходе оказалось, что та уже полчаса как мертва. Госпожа Таката не пала духом; она сделала подруге рэйки в области сердца, и женщина, которую собирались похоронить, встала и прожила еще пять лет.

Следовало научиться пользоваться этой силой, которая, как объясняли «учителя», присутствует во Вселенной и в каждом из нас. Система проста: открытые ладони со слегка согнутыми пальцами держатся на расстоянии десяти-пятнадцати сантиметров от тела пациента.

Для практики каждый должен был «подлечить» своего соседа, а затем «целитель» и «пациент» менялись ролями. Нелегко было удерживать руки в неподвижном положении, не расслабляясь, на протяжении десяти минут в ожидании «потока энергии». Для полного «очищения» тела руки должны воздействовать по очереди на все органы, так что сеанс занимал час-два.

— Никогда не делайте рэйки над головой — там, где находится Чакра Короны. И в области пупка тоже нельзя, — объяснил «учитель». — При раке никогда, никогда не следует делать рэйки в зоне Чакры Корня-у основания позвоночника.

Я навострил уши.

— Все болезни, — продолжал наставник, — следствие дисбаланса, физического или эмоционального. Один онколог считает, что рак — следствие недостатка любви, и рекомендует для исцеления длительные объятия, как минимум, трижды в день. Состояние пациентов, которые этим воспользовались, заметно улучшилось.

Я мог бы встать, дать ему оплеуху и уйти, но вместо долгожданного «притока энергии» меня стал разбирать смех, и я изо всех сил сдерживался, чтобы всех не сконфузить. Сохранять серьезный вид стало еще труднее, когда настала моя очередь, сложив перед собой руки, подойти к учителю и настроиться на общую волну. В ходе этого ритуала учитель заставляет «внутреннюю силу», которая «прячется в каждом из нас», «зазвучать в унисон с силами Вселенной».

Я вошел в маленькую полутемную комнату, «учитель» стоял перед алтариком, над которым горел масляный светильник. Он пробормотал что-то невнятное, ударил деревянной колотушкой по бронзовой чаше, чтобы разбудить мою внутреннюю силу и настроить ее на частоту рэйки. Он, «учитель», установил эту мистическую связь, и я теперь напрямую мог воспринимать энергию Вселенной, чтобы лечить других.

Мы стояли друг напротив друга, сбежать было нельзя, и я опасался, что сейчас расхохочусь. А посмеяться было над чем! Вернувшись в аудиторию, «учитель», говоря о свойствах рэйки, сказал, что рэйки может помочь даже… компьютеру!

— Инструменты, которыми мы пользуемся, — не более чем продолжение нашего тела, — объяснил он. — И вы заметили — тут он сделал многозначительную паузу, — как наша техника порой отказывается работать, когда настроение у нас плохое и кажется, что все идет не так? Когда мы духовно не настроены на волну Вселенной, то наше тело не в порядке и все вокруг тоже не ладится.

Потом «учитель» объяснил, что рэйки может помогать растениям и животным. И добавил, будто конкретно для меня: «Растения и животные не заражены скептицизмом, и они куда более открыты духовно, чем люди».

Я взял себя в руки и в конце третьего дня получил диплом Первого Уровня. С этим дипломом мне достаточно было три недели подряд применять рэйки самому себе для очищения и затем с чистой совестью записываться на Второй Уровень, где меня бы обучили рэйки на расстоянии, то есть лечить тех, кто далеко. А еще настроили бы на более отчетливую и мощную вибрацию «вселенской силы». А там уже открывалась прямая дорога на Третий Уровень. Там бы я научился «настраивать на волну» других людей, то есть сам стал бы «наставником».

Но это не входило в мои планы.

В общем, курс этот меня раздосадовал. Мне казалось, что все это неумно и бессовестно, ведь тому, кто этому доверится, грозит серьезная опасность. Тем не менее, рэйки процветает, и только в Дели свыше двух тысяч «учителей». То, что все это зародилось в Японии, меня заинтересовало еще потому, что именно там я как-то впутался в одну престранную историю, связанную с наложением рук.

В середине восьмидесятых я путешествовал по северу Хонсю с коллегой из Токио, родовое имя которого (а происходил он из самураев) означает Великий Друг. Мы с ним приехали в городок Такаяма глухой ночью и едва лишь устроились на ночлег, как я услышал с улицы итальянскую речь. Оказалось, что ребята забрались в эти края на «праздник новой религии», о которой я ничего не знал, а они у себя в Пистойе о ней не только услышали, но даже стали приверженцами. На следующее утро вместо того, чтобы вернуться в Токио, я составил им компанию. Мы очутились в удивительном роскошном храме с крышей, напоминающей золоченые морские волны. В глубине красного зала на помосте в пронизанном синими лучами аквариуме плавали белые и красные карпы. Когда раздвинулся занавес, на фоне красивого пейзажа появилась жрица секты в белом одеянии и приветствовала делегации, прибывшие отовсюду. Вот так я открыл для себя секту Махикари.

Ее основал в тридцатые годы один японский офицер. Дух снизошел на него во Вьетнаме после падения с коня. Зов был недвусмысленным: ему надлежало основать веру, посвященную облегчению страданий и излечению болезней. Он задел нужную струну, и число приверженцев все умножалось. После его кончины дочь стала верховной жрицей, и Махикари теперь одна из самых богатых и влиятельных сект.

Число сторонников достигло нескольких десятков тысяч, и я их без труда потом узнавал, особенно в метро, где они буквально устраивали засады, чтобы остановить кого-нибудь и предложить свои услуги по исцелению.

В этом и секрет успеха Махикари: член секты получает способность исцелять других, просто приложив руку. При этом используется энергия Вселенной, поступающая с небес, а секта ее улавливает, оделяя своих членов даром целительства. И еще одно: чтобы сохранить эту «способность», члены секты должны ежемесячно платить взносы.

Рэйки работает похожим образом, разве что только оплата взимается авансом и после того, как «настроишься на волну», связь уже не оборвется.

Мне хотелось узнать о рэйки побольше. Я попросил токийского друга найти все, что можно, об Усуи и его системе. Ответ был интересным, в Японии метод рэйки был вытеснен сторонниками Махикари, а Усуи практически никому не известен. Его имя не упоминается среди имен врачей начала прошлого века, и вообще он не мог получить диплом в Чикаго, поскольку в то время там медицинского факультета еще не было. Мой друг предположил, что и сам «доктор Микао Усуи» мог не существовать на свете и вся его история до мелочей — ловкая мистификация для спроса на новую методику.

Как бы то ни было, успех был огромным. У рэйки появились пропагандисты во всем мире; некоторые «учителя» разбогатели на своих Интернет-сайтах, книгах и, прежде всего, благодаря монополии на «Божественное происхождение» — иными словами, на своих якобы прямых связях с основателем. Ведь лишь учившийся непосредственно у ученика, или «ученика ученика», или «ученика ученика ученика» самого Усуи может стать «учителем». Только прямая передача эстафеты знаний из рук в руки гарантирует его истинность и успешную «настройку на волну вселенской силы».

Я обнаружил, что существует и другая версия того, как рэйки (опять-таки через Усуи) пришло в мир — версия более авантюрная… и более американская.

По этой версии Усуи, с детства интересовавшийся буддийскими письменами, в 1899 году купил в Киото кипу старых рукописей. Среди них текст, который Усуи искал уже много лет, «Тантра Молнии, исцеляющей Тело и освещающей Дух» о передаче энергии с целью врачевания. Текст тибетского происхождения, датируемый VII веком до Рождества Христова, в свое время был привезен в Японию через Китай основателем буддистской секты Сингон.

По этим текстам Усуи осваивает рэйки и начинает применять. После большого землетрясения в Токио, чувствуя, что здоровье его пошатнулось, Усуи складывает все документы о рэйки, включая свои записи и дневники, в ларец. А незадолго до смерти, в 1926 году, он отдает этот ларец любимому ученику. А затем разворачивается настоящий приключенческий роман в духе Рокамболя. Ученик, призванный в армию во время Второй мировой войны, отдает ларец в храм, а сам в 1942 году погибает в Маниле. Храм разбомбили, а шкатулка, спасенная монахами, странствует по Японии, пока наконец ее не покупает молодой американский офицер, интересующийся буддизмом. Офицер со временем становится генералом, увозит ларец домой, и он пылится на чердаке, пока не попадается генеральскому сыну, который, заметьте, является реинкарнацией важного тибетского ламы.

Если верить текстам из ларца, история создания рэйки восходит к самому Будде-целителю, Властелину Лазури. Короче, системе рэйки, которой сейчас можно обучиться за один уик-энд, оказывается, уже не сто пятьдесят лет, а более двух с половиной тысяч. Ну как же этим не привлечь людей!

Так что же: рэйки всего лишь мистификация, от которой следует держаться подальше? Ни в коем случае; все пригодно для того, чтобы включить механизм выздоровления — будь то медитация, вера в святого, йога, молитвы и, конечно, рэйки тоже. Важно уверовать в действенность лечения. Наложение рук — многовековая практика, и, без сомнения, дружески и с теплотой прикоснуться к человеку — это утешительно, это дает умиротворение и облегчение, это «целительно». Я не знаю, насколько эта система может излечивать рак или воскрешать умерших, но она, безусловно, снимает напряжение, утешает, внушает светлые мысли. Это, я уверен, уже само, как и, допустим, смех, приносит большую пользу и укрепляет сопротивляемость.

Но дело в том, что в мировоззрениях, включая христианское, результат зависит от нравственных качеств человека, а не от самого факта наложения рук. Только человек чистый и глубоко духовный может обладать «исцеляющим прикосновением».

Система рэйки поставила с ног на голову эту истину, подменив чудодейственную способность к исцелению нехитрым «приемчиком», которому может обучиться кто угодно за пару дней и который совершенно не зависит от психических характеристик и моральных качеств врачевателя. «Дар Божий» стал доступным товаром.

Может ли метод работать при таких условиях?

Даосисты считают, что нет. «Если заблуждающийся человек пользуется верными средствами, то сами эти средства становятся непригодными». Но кто же в наше время прислушивается к древним китайцам?

В конце концов какими бы ни были способности наших «учителей», этот курс не показался мне полностью бесполезным. Полезнее провести уик-энд таким образом, чем сидеть перед телевизором или шататься по магазинам. По крайней мере, можно отрешиться от повседневности, а то и получить что-то новое.

Я, например, узнал от «наставников», что если, пережевывая порцию пищи, сделать тридцать два движения челюстями, то количество еды можно сократить на треть, а питательная ценность такой пищи будет намного выше.

Однажды я рассказал индийским друзьям о своем обучении рэйки. Признался, что разочарован: приехал в Индию, чтобы встретить сильную и уверенную в себе культуру, способную противостоять насилию глобализации, все нивелирующей и смешивающей, а теперь мне кажется, что Индия, как и остальные страны, только и делает, что гонится за западными продуктами, западными идеями и западной модой.

Хозяин дома, бородатый кинопродюсер, человек образованный, современно мыслящий, но корнями связанный с национальными традициями, не разделял моего пессимизма.

— Не волнуйся, — сказал он. — Индия, если и гонится за новизной, движется очень, очень медленно. Вот увидишь, в итоге она опоздает даже на похороны западной культуры.

По его словам, Индии предстояло переварить нынешнюю волну западного влияния точно так же, как в былые времена она уже переварила все нашествия — и британское, и мусульманское.

Тысячелетиями эта страна, как и большая часть Азии, включая Китай, руководствовалась в первую очередь духовными стремлениями, это и далее будет жить и процветать. Ничто здесь не бывает полностью забыто и похоронено; ничто здесь не сносят до основания, чтобы на этом месте построить что-то новое. Индия — Ноев ковчег, в котором спаслось даже то, что давно умерло в остальном мире. В этой стране сохранились семена самого лучшего, что когда-либо было придумано человеком. И в области медицины тоже. Индия — единственная страна, где до сих пор практикуют «унани», древнюю греческую медицину, основанную еще Гиппократом, которая пришла с Александром Македонским в IV веке до Рождества Христова.

В Индии сосуществуют самые разные медицинские системы. С западной медициной (самым поздним приобретением) уживаются аюр-веда, древняя местная медицина, гомеопатия, натуропатия, китайская и, прежде всего, тибетская медицина.

В бытность свою журналистом я завел папку под названием «Медицина», куда складывал все, что находил на эту тему в индийской прессе. С годами накопилось много разных историй. Попадались и довольно странные. Раз в год в Хайдарабад тысячи людей приезжают за рыбешками, залитыми каким-то зельем. Они считаются чудо-лекарством от астмы, а глотать их полагается живьем. Рецепт является секретом семейства Гоуд с 1845 года, когда один из предков получил его в дар от какого-то «святого», якобы прямого наследника основателя аюрведы.

Более полумиллиона пациентов пользуются этим средством, якобы помогающим в начале июня при определенном сочетании звезд. Астматиков съезжается столько, что временами рыбешек не хватает и даже правительству приходится вмешиваться, чтобы запасы не иссякли. За это «чудо» семья Гоуд денег не берет, но пожертвования поощряются.

Среди моих вырезок попадались и статьи о совершенно экстравагантных методиках. Скажем, о лечении диабета и гипертонии музыкой. Есть среди древних способов и так называемое лечение влагой, состоящее в том, что пациент выпивает натощак стакан своей мочи и так борется с различными болезнями. Среди самых высокопоставленных приверженцев этого лечения есть даже один премьер-министр.

И средств от рака в моей папке предостаточно. Например, в Калькутте некие гомеопаты обещают больным спасение. Или еще: на окраине Дели живет врач, утверждающий, что он создал вакцину против рака на основе… цианистого калия. «Три капли этой вакцины, введенные трехлетнему ребенку, — лучшая гарантия: он сможет курить, сколько захочет, и есть все, что угодно, и никогда не заболеет раком», — заявил он, собираясь запатентовать свое изобретение.

На поиски чего-нибудь такого, что смогло бы мне помочь, можно было отправиться в любом направлении, даже по множеству разных направлений. И телефоны были, и адреса. Но я решил начать с того, кто был малоизвестен, не занимался саморекламой, но о ком хорошо отзывались мои индийские друзья.

Это был молодой врач-аюрведист, живущий на другом конце Индии.

 

Травы с характером

Всякий раз, когда самолет в воздухе трясется, как в лихорадке, меня одолевает мысль, что летать — не самое естественное занятие для человека и лучше б я не отрывался от земли и ехал поездом. Индийские самолеты тем более располагают к таким выводам, поскольку трясутся и скрипят уж очень старательно. Сейчас нам предстояло сесть в Вишакхапатнаме на берегу Бенгальского залива, но тучи были такие плотные и низкие, что летчик не видел посадочной полосы. Вместо того, чтобы облететь бурю, он болтался в самой ее гуще, давая всем пассажирам хороший повод задуматься над своей судьбой. Над моим положением были основания иронизировать. Лететь неведомо куда за исцелением, в то место, которого и в путеводителе нет, чтобы с болезнями и всем прочим было покончено разом еще в воздухе…

Но обошлось. После бесчисленных кувырков, прыжков и пикирований самолет, наконец, приземлился. Нас снова встретила все та же ужасная и чудесная Индия: босые таксисты, гостиничные зазывалы, множество зевак, наблюдающих из-за неимения других зрелищ за ходом жизни. Я выбрал водителя, который вроде бы больше заслуживал доверия: он был постарше остальных и, кроме того, лишь на нем были туфли — правда, стоптанные и без задников.

Вишакхапатнам — четвертый по величине индийский порт и один из городов, участвующих в гонке за «модернизацией». Старую дорогу с кучей лавочек, харчевен и фруктовых ларьков заменила современная автострада. Преодолев горы песка и строительного мусора, я смог созвониться с доктором из какой-то диковинной будки. Он был предупрежден моими друзьями и ждал меня.

Дорога шла мимо каких-то бугров наподобие дюн. Несколько лет назад, как сказал водитель, здесь росли высокие деревья. История повторяется: леса вырубаются, почва выветривается, климат меняется, периоды великой засухи чередуются с наводнениями. Равновесие утрачено, но модернизация все наступает, устилая свой путь новыми и новыми жертвами. Эта замечательная новая автострада еще без разделительной полосы и без защитных барьеров по сторонам — не что иное, как линия фронта. Каждые несколько километров мы видели опрокинувшийся грузовик с разбросанным по асфальту грузом или месиво из столкнувшихся машин. Трудно представить себе, что кто-нибудь уцелел. «И так каждый день, — заметил водитель. — Просто бойня какая-то».

Проезжая через деревни, мы всюду наблюдали одну и ту же типичную сцену: бездельники, примостившись на корточках прямо у обочины, покуривают, переговариваются, глазеют на дорогу и беды, которые на ней случаются. На одном из перекрестков мы остановились и я увидел наконец людей, занятых работой: одни голыми руками швыряли комья земли на повозку, другие копошились вокруг ямы, а один старик пытался маленьким топориком разрубить толстенное дерево. Издали я знаками показал ему, чтобы он взял пилу. Он прекрасно понял: улыбнулся и показал жестом: «У меня нет». На прилавках вдоль дороги торговцы раскалывали кокосовые орехи и нарезали ломтиками манго.

Если глядеть на индийскую деревню западными глазами, есть от чего прийти в отчаяние. Поля никогда не возделываются по правилам. Такое впечатление, что земля и растения просто предоставлены сами себе. Основной вид деятельности — ожидание: люди ждут, что на земле что-нибудь да вырастет, что на деревьях поспеют плоды и будет чем торговать у дороги. В Индии часто задаешься вопросом, не вызвана ли повсеместная нищета убежденностью, что предпринимать что-либо бесполезно, поскольку ничто на свете не меняется и все уже когда-то кем-то было сделано, увидено, испробовано, поэтому не стоит и стараться. Мир есть «майя», иллюзия, поэтому главное — избежать возвращения в этот мир в новом воплощении. Лишь это важно, пытаться же сделать свою жизнь лучше — просто пустая трата сил.

Был сезон манго, куда ни глянь — горы манго на обочине дороги, кучи манго на повозках. Манго, одни манго. Ни кочана капусты, ни одного яблока, никаких овощей.

Водитель остановился; ему захотелось попить немного сока сахарного тростника. Ларек был облеплен тучами мух, но никого, казалось, не волновало, что они тоже попадают под ржавые зубья, дробящие тростниковые стебли. Паренек рассеянно вращал рукоятку давильни, потом вынимал из коробки куски желтоватого льда, бросал их в сооруженный из автомобильной шины черный мешок с соком и, крутанув пару раз палкой, разливал это прохладное пойло по стаканам.

Мы миновали городок, где все мужчины и дети, как один, были обриты под ноль. «Вероятно, их вши совсем замучили», — подумал я. Водитель дал объяснение получше. Просто местный храм посвящен богине, которая требует, чтобы молящийся приносил половинку кокосового ореха и был обрит наголо. И полезно, и действительно хорошее средство от вшей.

С удалением от города-порта привычнее становились картины Индии, которую я знал: тут недостроенные дома, там заброшенное жилище, дальше стены без крыши… Мелькали милые старые деревушки — бамбуковые хижины с крышами из пальмовых листьев, свисающих до самой земли, маленькие отверстия вместо дверей. Вдали силуэты старинных повозок, запряженных буйволами.

Я всегда был убежден, что если просто следовать за путеводной нитью, непременно куда-нибудь попадешь, поэтому идея отыскать «врача» там, где иностранцу вовсе делать нечего, мне нравилась. Но прибытие в Какинаду было безрадостным. Несмотря на свое странное название, это был рядовой грязный индийский городок, подобный многим. Вдобавок над ним высились две большие фабрики по производству удобрений, которые изрыгали серый вонючий дым. Незадолго до этого прошел дождь, и грунтовые дороги превратились в болото, в котором увязали повозки с манго. Рядом брели по грязи женщины, царственно величественные в цветистых сари, и бедняки в грязных «доти» или в еще более убогих синтетических рубашках и брюках западного покроя. Я в своем неизменном хлопковом одеянии — оно продается в любом «магазине Ганди» — выглядел здесь единственным индийцем.

«Доктор», невысокий худой человек лет тридцати, ждал возле дома. Меня поразили его глаза — пронзительные, горящие. Он явно был незаурядным человеком. Дом был совсем новый, «современный», из бетона, даже не побеленный. Семья вселилась сюда всего два месяца тому назад. Первым делом мне дали полистать альбом с фотографиями новоселья. По ведическому обычаю первыми в каждую комнату нового жилья должны войти взрослая корова и молодая телочка. На террасе «доктор» устроил навес из кокосовых листьев, чтобы там медитировать. Здесь, по его словам, возникали особенные, наиболее благоприятные вибрации, отражающиеся от старого странного дерева. Его ствол покрывала глянцевитая кора цвета бутылочного стекла, а листья — большие, мясистые, все в прожилках — блестели, умытые дождем.

В углу сада покачивалось на ветру еще одно дерево — очень старая кокосовая пальма с оголенными корнями; казалось, она вот-вот рухнет. «Нет, опасности нет, — заверил „доктор“, — напротив, пальма приносит большую пользу». Он взял кусок корня и со счастливой улыбкой сообщил мне, что это лучшее лекарство от «files… siles…» Я не понимал. Тогда «доктор» со всей непосредственностью ткнул мне пальцем пониже спины.

— Ах, вот оно что, от геморроя… теперь понятно!

— Yes, piles, геморрой, — повторил «доктор», отрывая еще один кусок корня. — Его надо порубить на мелкие-мелкие кусочки, растереть в ступке и прикладывать вот сюда, — объяснил «доктор», уже на себе показав, куда именно.

«Доктор» жил в бетонном доме с матерью и двумя младшими братьями. Отец умер еще молодым несколько лет тому назад. «Его внезапно стало рвать кровью; это такая реакция на химические английские препараты… особенно на аспирин, он хуже всех!» — объяснил он мне. Из уст врача такое описание болезни звучало несколько странно, но я уже понял, что «доктор» и сам со странностями. Я уже прикидывал, как бы отсюда пораньше ретироваться, не нарушая приличий.

Друзья, которые мне его рекомендовали («доктор» вылечил от лейкемии одну их родственницу), договорились с ним, что я останусь в Какинаде как минимум на неделю для очищения организма, пока он будет готовить для меня впрок свое замечательное сильнодействующее лекарство.

Так что если бы я сбежал сразу, это стало бы общим разочарованием. Я ехал в Какинаду с любопытством, возможно, даже с капелькой надежды. В самом деле, вдруг случится чудо и мне здесь помогут, но, оказавшись здесь, сразу понял, что помощи скорее ждут от меня. Это я был для них и лекарством, и долгожданным чудом — ну как же, «журналист-международник, больной раком» (именно так меня отрекомендовали), приехавший из самой Италии, чтобы его вылечили в Какинаде! Соседи уже заглядывали в окна, стайка детей следовала за нами неотступно, пока «доктор» водил меня по дому.

— Это все травы, одни только травы, — сказал он, указывая мне на два увесистых тюка в комнате под названием «лаборатория», но смахивающей на пыльную кладовку. Из-под кухонной раковины «доктор» извлек большую каменную ступу с каменным же пестом; именно в ней собирались толочь травы специально для моего лекарства. В «кабинете», другой пыльной комнате, имелась своя «библиотека»: полки с кипами старых бумаг и несколько книг.

Мать «доктора» предложила кофе, чай или воду, а сам он повел меня в гостиную, гордость семьи, и включил огромный цветной телевизор, по которому шел американский фильм о войне во Вьетнаме.

Английский «доктора» был убог. Часто мы друг друга не понимали, но выход нашелся скоро, вернее, он приехал на машине «Веспа». Его представили как дядю «доктора», хотя он был всего на пару лет старше его. Прежде этот дядя преподавал английский язык в школе; а женившись на девушке из более низкой касты, но из богатой семьи, стал страховым агентом, чтобы обеспечивать достаток в доме. Во мне он тоже увидел клиента и сразу взялся за дело, правда, мне он расписывал не страховку, а своего племянника, «доктора». Из портфеля дядя извлек письма излечившихся пациентов, заказы на лекарства из разных индийских городов. В заключение он огласил список всех болезней, которые «доктор» был в состоянии вылечить: от ожирения до астмы, от артрита до псориаза. Для борьбы с катарактой, к примеру, он выдумал примочки на базе опия и меда, которые решали проблему за три дня, без операции. Что касается диабета, то за две недели он мог свести к нулю потребность в инсулине. Еще одной специальностью «доктора» было лечение бесплодия.

— Вот письмо от первой женщины, излечившейся еще в 1989 году! После курса лечения она родила троих детей. Все лечение ей обошлось всего в три тысячи рупий. Конечно, лечение рака или лейкемии длится гораздо дольше, поэтому и стоит дороже, — сказал дядя.

Это был первый намек на деньги.

Было заметно, что мой «доктор» чувствует себя не очень уютно; рекламный напор дяди его удручал, но остановить его он тоже не мог. Дядя был в некотором роде его боссом, его опекуном, и полагалось дать ему отыграть свою роль. Тем временем дядя поведал, что семья их из рода «ортодоксальных» браминов, в наши дни, к сожалению, оттесненных на второй план браминами модернизированными, «продвинутыми», как его тесть и теща, которые подались в бизнес и разбогатели. Что касается его самого, то он с традицией порвал окончательно. Сложные и запутанные социальные отношения, навязываемые религией, дядя находил невыносимыми и нелепыми. Сейчас главное не каста, а достигнутый успех. Дядя считал себя закоренелым атеистом и презирал все прошлое.

— Ритуалы? Церемонии? Чистейший бред!

В качестве примера он рассказал, что каждый год к Празднику Змеи крестьяне из окрестностей, как в старину, насыпают холмики, на которые затем выливают целые ведра молока. Это угощение для змей. Крестьянин надеется, что потом в поле змея узнает его и не станет жалить.

— Где это видано? — возмущался он. — В деревнях змею убивают при случае. А в храме ей поклоняются как божеству, опускаются перед ней на колени, поят ее молоком. Не лучше ли было отдать молоко детям? Все эти брамины — ужасные эгоисты.

Он рассказал, что, когда умер его отец, ни один из браминов их квартала не пришел на погребальную церемонию из-за суеверия, по которому за человеком, возвращающимся с поля кремации, могут последовать духи и поселиться в доме. Отец в свое время, когда еще работал в больнице, помогал многим из них, но теперь все они думали только о себе.

«Доктор» явно чувствовал себя неловко из-за того, что дядя говорит без умолку. Только когда тот ушел и мы направились в старый центр Какинады посетить его дедушку и бабушку, он решился немного рассказать о себе.

Старый дом, где «доктор» родился, вырос и жил, был частью этого рассказа. Маленький, темный, покосившийся, он простоял в пыльном переулке более двухсот лет. Казалось, его никто и никогда не ремонтировал, даже стены не белили. Крыша прохудилась, балки прогнили, и, чтобы при дожде вода не затекала в главную комнату, где жили дедушка с бабушкой, под потолком была натянута синяя ткань, что-то наподобие тента. Повсюду царил ужасный беспорядок. Тут груда каких-то дощечек, там велосипед без колес, рядом мотоцикл. Посреди комнаты в расшатанном кресле отдыхал дедушка. Но стоило бабушке открыть для меня комнатку-молельню со статуей Ханумана, бога-обезьяны, изображениями других богов, горкой кокосовых орехов, масляными светильниками, как я почувствовал, что это — другой мир. Мир старых, набожных, ортодоксальных браминов, блюстителей вечных и неизменных ритуалов.

«Свежая вода», — сказал мне «доктор», указывая на старый колодец во дворе, из которого семья брала воду из поколения в поколение. Глаза его загорелись. «Чистая вода, сладкая-сладкая», — повторил он, зачерпнув пригоршню. В углу двора тоже росла кокосовая пальма, раза в три выше дома, с оголенными целебными корнями. Да и корни моего «доктора» тоже были здесь, в этом доме.

Он был первым из троих детей, и родные опасались, что мальчик вырастет не вполне нормальным, потому что отец женился на племяннице, дочери брата. С раннего детства наш «доктор» постоянно болел и долгое время проводил в постели. Аллергия, изнуряющая астма и постоянные бронхиты не давали ему играть с другими детьми. У него не было друзей. Больше времени, чем в школе, он проводил в больнице, где его накачивали западными лекарствами. «И еще гормонами и стероидами в огромных количествах», — добавил он.

Никому, даже брату дедушки — известному аюрведическому лекарю — не удавалось его вылечить. Так он и рос, мечтая однажды найти лекарство для самого себя. Он читал запоем, проглатывая без разбору все попадавшиеся книги. Прочитанное так врезалось в его память, что он помнил об этом годами. Ему помогли разобраться в священных текстах. С детства он собирал сведения об аюрведе, астрологии или лекарственных травах, то есть, в его понимании, обо всех аспектах медицины. Кипы старых бумаг, которые я заметил на книжных полках в новом доме, — это и была его коллекция.

Уже в пятилетнем возрасте он умел распознавать несколько видов трав, «общаться» с ними, как он говорил. Тогда же он приготовил под руководством дедушки-аюрведиста первые лечебные отвары. Травы были его игрушками, его друзьями. Они были для него, как люди, — у каждой свой нрав, свои повадки. В шестнадцать лет ему удалось подобрать восемь трав, в которых он сам нуждался. Скомбинировав их в правильно приготовленной микстуре, он избавился разом от всех болезней.

Западный врач, конечно, сказал бы, что мальчик в период полового созревания просто «перерос» свои болезни. Но «доктор» с такой страстью говорил о травах и различных их сочетаниях, что у меня не осталось сомнений в том, что рациональнейшее объяснение тут пасует. Возможно, он расстался с былыми проблемами, внушив себе, что держит в руках свою жизнь благодаря тому, что разыскал собственный путь. Так недавний больной превратился в лекаря.

После своего излечения юноша посетил разных целителей, живущих в тех краях, и у каждого чему-нибудь учился. Из каждой поездки он привозил травы. Вскоре у него появились первые пациенты и первые успехи. Однажды к нему обратился за помощью даже министр штата. Юношу доставили к нему в «пятизвездочный отель», после визита министр пошел на поправку; именно с тех пор имя «доктора» стало известным за пределами Какинады. Вот так молва, подогреваемая надеждой, дошла до самой столицы и, в конечном счете, привела меня сюда.

Тут нас настиг дядя. Вместе они проводили меня в гостиницу «люкс». Еще по дороге сюда я видел ее рекламу, там говорилось, что это «самое элегантное» заведение в городе. Страшно даже представить себе, как же выглядят остальные, менее «элегантные»! Мне, одетому на индийский манер, пришлось изрядно постараться, чтобы вообще поселиться здесь. Меня чуть не выставили, приняв за неимущего хиппи или странника, который забрел явно «не туда». Простыни были серые и мятые, так что я предпочел укрыться саронгом, который всегда вожу с собой.

Лежа на кровати и глядя в потолок из пластиковых панелей, по общему мнению, канцерогенных, я не мог удержаться от смеха. Я вообразил себе, какие лица были бы у моих нью-йоркских «ремонтников», если бы они по какому-то волшебству увидели меня здесь, в этом «люксе», в ожидании излечения их здешним «коллегой».

Меня разбудил невыносимый запах жареного лука. На кухне гостиницы стряпали завтрак «люкс». Я не смог оценить их кулинарные потуги, потому что в восемь часов я должен был явиться к «доктору» натощак для клинического и астрологического обследования. Затем предполагалось принять окончательное решение насчет способов моего лечения.

В холле гостиничные работники терли пол грязными мокрыми тряпками. Куча мусора у входа в гостиницу за ночь заметно выросла, и собаки, свиньи, козы, коровы и вороны — эти великие мусорщики и санитары Индии — уже принялись за дело.

Я решил идти пешком. Дорога была недлинная, но отвлекала от возможности психологически настроиться и проникнуться доверием к «доктору» — а ведь оно было необходимым условием эффективности лечения. Серая жижа в сточных канавах бурлила и дышала, будто жила какой-то своей зловещей жизнью. Рядом остановилась корова, безмятежно напилась этой жижи и снова пустилась в путь, опустив морду к земле, как в Индии всегда делают все животные, — видимо, для того, чтобы не пропустить ничего съедобного. Я тут же подумал о молоке, которое она даст и которое кто-нибудь выпьет. Еще о том, что средняя продолжительность жизни в Индии — примерно пятьдесят два года. Даже знаменитый врач-аюрведист, брат дедушки моего целителя, и тот умер от инфаркта в пятьдесят восемь лет. Правда, рассказывают, что свою смерть он предсказал заранее.

«Доктор» уже ждал меня, он светился от радости, глаза его, казалось, сияли ярче прежнего. Он усадил меня на табуретку, стал передо мной, заставил поднять руки и, обхватив руками мои запястья, принялся с закрытыми глазами слушать пульс. Он сказал, что слева у меня что-то не в порядке. Затем велел раздеться и лечь на циновку. Слева у меня была грыжа после операции, но он не обратил на нее внимания. Зато его заинтересовал длинный шрам через весь живот и до спины. Я объяснил ему, что у меня три разновидности рака и это шрам от операции по удалению опухоли в почке.

— Оперировали в Индии?

— Нет, в Америке, — ответил я. Он был удивлен.

— В Индии, когда нужно добраться до почки, разрез делают сзади, а не спереди, — сказал он.

Он с большим вниманием осмотрел мои ноги, колени и область печени. Взглянув на мой язык, он просиял. «Вот она, инфекция!» — вскричал он, будто сделал великое открытие. Затем он задал мне два любопытных вопроса.

— Страдали ли вы когда-нибудь геморроем?

— Да, с двадцатилетнего возраста.

— Болела ли у вас когда-нибудь спина?

— Да, часто, особенно в последнее время, перед тем, как я заболел. Он был так счастлив, будто отыскал ключ к разгадке тайны. Итак, причиной всех моих несчастий был, по его мнению, геморрой.

— Вы, западные люди, не придаете ему особого значения, но это скверная болезнь, признак, к которому нужно отнестись со всей серьезностью, — сказал он.

Манджафуоко в свое время тоже заинтересовался моим геморроем. По мнению здешнего «доктора», эта болезнь вызвала инфекцию «в середине тела», в области желудка. Оттуда «инфекция» перекинулась на почки. Внутри почки, по его словам, есть пружина. Она такая длинная, что ею можно было бы обернуть земной шар. Вот эта самая пружина у меня и испортилась. Но мне не следует беспокоиться: он может привести ее в порядок при помощи надлежащего лекарства. Но первым делом я должен посвятить целую неделю очищению желудка.

— Сейчас он у вас полон червей, и в этих условиях лекарство не окажет на вас никакого воздействия, — объявил он мне.

— Каких еще червей? В желудке? Что вы, нет там у меня никаких червей!

— А вы откуда знаете? — с вызовом спросил он.

— Ну… врачи в Нью-Йорке не раз туда заглядывали…

Он улыбнулся с таким видом, будто поймал меня на вранье, и перешел ко второй части, астрологической. При помощи лупы он долго рассматривал линии — но не на ладони, а только на больших пальцах. Потом тщательно осмотрел кожу у меня на теле на предмет наличия знаков, родинок, родимых пятен — черных или красных. Потом спросил дату и час моего рождения, долго что-то высчитывал и наконец получил число 2526. Это было столь важное для меня число, что его следовало запомнить и никогда никому не открывать.

По его словам, многочисленные созвездия благоприятствовали мне, кроме разве что влияние Марса, этой планете следует уделить большое внимание. Однако он знает травы, чье излучение способно нейтрализовать излучение Марса. Эти травы тоже войдут в состав снадобья, которое он для меня приготовит. Болезнь моя кроется, прежде всего, у меня в крови, но это ничего, с ней можно справиться.

И сколько времени для этого понадобится?

Ну, если бы я принимал травы в сочетании с металлами, он, кстати, рекомендует золото, то шести месяцев лечения было бы достаточно. Без металлов мне придется лечиться по крайней мере год.

Золото?

— Нет, не следует беспокоиться, — объяснил он. Перед тем, как дать золото мне, он обратит его в пепел прокаливанием. Хотя вообще-то речь идет всего о миллиграммах, но эта малость придаст его лекарству особую силу.

Тут дядя, который на протяжении всего визита выполнял обязанности переводчика, вытащил бумагу и ручку, чтобы сделать подсчеты. Единицей измерения для всех веществ являлся один мандал, то есть количество лекарства, необходимое для сорока одного дня приема. На шесть месяцев мне хватит четырех с половиной мандалов. Вместе с золотом все лечение, не считая очищения желудка, которое предстояло начать во второй половине дня, должно было обойтись мне в 12 000 рупий, или приблизительно в 250 евро. Для Какинады сумма немалая, но, вообще-то, в пределах разумного.

«Доктор» сказал, что на протяжении всего курса лечения мне надо будет очень внимательно следить за тем, что я ем. Кроме лука и чеснока, способных «снимать воспаление», я должен избегать всего того, что растет под землей: моркови, картофеля, свеклы. Баклажаны, огурцы и тыкву мне тоже есть не стоит. А вот различные злаки, рис, особенно выдержанный более полугода, любые салаты, капуста, фасоль, турецкий горох и всевозможные фрукты мне полезны.

Он самым настоятельным образом советовал мне принимать золото. В случае, если я последую его совету, он гарантировал мне отменное здоровье на протяжении всего срока естественной жизни. А вот без золота гарантии хватало «только на двадцать лет».

— Двадцать? Ну, по-моему, и этого уже слишком много, — сказал я, и он тут же захотел проверить мои руки. Он заставил меня сложить их, ладонь к ладони, и принялся внимательно рассматривать, насколько подушечки мизинцев и больших пальцев сочетаются между собой. Потом что-то сказал, и дядя перевел это как «излучение», но я так и не понял, что он имел в виду — излучение Марса, которое на меня плохо влияло, или облучение, полученное в Нью-Йорке, о котором он, впрочем, не знал, но мог обнаружить какие-то его последствия. Наверняка же на моем теле остался какой-то след, может, похуже «марсианского».

Мы договорились, что я начну с одного мандала и после обеда вернусь, чтобы посмотреть, как готовят лекарства, и принять первую порцию травяного настоя для очистки желудка. Я решил подыграть ему хотя бы из любопытства, раз уж не удалось найти лекарство, которое искал. Мне хотелось воспользоваться случаем и заглянуть в мир, который при других обстоятельствах я бы никогда не увидел. Я больше не считал, что теряю время, и все вокруг теперь казалось мне куда красивее и интереснее.

В гостиницу я вернулся, основательно проголодавшись, но ресторан с задернутыми занавесками, закрытыми окнами и липкими столами с объедками сразу отбил у меня аппетит. Следуя старому правилу каждого путешественника, который во избежание неприятностей старается питаться только крутыми яйцами и бананами (предварительно обломав оба кончика), я спросил, нельзя ли мне съесть что-нибудь в этом роде. Яйца? На меня посмотрели так, будто я попросил изжарить официанта. Это же вегетарианский ресторан, напомнили мне. А яйца — это «жизнь». Правда, если я так уж настаиваю, то могу съесть эти яйца… но только у себя в номере.

Во второй половине дня в доме «доктора» царило оживление. Один пациент, лечившийся от диабета, которому поручили собрать кое-какие травы для моего снадобья, вернулся с мешком и тут же вывалил содержимое на пыльный пол. А перед этим приехала с матерью толстая девица четырнадцати лет. Ее лечат от ожирения и тяжелой формы псориаза.

— Теперь, — сказала мать, — еще и вши одолели!

Как и другим приезжим, им предстояло заночевать у «доктора», и, чтобы отработать ночлег, они принялись толочь коренья и травы в каменной ступе.

Работали они, усевшись на землю, на неметеном дворе. Если травы и коренья вылетали из ступы и падали на землю, их подбирали и снова кидали внутрь, вместе с пылью. Я увидел, как мать, запустив руку в жидкие волосы дочери, вырвала волосок с вошью, раздавила ее ногтем, размазала по земле, а потом снова принялась за работу, погрузив руки в мое лекарство. Ближе к вечеру зеленоватое тесто уже было поделено на маленькие порции, которые скатали в шарики, чтобы высушить на солнце.

Только два человека не принимали участие в бурной деятельности, кипевшей в «лаборатории», — это были младшие братья «доктора». Сначала они смотрели по телевизору шумный фильм, потом взялись за электронную игру. Один из них только что вернулся из Хайдарабада, где участвовал в конкурсе на замещение вакантной должности в банке. Если его не возьмут сейчас, он будет пробовать снова и снова, но добьется своего. Он хочет любой ценой стать «белым воротничком», то есть клерком, так он заявил.

Когда я уже собирался вернуться в гостиницу, явился сияющий «доктор» со стаканом, полным какой-то зеленой бурды, которую он лично приготовил и хотел, чтобы я выпил ее здесь, прямо при всех. Это было лекарство от глистов. К счастью, у меня была бутылка воды. Я ее вылил, налил бурду в бутылку и пообещал выпить перед сном.

Дядя все понял.

— Никогда не стоит смотреть, как готовят лекарства, — с упреком сказал он.

Я спросил «доктора» о составе моего настоя от рака. Оказалось, что в него входят двадцать девять растительных компонентов. С помощью двух словарей «доктор» принялся их перечислять, но остановился, явно встревоженный. А для чего мне формула? Не собираюсь ли я передать ее «ученым людям», как он их называл? Я поклялся, что у меня и в мыслях ничего подобного не было, но окончательно его успокоить мне так и не удалось. Вместо того, чтобы продолжить рассказ о составных частях лекарства, он поменял тему и зачем-то сообщил мне, что для приготовления «мандала» на сорок один день приема требуется двенадцать килограммов травы и кореньев — и все для того, чтобы в итоге получить каких-то пятьдесят граммов пилюль.

Провожая меня, «доктор» попросил меня правильно понять его уклончивость. Он вовсе не собирается держать в секрете свою противораковую формулу, более того, у него даже есть план, и он рассчитывает на мою помощь. Он хочет предоставить эту формулу в распоряжение Всемирной организации здравоохранения, чтобы ею могли пользоваться все. Я только должен написать генеральному директору, рассказать ему о своем посещении и попытаться получить средства, на которые он, «доктор», смог бы продолжить свои исследования. Причем это только его план, поэтому не стоит говорить о нем при дяде.

В гостинице, разглядывая бутылку с ядовито-зеленой жидкостью, я подумал, что, наверное, смог бы сделать над собой усилие и выпить это. Ну, по крайней мере, попробовать хоть разочек! Мне казалось, что если я этого не сделаю, я предам убеждения «доктора», его искренний энтузиазм. А если выпью?… Тогда мне придется пойти против собственного инстинкта. В общем, жидкость эта с бульканьем исчезла в раковине. Даже если это действительно было сильнодействующее средство, мне оно вряд ли бы помогло, потому что я в него не верил. Конечно, на следующее утро я соврал «доктору», что принял лекарство.

Я остался в Какинаде еще на несколько дней — пилюли должны были высохнуть. Я воспользовался этим временем, чтобы посетить несколько старинных храмов, посмотреть, что осталось от порта, где два века тому назад обосновались французские колониалисты, пытаясь составить конкуренцию англичанам, и для того, чтобы еще разок-другой поговорить — теперь уже с глазу на глаз — с моим «доктором».

Это был необычный человек, и его искренность обезоруживала. Он рассказал мне, что недавно стал соблюдать «брахмачарья» и дал обет безбрачия. Он чувствовал, что должен без остатка посвятить свою жизнь медицине. «Доктор» был убежден, что в древних священных книгах заключено толкование всех явлений во Вселенной, надо только уметь прочитать их сердцем.

Его видение мира представляло собой причудливую смесь науки, астрологии, религии и философии. Такие вещи шокируют западное сознание, привыкшее отделять не только науку от всего прочего, но и одну науку от другой. А вот для индийца это совершенно нормальный подход. С его точки зрения все взаимозависимо, все — часть единого и неделимого целого, человек состоит не только из тела, но еще из сознания и души, поэтому нельзя лечить только одну его составляющую, тем более самую грубую — тело.

В индийском мировоззрении физика и метафизика не противопоставляются друг другу — они единое целое. Астрология, как наиболее древняя из всех наук, остается частью медицинской науки. Религия и философия, диктуя правила повседневной жизни, также не могут оставаться в стороне от диагностики и лечения болезни.

Мой «доктор» не отходил от этой традиции. Он говорил о различных «нравах» трав, об излучении планет, о «пружине» в почке, о целебном воздействии звуков и о боге со свиной головой, к которому следует обращаться за помощью для очищения своего тела («Потому что свинья поедает все нечистое, что выходит из человека», — сказал он). Потом добавил: «Чистота, и внешняя, и внутренняя, очень важна для здоровья. Но еще важнее, чтобы душа была чистой, а сознание спокойным».

Для нас, современных людей Запада, все это странно и с трудом приемлемо, но индийцы полагают, что здоровье тела не самоцель, а средство обрести душевное здоровье. С точки зрения индийцев, жизнь дается не для того, чтобы просто ее прожить, а для того, чтобы ее понять. Иными словами, живем мы не для того, чтобы жить, а для того, чтобы открыть для себя смысл жизни. Но не только здоровье тела благоприятствует этому, болезнь тоже может помочь духовному росту. Мы, западные люди, не можем с этой позиции предаваться научным рассуждениям, но такова точка зрения аюрведы.

«Ayuh» на санскрите означает время между рождением и смертью, «veda» означает «познание». Таким образом, «аюрведа» — это «наука жизни», то, что нужно знать о питании, дыхании, обмене веществ, а также о лекарствах, необходимых для того, чтобы сохранять физическое тело здоровым. Вернее — в состоянии гармонии со Вселенной, чтобы наши другие «тела» — ментальное и духовное — могли лучше развивать свои возможности. В чем же конечная цель? Нет, не в том, что мы называем здоровьем, а в освобождении от цикла жизни и смерти.

Что касается понятий «здоровье» и «здороваться», то мой «доктор» сказал, что индийский обычай складывать руки перед грудью означает также пожелание другому физического благополучия, потому что при этом жесте соединяются точки передачи энергии. А здороваясь с особо образованным или почтенным человеком, касаются его ног, чтобы зарядиться энергией. Он же, делясь своей энергией, проявляет щедрость.

— Ступни — основа тела, — сказал «доктор», — поэтому в них вся сила. Чем значительнее личность, чьих ног коснешься, тем больше энергии получишь.

Я слушал, как он воодушевленно описывает связь между священными звуками и здоровьем человека, между растениями и планетами. Эти параллели, с нашей точки зрения нелепые и неразумные, меня завораживали. Я чувствовал, что на свой манер у «доктора» из Какинады было более широкое и сложное представление о человеке, чем у моих знающих и умелых «ремонтников» из Нью-Йорка. «Доктор» видел в человеческом существовании некую магию, для него было очевидно, что тело — нечто большее, чем машина, и болезнь — вовсе не механическая поломка. Его подход к моему раку учитывал даже влияние планет!

Мне нравилось, как он описывает травы, другие растения, животных, будто у них есть душа и характер. Но, главное, в глубине души мне нравился он сам: чистый человек, оказавшийся между наковальней традиции и молотом современности, между стремлением понять тайну жизни и принципом нашего времени — обращать все в бизнес. Без друзей, без поддержки, разрываясь между старичками-браминами, «набожными и ортодоксальными», и «продвинутым» дядей-атеистом, тоже брамином, он чувствовал себя одиноким и непонятым и увидел во мне, который слушал его и делал заметки, связь с внешним миром.

Когда мне пришло время уезжать, он торжественно вручил лекарства. На какую-то долю секунды я даже сам поверил, что буду их принимать. Возможно, из сочувствия, просто потому что он мне был симпатичен. Но эти пластмассовые баночки, явно где-то подобранные, наполненные бурыми шариками, впоследствии куда-то затерялись.

Я до сих пор вспоминаю своего «доктора» с пылающими глазами. Как ему живется там, в этой захолустном городке в тени двух фабрик по производству удобрений? А вспомнив, ощущаю укоры совести. Я ведь так ничего и не сделал, чтобы помочь ему. Даже письма во Всемирную организацию здравоохранения и то не написал!

 

Пришедший тем же путем

Путешествия… Главная радость в моей жизни. Мальчишеская мечта превратилась в ремесло, в образ жизни. Вечно одно и то же, хотя и всякий раз по-новому: собираешь чемоданы, уезжаешь, потом пишешь о том, что видел. Но в чем же смысл всех этих скитаний? Честно говоря, я никогда над этим не задумывался.

Сейчас, когда я сидел на террасе отеля в Бенаресе и глядел на вечное течение священного Ганга (и на другой, столь же непостижимый, древний и вечно обновляющийся человеческий поток), этот смысл был для меня ясен. Причина, заставлявшая меня постоянно перемещаться в пространстве, постоянно скитаться в поисках чего-то, была проста: у меня не было ничего внутри. Я был пуст, пуст как губка, готовая впитать все, что угодно. Если бы я не путешествовал столько, мне нечего было бы сказать, нечего поведать людям, не о чем было бы размышлять.

Путешествия возбуждали меня, тонизировали, давали пищу для раздумий, заставляли жить. Приезд в новую страну, в дальние края всегда оборачивался влюбленностью; чувства переполняли меня. Я помню все, будто это было вчера: вот я впервые пересекаю границу — мне было тогда пятнадцать, и я отправился в Швейцарию подзаработать в кафе мойщиком посуды. Вот несколько лет спустя я в одиночку еду на машине через всю Южную Африку; а вот мой первый день в Сайгоне, вид на Ангкор-Ват, приезд в Самарканд, в Кашгар, путешествие верхом по Ло-Мантангу, столице королевства Мустанг. И каждый раз ощущение открытия.

А теперь? В чем-чем, а в этом смысле химио- и радиотерапия не изменили меня. Более того, они подталкивали взяться за старое. Раньше я ездил по свету в поисках приключений и идей; теперь я искал целителя, траву, магическую формулу, чудо, средство от моей болезни. Но делал я это прежним способом — во внешнем мире, шатаясь по белу свету. «Это свойственно человеку, — говорил я себе. — Человек всегда ждал, что где-то далеко — в другом месте или в другом времени — есть ключ ко всем тайнам. Дело только в том, чтобы отыскать его, возможно, он скрыт в пещере или в саркофаге фараона, захоронен под песками пустыни или среди руин Атлантиды в бездонной глубине океана».

И время от времени кто-то, рискуя всем, пускается на поиски. И в каждой культуре есть миф о страннике божественного происхождения, пропавшем без вести и возвращающемся домой после долгих скитаний. Как Гильгамеш, шумерский бог, который непрерывно путешествует, чтобы не умереть; или Улисс, вознамерившийся зайти за Геркулесовы столпы — последний рубеж известного тогда мира.

Путешествие всегда рассматривалось как средство для духовного роста, считалось, будто перемещение тела облагораживает душу. В Индии говорят, что «садху», блаженные нищие, должны быть подобны воде в постоянном движении, чтобы не «застояться».

Наверное, и я бы в свое время «застоялся», если бы не двигался.

Но теперь? Еще в Какинаде я задавал себе вопрос, не может ли случиться так, что, продолжая путешествовать, я с каждым разом буду открывать все меньше. Время от времени у меня даже возникало впечатление, что прежняя радость странствий потеряла свою былую звонкость; теперь она звучала глухо, как разбитая, но склеенная китайская ваза. Да и куда мне ехать? Вернуться ли назад, в мою прежнюю жизнь, как советует «регрессивная терапия» доктора Брайана Вейсса? По его мнению, такая болезнь, как у меня, уходит своими корнями в травму, полученную несколько веков тому назад. А не предпринять ли «астральное путешествие», вроде тех, что мы совершали с Никой по Флоренции? Вот о чем я прочитал в одной из книг «нью-эйдж». Через бразильских целителей можно попасть в находящуюся вне пространства «Астральную больницу» и там совместными усилиями великих врачевателей всех направлений и всех времен получить «персонализированное лечение на основе красок, запахов, звуков и лазерных лучей».

Может быть, я просто устал, но мысль о том, что пора бы остановиться, больше уже не отпугивала. Я отдыхал в отеле «Гангз Вью» после очередного, неизвестно какого по счету путешествия и доверился заботливому хозяину, который, начав свой день в маленькой молельне в честь бога Ханумана, Властелина Обезьян, остальное время уделял постояльцам, развлекая их ученой беседой, угощая нехитрой, но здоровой вегетарианской пищей, а также советами и вечерней игрой на ситаре.

Мне это было нужно. На этот раз я приехал из штата Бихар, одного из самых красивых, но при этом грязного и ужасающего. Земля, на которой когда-то процветали богатые республики и великие империи, управляемые мудрецами, сейчас превратилась в одно из беднейших мест в стране, где царит бандитизм и насилие. Но Бихар был колыбелью буддизма, потому я туда и поехал.

Я посетил Раджгир, где на холме Стервятников сохранились пещеры; там Будда и Ананда уединялись для медитаций. Я побывал на развалинах Наланды — прославленного буддистского университета, святилища духовной жизни целой эпохи; отсюда в период между IV и XIII веками от Рождества Христова вышли самые великие философские умы Азии. Позже мусульмане стерли Наланду с лица земли, истребили десять тысяч преподавателей и студентов и вынудили буддизм искать убежища за Гималаями — в Тибете и Китае, а потом и в Японии.

Затем я побывал в Бодхгайе, где под дожившим до наших дней деревом Будда достиг просветления. Оттуда я направился в Бенарес. Водитель дожидался рассвета — боялся разбойников, которые, по его словам, в темноте останавливают и грабят машины.

Я хотел своими глазами повидать святыни буддизма, чтобы почувствовать их «spiritus loci». Чтобы увидеть своими глазами тот клочок равнины меж семи холмов, где 2 500 лет тому назад родилась легенда, изменившая ход истории человечества, подобно сказаниям о Моисее, Иисусе и Магомете.

Шаг за шагом я хотел пройти путем Будды, потому что его история — тоже история странствия. Этот путь начался от самого материального в личности, его тела, и пришел к абсолютной духовности нирваны. И этот миф — видимо, благодаря созвучию с какими-то нашими безотчетными чувствами — и по сей день не теряет своей силы.

Сиддхартха Гаутама был принцем. Он был молод, богат и счастлив. У него была прекрасная жена, которая подарила ему сына. Отец принца происходил из рода Шакьев и был владыкой маленького царства. Гаутаме предстояло унаследовать его трон, и он жил, не ведая забот и огорчений. Но однажды, впервые покинув дворец, принц встречает сперва больного, затем старика и, наконец, покойника и понимает, что человеческое тело — и его собственное тоже — источник не только радости, но и боли.

С тех пор эта мысль не оставляла его. Она побудила его покинуть жену, сына и царство, полностью изменить свою жизнь и пуститься на поиски пути к избавлению от страданий — не только для себя самого, но и для всего человечества. Вначале он полагал, что виной всему тело, и попытался отрешиться от него, не прислушиваясь к его потребностям в еде, воде, одежде. Шесть лет кряду он жил в лесу как отшельник, съедая лишь по зернышку риса или кунжута в день. Но, превратившись в живой скелет (таким изможденным изображали Гаутаму создатели самых прекрасных, хватающих за душу статуй из Гандхары), едва держась на ногах и чувствуя, что сознание его вот-вот покинет, он понимает, что не заботиться о теле означает не заботиться о духе и что немощь мешает ему медитировать. Тогда он решает вернуть себе здоровье. Кормясь подаянием, в молчании продолжил он свои поиски. Однажды, присев под деревом — тем самым, которое стало «деревом просветления», — он твердо решил не вставать, пока не найдет ответа. Искушений у него было множество, ибо дьявол был силен и коварен, но ему удалось устоять перед всеми, включая самое последнее — когда ему явились три прекраснейших танцовщицы, которые пытались соблазнить его.

На рассвете он победил. «Теперь я знаю все, что следует знать, у меня есть все, что следует иметь. Мне ничего больше не нужно», — сказал он. Коснувшись пальцами земли, он призвал ее в свидетели своего «Просветления».

Семь недель подряд принц, ставший теперь Буддой, «Просветленным», или «Пробудившимся», сидел под деревом, которому стольким был обязан, потом отправился на окраину Бенареса и там впервые, в присутствии пятерых учеников, привел в действие колесо Закона. Он начал наставлять людей, объяснять им, что между слепой гонкой за телесными наслаждениями и аскетическим отказом от собственного тела и всего остального есть некий Срединный Путь, который ведет к отрешенности от страстей, к внутреннему покою, а следовательно, и к избавлению от страданий. Это путь дхармы — путь правильного взгляда, правильной речи, правильного действия, правильного старания, правильной жизни, правильного стремления, правильного внимания и правильной концентрации.

Каким именно стало для Будды Просветление, осталось тайной. Он никогда не говорил об этом с определенностью. Слова не всегда способствуют пониманию. Каждый должен пройти через этот опыт самостоятельно. Он указал Путь, а другим предстояло его пройти.

Во всех историях из жизни Будды он предстает как человек здравомыслящий, противник догм и слепой веры. Когда один неустанно вопрошающий ученик выпытывал у наставника, есть ли душа до рождения, Будда рассказал притчу о воине, пронзенном стрелами. Друзья спешат поскорей отнести его к лекарю, чтобы тот вытащил стрелы и спас раненого, но воин противится. Он предпочитает узнать, кто и почему в него стрелял. Этим Будда хочет растолковать ученику, что его вопрос неважен. Потому что при любом ответе главное другое — понять смысл рождения, старения, смерти и страданий. Будде не нравилась определенность. Он знал, что часто в определенности таится западня, как, впрочем, и вообще в словах. Однажды ученики спросили его, будет ли он пребывать с ними после смерти. Вот что он им ответил: «Если я скажу „да“, это будет неверно, если скажу „нет“ — тоже неверно, только по-другому. После смерти Татхагата станет безбрежным, как океан».

Он сам называл себя «Татхагата» и хотел, чтобы так его называли другие. Это означает «Пришедший тем же путем». Этим он хотел подчеркнуть, что он не исключение, не первый и не последний Просветленный, что он не бог, а просто человек, такой же, как и другие, и что к просветлению могут прийти все, кто следуют за ним по Пути.

Умер он в восемьдесят лет, отравившись едой, которой его с искренней любовью и благоговением угостил один неприкасаемый. По одной версии, это были грибы, по другой — свинина. Последние его слова, обращенные к ученикам, были такими: «Все сущее приходит в упадок и истлевает, посему усердно трудитесь для достижения спасения».

На протяжении последующих веков учение Просветленного распространилось по всей Индии. Многие монархи обратились в новую веру вместе со своими подданными; обратился и великий император Ашока, который донес учение о дхарме до самого острова Цейлон, откуда оно потом добралось до Юго-Восточной Азии.

Буддизм со своим отрицанием ритуалов, неприятием каст и введением понятия сострадания, чуждого индуизму, стал в Индии настоящей революцией — наверное, единственной, которую страна знала за всю свою долгую историю. Духовная по природе своей, это была революция против религиозной власти, а значит, и против политической власти браминов, высшей касты в индийской иерархии. Реакция браминов была неспешной, и только к VIII веку от Рождества Христова благодаря Шанкарачарья, великому толкователю Вед, жившему тоже в Бенаресе, им удалось ослабить влияние буддизма на низшие касты. А мусульмане доделали все остальное. К концу XIII века учение Просветленного практически умерло в стране, где оно родилось. Так обстоят дела и сегодня.

Будда стал частью огромного индуистского пантеона, буддизм официально пользуется уважением, буддистские представления, имеющие индуистские корни, — например, о дхарме — укоренились в сознании людей. Но индийцы практически забыли о том, что Сиддхартха Гаутама был одним из них, и я, подшучивая, спрашивал у многочисленных торговцев сувенирами в Бодхгайя, почему у их статуэток Будды миндалевидные глаза.

Будда стал теперь китайским, японским, тибетским, индокитайским, таиландским, монгольским, но он больше не индийский. Особенно в Индии. С террасы я каждое утро смотрел, как восходит солнце из-за Ганга. На берегу толпились верующие; они наклонялись, зачерпывали воду ладонями, поднимали руки к небу, поднося первым лучам солнца капли, которые, поблескивая, падали вниз.

Престранное зрелище: на этом берегу у подножия лестниц, храмов, домов, дворцов толпятся тысячи людей, обращенных лицами к реке, слышатся молитвы, пение, звон колокольчиков; на другом берегу — никого, только пелена таинственной дымки стелется по совершенно пустой земле. Полное и пустое, свет и тень, звук и тишина: еще одна великая метафора двух противоположностей, которые образуют Единое Целое, метафора Истины, которая состоит в гармонии контрастов. Потому что Бенарес — место священное только с западной стороны. Лишь тому, кто умирает на западном берегу Ганга, где людно, шумно и солнечно, где днем и ночью горят жадные огни погребальных костров, суждено избежать следующего воплощения. На другом же берегу никогда ничего не происходит. Там ничего нет и ничто не меняется, и смерть там не приносит избавления.

Так было всегда, сколько помнят люди. Бенарес — древнейший из существующих городов, и вот уже четыре тысячелетия миллионы и миллионы индийцев приходят сюда умирать в уверенности, что отсюда нет возврата в этот мир. Потому что западный берег Ганга — единственное место на земле, где боги это обещают. И священный город Бенарес, город смерти — вне мира, он в иной реальности, живет в другом измерении.

Я пытался понять происходящее. Для нас, западных людей, трудно отождествить святость с убожеством, грязью, гниением. Но для индийской цивилизации, напоминал я себе, жизненный идеал — это жизнь нищего. Меня захватывал этот священный восторг смерти, в котором не было места для скорби.

Иногда благодаря мелочи сознаешь величие целого. Однажды утром я рассеянно следил за женщиной, она заботливо обрызгивала водой и поправляла красивую гирлянду из оранжевых цветов на шее каменной богини прямо под моей террасой. Подошла черная коза, отщипнула от украшения и примерилась снова, но тут ее отпихнула корова и в одно мгновение сожрала всю эту красоту, которую женщина с молитвами принесла в подарок богине. Впрочем, никто этим не возмутился, и вскоре женщина, коза и корова удалились. Каждая из них сыграла свою роль в мистерии, в которой участвуют миллиарды людей и животных, видимых и невидимых существ в видимых и невидимых мирах, в вечном потоке времени.

Несколько лет тому назад Анджела, выйдя на эту террасу, сказала: «Мир видится отсюда таким, каким, наверное, его видит Бог… и понятно, что он не может заниматься всем, что здесь происходит».

Возможно, часть беспокойства нас, западных людей, связана с тем, что мы хотим вмешиваться во все, что происходит в мире, а зачастую и все изменить. Возможно, великая мудрость заключена в восточной философии, согласно которой все, что вне нас, — неизменно, а мы можем надеяться изменить лишь собственную сущность?

Просветленный полагал, что изменение самого себя должно быть результатом длительного усилия, «прилежного труда». Спасения не обретешь просто тем, что умрешь в Бенаресе, считал Будда.

Если выйти из отеля «Гангз Вью» и направиться на север, мимо лестниц, ведущих к реке, можно увидеть две площадки для кремации. Работа там никогда не прекращается; тела умерших сжигают под открытым небом, на глазах у всех. Я часами наблюдал за нескончаемыми передвижениями людей, мертвых и живых, за хлопочущими у погребальных костров родственниками. Меня удивляло, что никто и никогда здесь не плакал. Смерть в этих краях — непреложный факт, против которого, казалось, никто не протестовал. А вот нам, западным людям, порой так тяжело смириться с ней! Для нас смерть всегда поражение, против чего мы должны бороться всеми способами, до последнего, и даже надеясь на чудо, вопреки законам природы.

Когда-то одна женщина явилась к Будде, неся на руках своего только что умершего сына, и попросила Просветленного о чуде — вернуть жизнь ее мальчику. Будда сказал, что выполнит ее просьбу, но при условии, что она принесет горсть риса из дома, который никогда не посещала смерть. Женщина кинулась на поиски, стучалась во все двери, обошла не одну деревню, но ответ был один — всюду кто-нибудь да умер. Женщина вернулась к Будде, смирившись со своей участью. Она все поняла.

А тело? Глядя, как обращается в дым человеческая плоть, я думал о том, до какой степени мы отождествляем себя с нашими телами, насколько для нас невозможно отрешиться от них. Даже наши надежды на бессмертие и воскресение связаны с телом. Нам не удается, как индусам или Просветленному, видеть в теле лишь орудие, о котором не стоит жалеть, когда оно отслужит свое.

На улицах Бенареса постоянно можно встретить процессии, направляющиеся к месту кремации. Тело покойного, завернутое в простыню, с лицом, открытым солнечным лучам, лежит на бамбуковых носилках, которые несут на плечах четверо мужчин. В процессии нет ничего похоронно-мрачного, размеренного, тягучего. Нет, она движется вперед маршевым шагом, почти бегом, без особого почтения к покойному, который на своих шатких носилках раскачивается и трясет головой. Никакой траурной музыки; время от времени кто-то выкрикивает: «Рам нама сатья хей», что означает «Только имя Рамы есть правда». «Сатья хей, сатья хей», — отзывается хор голосов («Правда, правда»). Процессия быстро движется вперед к костру. Там первенец покойного разжигает огонь, следит, как языки пламени пожирают дрова и плоть, а потом выливает на пепел святую воду Ганга. Затем, не оборачиваясь, идет совершить очищающее омовение и возвращается в круговорот жизни.

Предают огню не отца, а его тело, уже ненужную материю, не имеющую никакой ценности, от которой необходимо избавиться.

Для нас, западных людей, естественно видеть в мертвом теле близкого человека и скорбеть о нем. При мыслях о собственном теле отождествление еще полнее. Поэтому этот уход в дыму нас пугает. И нас не утешают слова моего любимого Руми, который пишет:

Однажды в книге о Бенаресе среди многочисленных прекрасных историй об этом городе, существующем как бы вне остального мира, я нашел строки из «Брахманы», одного из древних священных индийских текстов. В них Индра, бог — покровитель путников, побуждает юношу по имени Рохита отправиться в странствие:

Индра достучался и до моего сердца. Через несколько дней я вернулся в Дели и оттуда двинулся дальше. Я не был готов остановиться. Мои ноги еще надеялись стать… цветами.

 

Сила молитвы

Вокзал на севере старого Дели — это одно из мест, где западному путешественнику легко запаниковать и главным желанием будет немедленное бегство. Приехав сюда прямо из роскошного, благоухающего отеля, где иностранцев обслуживают стюарды, одетые махараджами, любой представит, будто он в другой эпохе или на другой планете, ощутит, что попал в ад или, в лучшем случае, смотрит спектакль на тему «Мрачное Средневековье».

Нигде больше в мире не увидишь такого — бесконечный людской поток, нищая, пестрая толпа, текущая по виадукам. Люди, вповалку спящие под навесами, полицейские с бамбуковыми тростями наготове, крестьяне-сикхи в синих балахонах со сверкающими саблями на боку, блаженные аскеты в шафранных одеяниях, носильщики в красных накидках с чемоданами на головах. Окрестные переулки завалены мусором, кишащим крысами. Там промышляют сборщики пластиковой тары и стайками снуют мальчишки, которые кормятся объедками и воровством и для которых вокзал — родной дом. Громыхающие поезда за ночь доставят вас к подножию Гималаев или в пустыню Раджастхан, к берегам Ганга или на равнины Центральной Индии. Время от времени случаются крушения, уносящие жизни десятков людей. Несколько часов об этой новости все гудят, а потом все начинается снова.

Мой поезд шел на север и в шесть утра прибывал на станцию Пантакот, которая ближе всех к Дхарамсале, где живет Далай-лама. Туда стремится и западная молодежь, как девушка-англичанка, моя соседка по купе.

— Почему ты едешь в Дхарамсалу?

— Я — как все. Еду туда, потому что несчастлива, — ответила она.

А я ехал в поисках лекарства от своей болезни. Хотя цели наши были разные, нас вела в Дхарамсалу одна и та же сила, сила мифа о Тибете как убежище, средоточии покоя, хранилище тайн и чудесного могущества.

Порожден древний миф неприступностью Тибета, укрытого за стеной Гималаев. Там царила теократия во главе с Далай-ламой. Доступ иностранцам был закрыт, но если кто-то с риском для жизни туда проникал, то возвращался с поразительными рассказами о несметных богатствах, монахах с невероятными магическими способностями, которые могут, к примеру, передвигаться со скоростью ветра или выживать без одежды среди снегов.

Человек обладает неистребимой потребностью верить в Эльдорадо, рай, где люди пребывают в мире с собой, где вопреки законам природы они обрели свободу от всего, возможно, даже от смерти. Тибет, огромное плоскогорье редкой красоты, с ярко-зелеными полянами в окружении величественных гор, таинственными монастырями, прилепившимися к скалам, и хрустальными озерами, в зеркальной глади которых, говорят, некоторые ламы способны видеть будущее, — вот идеальное место для такой мечты. Здесь, согласно легендам, находилась Шамбала, мифическое царство чистоты, преддверие нирваны и Лунная долина с Шангри-Ла. Тот, кто добирался туда, чтобы остаться навсегда, мог обрести бессмертие. В Тибете все было волшебным, и никому не удавалось устоять перед обаянием этих мест. Даже одному офицеру Ее Величества королевы Великобритании!

В 1903 году молодой полковник Фрэнсис Янгхазбенд поднимается на вершину над равниной Лхасы. Там его охватывает невероятный душевный подъем. «Я не помнил себя от радости. Весь мир, казалось, был исполнен той же невыразимой любви, которая пылала в моей груди. Вопреки логике я почувствовал доброту и благость всех людей и убеждение, что каждый человек в сердце своем богоподобен», — писал он позже. С этого мгновения жизнь его переменилась, а миф продолжал жить своей жизнью.

В 1949 году китайские коммунисты по приказу Мао вошли в Тибет, предали огню монастыри, уничтожили тысячи монахов и через несколько лет вынудили Далай-ламу бежать в Индию. Прежнему Тибету, стране таинственной и независимой, пришел конец, он был колонизирован, разрушен и переделан на китайский лад. Но миф выжил. Более того: он стал символом высокого духа, принявшего муки от коммунистического материализма.

Когда Далай-лама, один из немногих великих людей нашего времени, получил в 1989 году Нобелевскую премию Мира, Тибет находился на пике своей популярности. Тибет — дело, за которое борются все идеалисты, а Дхарамсала, или, вернее, Маклауд-Гандж, городок в горах, где проживает Его святейшество, становится местом паломничества всех, кто ищет… счастья.

Сюда приезжают тысячи молодых европейцев и американцев, и десятки из них становятся монахами. Приезжают знаменитые голливудские актеры, писатели, художники. Приезжают даже израильские юноши, озлобленные службой в армии; они надеются, что там, наверху, им удастся избавиться от отравившей их души ненависти. Почти одновременно ведутся съемки двух блокбастеров о Тибете и жизни Далай-ламы. Все тибетское — от искусства до буддизма и медицины — особо ценится и вызывает доверие.

Мне тоже всегда нравилась Дхарамсала. Я был там несколько раз, чтобы взять интервью у Далай-ламы, написать о тибетцах и их борьбе за свое, уже безнадежное дело. Обычно я останавливался в бунгало, купленном Далай-ламой для своей матери, где она и дожила до кончины. После ее смерти бунгало перешло к самому младшему из братьев, Тен-цингу Коедраку, он устроил там себе жилье и маленький тихий пансион для гостей.

В последний раз я побывал там в январе 1996 года с Анджелой и Леопольдом, старым другом и спутником по многим странствиям. Ради него мы и поднялись наверх. Леопольду нездоровилось. Он только что продал ювелирную фабрику в Бангкоке, потому что больше не желал, как сам он говорил, «всю жизнь производить безделушки». Он основал газету, принялся писать, но часто чувствовал приступы слабости.

Парижские врачи нашли у него что-то с печенью, возможно, гепатит. Для окончательного диагноза следовало продолжить обследования. Но Леопольд предпочел отложить это все на неопределенный срок и отправиться в путь. Он приехал к нам в Дели, мы с ним потолковали о гепатите, и я рассказал о двух случаях «чудесного» исцеления, о которых слышал. Первый был в Пешаваре, пакистанском городке на границе с Афганистаном. Один старый мусульманин, торговец коврами, клялся, что он был исцелен следующим образом. Его, обнаженного, обернули в свежесодранную окровавленную козью шкуру, и он проспал в ней несколько ночей подряд. «Через неделю печень у меня была в полном порядке», — уверял старик.

Другое исцеление произошло в Тибете, где больного вылечил личный врач Далай-ламы. Он специализировался на печени. Мы выбрали этот вариант и отправились в «Мен Цзы-Хань» («Медицинско-астроло-гический институт»). Нас принял сам доктор Тенцинг Коедрак. Худощавому и подтянутому, ему было уже за семьдесят; после бесчисленных истязаний, перенесенных за почти двадцать лет заключения, он слегка косил, а черты лица были заметно искажены. Спиной к окну, закутанный в красное, доктор Коедрак сидел на деревянном помосте, где днем у него была амбулатория, а ночью — спальня. Мы и девушка-переводчица тоже пристроились рядом. Все было просто и скромно — душевный, спокойный человек.

— Вероятно в прошлой жизни мы, тибетцы, причинили много зла китайцам. И они теперь столько зла творят нам, — сказал он.

Его история уже успела стать легендой. Тенцинг Коедрак родился в деревне, в трех днях ходьбы от Лхасы. Ребенком он попал в один из больших монастырей в этих краях и в тринадцатилетнем возрасте был направлен на учебу в столичную Медицинскую школу. В тридцать лет Тенцингу, уже прославленному врачу, доверили здоровье тибетского богоравного владыки. Тот был на одиннадцать лет моложе своего лекаря.

В 1959 году, когда Далай-лама, переодевшись простым солдатом, бежал в Индию, многие из его свиты, чтобы не вызвать подозрений у китайцев, остались в Лхасе. Среди них был и Тенцинг Коедрак, который вскоре вместе с тысячами других приверженцев Далай-ламы был арестован, брошен за решетку и подвергнут всевозможным издевательствам.

То, что он владел тайными формулами некоторых особых лекарств, китайцев не интересовало. Они презирали тибетскую культуру и считали веру помехой для прогресса, подлежащей устранению. Китайцы приговорили Тенцинга Коедрака к каторжным работам, а его имущество вышвырнули. Там было и двадцать килограммов загадочного черного порошка, с виду бесполезного, но который тибетцы бережно хранили более трех веков.

С годами китайцы поняли, что Тенцинг Коедрак, долбящий в карьере камень, — человек незаурядный. Он, в отличие от многих других заключенных, не умирал; возможно, он был посвящен в некую тайну, которая могла бы и китайцам пригодиться. Кроме того, китайцам со временем стало ясно, что «черный порошок», который они за ненадобностью выкинули в ближайший ручей, — ценнейшее снадобье из золота и серебра, прошедшее сложнейшую обработку, и что из этого порошка такие врачи, как Тенцинг Коедрак, готовили в прошлом «драгоценные пилюли долголетия».

Китайцы предложили узнику свободу в обмен на рецепт черного порошка и знаменитых пилюль. Сначала он отказался. Последовали долгие переговоры, в которых принимали участие эмиссары Далай-ламы, и наконец в 1980 году пекинские власти позволили Тенцингу Коедраку выехать из Китая в изгнание. Тенцинг Коедрак снова стал личным врачом «Его Святейшества» и осматривал его дважды в неделю. Еще он взял в свои руки управление Медицинско-астрологическим институтом, наладил производство трех видов «драгоценных пилюль» и обучил своему искусству сотню тибетских монахов.

Этот человек и был теперь перед нами. Он расспросил Леопольда о симптомах его болезни, заглянул ему в глаза и рот, взял его запястья и, опустив веки, сосредоточился на пульсе. Консультация длилась недолго. По словам доктора Коедрака, случай Леопольда был простым: у него действительно были проблемы с печенью, но пилюли должны были его вылечить. Он принялся выписывать рецепт, с которым нам следовало пойти в аптеку, но уходить не хотелось, надо было еще расспросить о стольких вещах!

Первым начал я. Как же ему удалось выжить на каторге?

— Поддерживая жар в своем желудке, — ответил он. — Так мне удавалось усваивать негодную пищу, которая убивала остальных.

Это был прием, которому его, еще ребенка, обучил лама, но это — «секрет, который передается только от учителя к ученику».

Мы спросили, какие еще болезни он может лечить. Он не стал ничем похваляться. Сказал, что многие с Запада, особенно американцы, приезжали в поисках лекарства от СПИДа, но этого у него не было. Единственное, что он мог сделать, — это улучшить их самочувствие.

В то время рак меня не интересовал, это была болезнь, которая могла поразить кого угодно, но не меня. Но я попросил его рекомендаций от депрессии, и для случившегося потом я не могу найти объяснения. Коедрак ответил, что депрессия — прежде всего западная болезнь. «А причина, — добавил он, — в том, что вы, люди Запада, слишком привязаны к вещам. Вы ими одержимы. К примеру, теряет человек ручку и с тех пор только и делает, что о ней думает, хоть ей грош цена, а писать можно и карандашом. Вы на Западе слишком заботитесь о материальном».

Я слушал его и автоматически делал заметки своей старой черной ручкой «Монблан». Мы еще поговорили о его жизни в тюрьме, о драгоценных пилюлях, о мантрах, магических заговорах, которые следует произносить во время их приготовления, а я делал заметки своим «Монбланом». Потом мы поблагодарили, попрощались, зашли в аптеку за пилюлями, вернулись к себе и оказалось, что ручки нет!

Я тут же попросил переводчицу снова сходить к врачу, позвонить в институт. Напрасно, ручка исчезла. Тут я призадумался, не столько потому, что я был к ней привязан, сколько потому, что у меня возникли кое-какие подозрения. А что, если старый доктор, чувствуя, что за моими расспросами таился некий скептицизм, решил продемонстрировать мне свои способности и преподать мне урок? Возможно ли это?

В этот же вечер Леопольд начал принимать его пилюли. Они были похожи на овечий помет, и, тем не менее, все мы были убеждены, что в этих шариках было нечто особенное. И были правы. Они были «заряжены» историей, которая привела нас сюда, мантрами, которыми сопровождалось их приготовление, процедурой приема: их следовало сперва раскрошить, затем глотать, запивая маленькими глотками теплой воды. Они были заряжены всем тем могуществом, которое приписывало им сознание пациента.

Сознание, всегда это сознание! Вот где магия. И тот самый «жар в желудке», о котором говорил Коедрак, происходил оттуда же. Упражнение, называемое «туммо», мистический огонь, было частью старой йоговской практики, которую тибетцы приспособили к своим климатическим условиям. Чтобы монахи могли жить в сильном холоде, их учили согреваться, мысленно концентрируясь на воображаемом огне в желудке. Причем этот жар усилием воли и ритмом дыхания разгонялся по всему телу. Во время обучения ученику приходилось сидеть голым на земле, прикрывшись «репа» — куском мокрой хлопчатобумажной ткани. Под воздействием тепла ткань должна была вскоре высохнуть. Великий святой, поэт и отшельник Миларепа, «Человек, одетый в хлопок», получил свое имя именно потому, что ему удалось во время этого испытания высушить, одно за другим, три совершенно мокрых покрывала.

Вечером за ужином мы услышали рассказ, как в 1981 году Далай-лама позволил некоторым своим монахам проделать «туммо» в присутствии группы ученых и врачей из Гарварда, которые искали научное доказательство власти разума над телом. За несколько минут всем монахам удалось повысить свою температуру на несколько градусов.

В конце концов мы вновь вспомнили о ручке, и я спросил брата Далай-ламы, возможно ли, что она могла исчезнуть усилием мысли старого врача. Он не сказал ни «да» ни «нет», но его явно развеселил тот факт, что скептик-журналист этого не исключает. Возможно, вместо ответа он рассказал мне историю своего рождения.

У его матери уже было четырнадцать детей, Далай-лама был четвертым сыном, когда она снова забеременела. Однако новорожденный умер, и горе матери было безграничным. Пришел лама и сказал: «Не отчаивайся. Этот сын родится вновь». И прежде чем тело мальчика унесли на погребальную церемонию, лама нанес знак на его ягодице. И когда родился следующий ребенок, у него на ягодице был тот же знак. Это и был он, последний из братьев.

Леопольд регулярно принимал свои овечьи катышки и через несколько недель был здоров. Пилюли ему помогли или все прошло само собой, кто знает? Как бы то ни было, у меня от встречи со старым врачом остались самые добрые воспоминания, и вот теперь я снова еду к нему — на сей раз узнать, нет ли какого-нибудь средства для меня.

На рассвете поезд прибыл на станцию. До Дхарамсалы оставалось четыре часа езды на машине. Я взял такси в складчину с английской девушкой и еще с двумя молодыми людьми. Они ехали туда впервые, но знали, что в эти дни Далай-лама проводит ряд специальных показательных «наставлений». Я об этом не знал и никуда заранее не записывался. Вдобавок все пошло вкривь и вкось, как мне тогда показалось. Я узнал, что доктор Коедрак болеет и не сможет принять нас в ближайшие дни, что пансион, как и прочие гостиницы, был переполнен иностранцами, съехавшимися послушать «наставления».

Я уже был готов снова уехать, но тут, благодаря цепочке совпадений, встретил принца Рупендру, молодого отпрыска очень древнего местного рода, и он предложил мне стать первым гостем в старом бунгало Хари Коти.

Рупендра поселил меня в «Королевском номере», бывшей комнате своей бабушки, а за сотню лет до меня там переночевал Вивекананда, знаменитый мистик, ученик Рамакришны. Пансион Хари Коти со старыми фотографиями предков на стенах, со слугами в ливреях и развевавшимся штандартом раджей — все это была другая, непривычная мне Дхарамсала. Однако принц сделал все возможное, чтобы я чувствовал себя как дома, и однажды вечером, зная, что я интересуюсь тибетской медициной, устроил ужин, на который пригласил и гостью из Голландии, врача по специальности.

Она тоже приехала в Дхарамсалу в погоне за мифом. Ей хотелось помочь тибетцам и разузнать что-нибудь об их взгляде на болезни и способы их лечения. Больше года она проработала в местной тибетской больнице и, раздосадованная, собралась уезжать. «Тибетцев, — говорила она, — уже испортил усиленный интерес со стороны иностранцев».

Ну а их медицина? «То немногое хорошее, что она содержала, пришло из аюрведы, и тому, кто ищет альтернативные способы лечения, следует обратиться именно к ней», — сказала голландка. Тибетские же врачи, по ее мнению, сами не верят в тибетские средства. Как только у кого-то из них начинался кашель или у ребенка поднималась температура, они прибегали к ней за антибиотиками и витаминами. Да, тибетцы утверждают, что их «драгоценные пилюли» могут вылечить человека от гепатита, или, вернее, трансформировать гепатит В, тот, что может привести к раку и роковым последствиям, в гепатит неопасный, но подтвердить это научно ей не удалось.

Выходит, она не видела случаев исцеления при помощи тибетских лекарств?

Нет, был один случай с западным юношей, который не захотел принимать аллопатические лекарства. Но у него, скорее всего, был вирусный гепатит, от которого он и так бы выздоровел. Зато она видела, как многие умирали только потому, что какой-нибудь лама, проведя сеанс ясновидения, убеждал их не ходить в больницу и не давать себя оперировать западным врачам — таким, как она.

— А как же «особые способности», — спросил я ее. — Значит, их вообще не существует? Даже сделать так, чтобы ручка исчезла, никто не может?

— Если бы они были, эти сверхъестественные способности, почему же тогда ими не воспользовались для защиты от китайцев? — спросила она.

Все это могущество, эти особые способности — ловушка, в которую угодили сами тибетцы. Во времена английской экспедиции 1903 года они были убеждены, что неуязвимы для пуль, и их буквально изрешетили пулеметы.

Впечатления голландки заставили меня призадуматься. Они не слишком отличались от наблюдений путешественников в былые времена. В 1900 году загадочному японскому монаху по имени Екай Кавагучи удалось, прикинувшись паломником, проникнуть в Тибет и провести там три года. В книге, которую он написал по возвращении в Японию, Кавагучи рассказывает о царящей повсюду антисанитарии, о полном отсутствии медицинской практики, о том, как он стал здесь невероятно популярным благодаря тем немногим знаниям, которые он приобрел в детстве, листая книги своего дедушки-врача. Когда в монастыре, в котором поселился Кавагучи, два монаха сцепились и сильно поколотили друг друга, только он — при том, что там было около тысячи лам, — сумел вправить одному из драчунов вывихнутое плечо.

Как могло случиться, что столько людей считают тибетскую медицину одним из ценных альтернативных методов, если еще сто лет тому назад сами тибетцы относились к ней так несерьезно? Вот тибетская поговорка, которую приводит Кавагучи: «В Тибете что ни монгол — то врачеватель».

Вот так и Генрих Харрер, австриец, автор книги «Семь лет в Тибете», один из очень немногих иностранцев, живших в Лхасе в годы Второй мировой войны, не находит ни одного доброго слова для тибетской медицины и рассказывает, как больные предпочитают обращаться к прорицателям или знахарям, лечащим наложением рук, а не к ламам из Школы медицины.

Собственно, и у меня тоже при посещении Лхасы в 1979 году не сложилось особо положительного мнения об этой школе. Однажды утром, незадолго до рассвета, выменяв свой «Полароид» на велосипед, мне удалось сбежать от китайского «хвоста» и взобраться на Холм Медицины. Там я встретил восход; подо мной расстилалась равнина Лхасы, напротив виднелся фасад Поталы; а я стоял среди руин. Это были развалины старого здания Школы, которое китайцы обстреляли из пушек и сравняли с землей, объявив «гнездом сопротивления». Для тибетцев это место осталось священным. При первом свете дня я увидел десятки людей, которые поднимались наверх, скребли камень и собирали пыль. Я не понимал, что происходит; ко мне на помощь пришел один старик, который говорил по-китайски. По его словам, эта пыль, взболтанная в воде, помогает от любых болезней.

Может, голландка не так уж и заблуждалась, полагая, что тибетская медицина никогда не имела собственной традиции, а на протяжении последнего века и вовсе свелась к суевериям.

«Если пациент, придя к врачу, ступит в кабинет левой ногой, а не правой, лечение будет успешным. Если пациент предложит врачу левое запястье для осмотра, а не правое, выздоровление ускорится», — это я вычитал в одной из книг по тибетской медицине, только что купленных в Дхарамсале.

Еще я узнал из этой книги, что точек, где нужно прослушивать пульс, по шесть на каждой руке и что каждая такая точка соответствует определенному органу, а еще есть «особые» точки — одна, например, отражает положение в семье. Говорилось там и о так называемой гостевой точке. Пощупав пульс у человека, наиболее созвучного тому, кого ждут в гости, врач может сказать, где этот гость сейчас — еще дома, уже в пути или вот-вот приедет.

Стоило ли доверяться этой логике? По-видимому, у самого Далай-ламы тоже были кое-какие сомнения на этот счет. Разве сам я не видел, как он лечится от боли в горле при помощи патентованных западных антибиотиков, правда, запивая их травяным настоем, приготовленным для него доктором Коедраком?

Выходит, все это не более чем миф?

Частично, да. Вне сомнений, интерес к тибетской медицине как к альтернативе медицины аллопатической вырос на Западе одновременно с ростом симпатии к тибетскому движению и к самому Далай-ламе. В Америке сейчас уже есть несколько центров тибетской медицины; а в каждой европейской стране есть целители, массажисты и ламы, которые предлагают свои услуги и дорогостоящие лекарства.

Многие «системы исцеления» и «программы здоровья» находят пользователя только потому, что на них стоит штамп «сделано в Тибете». Одна из таких систем, рекламируемая как «комбинация философских, медицинских, астрологических и тантрических знаний», обещает «излечение от болезней, омоложение, мир внутри себя и в мире». Другая система так называемого самоизлечения заключается в том, чтобы отрицать болезнь. Больных раком усаживают вместе и заставляют повторять, как мантру: «Я не болен, я не болен, я не болен…» — десятки, сотни, тысячи раз. В некоторых случаях это срабатывает, потому что — в этом я совершенно уверен — срабатывает все, буквально все, но в «отдельных случаях».

Спрос на тибетскую медицину вырос до такой степени, что недавно при Медицинско-астрологическом институте Дхарамсалы пришлось открыть специальное отделение, занимающееся экспортом. Кроме знаменитых пилюль, ассортимент включает в себя антистрессовый чай, кремы для лица, благовония для медитаций и еще средства от «сексуальных расстройств, сухости во рту, звона в ушах, вздутия живота и головокружения». И еще «тоник здоровья», «сохраняющий физические силы, благотворно влияющий на работу почек, способствующий приливу энергии во время полового акта, препятствующий преждевременному семяизвержению и продлевающий время соития», — по крайней мере, именно это написано на коробке.

Знал бы Далай-лама, как рекламируются эти чудодейственные снадобья, вера в которые по большей части обусловлена его славой! Думаю, он бы непременно рассмеялся своим неподражаемым смехом. В глубине души он первый знает, что свободный Тибет — это больше не дело принципа, справедливости или международной морали, а просто реклама, дань рыночным отношениям. Для того чтобы удачно продавать свой товар, тибетцу надо быть таким, каким его хотят видеть потребители, то есть соответствовать мифу.

— Сначала мы были жертвами китайского империализма. Сейчас мы — жертвы калифорнийского империализма, «нью-эйдж», которому хочется видеть нас всех погруженными в религию, пацифистами, разъезжающими верхом на яках и медитирующими на заснеженных вершинах, — сказал мне один тибетский писатель из Дхарамсалы, человек вполне светский. — Запад готов финансировать все, что имеет отношение к мифическому Тибету: монахов, артистов, исполнителей народных танцев, мистиков — но вовсе не собирается помогать возвращению нашего, истинного Тибета.

Дхарамсала — пример такого преобразования. Вначале это был центр беженцев, полных решимости сохранить самобытность и вернуться в Тибет. Прошли годы, больше сорока лет, и никто уже не верит в возможность возвращения. Тибетцы прижились, как растения, пересаженные в другую почву. Дхарамсала выживает за счет того, что превратилась в маленький Диснейленд, парк аттракционов, где основными темами являются буддизм, духовность, магия, медитация, астрология и медицина.

Маклауд-Гандж сейчас представляет собой торговый центр, где продается всевозможная дребедень в стиле «нью-эйдж» — от сумочек с изображениями Будды до бус, компакт-дисков с расслабляющей музыкой и книг по тантризму. Рынок помогает питать тибетский миф, который мало общего имеет с подлинной тибетской стариной и еще меньше с нынешним Тибетом, уже почти переваренным китайцами.

Но миф живуч.

Как-то вечером, встретившись с группкой иностранцев, проживающих здесь, в Дхарамсале, — все они приехали сюда несколько лет тому назад, чтобы помочь «делу тибетцев», — я понял, что для них необходимость верить в магический Тибет сильнее всякой логики. Один американец рассказал, что был в Дели с Далай-ламой на посвященной Ганди церемонии и видел, как туча ос напала на собравшихся, а Его Святейшество ни одна оса не тронула. Одна эксцентричная английская леди, Джейн Перкинс, прожившая почти пятнадцать лет в Дхарамсале, сказала, что потеряла сон, потому что в монастыре рядом с ее домом юные монахи постоянно учатся левитировать и, когда кому-нибудь не удается удержаться в воздухе, он падает на землю со страшным шумом, который ее будит.

Именно она сообщила мне, что назавтра в десяти километрах от Дхарамсалы должна состояться особая церемония. Нам невероятно повезло! Кармапа, шестнадцатилетний юноша, бежавший недавно из Китая, где его удерживали как возможного преемника Далай-ламы, впервые должен был появиться на публике и благословить всех присутствующих, передав им свое «долголетие». Вот именно то, что мне нужно!

Итак, на следующее утро я вновь очутился в одной из ситуаций, в которые без конца попадаю из-за своего ненасытного любопытства. Храм, посвященный Кармапе, еще строился. Индийцы, опасаясь китайцев, которые были разъярены, упустив этого «священного» подростка, организовали внушительное оцепление. Десятки вооруженных полицейских и агентов обыскивали каждого прибывшего. Проверяли документы, отбирали на входе фотокамеры, магнитофоны. Что за нелепое сочетание — буддизм и военное положение! Странно было видеть рядом со старыми ламами людей с автоматами наизготовку.

В конце концов после нескольких часов ожидания и проверок нас разместили в большом зале храма: спереди монахи, из них человек двадцать — европейцы; потом группа буддистов с Тайваня; за ними пестрая толпа коренных тибетцев, затем живущие здесь иностранцы и приезжие, среди которых была и молодая англичанка из поезда.

Кармапа вошел в окружении старых лам и индийских телохранителей: это был юноша крестьянской внешности, здоровый, крепкий. Казалось, он сам был удивлен таким вниманием к себе. Однако с точки зрения тибетцев такое внимание было более чем оправданным. Для них этот мальчик был тридцатым по счету воплощением великого учителя, а значит, был «старше» и, возможно, совершеннее в духовном отношении, чем сам нынешний Далай-лама, который пребывает только в четырнадцатом своем воплощении.

— Я не обладаю даром долголетия, но могу передать вам этот дар вместе со способностью осуществлять ваши желания и делать так, чтобы в каждом из вас был мир, гармония и счастье, — сказал Кармапа в краткой речи, переведенной на английский язык одним из свиты. В юноше ощущалась большая внутренняя сила, и то, что старые монахи сновали вокруг него с безграничным почтением, буквально согнувшись пополам, еще больше подчеркивало достоинство, с которым он держался. Кармапа смог бы со временем возглавить тибетскую диаспору, когда после смерти Далай-ламы придется ждать, пока ребенок, в котором он воплотится, не станет взрослым.

Реинкарнация! Мне всегда казалось гениальным то, как тибетцы приспособили к своей культуре и своим нуждам древнейшую идею о том, что не все умирает вместе с телом. Что душа или еще что-то переходит в новую оболочку. Этим они избежали вырождения, которое подтачивает наследственные монархии. «Дети детей детей» не могут всегда удерживаться на уровне величия славного предка, и наиболее надежный способ сохранять достоинство династии — это выбирать наследником выдающегося ребенка, в котором смогут распознать реинкарнацию усопшего.

Все дело в том, чтобы уметь правильно выявить избранника. В случае с Кармапой и нынешним Далай-ламой старых монахов, как видно, чутье не подвело.

Благословение Кармапы было не urbi et orbi (городу и миру), как я ожидал, а индивидуальным. Получал благословение каждый, и встреча затянулась. Терпеливо выстояв очередь, я наконец предстал перед Кармапой и улыбнулся ему, а он мне. Я подставил ему белую «ката», уже заряженную, и он надел ее мне на шею. Потом легонько стукнул по моей склоненной голове золотым сосудиком-ступой, видимо, со священной реликвией внутри. Один лама дал мне в руку серый шарик из «дзампы», ячменной муки, замешанной на тибетском чае с маслом из молока яка, этот шарик я должен был съесть. Другой дал красную ленточку с узелком, тоже заряженную благословением; если носить ее с собой, она защищает.

Я вышел на свежий воздух и уселся на солнышке. Я смотрел на других выходящих. В них ощущалось счастливое возбуждение. Все были убеждены, как и юная англичанка Джейн, что им посчастливилось получить от Кармапы огромный дар. А вот я, со своим обычным скептицизмом, рациональным подходом и даже высокомерием, уже подумывал, не выкинуть ли серый шарик, который все еще держал в руках. Я разглядывал его. А не это ли мое хорошее лекарство, раз этот шарик символизировал силу долголетия? Почему бы ему не помочь мне? Я положил шарик в рот и съел. Потом бережно спрятал в сумку красную ленточку.

Иногда полезно изменить точку зрения. Мне стало ясно, что в тибетской медицине я не разобрался и мое пребывание в Дхарамсале с самого начала пошло не так! Мой способ мышления оставался тем, который я пытался преодолеть еще в Нью-Йорке. Это было мышление, основанное на логике, научном мировоззрении, отношении к человеку как к телу, а к болезни как чисто физическому явлению.

Если я сюда приехал за лекарством вроде тех, что получал от «ремонтников» из Онкологического центра, лекарством, которое химически воздействует на мое тело, я действительно ошибся адресом. Подобные лекарства я уже испробовал, причем лучшие в мире. Здешние лекарства были другими, их предназначение — не вызвать в теле некую реакцию, тем более, химическую, они — для сознания, для души. В Лхасе я свысока смотрел на тибетцев, которые скребли священные камни, чтобы собрать пыль и проглотить ее с водой. Выходит, я вел себя, как какой-нибудь китайский комиссар. На самом деле они, тибетцы, знали, что делают: они призывали на помощь силу, которая ничего общего не имела с химией, — это была сила молитв и благословений.

Для меня стало ясно, что в этом и состояло единственное могущество того лечения, которое можно было получить в Дхарамсале. Я мог его отрицать, мог не прибегать к нему, но не смел упрекать тибетскую медицину за то, что она не такая, как та, которой служат мои «ремонтники» из Нью-Йорка. Ценность здешней медицины заключалась в ее глубоких религиозных корнях.

Истоки тибетской медицины в аюрведе, и тексты, по которым тибетцы обучались, были просто переводами классических «шастра». Но аюрведа попала в Тибет с теми же монахами, которые между VII и VIII веками после Рождества Христова принесли сюда буддизм. Как и буддизм, аюрведа вскоре вписалась в местные условия и приобрела сугубо тибетский характер. Буддизм, который был на грани исчезновения и забвения на своей родине в Индии, стал в Тибете почти самостоятельной религией, впитавшей существенные элементы бон, древних местных верований. Что до аюрведической медицины, то она, сочетаясь с буддизмом, отделилась от своих индийских корней, становясь все более «тибетской» и более религиозной.

Будда был уже мертв более тысячи лет, когда тибетцы приняли буддизм, но обращение их было полным и всепоглощающим, полностью перестроившим их сознание. В конце концов буддизм оказал влияние на все аспекты жизни общества и предопределил характер любого вида деятельности.

В Индии в аюрведе тоже с самого начала была духовная составляющая, но она была связана с философией, а не с религией. Лечебная практика никогда не являлась прерогативой только священнослужителей. А вот в Тибете, где буддизм пропитал все области жизни, даже политику, врачами становились только ламы.

Забывая о том, что аюрведа уходит корнями в далекое прошлое и традиции ее заложены еще первыми «риши», тибетцы предпочли считать, что их медицинская практика — дар небес.

— Наша медицина восходит к Будде, — написано во всех книгах, которые я купил. Я полагал, что это так, для красного словца, но это подразумевалось буквально. Я прочел эти книги, и все, что сначала мне показалось абсурдным, становилось логичным с точки зрения буддизма.

С этой позиции причины всех болезней, как психических, так и телесных, коренятся в одном — в невежестве. Незнание «я» порождает страдания, которые мучают человека от рождения до смерти. То же незнание порождает «три главных яда, отравляющих сознание». Желание, гнев и тупость — вот эмоции, ведущие к телесным заболеваниям. Только неуклонное следование нравственным правилам и постоянные медитации могут привести к освобождению от болезней. В этом смысле справедливо считать Будду основоположником медицины. Определив причину человеческого страдания и открыв средство от любой боли, Будда стал «Великим Целителем». Следовать его Пути, дхарме, — единственное подлинное лечение всех болезней.

С тибетской точки зрения, нет разницы между религией и медициной. И человеку, этому единству тела, сознания и духа, чтобы быть здоровым, надо просто быть благочестивым. Болезнь — это разлад, происходящий в сознании раньше, чем в теле. Поэтому для тибетцев лечение прежде всего дело духовное. Чтение мантр или множество земных поклонов действуют лучше, чем пилюля, запитая водой.

Мне интересно было разобраться в том, как, приспособив аюрведу к своему образу жизни и, особенно, к религии, тибетцы облекли в буддистскую форму основные представления индийской медицинской традиции. Таким образом, по сей день тибетская медицина подразделяется в общем на те же восемь направлений, что и аюрведа: лечение телесных заболеваний, детских болезней, женских болезней, душевных болезней, ранений и отравлений; затем омоложение, продолжение рода и афродизиаки. Используются те же лекарственные травы, что и в аюрведе, предпочтительно гималайские. В буддистском представлении о «трех ядах сознания» просматривается аюрведическая теория о трех различных типах индивидуальной конституции (вата, питта и капха), нарушение баланса между которыми для индийцев — причина всех болезней. Наконец, четыре фазы аюрведической практики (диагноз, определение причины, прогноз и лечение) отождествляются с Четырьмя Благородными Истинами буддизма: всё — страдания, их причины — страсти. Но можно положить конец страданиям, и для этого необходимо придерживаться Пути.

Чтобы завершить тибетизацию аюрведы, несколько веков назад приверженцы тогдашнего Далай-ламы добавили к различным воплощениям Будды еще одно — Будду Исцеляющего, которому приписывают авторство священных текстов Четвертой Тантры и способность излечивать страждущих. В действительности же это переложение с санскрита индийских текстов.

Будду Исцеляющего принято изображать сидящим в позе лотоса с телом синего цвета, частично прикрытым золотистой туникой. Поэтому его еще называют «Властелин Лазури». Перед ним большое блюдо с плодами, среди которых непременно должен присутствовать плод арура — плод здоровья. Ее невозможно отыскать сейчас, в эпоху всеобщего упадка, но когда новый Будда явится на землю, арура снова произрастет.

В одной из этих книг я прочитал, что, если медитировать перед этим Буддой, он источает «нектар здоровья»: «Излучения его сердца делают человека свободным от всех негативных мыслей и очищенным от невежества. Болезни уходят, и все три вида ментальных ядов нейтрализуются».

Это было именно то, что мне надо. За мою жизнь у меня было несколько тибетских картин, но ни одной с Буддой Исцеляющим.

Я сходил к старому художнику и спросил, не напишет ли он для меня такую «танку». Оказалось, что он занят заказами для строящегося монастыря Кармапы, но его ученик сможет выполнить мою просьбу. Карма Сихое, двадцатисемилетний борец за Свободный Тибет, голодавший сорок восемь дней перед китайским посольством в Дели, пообещал закончить работу за пару месяцев. Он попросил меня только об одном: перед тем, как поместить «танку» на фон из синей парчи, следовало «открыть» на обороте изображения Будды «три центра» — сердца, слова и разума.

Зная, что необходимое излучение должно исходить именно оттуда, я ответил согласием.

Я снова позвонил в институт Коедрака, но мне сказали, что врач еще не поправился. (Вскорости он скончался в возрасте семидесяти шести лет.) Для меня уже было не столь необходимо встретиться с ним. Дхарамсала и так успела дать мне достаточно много. Я получил благословение Кармапы, у меня был его красная ленточка, заряженная на долгую жизнь. Я заказал себе изображение Будды Исцеляющего, которое художник обещал мне переслать. Купил запас самых лучших благовоний, которые, помимо невероятных свойств, перечисленных на упаковке, обладали главным: их аромат навевал мне воспоминания о том мире и покое, которые сами по себе обладали «силой», а может быть, даже оказывали целительное воздействие.

Я сел на ночной поезд, и на рассвете мы подъехали к Дели. Поезд замедлил ход и отчаянно гудел людям, которые, присев на корточки, справляли нужду прямо на шпалах.

Затем мы миновали трущобы на окраине — скопище грязи, смрада и нищеты. Дети, козы, свиньи и вороны рылись в кучах пластиковых упаковок и гниющего мусора. Из прохладного и чистого вагона все это выглядело нереальным. Окно было будто экран телевизора, по которому шел бесконечный фильм ужасов. Так, возможно, думали и состоятельные индийцы, которые ехали вместе со мной и готовились к выходу. Их подчеркнутое равнодушие потрясало, напоминая о том, что мне всегда казалось черной прорехой в индуизме, — об отсутствии сострадания.

Я понимал, почему в прошлом многие индийцы из низших каст обратились в буддизм и почему впоследствии намного больше индийцев приняло ислам.