Исцеленные магией

Мальчик, голый по пояс, неподвижно лежит на земле. Рядом мужчина с ножом; один взмах — и горло ребенка перерезано. Или это только кажется зрителям… Течет кровь.

— Это мой сын! — кричит мужчина толпе. — Но я должен принести его в жертву! Так велела богиня Кали, у меня нет выбора!

Он замахивается для последнего удара, и кажется, что детская головка сейчас слетит с плеч.

Из охваченной ужасом толпы слышатся крики:

— Нет… нет… не надо, остановись!

Но мальчик еще жив; его глаза расширены от ужаса. Мужчина, похоже, колеблется.

— Вы, правда, хотите его спасти? — спрашивает он.

— Да! Да!.. — кричит толпа.

— Ну, есть один способ, — говорит человек. — Кали может принять в дар голову козы вместо головы моего сына, но я человек бедный, а коза дорого стоит. Помогите спасти его. Дайте хоть сколько-нибудь, каждый понемножку…

Монетки дождем сыплются из рук зевак, падают вокруг отца и сына.

— Спасибо! Спасибо, — шепчет человек; он медленно накрывает маленькое тельце ветхим одеялом. Потом вскидывает руки к небу и молит богиню Кали вернуть ему сына живым и здоровым. Толпа немеет: одеяло шевелится… Человек сдергивает его: мальчик, целый и невредимый, голова на месте, вскакивает на ноги и бросается собирать разбросанные по земле деньги. Улыбающийся отец театральным жестом вытирает тряпкой окровавленный тесак.

На площадях Индии такое действо частенько повторяется. Люди, даже зная заранее, чем все закончится, снова и снова, всегда с неизменным любопытством, будто в первый раз, позволяют себя пугать и развлекать, а в конце с готовностью раскошеливаются. Это происходит из века в век, причем не только в Индии. И реакция публики, наша реакция, неизменна, ибо происходящее затрагивает нечто глубинное в душах, нечто, не меняющееся со временем и не зависящее от места: желание заглянуть «за грань», увидеть мир не тот, что нам знаком.

Что нам подсознательно нравится в чародеях, что нас завораживает в фокусниках, так это их умение ошеломить нас. Власть их неотразима. Нет, конечно, мы знаем, что невозможно из пустой шляпы извлекать кроликов и голубей, что нельзя распилить надвое женщину, а потом чудесным образом вернуть ей прежний вид, и все же готовы вновь и вновь наблюдать за этим зрелищем, каждый раз радуясь, что дали себя провести.

Конечно, все это просто трюк; нас обманывают, но мы не хотим разоблачения обманщика, не хотим лишать себя радости иллюзии. Мы знаем, что маг меняет не действительность, а лишь наше восприятие этой действительности. Но при этом удивляет нас, завораживает, а порой даже дарит нам крохотную надежду на то, что мир может быть чудесным — таким, каким показывает его маг, а не таким, каков он на самом деле.

О филиппинских хилерах и «психической хирургии», при помощи которой они извлекают из человеческого тела опухоли и прочую пакость, не оставляя при этом (как в рассказанном классическом трюке с мальчиком) никаких следов, я знал практически все, что было возможно. Пятнадцать лет назад я занимался этой темой как журналист. Две недели я ходил по пятам за знаменитыми в то время целителями, наблюдал, как они оперируют, общался с их пациентами — теми, кого чудесным образом исцелили, и с теми, кого не исцелили. В результате я пришел примерно к тем же выводам, что и мои предшественники. А именно: хилеры — на самом деле умелые иллюзионисты; их «чудеса» — не более чем виртуозно выполняемые трюки, разоблачить которые, наблюдая за ними простым глазом, трудно, даже находясь рядом.

Не удалось это и мне. Я видел, как вынимают из глазниц глаза, «лечат» их и водворяют на место (как я обнаружил позже, это еще один классический номер индийской магии, на которой специализируются факиры). Видел сгустки крови и куски плоти, извлекаемые из горла или живота больного, но, сознаюсь, так и не смог понять, каким образом целители создают эту иллюзию. Выходило это у них настолько реалистично, что однажды они и меня заставили похолодеть от ужаса.

Случилось это во время давнего двухнедельного пребывания на Филиппинах. Я приехал туда с сыном Фолько — ему тогда было шестнадцать, и он живо интересовался паранормальными явлениями. Однажды в Маниле, когда целитель после очередной операции спросил, не нуждается ли кто-нибудь еще в помощи, мой неугомонный сын вышел вперед. Проблема была типичная для его возраста — юношеские угри.

Хилер велел Фолько снять рубашку, уложил его на кушетку, дал распятие и сказал, чтобы он закрыл глаза. Потом одну руку положил на горло Фолько, а другую просунул под затылок. Я стоял совсем рядом; наведя фотоаппарат, я уже приготовился снимать процедуру (с расстояния менее метра), и тут хлынула алая струя, заполнила ямку под горлом Фолько, залила его грудь. Я окаменел от ужаса, как я мог позволить такое? Как я мог рисковать жизнью сына, чтобы удовлетворить его юношеское любопытство — или, что еще хуже — мое любопытство журналиста?

Паника моя длилась недолго. Прошла минута, возможно меньше, и все закончилось. Фолько встал, весело улыбаясь; я, тут же вновь превратившись в журналиста, тайком завладел одной из бумажных салфеток, которыми ассистенты хилера вытирали «кровь». Но спрятать ее в карман, чтобы потом отдать на анализ, я так и не успел. Рука одного из молодых телохранителей, на вид таких кротких и благообразных, мертвой хваткой вцепилась в мое запястье; он сжимал мою руку, выкручивая ее, пока я не сдался и не выпустил свою добычу — доказательство обмана. У Фолько после этого действительно не стало угрей, но, по-моему, их и прежде не было.

С тех пор прошло много лет. Добрая и дурная слава филиппинских хилеров оставалась неизменной. Но изменился я, теперь мне было кое-что известно об используемых хилерами психических механизмах, я не так скептически относился ко всему, что может способствовать «исцелению» человека. А главное, теперь больным был я сам — больным, который, испытав на себе средства традиционной медицины, заинтересовался остальными.

Поэтому, когда я услышал, что преподобный Алекс Орбито, ныне самый выдающийся филиппинский целитель, открывает в своей родной деревне к северу от Манилы Пирамиду Азии, чтобы сделать из нее Всемирный центр здоровья, я решил туда отправиться.

Я всегда испытывал слабость к филиппинцам; мне по душе были их иронический фатализм, трогательная самонадеянность, с которой они пытаются приукрасить свою нищету, их теплота, их открытое сердце. Они наименее азиатские из всех азиатов, латиняне Востока. Они всегда были мне близки чисто по-человечески, возможно, потому, что им, как и мне, не слишком нравится жить по правилам.

Один из самых типичных местных видов транспорта — это «джипни», удлиненная и филиппинизированная версия старого военного американского джипа, используемая как маршрутное такси. На самом деле от джипа в этих колымагах остался один остов, а более неудобных сидений и вообразить нельзя, но при этом «джипни» — это радость на колесах, а не машина. «Джипни» весь увешан флажками, вместо клаксона у него настоящая труба, а бока разукрашены фантастическими пейзажами, лицами кинозвезд и призывами самого странного свойства. На боку первого «джипни», который попался мне по дороге из аэропорта, крупными буквами было написано: «Готовьтесь, Иисус грядет!»

Оперативный центр большого фестиваля, посвященного открытию Азиатской Пирамиды, расположился в отеле на бульваре Рочас. Для приветствия иностранных делегаций вывесили большие зеленые полотнища. У входа была регистрационная стойка; отметившись, прибывшие получали сувенирные сумки, полагавшиеся каждому участнику. На сумке указывались дата и место проведения конгресса, а внутри — брошюры по теме, программа, блокнот и сувенирная ручка.

Достаточно было оглядеться, чтобы понять, что Алекс Орбито превратился во что-то вроде транснациональной корпорации со своим туристическим агентством под названием «Орбитурс», готовым организовать для желающих «экскурсии, оздоровительные мероприятия и шопинг». В рекламном проспекте упоминался офис, занимающийся связями с общественностью и многочисленными «филиалами» по всему миру, в которых ежегодно Орбито оперировал одного за другим, как на конвейере, сотни человек.

Вокруг него вращалось все: семья, члены которой делили между собой остатки его славы, представители различных стран — каждый из которых старался извлечь свою выгоду из его успеха; настоящие больные, больные мнимые; одинокие люди в поисках чего-то или кого-то, за что можно ухватиться; и многочисленные преданные ему поклонники. Некоторые утверждали, что у них была конечная стадия рака или другой неизлечимый недуг и они излечились; они были уверены, что перед ними — человек света, что-то вроде бога на земле.

Сам он был неприметен. Если бы не обожание и преклонение, которым он был окружен, я бы на него и внимания не обратил: среднего роста, одетый как коммивояжер, худой, непримечательной внешности, с лицом, которое у меня не вызвало особого доверия, как и то, что он красил волосы, чтобы спрятать седину, — поди знай зачем. Преподобный Алекс Орбито, член филиппинской католической секты спиритуалистов, родился в 1940 году. Он был младшим из четырнадцати детей женщины-медиума, почти все его братья стали хилерами или ясновидящими. В полученной сумке я обнаружил брошюру с «житием» Орбито; там, в частности, объяснялось, что Пангасинан, местность, в которой родились многие хилеры, и Орбито в их числе, отличается уникальной концентрацией энергии, унаследованной от необыкновенно развитой цивилизации древнего континента Лемурии, ушедшего под воду сотни тысяч лет назад.

«Алекс концентрирует в руках, особенно на кончиках пальцев, эфирную энергию, которая позволяет ему проникать в материю на клеточном, а также внутриатомном уровне, где энергией и материей можно обмениваться. А это, как вам, конечно, известно, — достоверный факт, признанный даже квантовой физикой. Энергия эта исходит не от Алекса, а от Высшей Сущности. Алекс — это лишь канал».

Это был типичный образчик языка, от которого меня просто наизнанку выворачивает, но я сдержался. Ответственный за связи Орбито с общественностью, пожилой человек, бывший журналист, видя, как я слоняюсь по холлу и распознав во мне «неделегата», очень ловко отрекомендовался, процитировав Кьеркегора: «Есть два способа обманываться: верить в неправду и не верить в правду». Тут же он принялся настойчиво рекламировать мне Алекса и его способности. «Алекс видит Филиппины как мост между Востоком и Западом эпохи „нью-эйдж“: свет христианства, духовно озаряющий весь мир».

Я не был расположен к подобным разговорам, но все-таки дослушал — всегда можно узнать что-то новое, чему-то научиться. Особенно меня заинтересовали слова о том, что Орбито совершенно не знает анатомии, не хочет смотреть на рентгеновские снимки и на результаты анализов будущих пациентов. Его способ побеждать болезни был совершенно другой.

Чуть позже я распрощался и отправился в маленькую гостиницу в Пасай Сити.

На следующий день, пока делегации, опекаемые «Орбитурсом», ездили на экскурсии и занимались шопингом, я пошел побродить по улицам Манилы. Зрелище нищеты порой было таким ужасающим, что я начал испытывать что-то вроде симпатии к Орбито и всем этим шарлатанам, его родственникам и нахлебникам, которым удалось найти собственный способ вырваться из этой среды. Другие же филиппинцы продолжали искать свой путь спасения.

В квартале Мабини у биржи труда, именуемой истинно по-филиппински «Центр развития человеческих ресурсов», выстроились привычные очереди из тех, кто надеется наняться на судно или получить работу в любой стране Среднего Востока. Молодая женщина ласково поглаживала по руке подвыпившего пожилого европейца, ожидавшего страховой выплаты части пенсии. Каждое объявление, которое попадалось мне на глаза, дышало надеждой: «Требуется медсестра. СРОЧНО». Наверное, это было «срочно» лет двадцать тому назад, если судить по блеклым и полустертым надписям: «Гинекология», «Педиатрия», «Рентген». Нет, уж лучше к целителям!

И все-таки никто не терял надежду. Ни те, кто стоял в очереди за визой или работой, ни та женщина, которая подавала мне знаки и улыбалась беззубым ртом, пытаясь изобразить подобие танца у картонной лачуги, ни безнадежные больные, которые приезжали к Орбито, все же веря, что только его чудеса могут их спасти.

Но существуют ли они на самом деле, эти чудеса, и что такое чудо? Конечно, чудеса существуют; время от времени с нами случаются невероятные вещи, чью природу мы не в силах понять, потому что они — исключение из правил, по которым живет все «нечудесное». Говорят, что чудеса происходят в Лурде, и я уверен, что это так, но нелепо говорить, что вода Лурда гарантированно ставит на ноги калек и возвращает зрение слепым. Эта вода такая же, как и любая другая; максимум, что она может сделать, — это утолить жажду. Да, случается, что среди тысяч людей, которые добираются до Лурда, преодолевая препятствия и терпя лишения, может найтись слепой, который вдруг прозреет там под песнопения, причитания и молитвы, или калека, который вдруг встанет и пойдет. Вот поэтому вода и считается «чудотворной». В том и чудо — что не любого исцеляет. Если бы исцелялись все подряд, вода из чудодейственной стала бы чем-то вроде аспирина — глотнешь и исцелился.

В этом смысле я был уверен, что Орбито творит чудеса. Но может ли он сотворить чудо со мной? Для меня было ясно, что нет, так же, как и то, что я не должен мешать прочим надеяться.

После обеда я снова зашел в фестивальный центр. Приехали новые люди, особенно много было больных. Самое щемящее впечатление производили дети — я уже видел таких в Онкологическом центре — испуганные глаза, бледные, желтоватые лица, облысевшие головы после «химии». Я сторонился знакомого «пиарщика», зато подошел поболтать с делегатами — сначала с немецкими, потом с итальянскими.

По рассказам, чудесные исцеления были похожи друг на друга до мелочей; пациентов, которых привозили на носилках, Орбито возвращал к жизни; опухоли мозга бесследно исчезали к совершенному изумлению «нормальных» врачей: «Но это же черная магия!» Во всех историях подчеркивалось одно: исцеляется тот, кто готов исцелиться. Не обязательно иметь веру, но нельзя быть настроенным негативно. Но чем больше я слушал, тем «негативнее» становился сам. И это меня беспокоило, потому что все в один голос повторяли одно: стоит поблизости появиться кому-то, кто «несет в себе негатив», Орбито немедленно это чувствует и такого человека изгоняет, потому что при нем операции не удаются. Я уже заранее считал себя разоблаченным.

Среди итальянцев был один, очень складно излагавший точку зрения «верующих». «Хилеры, — говорил он, — суть соединение индуизма, шаманства и христианского милосердия. Хилеры — предвестники будущего, потому что человечество дошло до точки и нуждается в новом инструменте познания… Даже Вергилий, сопровождавший Данте в его странствии, останавливается перед вратами рая и говорит: „Теперь тебе нужен другой провожатый, не я“. Тут одного разума уже недостаточно, нужно сердце… Филиппинские целители указывают нам новый путь к пониманию мира. В этом смысле роль их уникальна, так как они знают способ передачи духовной энергии… Алекс — алмазное острие новой школы… Другие целители, как Саи Баба, негатив не устраняют. А вот Алекс, уловив отрицательную вибрацию, отключает собственное сознание, становится каналом Большого Ангела и устраняет негатив. Когда Алексу приходится давать советы о вещах, ему самому неизвестных, он слышит некий звук и все время вслушивается в него, не переставая говорить. Если звук ровный — это значит, что он говорит правильно, и Алекс продолжает, если же звук повышается, он понимает, что ошибся и надо исправиться… Кстати, строго между нами: если Алекс видит, что у человека нет шансов на спасение, он говорит ему: „Благословляю тебя“, и при этом передает пациенту энергию, которая подталкивает того к смерти — гармоничной смерти… Рука Алекса проникает в тело пациента с такой же легкостью, с какой рука обычного человека погружается в воду, потому что он входит с этим телом в состояние резонанса. Все в мире резонирует…»

Я провел пару часов, слушая этот абсурд, и почувствовал себя плохо. У меня было впечатление, что, слушая речи одержимых, я и сам начинаю повреждаться в рассудке. Может, такое состояние и способствует созданию условий для чуда, но я не мог заставить себя стать частью этого «мы».

Перед тем как покинуть гостиницу, я отправился в офис «Орбитурса» узнать, как бы посетить пирамиду. Оказалось, все было предусмотрено: меня, хоть и неделегата, прикрепили к одному из итальянских автобусов. Но одна мысль о том, что мне придется провести шесть-семь часов в компании этих верных адептов, приводила в ужас. К счастью, два вечерних телефонных звонка спасли меня. Сначала я позвонил Фрэнки, старому другу-писателю (он как раз отправлялся на север и охотно согласился сопровождать меня к пирамиде). Потом я связался с самым большим исследователем феномена целительства, профессором престижного Филиппинского католического университета Манилы. Он соглашался встретиться, и я отправился к нему.

Падре Хайме Булатао, восьмидесятилетний иезуит, основатель первого факультета психологии на Филиппинах, сорок лет проработавший психиатром, ждал меня, сидя в кресле в кабинете, полном книг. Частично парализованный, он с трудом передвигался, опираясь на алюминиевый костыль, но голова его работала великолепно. После моих разговоров с «верными адептами», чье начетничество и ограниченность меня порядком утомили, общение с падре Булатао, его острый ум и отсутствие предрассудков в сочетании с мудростью и любознательностью действовали благотворно.

Десятилетиями падре Булатао занимался изучением филиппинской души; он неоднократно наблюдал за процессом исцеления, сам принимал в нем участие и мог ответить на все мои вопросы и сомнения.

Он начал с того, что очень деликатно осведомился, не приехал ли я к нему как журналист с целью вытянуть из него пару высказываний, чтобы разоблачить хилеров. «Это уже проделали многие международные еженедельники, немецкое телевидение даже сняло документальный фильм, но польза от него была невелика», — сказал он. Показать трюки хилеров, доказать, что кровь не кровь, а «опухоли», которые извлекаются из живота пациента, просто куриные кишки, — не так важно. По мнению падре Булатао, надо было понять, помогают ли эти трюки и если да, то почему.

«…И если это годится для лечения людей, то будьте любезны!» — заключил он.

Я внезапно почувствовал, что он симпатизирует хилерам, особенно некоторым великим целителям прошлого. Хилеры были филиппинцами, как и он. Иностранцы, которые приезжали сюда, чтобы на скорую руку отыскать простое объяснение для сложного явления, наверняка были ему не по душе. В сущности хилеры были его коллегами. Он не делал секрета из своей репутации экзорциста. Падре Булатао пользовался собственными методами, в первую очередь гипнозом, но ведь и это может расцениваться скептиками как некая форма магии.

Я поспешил развеять его опасения. Объяснил, что приехал из Индии, родины магии; изучал Веданту, идеологический фундамент той цивилизации, что рассматривает всю Вселенную как «майя», иллюзию, Бога — как небесного чудотворца, а базарного фокусника до сих пор воспринимает, чуть ли не как бога на земле. «Я, кажется, понял, — сказал я, — насколько были близко, особенно вначале, магия и религия и как трудно было провести грань между магами и жрецами, магическим зрелищем и религиозным обрядом». Я рассказал ему, что в Джатаках, историях о предыдущих жизнях Будды, есть многочисленные эпизоды, связанные с магией. А в Китайских Анналах первого века от Рождества Христова рассказывается об индийском маге, который при дворе тогдашнего императора поразил всех: проделав руками дырку в собственном животе, он извлек оттуда несколько метров кишок — точно, как его нынешние «коллеги»!

Падре Булатао мой рассказ позабавил; его глаза улыбались за толстыми стеклами очков. Потом, словно желая подвести под наш разговор теоретическую базу, он сказал, что представление о действительности — вещь весьма относительная и в каждой культуре имеется свое понятие о реальности. «Когда вера укореняется в культуре народа, она становится реальностью», — сказал он, и я согласился.

Он был убежден, что для филиппинцев мир духов столь же реален, как и мир материальный, и каждое явление, которому нельзя найти нормального объяснения, без тени смущения приписывается действиям «духов». Врачам не удается вылечить больного? Нужно определить, какой дух причина этому, и умилостивить его. Для защиты от духов существуют амулеты «антинг-антинг» и разные молитвы. Кроме того, есть люди, обладающие особой властью над духами, как, например, классический травник-знахарь, деревенский травник-маг-целитель или некоторые священники. Он, падре Булатао, был одним из них.

— Духи — часть филиппинской жизни, причем настолько важная часть, что вам, европейцам, это трудно себе представить, — сказал он. — Вспомните римский Пантеон, храм, посвященный античным богам, и как хватило указа папы, чтобы превратить его в католическую церковь. Римские боги умерли и не воскресали больше. На Филиппинах такое было бы невозможно. Здесь духи деревьев, рек, гор живут из века в век и вселяются в тела нынешних людей.

Именно в этом контексте, по мнению падре Булатао, следовало рассматривать деятельность целителей и возникший сравнительно недавно феномен психической хирургии. Он вынул из шкафа книгу — это были письма, написанные в 1603 году его коллегой-иезуитом падре Педро Чирино, в которых рассказано, как в те времена филиппинцы устраивали — причем именно там, где сейчас находится университет, — большие кровавые церемонии, чтобы умилостивить духов или, к примеру, излечить больного.

Испанцы сделали все возможное, чтобы искоренить эту практику, но до конца это им так и не удалось, и в конце XIX века в результате усилий спиритуалистов, находившихся под влиянием одного французского миссионера, эти методы вновь распространились и стали популярны. Возглавил это возрождение некий Терте из Пангасинана. Он вновь ввел в обиход «традицию крови», и именно у него, а также у его последователей, учились все знаменитые хилеры. Один из них был большим другом падре Булатао и не скрывал от него, что использует пузыри, наполненные кровью животных или любой похожей на кровь жидкостью.

— Важно то, — сказал падре Булатао, — что люди ждут чего-то и это «что-то» происходит. Они ждут выздоровления и выздоравливают. Кровь и впечатление, что руки хирурга проникают в их тело, — продолжение их ожиданий. Иллюзия здесь необходима.

В его практике ему тоже случалось инсценировать «операцию», чтобы вылечить пациента. Он рассказал мне об одном случае: это была беременная женщина, у которой внезапно началась анорексия: она перестала есть. В ее сознании звучали голоса неких судей, повторявших роковой приговор: «Тебе не быть матерью!» Падре Булатао ее загипнотизировал, приставил бумажный кулечек к ее уху и говорил: «Вот, один судья вышел… теперь другой…» И с каждым разом падре подергивал женщину за ухо. После шестого раза он вывел пациентку из гипноза, и она сказала, что ей стало легче. Но он посоветовал не расслабляться, дело еще не закончено. Ей следовало прийти на следующий день для изгнания седьмого «судьи».

— Иначе было нельзя, — объяснил падре Булатао. — Все знают, что человек бывает одержим семью дьяволами. И ее подсознание об этом помнило.

Женщина пришла и, после изгнания последнего «судьи», вновь стала есть; беременность ее прошла нормально.

Обычно метод падре Булатао не требовал особых сценических эффектов. Он вводил пациента в состояние гипноза и говорил с ним. Он рассказал еще об одном случае; девочку с последней стадией лейкемии выписали из больницы и отправили домой умирать.

— Показатели крови были безнадежными. Я ввел ее в транс, потом стал рассказывать ее костному мозгу, как растет рис. Его сеют, зерна ложатся в землю, после дождей они прорастают, стебельки тянутся вверх, кланяются под ветром. Потом наливаются колосья, в них много-много зерен. Все эти разговоры о рисе были способом проникнуть в ее подсознание. Девочка погрузилась в сон, а через десять дней показатели крови пришли в норму. Девочка прожила еще три года, но потом ей снова стало хуже, и тут он уже ничего не смог сделать.

Он объяснил, что для всех целителей, и для него тоже как для гипнотизера, дети — самые трудные пациенты, потому что проникнуть в подсознание ребенка куда труднее, чем в подсознание взрослого.

— Все начинается и кончается в сознании, — продолжал он. — Разум и тело не две различные сущности, как полагал Декарт. Это было его очень серьезным заблуждением, и сегодня мы за него расплачиваемся. Разум с телом едины, и разум контролирует материю, тут сомнений нет. Подумай о прекрасной женщине, и тело твое тут же отзовется. Разрежь сочный плод манго, и твой рот наполнится слюной.

По мнению падре Булатао, талант хилера состоит в том, чтобы с помощью магии запустить этот механизм. Субъективное сознание, объяснил он, не имеет собственного языка и вынуждено «заимствовать» язык у объективного мира; иными словами, нужно показать «кровь» и «болезнь», извлекаемые из тела. «Это, — сказал он, — особенно убедительно для иностранцев, чье не только сознание, но и подсознание — гораздо крепче связано с материальным, чем у филиппинца».

Операция, проводимая такими целителями, как Орбито, — чисто символическое действие. То, что извлекается из тела, — это «материализация» опухоли, а не сама опухоль. Поэтому операции почти все одинаковые и проделываются только на мягких тканях тела, на что бы ни жаловался пациент. «Хилеры говорят, что они удаляют „опухоли“ и „негатив“, — заключил падре Булатао, — но ни одному из них до сих пор не удалось удалить аппендикс или миндалины».

Первым шагом к исцелению, о котором мы говорили, является, по его мнению, перестройка сознания пациента, чтобы он перестал стандартно воспринимать мир.

— В каждом из нас глубоко спрятан в подсознании запас прошлого опыта и возможностей, — продолжал он. — Когда что-то идет не так — допустим, мы заболели, — наш рациональный разум ищет выход, часто не находит и застопоривается. Так что же, на этом все? Нет, когда рациональное начало отступает, потенциал подсознания мобилизуется, чтобы исправить дело и найти решение.

И тут падре Булатао сформулировал вывод, в котором и я всегда был убежден:

— Наше тело располагает системой самоизлечения. Активизировать ее легко, нужен стимул.

Стимулы, признавал падре, могут быть различными: наложение рук, медитация, йога, вера в святого, в конкретного человека, в целителя. Это могут быть молитвы или — это добавление мне пришлось по душе — упражнения по созерцанию, которым учил святой Игнатий Лойола, основатель ордена иезуитов.

Я всегда тяготел к иезуитам; из всех католических орденов они представляются мне наиболее свободными от предрассудков, наиболее образованными, и вера их, на мой взгляд, куда крепче, чем у других — именно потому, что выдержала испытание разумом.

В какой-то момент беседы, когда он повторил, что дух контролирует материю и что некоторые семантические стимулы вызывают последствия, которые считаются «чудесными», я решил вызвать его на откровенность:

— Выходит, что чудес, как таковых, не существует?

Он умолк и пристально посмотрел на меня; глаза его за толстыми стеклами очков казались огромными. Моего вывода он принять не мог, зная, как важны чудеса для церкви.

— Но разве весь наш мир не сплошное чудо? И кто создал дух с его мощью? Вот оно, настоящее, великое чудо, — сказал он, и это напомнило мне о Свами, который говорил о «джагат», мире, «так разумно созданном». Два этих человека принадлежали к разным культурам, к двум совершенно разным традициям, но в сущности были не так уж Далеки друг от друга.

Я спросил его об отношении церкви к хилерам как к явлению.

Он ответил мне рассказом о Джонни Меццанотте, который занимал воображение филиппинцев не один месяц.

Джонни Меццанотте был целителем, творившим чудеса по радио. У него была программа, которая выходила в четыре часа утра. Поначалу в такую рань мало кто его слушал, но вскоре пришел такой успех, что тысячи манильцев просыпались ни свет ни заря, чтобы не пропустить программу. Метод Джонни Меццанотте был прост. Он просил слушателей поставить возле приемников стакан воды, которую он зарядит акустическими колебаниями и перенесет людей на высший уровень сознания. Потом он просил слушателей медленно, очень медленно эту воду выпить.

Многочисленные слушатели рассказывали, что это их вылечило. Одно было плохо: выступая по радио, Джонни Меццанотте неизменно провозглашал: «Я — Господь»; это задело церковь, и она объявила ему войну. Потом глава филиппинской церкви, известнейший манильский кардинал Син, пригласил Джонни Меццанотте к завтраку, поблагодарил за то добро, которое он делает людям, и попросил впредь воздержаться от этой излюбленной фразы. Джонни Меццанотте так и сделал, и программа его продолжала выходить в эфир с большим успехом. Но со временем и он вышел из моды.

Как считал падре Булатао, сейчас осталось два типа целителей, популярных у широкой публики: те, кто занимается психической хирургией, — они по большей части ориентируются на иностранцев, способствуют развитию туризма и поэтому пользуются поддержкой правительства; и традиционные целители, которые не прибегают к театральным эффектам «операций», а обращаются к духам.

Многие из традиционных принадлежат к группе «Новые мистики». Они сами бедны и живут среди бедняков, не берут денег за лечение, но принимают небольшие подношения, которые можно положить в коробку у входа в их скромное жилище. Эти целители обычно лечат людей, входя в транс — состояние, которое в филиппинской культуре всегда рассматривалось как божественный дар, способ проникнуть сквозь завесу, отделяющую нас от иного мира.

Падре Булатао рассказал о четырехлетнем мальчике, страдавшем от аллергического ринита. Мать, сама врач, перепробовав все средства аллопатической медицины, отвела его к женщине-«мистику». Та, войдя в транс, взяла каламанси, маленький местный фрукт, нечто среднее между лимоном и мандарином, и, непрерывно молясь, выдавила весь сок мальчику в нос. После двух таких сеансов ребенок выздоровел.

Мать рассказала историю своим коллегам-врачам, и один из них попробовал лечить подобным способом своих пациентов. Результат был ужасен: воспаления, раздражение слизистой носа кислым соком. Тогда врач отправился к целительнице и спросил, что же он сделал не так. «Ты забыл про молитвы», — ответила она.

— В медицине существует некий психологический аспект, о котором мы сегодня ничего не знаем. В этих условиях медицина — слишком серьезная вещь, чтобы ее можно было отдать на откуп врачам, — со смехом сказал он.

Он был убежден, что будущие поколения сочтут примитивным и варварским нынешний подход к болезни и больному. Он полагал, что в грядущем тысячелетии человечество будет занимать не столько изучение физической реальности, которая до сих пор была в центре внимания нашей науки, сколько проникновение в ту сферу, которую он, падре Булатао, называл «субъективной реальностью», то есть в наше сознание.

Часы пролетели незаметно, и, когда я сказал, что меня никогда не гипнотизировали и очень хотелось бы это испытать с его помощью, он принялся готовиться к сеансу. Но тут мы заметили, что смотрители уже закрывают комнаты, и пришлось поторопиться, чтобы нас не заперли на всю ночь.

Медленно я проводил его до машины, которая ждала, чтобы отвезти его домой. Жаль, что мое желание быть загипнотизированным — и не кем-нибудь, а иезуитом! — так и не исполнилось.

Пунктуально, ровно в пять утра, Фрэнки ждал меня у гостиницы в машине; за рулем сидел его внук. Манила еще была окутана мрачным, влажным серым смогом. Светофоры были выключены, нищие спали прямо на газонах бульвара Рочас под своими промокшими от росы одеялами, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Мы, не останавливаясь, поехали к набережной, где полосу моря перечеркивали силуэты стройных пальм.

Фрэнки был красноречив. Мы были с ним знакомы уже четверть века, когда я, впервые приехав в Манилу, явился в его книжный магазин под названием «Солидарность» за советом и помощью. Фрэнки Сионил Хосе, самый известный англоязычный филиппинский писатель, находившийся в открытой оппозиции к режиму Маркоса, был старше меня на шестнадцать лет, и я позволил ему себя «усыновить». С тех пор на Филиппинах не происходило ни одного важного события, ни одного провалившегося государственного переворота или неудачной революции, за которыми мы не следили бы вместе и я бы не руководствовался его мнением. Сейчас, разочаровавшиеся в политике, мы знали, что решение человеческих проблем не в ней, и подводили итоги нашим былым надеждам, прибегая к вечной присказке всех стариков: «А помнишь?»

— А помнишь? — спросил Фрэнки, указывая на здание киноцентра, этот «фараонов проект» прежних местных властей. Конечно же, я помнил, как такое забудешь! В 1981 году президент Фердинандо Маркос и его жена Имельда — та, у которой были сотни пар обуви, — решили организовать в Маниле большой международный кинофестиваль. Для этого они приказали построить на берегу моря модернистское монументальное здание, которое бы осталось как память о них. Но работы затянулись, а незадолго до открытия, на которое Маркое пригласил уйму гостей, часть перекрытий обвалилась и погребла неизвестно сколько народу. Чтобы искать оставшихся в живых, пришлось бы отложить открытие. Решили провал забетонировать и завершить работы. Считают, что от тридцати до ста пятидесяти рабочих осталось в этой братской могиле; некоторые были еще живы и звали на помощь. Центр был открыт вовремя, но несчастье следовало за несчастьем, и ни одна организация, начиная с Министерства иностранных дел, которому это здание предложили в качестве штаб-квартиры, не захотела переехать в это место, населенное привидениями.

Фрэнки рассказал последнюю новость: сотня выпускников и студентов трех крупных манильских университетов (некоторые — ученики падре Булатао) создала группу добровольцев, цель которой — решать проблемы с привидениями, до сих пор не окончившими счеты с этим миром. Что касается живых, то им предполагается оказывать бесплатную психотерапевтическую помощь и поддерживать их, используя средства альтернативной медицины. Добровольцы называют себя «Охотниками за Привидениями». Одно из мест, где они успешно поработали, — тот самый киноцентр. Духи там в конце концов угомонились, киноцентр стал нормальным местом, и обо всем этом выпущена книга.

Для Фрэнки «привидения» были рядовым, общепризнанным явлением в жизни филиппинцев его поколения, и во всех своих романах, задуманных как документальное свидетельство этой жизни, «духи» — такие же действующие лица, что и живые люди. В сборнике рассказов «Росалес», посвященных крестьянскому миру его детства, Фрэнки описывает свои первые встречи с «дуэндес» — маленькими человечками, живущими в каждом доме. Чтобы напомнить людям о своем существовании, они заставляют исчезать самые нужные вещи в самый неподходящий момент и возвращают их, если очень об этом попросить. В его последнем романе «Грех» рассказывается об острове Сикихор, расположенном на юге Филиппин. Остров этот уже несколько веков считается заколдованным, потому что испанские галеоны завезли туда с Гаити тамошних духов. Так что теперь духов сильнее, чем на Сикихоре, не найти нигде на Филиппинах, причем это касается и добрых духов, и злых. Чтобы с ними пообщаться, женщины острова до сих пор раз в год, в Страстную пятницу, собираются в особой пещере.

Двигаясь на север, мы миновали большую площадь Лунета Парк, место историческое. Там 30 декабря 1896 года был расстрелян испанцами Рисаль — поэт и герой борьбы за национальное освобождение. Сейчас здесь существует настоящий культ Рисаля, его даже изображают распятым на кресте, как Христа. Там же в 1986 году Кори Акино, вдова Ниноя, недавно убитого приспешниками Маркоса, пообещала в присутствии миллиона человек — мы с Фрэнки тоже там были — стать президентом Филиппин, чтобы вернуть в страну демократию, бороться с коррупцией и дать беднейшим массам в стране справедливую долю от богатств страны.

— Ничего не изменилось, — сказал Фрэнки.

Бедные всегда бедны, и многие из тех, кто ел дважды в день, сейчас обходятся одним разом; этот единственный прием пищи называют словом «алтангап», составленным из трех слов на языке тагалогов, означающим «завтрак-обед-ужин».

Но Лунета до сих пор остается местом массовых выступлений. Однако на этот раз никакой политики, никаких революций. Теперь по субботам после обеда здесь собираются последователи одного бывшего агента по торговле недвижимостью, который подался в проповедники. Каждый раз сюда приходили до миллиона человек, в подавляющем большинстве католики. «Покажите мне ваши паспорта, ваши кошельки, — взывал проповедник, — скоро в своем паспорте вы увидите визу той страны, куда захотите поехать. Скоро в своем кошельке вы обнаружите столько денег, сколько потребуется». Эти обещания плюс благословение на расстоянии (для чего каждый должен был взять с собой три яйца, завернутых в платок) принесли прохвосту огромный успех.

Мы прошли мимо старой барочной церкви Кьяпо, где Фрэнки несколько лет тому назад подарил мне амулет «антинг-антинг» для защиты от местных демонов. Площадь уже заполнилась обычной пестрой, улыбающейся толпой бедняков; ставили столики, с которых торговали цветами, свечами, амулетами и поддельными реликвиями.

Стоило нам миновать пригород Манилы — бесконечные кварталы с убогими бараками, где в ужасающей тесноте ютятся люди, перебравшиеся из деревни в город в поисках работы, как мы увидели совсем другие Филиппины — здесь все было ухожено и радовало глаз. И как же до сих пор не придумана никакая программа, чтобы убедить крестьян остаться в своих деревнях вместо того, чтобы побираться на улицах столицы? Я имею в виду именно программу, а не убийственные эксперименты Мао или Пол Пота по принудительному «окрестьяниванию».

Вдалеке за зелеными, залитыми водой рисовыми полями синели горы. Вдоль дороги выстроились домики под соломенными крышами, где жили спокойные и улыбчивые люди; казалось, у них есть, чем прокормиться и чему радоваться.

Мы остановились позавтракать в придорожном ресторане. Фрэнки страдал диабетом; он выставил перед собой целую батарею таблеток, но при этом заверил меня, что ему целители тоже помогли. Лучше всех был некий Хуан Бланче, уже покойный. Он заставлял Фрэнки приходить на прием в четыре утра — по его словам, именно в этот час его «возможности» набирали особенную силу (кстати, в это же время и «риши» приступают к медитации в Гималаях!). Он прижимал ему ложку к животу под пупком, и Фрэнки сам видел, как из-под кожи вытекала коричневая жидкость, «вроде как жженый сахар».

— Неужели сахар, Фрэнки?

— Я тебе точно говорю. Мне стало лучше. Он был в этом совершенно убежден.

Я узнал у Фрэнки, что случилось с целителями, за работой которых я наблюдал во время моего первого журналистского расследования. Оказалось, один спился и умер, другой все еще практиковал в Маниле, но уже вышел из моды. А вот самый известный, Хун Лабо, стал мэром своего города, женился на японке, потом поехал в Россию и угодил за решетку за подпольную медицинскую практику и мошенничество. Жена бросила его, вернулась в Японию, занялась целительством и вскоре тоже попала в тюрьму.

Я слышал, что нечто подобное случилось и с Орбито во время его поездки в Европу. Поэтому сейчас итальянские импресарио планировали ему поездки только в Республику Сан-Марино. Казенный мир и мир духов были обречены на противостояние. Бюрократам и целителям никогда не понять друг друга, а «нормальные» врачи не готовы принять вызов психохирургов. Можно только представить себе реакцию полицейских, наблюдающих все эти потоки крови и прочие страсти. Отсюда подозрения, обвинения и, в конце концов, наручники — «для защиты граждан».

А не начать ли государству, если оно действительно печется о своих гражданах, с запрета свободной продажи сигарет — ведь точно известно, что курение вызывает рак? Это было бы куда логичней, чем запрещать практиковать колдунам и знахарям, которые дают людям надежду на выздоровление, а бывает, и действительно помогают.

Фрэнки со мной согласился, правда, потом передумал.

— Если бы, когда я был ребенком, полиция помешала травнику заниматься знахарством, я бы не носил на плечах эту огромную голову, — сказал он.

Фрэнки был маленький и коренастый, а голова его, совершенно лысая и немного смахивающая на грушу, действительно выглядела слишком большой для его приземистого тела.

— Знахари ходили по деревням во время сбора урожая, — рассказал Фрэнки. — Один горбун славился своим могуществом… Вся семья выстраивалась, а он всматривался в каждого, как рентгеном просвечивал; кому совет даст, кому — травку. Однажды — лет мне тогда было шесть или семь — он положил руку мне на голову, и я почувствовал, что она стала горячей-горячей и после этого стала расти. Вот и живу таким брахицефалом.

Подъезжая к Панасинану, мы проехали деревню, в центре которой до сих пор стояли сохранившиеся господские дома; первый этаж, деревянный, опирался на каменные колонны, а в окна были вставлены маленькие квадратики перламутра. «Эта традиция сейчас почти утеряна», — сказал Фрэнки.

Одно из изменений, приводившее его в особое отчаяние, — это утрата былого культурного разнообразия. Благодаря многочисленным островам, населенным разными народами, Филиппины превратились в уникальное место. Фрэнки рассказал мне удивительную историю.

В одном из последних нетронутых лесных массивов на южном острове Минданао жило маленькое туземное племя тедураев, им на протяжении веков удавалось избежать «цивилизации». Но она все равно их настигла. Однажды, во время гражданской войны, тянувшейся на Филиппинах десятилетиями, сепаратисты-мусульмане, преследуемые правительственными войсками, вошли в деревню тедураев и истребили поголовно всех. От тедураев не осталось ничего, кроме записок антрополога, который жил среди них два года. Вот где была цивилизация! Тедураи с огромным уважением относились к природе, создали много чудесных сказок, в них объяснялись природные явления. Вот, к примеру, одна из них — почему летучие мыши летают только по ночам.

Как-то раз одна птица невзначай обидела какого-то зверя, и между птицами и зверями вспыхнула большая война.

— Раз животные крупнее птиц, — подумали летучие мыши, — они непременно победят. Полетели летучие мыши к ним и сказали:

— Присмотритесь к нам: мы не птицы. Мы летаем, но мы без перьев, а покрыты шерстью, как вы. Примите нас к себе, мы будем воевать на вашей стороне.

Звери согласились.

Птицы, видя, что летучие мыши их предали, и понимая, что звери действительно крупнее и сильнее, обратились к осам.

— Вы, конечно, не птицы, зато умеете летать… Присоединитесь же к нашему войску, помогите нам.

Осы согласились. Огромной тучей налетели они на зверей и ну их жалить! Жалили, жалили, пока не обратили в бегство.

Тогда летучие мыши вернулись к птицам и попросили, чтобы их приняли обратно, ведь они же умеют летать.

— Ладно, — сказали птицы, — но чтобы искупить свое предательство, вы будете летать только по ночам.

В тедурайском обществе мужчины и женщины были равны, и женское начало, примиряющее, не склонное к насилию, ценилось куда выше, чем агрессивное мужское. Болезни они воспринимали как месть обиженного духа, и одной из задач шаманов было определить, что это за дух, поговорить с ним и прийти к соглашению, которое могло бы вернуть больному здоровье.

И еще тедураи отличались качеством, редким для человеческого сообщества во все времена: они не знали страха смерти. «Человек никогда не рождается в одиночку, — говорили они, согласно записям антрополога. — Всегда появляется двойня: тело и пуповина. Близнец-тело живет, потому что у него есть легкие, а вот близнец-пуповина дышать не может и умирает, но перед тем, как расстаться, они переговариваются, и близнец-пуповина спрашивает брата, как и когда ему хотелось бы умереть: от старости, во время муссона или, может быть, после рождения первого внука?» И уславливаются о встрече в урочный день и час. Потом один идет жить в Царство Леса, а другой отправляется в Царство Мертвых, чтобы подготовить там красивый дом для двоих. Незадолго до назначенной встречи близнец-пуповина проходит по космическому мосту, разделяющему оба царства, является в деревню, где живет близнец-тело, и ждет там несколько дней, пока не закончатся погребальные обряды и тело не будет похоронено. А затем они вместе отправляются туда, где они будут жить счастливо, никогда не будут работать и непрерывно будут жевать самый лучший бетель.

Тедураи не боялись смерти и тем более не давали ей застигнуть себя врасплох, потому что каждый сам решал, как и когда смерть должна прийти за ним.

Возможно, человечество даже и не вспомнит, что когда-то существовали тедураи, но оно заплатит за их исчезновение, ведь если биологическое разнообразие необходимо для жизни на земле, то разнообразие культурное необходимо для психического здоровья людей.

За такими разговорами пять часов пути пролетели как одно мгновение, и вот мы въехали в Пангасинан, район, который, по словам Фрэнки, всегда был средоточием мифов и тайн. Местное население абсолютно убеждено, что здесь находилась столица Лемурии и что десятки островков вдоль берега — это вершины гор континента с развитой цивилизацией, погрузившегося в океан за несколько тысячелетий до Атлантиды. Некоторые католики убеждены, что первая месса в истории была отслужена именно здесь, а кладоискатели все еще надеются обнаружить спрятанные в этих местах небывалые сокровища.

Короче, это было самое подходящее место для «чудотворной» Пирамиды Азии, Центра Здоровья. Преподобный Алекс Орбито решил установить пирамиду в Манаоаге, непримечательном тихом городке с домиками, над которыми возвышалось странное для такого места строение с крепостными стенами и контрфорсами: Церковь Мадонны Чудотворной.

Фрэнки твердо решил, что мне нужно ее посетить, и он был прав. Это было впечатляющее зрелище: церковь-крепость с огромным нефом, циклопическими стенами, сложенными из блоков туфа, скрепленных раствором из земли с тростниковым сиропом. Построенная монахами-доминиканцами в 1600 году, церковь могла в случае набега мусульман укрыть за своими стенами всех христиан округи. Там был колодец со свежей водой и просторные погреба, полные провизии. Набат предупреждал об опасности, и тысячи людей могли укрыться здесь и неделями выдерживать осаду. Мадонна Чудотворная, украшенная жемчугом, с младенцем Иисусом на руках высоко над главным алтарем защищала их.

Мы с Фрэнки внимательно рассматривали наивные картины на стенах церкви — напоминание о драматических эпизодах, от землетрясений до пожаров, в которых Мадонна явила свою непостижимую силу. Чудотворной она считалась и сейчас.

Нескончаемой чередой богомольцы входили в церковь, припадали к распятию у входа, касались губами окровавленных ног Христа, крестились и шли молиться. Свечи, благоговейно ими зажигаемые перед статуей Мадонны, создавали в полумраке церкви впечатление переливающегося огнями озера. Еще снаружи был пристроен жестяной навес для свечей, не помещающихся внутри самой церкви. Без сомнения, в этом месте была своя магия, оно действительно было «чудотворным», причем филиппинские христиане верили в это еще три века тому назад; задолго до Лурда и Фатимы.

Фрэнки рассказал, что, когда он был маленьким, вся семья раз в год совершала паломничество в Манаоаг. Три дня они добирались через реки и леса на повозках, запряженных быками. Он вспоминал, как это было впечатляюще — после ночной тьмы оказаться в этом месте, освещенном тысячами свечей. Кругом люди, песнопения, запах ладана, а наверху — она, чудотворная, светлоликая, с легкой улыбкой. Само собой, в такой обстановке находились и слепые, которые прозревали, и хромые, которые бросали костыли.

Мне тоже было пора отправляться на «встречу с чудом». Фрэнки мне помог найти комнатку в маленьком пансионе для паломников, потом отвез к пирамиде. Она находилась у выезда из поселка, так что найти ее было нетрудно.

У ворот стоял столик с надписью «Огнестрельное оружие складывать здесь». В другом объявлении указывались цены на входные билеты: пятьдесят песо для взрослых, двести песо за въезд на машине. Через ограду мы увидели, что внутри еще кипит работа. Садовники укладывали квадратики дерна, маляры наносили на крышу еще один слой красного лака; леса из бамбука были еще не убраны. Уже снаружи становилось совершенно ясно, что здесь устраивается туристская база с большим круглым голубым бассейном, рестораном и бунгало для привлечения «гостей-клиентов-пациентов».

— Тот, кто не получит чуда от Мадонны, может попытать счастья здесь, — сказал Фрэнки. — Только это обойдется дороже.

Сам он не захотел войти и высадил меня у ворот.

Автобусы с делегациями должны были приехать во второй половине дня, и было вдоволь времени, чтобы обойти весь комплекс и, главное, познакомиться с Дитером Левером, немецким инженером, семидесяти семи лет, взмыленным и разъяренным. Дитер был экспертом по пирамидам, и здешнее строение задумал и спроектировал именно он, но в его отсутствие Орбито изменил весь проект. Дитер предусмотрел, что в центре пирамиды будет маленький бассейн с водой, причем рассчитал, что поверхность воды должна находиться на высоте метра полтора над полом. Вместо этого он обнаружил какой-то колодец с водой ниже уровня земли и, к тому же, сообщающийся с наружным бассейном.

— Орбито хочет сделать бизнес на этой святой воде, заряжаемой энергией пирамиды, но он не понял, что вода меняет свойства только в центре пирамиды, а не на дне колодца, — Дитер кипел от возмущения. — И потом, что же это за святая вода для плавания?

Пирамида, по его словам, должна была быть обособлена от внешнего мира; в ней не должно быть никаких коммуникаций, чтобы конструкция не «разрядилась» и не потеряла силу. А он, Дитер, обнаружил за трубами, соединяющими колодец с бассейном, электрические кабели. Оказывается, рабочие проложили их вокруг всего сооружения к четырем рефлекторам. Они уже выкачали всю энергию, накопленную пирамидой за ночь.

— Я заходил утром, и пирамида была мертва, — потрясал он стальным прутом — чем-то вроде антенны длиной около метра для замера энергетики. — Мертва, понимаешь?

Честно говоря, понимал я его не очень. Мои скудные знания о пирамидах ограничивались тем, что я узнал в Коимбаторе, но Дитер казался мне убедительнее, чем директор школы «Перке».

— Изучать можно все, что угодно, но в конце ты все равно возвращаешься к пирамиде, к ее идее, пропорциям, могуществу, — сказал он.

Сущность его теории была в том, что линии, соединяющие четыре стороны света — север с югом и восток с западом, — образуют магнитные поля, в которых концентрируется энергия. Пирамида ее собирает и увеличивает силу того, кто заходит внутрь, — под силой здесь понимаются различные вещи, будь то способность исцелять, как у Орбито, или просто способность к медитации.

Дитер мне нравился. Он был человек убежденный — верил в пирамиду, в Орбито и в психохирургию. Но еще он верил в свою профессию и не желал, чтобы им манипулировали. И еще не хотел оставлять свою «подпись» под пирамидой, если она будет не такой, какой он ее задумал, со всеми возможными хитростями и нюансами. К примеру, Дитер полагал, что вершина у нее должна быть острее, чем у египетских, исходя из того, что Земля за века изменилась.

Он тут же снова принялся распоряжаться. Велел рабочим отрезать трубы, соединяющие колодец и бассейн, убрать всю подземную электропроводку. Завтра утром он проверит, зарядилась ли пирамида за ночь. Мимоходом он поинтересовался, медитирую ли я. Значит, да? Тогда мне надо прийти сюда после завтрака. Мы вместе откроем пирамиду, и я смогу стать первым, кто испробует ее на себе. Дитер хотел провести эксперимент.

Он познакомился с Орбито в Германии, когда искал средства от таинственной болезни, поразившей его самого и его дочь. Орбито вылечил обоих, и Дитер в знак благодарности вызвался помочь ему с пирамидой. А что же это была за таинственная болезнь? Ну… что-то, связанное с магнитными полями, статической энергией радиоволн и новых информационных каналов, — по крайней мере, так сказал Дитер. По его словам, сейчас самое вредное влияние на здоровье оказывает кабельное телевидение. Статическая энергия ввергала дочь Дитера в депрессию, которая не поддавалась никаким лекарствам, а у самого Дитера, как он выразился, вызывала «замыкание сердца», особенно по ночам, когда наш организм сворачивается, подобно цветку. Орбито своими манипуляциями нейтрализовал тот угнетающий «негатив», который они получали с окружающей территории.

Я слушал Дитера и живо представлял себе его на веранде Дэна Рида, участвующим в дискуссиях «Академии Помешанных». Но, возможно, эти его речи не были так уж безосновательны. Если принять во внимание высоковольтные линии над нашими домами, бесчисленные подземные кабели, передающие антенны на соседних пригорках, мобильные телефоны, которые мы прижимаем к черепу, офисные и кухонные электроприборы, можем ли мы быть уверенными, что они не производят «замыкание сердца», не награждают нас какой-нибудь ужасной болезнью?

За обедом я спросил у Дитера, что он строил в последнее время в Германии, и снова был удивлен — оказывается, он специализировался на приютах для престарелых. Дитер разработал проект — помещения простые, но просторные и хорошо проветриваемые, окруженные обилием зелени, и главное, со стенами ярких, сочных цветов.

В Лейпциге, где он по заказу местной администрации построил такой комплекс, разразился небольшой бунт, потому что многие молодые рабочие нашли эти дома для стариков на пороге смерти привлекательнее и уютнее, чем строящиеся для них, и попытались их занять.

Всю вторую половину дня Дитер возился под палящим солнцем у пирамиды. Приезжали автобусы с делегатами и больными; их надо было расселить по бунгало. Часам к семи Дитеру стало плохо. У него отнялась правая сторона лица, речь стала невнятной. Предполагалось, что Орбито «прооперирует» его вместе с остальными в небольшом зале возле часовни.

Это помещение было с голыми стенами, без окон, без умывальника или чего-нибудь в этом роде. Посередине — больничная кушетка, покрытая черной клеенкой; рядом железный стул, на нем обычный лоток для хирургических инструментов, но внутри лежали только ватные тампоны. Под кушеткой стояло ведро с крышкой и педалью. Нас, пациентов, было человек тридцать, мы стояли вдоль стены, однако стоило появиться Орбито, как нас выставили. Ему нужно было сосредоточиться, помолиться. Я заметил, что с ним остался внук — его ближайший помощник. Минут двадцать мы прождали в коридоре. Тем временем подъехала телевизионная съемочная группа агентства «Рейтер». Дверь снова отворилась, и все мы бросились занимать места возле кушетки. Меня притиснули к самому изголовью.

Первым был Дитер. Лицо у него было немного застывшее, но чувствовал он себя неплохо. Он держался на ногах и сам улегся на кушетку. Орбито на несколько секунд положил ему руки на сонную артерию, под правым ухом; затем я увидел, как оттуда хлынула красная жидкость и как потом хилер извлек что-то, напоминающее кусок куриной кишки. Внук — он сидел рядом на стуле — протянул Орбито кусок туалетной бумаги, которым тот промокнул несуществующую «рану». «Готово, — сказал он. — Кто следующий?» Дитер поднялся, улыбаясь. Операция длилась меньше минуты.

Потоком пациентов управлял брат целителя. Следующей была испанская девушка лет тридцати, которая сказала, что у нее проблемы с яичниками; возможно, рак. Она легла, расстегнула брюки, обнажила живот. Орбито взял из лотка ватный тампон, пропитанный какой-то жидкостью, и протер ей кожу на животе, будто дезинфицируя; потом обеими руками, согнув первые фаланги пальцев, внедрился в ее тело.

Послышался короткий звук, будто лопнул один из пузырей, о которых мне говорил падре Булатао; однако я, хоть и стоял рядом, никаких пузырей не увидел. Зато увидел, как «кровь», сначала алая, потом темнее, стекает по бокам женщины, заливает пупок. И вот в это маленькое углубление погрузились обе руки Орбито; пальцы исчезли внутри; послышался чмокающий звук — казалось, пальцы пытаются что-то нащупать и вот, наконец, нашли: в руках у хилера откуда-то появился окровавленный черный кусочек мяса размером с куриную печень.

Орбито поднял его, несколько секунд подержал, показывая женщине, которая, казалась, находилась в трансе, потом швырнул в лоток. Племянник вытер кровь туалетной бумагой, женщина встала. Прошло, пожалуй, минуты две с того момента, когда она легла на кушетку.

Орбито полностью завоевал публику. Все, включая меня, были потрясены.

— Я ничего не делаю. Это Господь Бог действует через меня, — сказал Орбито, глядя в телекамеру агентства «Рейтер», которая работала непрерывно. — Следующий!

Следующим был я. Я стоял рядом с братом Орбито, и тут он пропустил меня вперед — наверное, из-за моей бороды. Я чувствовал, что все взгляды устремлены на меня. Ощущение было такое, будто в меня вгоняют иголки. А тут еще глаз телекамеры, которая брала меня крупным планом.

— На что жалуетесь? — спросил Орбито.

Впал ли я тоже в какой-то транс? Нет, это была скованность, возможно, от присутствия итальянцев, но, ложась на кушетку, я не сказал о раке, а вместо этого объявил: «У меня хронический синусит».

Орбито велел, чтобы ему дали кокосовое масло, а сам тем временем провел обеими руками над моим лбом и носом, но не прикасаясь к лицу. «Закройте глаза», — сказал он. Я почувствовал, как его тонкий палец вошел в мою ноздрю; затем другой палец вонзился в другую… и я ощутил почти невыносимый запах куриных кишок. Самовнушение? Не думаю, действительно это воняли пальцы Орбито. Этот запах ни с чем нельзя было спутать — запах той субстанции, которую он извлек из шеи Дитера и из брюшной полости испанки, запах, который остался, потому что Орбито не мыл руки. В комнате не было воды.

— Кокосового масла нет, — сказал кто-то, — есть лавандовое.

— Сойдет и лавандовое.

Я услышал, как Орбито возится с бутылкой, потом почувствовал, как в мои ноздри вводят какие-то маленькие ватные тампоны. Сильно пахло лавандой, было больно, я затряс головой, но Орбито, одной рукой удерживая мою голову, другой повторил операцию еще раз пять, все глубже засовывая пальцы мне в ноздри. Казалось, он хочет добраться до мозга. Почувствовал ли он, что я соврал ему? Что я один из этих, «заряженных негативом»? Потом Орбито быстро помассировал мне лоб и велел резко выдохнуть через нос. Из ноздрей у меня потекло, внук-ассистент вытер мне лицо. Глаза мои отчаянно слезились.

— Следующий.

В коридоре старая немецкая дама из Намибии, которую в 1982 году Орбито спас от рака легких, пожала мне руку и поздравила с исцелением. Что ж, с исцелением, так с исцелением, ей виднее…

Я представил себе, как она потом будет рассказывать об итальянце по имени Анам, которого Орбито за каких-то две минуты вылечил от застарелого синусита.

Операции продолжались, но я пошел прогуляться с Дитером. Он чувствовал себя хорошо, а я, честно говоря, не очень. Вся эта возня у меня в носу травмировала слизистую еще больше, и теперь я чихал не переставая.

— Потерпи, назавтра все пройдет, вот увидишь, — пообещал «пирамидолог».

Вечером, сидя в своей комнатке пилигрима, отделенной от соседней только фанерной перегородкой, я думал над тем, что произошло. Упустил ли я свой шанс попросить Орбито вылечить меня от моей болезни? Нет. Если, как говорил падре Булатао, целитель убирает все то негативное, что человек носит в себе, а не конкретную болезнь, тогда я ничего не потерял: можно считать, что Орбито меня «прооперировал».

Однако обольщаться было бессмысленно. Ну не рожден я для того, чтобы меня чудесным образом исцелили. По крайней мере, это я уже понял, так что вполне можно было спокойно уезжать.

Если я действительно считаю, как падре Булатао, что человеческое сознание способно творить чудеса и всякий в пределах, отпущенных природой, способен включить собственный механизм самоизлечения, то мне следует больше внимания уделить своему сознанию, чтобы подтолкнуть его к этому шагу. Тогда для чего мне внешние стимулы? Тем более все эти театральные штучки с фальшивой кровью и куриными потрохами. Так в чем же тут секрет?

И на этот раз, как и пятнадцать лет назад, я так в этом и не разобрался, зато понял другое: что бы это ни было, не следует его разоблачать. Такие «трюки» создают иллюзию, завораживают людей и приносят большую пользу.

Конечно, скажут мне, от них наибольшая польза самим магам — чтобы продолжать дурачить людей.

А что же плохого в том, если в обмен на нехитрое удовольствие, доставленное их искусством, колдуны берут со зрителей деньги якобы для покупки козы или чего-нибудь еще?

Из событий этого нелегкого дня еще больше, чем Орбито и его операции, мне запомнились две вещи — тедурайский миф о смерти, о котором рассказал Фрэнки, и дома для престарелых, о которых говорил Дитер. Обе эти идеи были прекрасны.

Над этим нам на Западе действительно не помешало бы серьезно задуматься. Наше представление о смерти неверно. Мы слишком связываем смерть со страхом, болью, тьмой, чернотой; в природе же все происходит наоборот — солнце умирает каждый день в торжественном сиянии, растения осенью засыпают на пике своей красоты в великолепном многоцветий красок. Возможно, мы должны просто сказать себе, как тедураи, что смерть приходит лишь тогда, когда мы сами решаем умереть, или, как тибетцы, рассматривать смерть не как противоположность жизни, но как другое лицо рождения, как некую дверь, которая с одной стороны воспринимается, как вход, а с другой — как выход.

Как заправский паломник, я встал затемно и пешком направился в Церковь Мадонны. Полная луна обволакивала голубоватым сиянием контуры укреплений. Звук моих шагов привел в состояние боевой готовности велорикш, которые так всю ночь и продремали здесь, свернувшись в своих колясках.

— Пирамида? Пирамида? — спросонья запричитали они в надежде, что им сейчас удастся отвезти первого клиента поглядеть на новую достопримечательность. Женщины, которые только принялись раскладывать на лотках свой товар, не особенно настойчиво попытались продать мне четки и медальоны с изображением Мадонны.

В церкви начиналась первая месса. Я прошелся по нескольким приделам, по старым коридорам. Потом отправился к знаменитому колодцу и присел на каменную скамью полюбоваться прекрасными магнолиями, колышущимися на ветру. Откуда-то появился старый священник и подсел рядом.

Завтракал ли я? Нет. И тут же я был приглашен подкрепиться в семинарской трапезной. В центре круглого стола стояли кастрюли и подносы с рисом, жареной рыбой, крутыми яйцами, креветками, гроздьями бананов и тончайшими филиппинскими спагетти, именуемыми «панзит». Но мой гостеприимный хозяин, семидесятилетний падре Рафаэль, почему-то решил, что все это мне не по вкусу, и принялся готовить овсяные хлопья с молоком в микроволновке. «Нужно соблюдать инструкцию, — внушительно сказал он. — Это вам не шутки — говорят, что эти печи, если ими неумело пользоваться, могут привести к импотенции!» Все расхохотались — и старые священники-преподаватели, сидевшие за нашим столом, и юные семинаристы, расположившиеся на скамьях вдоль стен. Кроме филиппинцев, здесь были приезжие из Индонезии и Шри-Ланки.

Вскоре разговор перешел на целителей.

— Если они не пользуются сатанинскими методами, а людям становится легче, то в этом нет ничего дурного, — сказал падре Рафаэль. Его, однако, больше интересовала пирамида. Спиритуалисты (Орбито считался у них кем-то вроде священнослужителя и именовался «преподобным») хоть и были маргинальной сектой, но все-таки оставались в лоне католической церкви. Какие же претензии к пирамиде?

Я дал ему брошюру, изданную «Орбитурсом», и падре Рафаэль тут же указал мне на одну вещь, которая ускользнула от моего внимания: пирамида, изображенная на обложке, излучала свет… в форме креста.

— Видите? Все на месте, — сказал он, удовлетворенный. — И если пирамида привлекает сюда туристов, это хорошо для всех. Если же они вдобавок потом выздоравливают — тем лучше!

Тогда я спросил его о Мадонне и ее чудесах. Эта статуя, как рассказывал он, когда-то украшала нос испанского галеона, прибывшего из Мексики. Репутацию чудотворной она приобрела немного позже, когда во время пожара в городке Манаоаг приор церкви велел, чтобы статую пронесли по улицам, и огонь внезапно унялся.

— Возможно, это просто ветер изменил направление, но люди поверили в чудо, — добавил он.

— А разве вы сами не верите в чудеса?

Он не ответил мне прямо, но, приблизив губы к моему уху, словно желая открыть мне секрет, которым мне ни с кем не следовало делиться, сказал:

— Знаете, мы тоже вынуждены прибегать к кое-каким уловкам с Мадонной.

Я уставился на него в недоумении.

— Статуя целиком сделана из слоновой кости, — продолжал он. — Но желательно об этом не распространяться. Знаете ли, сейчас такие времена… антиквары и все такое. И вот, мы изготовили копию, чтобы ее носить во время ежегодной процессии. Эту копию мы так и называем — «Ла Кальейра», то есть та, которую носят по улицам. Но для людей она такая же чудотворная, как и настоящая!

Когда я вышел, солнце уже поднялось высоко; начинало припекать. Все лотки работали; женщины снова попытались мне что-то продать. Правда, одна из них подошла ко мне с совсем другой просьбой.

— Прошу тебя, помоги мне, вылечи мою шею. Я знаю, ты хилер, — сказала она и показала мне бубон под ухом.

Мне было очень неловко. Моя борода, мои седые волосы создавали иллюзию, что я могу ей помочь, подобно тому, как любая красная жидкость создает иллюзию крови.

Мне ничего другого не пришло в голову, как положить ей руку на спину, после чего я поспешил прочь, в то время как другие женщины со смехом говорили бедняжке:

— Он не хилер, он Санта-Клаус!

Я не забыл о свидании, назначенном в пирамиде. Велорикша довез меня до ворот. Это был день торжественного открытия. То, что сегодня было полнолуние, считалось хорошим знаком.

Леса убрали, и пирамида возвышалась над зеленым лугом. Дитер уже ждал меня; у него все было готово для эксперимента. Мне пришлось снять часы и вообще оставить все металлические предметы, которые имел с собой. Дитер измерил мне давление и пульс, поднес свой «волшебный» прут, который тут же крутанулся, потом при помощи устройства, напоминающего не то металлоискатель, не то счетчик Гейгера, обследовал меня с головы до ног, записывая какие-то цифры.

Наконец он открыл вход в пирамиду, впустил меня и закрыл дверь. Внутри пирамида оказалась еще красивее; мягкий свет лучился сквозь щели, оставленные вверху. Я сел на землю, прислонившись к стене, и расслабился. Покой, безграничный покой. Минут через пятнадцать дверь снова отворилась, и Дитер, вооруженный своими инструментами, кинулся ко мне, чтобы поскорее повторить все свои замеры.

Я остался доволен: перед тем, как я вошел, давление у меня было 110 на 68, а пульс — 56. Сейчас давление стало 92 на 65, пульс — 61. Другие измерения показали нечто странное. «Обычно, — сказал Дитер, — у европейцев электричество превышает магнетизм». У меня же и до, и после медитации все было наоборот.

— Возможно, потому, что ты постоянно живешь в Индии, — сказал он.

Как бы то ни было, оба показателя заметно повысились, и это было важно: перед пирамидой электричество у меня было 32, а магнетизм — 58, а когда вышел — 60 (электричество) и 120 (магнетизм). Выходило, что пирамида снова зарядилась и часть энергии передала мне. Дитер был счастлив, что пирамида ожила, да и я тоже.

Через несколько часов ожидалось торжественное открытие пирамиды в присутствии министра туризма, генералов, политиков, включая Фиделя Рамоса, ставшего президентом страны после Корасон Акино. Перерезанные ленточки, речи, фотографии на память.

Ну а мне было довольно и того, что я, спасибо Дитеру, «испытал» ее первым.

Старое такси привезло меня обратно в Манилу. Я успел как раз вовремя, чтобы полюбоваться закатом на берегу залива: потрясающее зрелище, будто природа хотела хоть как-то скрасить нищету жителям трущоб между бульваром Рочас и побережьем. У каждого светофора машину окружали дети, которые пытались продать мне «One stick» — «всего одну сигаретку», пластмассовый вертолетик, ожерелье из ракушек или пригоршню жареных орешков.

Я остался в Маниле еще на пару дней. Вдруг мне уже никогда не суждено было сюда вернуться, и я не хотел упустить возможность повидать Мастера Хоа, основателя пранотерапии, ради которого в пирамиде Коимбаторе установили кондиционер. Но мне не повезло. Повидаться с Мастером Хоа Кок Суем, бизнесменом китайского происхождения, инженером-химиком, страстным любителем эзотерических книг, которыми он зачитывался с самого детства, мне так и не удалось. Он только что вернулся с конгресса своих последователей в Канаде и должен был завтра отправляться на другой конгресс, в Австралию; и те немногие часы, что ему предстояло провести в Маниле, Мастер Хоа предполагал посвятить другому своему бизнесу — автобусной компании в Квезон Сити. Зато его организацию можно было посетить.

Институт пранотерапии и внутренних исследований располагался на втором этаже скромного особняка на углу Пасай Роад и Амморсоло; вооруженный охранник на первом этаже отговорил меня пользоваться лифтом, так как он часто портится и есть риск застрять. Когда я открыл дверь, какая-то девушка правила корректуру энной по счету книги Мастера, другая отвечала на десятки электронных писем со всего мира. Двое мужчин паковали книги. Маленькое помещение было завалено письмами, книгами и многочисленными картонными коробками. В некоторых были бумажные салфетки. Система была сама по себе великолепна; из этого маленького офиса Учитель с минимальными затратами управлял своей межконтинентальной империей, своими подданными, которые обучались на курсах, получали дипломы и в свою очередь потом начинали вести курсы, раздавать дипломы и «исцелять», получая деньги в обмен на надежду.

Я рассказал о фотографии Учителя, которую видел в Коимбаторе, сказал, что приехал издалека, чтобы решить проблему с хроническим синуситом, и, поскольку Учителя не было, поинтересовался, кто здесь прошел курс обучения и умеет исцелять. Оказалось, что умеют все, но лучше всех это выходит у той девушки, что за компьютером.

Она усадила меня, попросила положить руки на колени ладонями вверх и закрыть глаза. Я почувствовал движение воздуха возле лица и ухитрился увидеть, что происходит. Девушка стояла рядом, прижав левую руку к сердцу; правую медленно приближала к моему лбу, а потом быстро отдергивала. Она проделала это несколько раз. Потом остановилась, открыла бутылку со спиртом, смочила руки, вытерла их одной из бумажных салфеток (вот для чего они предназначались!) и снова принялась за свои манипуляции: как я понял, она ловила рукой что-то невидимое в воздухе, возле моего лица, а потом отбрасывала его.

Все это длилось минут десять. Когда процедура закончилась, я купил несколько книг в знак благодарности и откланялся.

Вечером в постели я просмотрел книги Учителя: все та же самая каша из рэйки, только имена другие и другая родословная. Как и все решения, предлагаемые «нью-эйдж», метод Учителя Хоа был соблазнительным из-за своей простоты и быстроты. «Незачем учиться десять или двадцать лет, чтобы осуществлять паранормальное лечение. Необязательно также родиться на свет со способностями целителя или ясновидящего. Достаточно решимости помочь другим и следовать инструкциям, изложенным в этой книге», — обещал Учитель.

Однако ночью у меня возникло ощущение, что синусит мой прошел, и наутро мне показалось, что дышать действительно стало легче. Что это было: та девушка с ее пранотерапией или психическая хирургия Орбито? Или это последствия «бомбы замедленного действия» — сауны на Ко Самуе? А может, курительные палочки доктора Махадевана? (Видно, мне так и не суждено этого узнать. Через некоторое время синусит вернулся и теперь появляется и проходит по своему усмотрению.)

Прежде чем отправиться в путь, я пошел попрощаться с Фрэнки и подвести итоги моего пребывания на Филиппинах. Мы устроились в кафе. Фрэнки не отрывал глаз от группы молодых людей за соседним столиком — жизнерадостных, непринужденных, в безупречных деловых костюмах. Он наблюдал за тем, как они жестикулируют, как говорят. Его следующий роман, признался он мне, будет о них — о манильских «яппи». Эти ребята знали все о французских винах, но ровным счетом ничего о маленьких человечках, живущих в их домах. Разве они истинные филиппинцы?

К кофе он заказал «энсаймаду».

— Это осталось нам в наследство от испанцев, но теперь у нас ее делают лучше, чем в Испании.

Для Фрэнки эта сдоба была символом Филиппин.

— Смотри, снаружи она красивая, пышная, посыпана сахарной пудрой, — сказал он. Потом, воткнув вилку, добавил:

— Но внутри — только горячий воздух.

Тут мы расхохотались, — еще и потому, что мимо окна кафе проезжал ярко раскрашенный «джипни» с надписью: «Не сомневайтесь. Бог властвует. Он всегда властвовал и всегда будет властвовать. Точка, конец связи».