Минеры
Стемнело, и нетерпеливый Гирич сказал:
— Ну, саперики-лунатики, пора вам на задание!..
Щеглов и Малахов отставили опустевшие котелки и поднялись. Лишь один Мешков не торопился. Не спеша доел кашу, вытер ложку, поставил котелок в угол землянки, свернул цыгарку.
— Через полчаса скроется луна, — промолвил он, — в самый раз идти.
Наиболее опытными минерами в инженерном батальоне капитана Астафурова считались четверо: сержант Гирич, молодой ставропольский казак, потомственный хлебороб — человек веселый и горячий, что не мешало ему, однако, на минных полях действовать с осторожностью опытного сапера; молчаливый ефрейтор Шеньшаков, до войны работавший плотником на астраханской судоверфи, рядовой Малахов — двадцатилетний паренек из Владимировки, с еще не тронутым бритвой юношеским пушком на губах, и рядовой Николай Мешков из Сталинграда, где он до войны четырнадцать лет проработал сварщиком на металлургическом заводе. Шеньшакова на этот раз должен был заменить в разведке молодой ефрейтор Щеглов, которого товарищи за его хвастовство прозвали «Мы — орловские».
Мешков был старше всех своих товарищей, и хотя Гирич и Щеглов опередили его по званию, они молчаливо, но безоговорочно признавали превосходство Мешкова в сложном минерном деле. Этот средних лет худощавый солдат с тонкими упрямыми губами и светлым взглядом голубых глаз пользовался славой самого искусного минера в инженерном батальоне. Во время оборонительных боев в Сталинграде он строил блиндажи, рыл на реке Царице тоннель для командного пункта штаба фронта, — это была тяжелая, но спокойная тыловая работа. Началось наступление, и Мешков оказался на переднем крае — расчищая для атакующих войск проходы в минных полях.
За свою саперную жизнь Мешков обезвредил более четырех тысяч немецких мин. Любознательный по натуре, влюбленный в свою военную профессию, Мешков обладал способностью быстро проникнуть в секрет устройства любой неприятельской мины. Не было такого вражеского «сюрприза», которого он не мог бы разгадать.
Третью ночь подряд ходил Мешков со своими друзьями обезвреживать минные поля гитлеровцев. Если бы противник знал, что каждую ночь под самым носом у него действуют наши саперы! Работая бесшумно, незаметно, они снимали за ночь по нескольку сот немецких мин, готовя подходы для предстоящей атаки наших танков.
…Пройдя метров триста, разведчики вышли к подножью кургана, где, укрывшись в кустарнике, стоял в боевом охранении пулеметный расчет. Дальше была «нейтральная» зона.
Холодная ночь и резкий ветер заставили разведчиков двигаться быстрее. Прошли еще метров двести и, не сговариваясь, залегли. Осмотрелись. Кругом было тихо, лишь где-то на правом фланге слышалась пулеметная перестрелка. Темное небо расчерчивали огненные пунктирные нити трассирующих пуль.
— Может, стрельнем? — полушутя спросил Малахов. — Пусть отзовется немец, где он есть. А то втешемся…
И он сделал движение автоматом, как бы готовясь к стрельбе, но Мешков схватил его за руку и сердито сказал:
— Не дури, парень!
Минеры прошли еще несколько метров и опять затаились. И надо же было в этот миг кому-то из них кашлянуть. Послышался тревожный окрик немецкого часового. Минеры плюхнулись в воронку, замерли. Взлетела ракета, и застучал вражеский пулемет. Через минуту он смолк.
Минеры выбрались из воронки и поползли вправо.
Ползший впереди Мешков первым заметил бугорки свежевзрытой земли. Это было минное поле. Мешков отвел в сторону руку — это был знак остановиться. Тут же пригнулся, затаил дыхание. Он увидел еле различимые в ночной мгле фигуры людей, которые двигались по полю. До боли в глазах напрягая зрение, Мешков следил за ними. Не оставалось сомнения, что это были вражеские саперы — они устанавливали мины.
Подполз Гирич, и Мешков шепнул ему:
— Будем ждать.
Прильнув к холодной сырой земле, четверо разведчиков ожидали, пока вражеские саперы закончат установку мин. Минуты и часы тянулись томительно медленно. Не раз Малахова так и подмывало резануть из автомата по черным фигурам, сеющим в балке смерть, но он сдерживал себя, ожидал так же терпеливо, как и все. Наконец, немецкие минеры, видимо, окончив установку мин, сошлись вместе, вполголоса поговорили и скрылись в темноте.
— Теперь наша очередь, братцы. Снимем мины, пока теплые, — шепнул Мешков.
Держа в левой руке автоматы, а в правой кинжалы, заменявшие им щупы, саперы подползли к самому полю. Вдыхая пресные запахи сырой земли, Мешков вначале осторожно прощупывал ее пальцами, находил выступ взрывателя и, сняв с мины слой земли, вывинчивал взрыватель.
Теперь нужно было двигаться ходом коня на шахматной доске: немного вперед и вправо. Вот и вторая мина.
Саперы находились в полосе противотанковых мин противника.
Обезвреживать большие круглые противотанковые мины было гораздо легче, чем маленькие противопехотные. Там — неосторожный нажим— и для сапера все кончено.
На минном поле, где сапера на каждом шагу подкарауливает смерть, Мешков действовал так же уверенно, как когда-то у блюминга на Сталинградском заводе, среди раскаленного металла. Он был искусным укротителем этих железных гадюк — вражеских мин. А сколько раз приходилось ему быть между двух огней, когда на переднем крае неожиданно завязывался огневой бой и саперы под градом пуль и снарядов терпеливо ожидали окончания дуэли!..
…Четверо минеров работали усердно, и через час только что установленное противником минное поле было обезврежено.
— Перепахали, — тихо засмеялся Малахов.
Проход для танков и артиллерии был расчищен.
В батальон саперы возвращались с полными карманами взрывателей. Это был их, так сказать, наглядный отчет о результатах разминирования. Без взрывателей капитан Астафуров не принимал работу.
Хотя все четверо действовали на поле с одинаковым старанием, у Мешкова взрывателей и на этот раз оказалось в полтора раза больше. Он выложил взрыватели перед командиром роты, и тот, как всегда спросил:
— Трудно было?
— Да нет, — ответил за всех Малахов, — трудной задача кажется, когда получаешь приказ, а когда выполнишь, кажется уже легкой.
Подкрепившись салом и выпив чаю, саперы улеглись спать. Рано утром их разбудил грохот артиллерии. Наскоро позавтракав, они двинулись вслед за атакующей пехотой и танками, зная, что во время атаки обязательно потребуется их помощь. Когда артиллерия продвинулась вперед на километр, на пути ее встретилось еще одно минное поле. Мешков со своими друзьями снова ползал по земле, снимая под огнем минометов и пушек немецкие мины.
Артиллерия вновь продвинулась вперед, а саперы собрали раскиданные вокруг мины и, укрывшись в окопе, следили за ходом боя. Вскоре слева показалось десять вражеских танков, а за ними — шесть самоходных орудий. Они рвались с фланга, и наша пехота, не успевшая закрепиться, начала отходить. Прибежал командир взвода лейтенант Апарин.
— Ребята, во весь галоп! — закричал он. — Выбрасывать мины!
Повесив себе на шею привязанные за концы по две мины, захватив столько же в руки, саперы, пригибаясь, бежали навстречу вражеским танкам, простреливавшим из пушек и пулеметов всю балку. Семеро храбрецов подтаскивали мины, четверо — Мешков, Гирич, Малахов и Щеглов — быстро закапывали их и вставляли взрыватели. Пока танки противника искали проход через балку, саперы, обливаясь потом, установили два ряда противотанковых мин и этим прикрыли пехоту от танковой контратаки противника. Вражеские танки не решились идти через вновь возникшее минное поле и повернули обратно.
Уже начинало темнеть, пошел дождь. Саперы ползли по набухшей холодной земле к командному пункту батальона Над головой посвистывали пули, нудно гудели осколки, и солдаты плотнее прижимались к земле. Одежда их промокла насквозь, вода проникла к разгоряченному телу не только на локтях и коленках: обжигала холодом грудь и живот. Скорее бы в теплую землянку, сбросить и обсушить мокрую грязную шинель.
Мешков смертельно устал, руки и ноги ломило. И только сознание того, что они прикрыли свою часть от удара вражеских танков, наполняло его гордой радостью.
Саперы были уже недалеко от командного пункта батальона, укрывшегося в овраге, когда осколком снаряда ранило Гирича. Мешков и Малахов подхватили раненого товарища и потащили из зоны огня. Мешков перевязал рану Гирича. В это время пришел приказ перенести противотанковую заградительную полосу вперед на пятьсот метров.
И неутомимые минеры вновь двинулись навстречу новым трудностям и опасностям.
Окоп
В госпитале, на левом берегу Волги, Семен Михеев получил письмо от своего фронтового дружка Петра Вершинина.
«Сеня, — читает он, — ты, конечно, помнишь хутор Терновой, где в октябре наша рота держала рубеж. Восьмого октября прибыли мы с тобой на фронт южнее Сталинграда, и в этот же день приняли боевое крещение. Не забыл ты еще наш окоп, на окраине хутора у развилки дорог? Мы оставили его, когда фашисты обошли нас с тыла. И вот мы вновь вернулись в те места, отвоевали их. 26 декабря наш батальон занял хутор Терновой, и я, Сеня, нашел свой окоп. Он был занесен снегом, но я сразу узнал его. Спустился вниз, очистил окоп от снега. Прислонился к холодной земляной стене и долго вспоминал, как жили-были в окопе, мы, четверо товарищей: ты, Савва Мазан, Коля Петренко и я.
Девять дней и ночей держали мы здесь оборону. Ночи тогда были темные, холодные, дождливые. Мы почти не спали, мокрые, дрогли под дождем. Вода стекала в окоп, и мы касками вычерпывали ее. А немцы лезли и лезли… Трудно было, ох как тяжело! Но ведь мы не падали духом, правда, Сеня? И одного только боялись больше всего на свете — как бы раненными в плен не попасть.
Не забыл ты тот день, когда вчетвером отбивали мы атаку неприятельских автоматчиков? Они подошли совсем близко и были перед нами, как на ладошке. Долго обстреливали автоматчики наш окоп, но земля надежнее брони защищала нас от их пуль. А как чесанул тогда их наш дружный окоп!
Сеня, дружище мой, все вспоминал я, стоя в старом нашем окопе: как спасались от холода, тесно прижавшись друг к другу, как по-братски делились куревом и как по очереди ползли к кухне за харчами. И особенно ясно помню тот день, когда прошел через наш окоп неприятельский танк и погиб наш дружок Коля Петренко. Он умирал на наших руках, и мы удивлялись после, почему перед смертью не вспомнил Коля родных, жену свою из Камышина, про которую часто рассказывал, а сказал только: „Передайте командиру, ребята, что погиб я с честью“.
Жалея друга, мы плакали, не стыдясь слез. И злость к врагу душила нас. А потом тебя ранили, я перевязывал твою голову, и по пальцам моим текла твоя кровь. Ночью тебя вынесли из окопа санитары, и мы остались вдвоем с Мазаном.
Знаешь, Сеня, что я нашел в окопе нашем: в куче стреляных гильз, вмерзших в снег? Зажигалку Коли Петренко. Как она выручала нас в дождливые дни, когда не было на нас ни одной сухой нитки! Держу я холодную зажигалку, и в глазах у меня Коля Петренко стоит. И слышу я его певучий голос: „Закурим, ребята, чтобы дома не журились…“
Сел я на мерзлую землю, задумался и вижу перед собой друзей боевых, словно тут рядом они, словно опять все мы вместе. Эх, Сеня, поверишь, так дорог мне этот окоп наш, словно дом родной…»
Письмо друга точно обожгло сердце Михеева. Он вертел письмо в руках, и перед глазами раненого стоял далекий, занесенный снегом окоп на окраине степного хутора, а в окопе душевный друг Петя Вершинин, широкой отважной души человек, никогда не падающий духом — храбрый солдат.
— Нашел Петька наш окоп, — шептал растроганный Михеев. — Нашел!..
И со всей силой охватило раненого острое желание увидеть свой окоп, этот священный рубеж, на котором он защищал Родину, поцеловать клочок земли, на котором он дни и ночи мок под дождем, мерз, страдал, бился с врагом…
Побег
Герой Советского Союза Владимир Лавриненков, участник многих воздушных боев под Сталинградом, сбивший около тридцати вражеских самолетов, после одного боевого вылета не вернулся на аэродром.
Летчики, с которыми патрулировал Лавриненков, прикрывая наступление наших войск, видели, как он атаковал «Фокке-Вульф-189», настиг его, вошел за ним в пике, таранил фашиста и выпрыгнул с парашютом над территорией, занятой противником. Летчики видели, как к месту приземления их товарища бежали десятки немцев, отчаянно жестикулировавших и что-то кричавших.
Судьба Лавриненкова горячо волновала всех его друзей, сослуживцев. Возвращаясь из очередного полета, они каждый раз вспоминали Володю— веселого смоленского парня, талантливого летчика-истребителя. Что случилось с ним? Остался ли он жив или убит?
Расскажем все по порядку. После тарана самолета «Фокке-Вульф-189» Лавриненков открыл колпак и выбросился из кабины.
Только начал подтягивать лямки открывающегося парашюта, — уже земля. Летчик упал и сразу потерял сознание.
Лавриненков пришел в себя от сильного удара в плечо. Как сквозь сон он услышал немецкую речь.
Когда летчик открыл глаза, он увидел вокруг себя толпу вражеских солдат. Один отстегивал его парашют, другой шарил по карманам, третий замахнулся на него прикладом винтовки. Но в эту секунду над ними проревел мотор, и низко над землей промчался советский истребитель, хлеща из пулемета. Немцы упали на землю, но через минуту вновь обступили летчика. Тот, кто обыскивал его, долго вчитывался в какой-то листок бумаги.
— О-о! Руссише ас! — сказал он.
Лавриненков вспоминал, что в карманах у него не было никаких документов, кроме продовольственного аттестата, в котором было написано, что он — старший лейтенант гвардейского авиаполка — Герой Советского Союза.
«Попал, как курица в суп!» — мелькнуло в голове Лавриненкова.
Летчика посадили в мотоцикл и увезли в деревню. Он лежал возле хаты на ящиках из-под снарядов. Возле него стоял немецкий офицер.
— Как же вас сбили? — спросил его гитлеровец на чистом русском языке.
Лавриненков отвернулся: «Не скажу ни слова, буду молчать».
— Коммунист? — вновь спросил офицер, не дождавшись ответа на первый вопрос.
«Нет, не буду молчать, — подумал вновь летчик. — Еще подумают, что струсил».
Он повернулся к гитлеровцу и твердо ответил:
— Да, коммунист!
Офицер предложил ему сигарету. Лавриненков отказался. У него был свой табак. Он вытащил кисет, вытер кисетом кровь с разбитого лица и закурил.
— Мы вас повезем в Германию, — искоса поглядывая на летчика, сказал офицер.
— Мечтал всю жизнь, — иронически усмехнулся Лавриненков. — Можете не возить, расстреляйте здесь.
— О, нет, — ответил офицер, — такого знаменитого летчика можно не спешить расстреливать.
Лавриненков понял, почему его не бьют и почему так вежлив с ним офицер. На него смотрят, как на богатую добычу, которую надо беречь до поры до времени.
Офицер ушел в избу. В нескольких шагах от летчика за плетнем стояли женщины, ребятишки.
— Скоро придут наши? — шепотом спросила одна крестьянка.
Летчик приподнялся, сел.
— Дней через пять, — убежденно ответил он.
У него было что-то отбито в груди, он кашлял кровью. Его вновь посадили на мотоцикл и куда-то повезли. Мотоцикл подскакивал на кочках, и у летчика кровь шла из горла.
Поздно вечером пленника вызвали на допрос.
— Вы находитесь в штабе воздушного корпуса, — сказал ему офицер-переводчик.
— Сожалею, что раньше не знал вашего адреса, — дерзко ответил летчик.
— Много ли у вас самолетов в вашем полку? — продолжал допрос офицер, делая вид, что не замечает иронии.
Лавриненков насторожился. Он почувствовал, что начинается столкновение с вражеской разведкой.
— Достаточно.
— Сколько вы лично сбили самолетов?
— Много, — ответил Лавриненков.
Силы покидали его. Переводчик предложил ему присесть, но он отказался. Допрос был прерван. Пленного отвели в другую избу, где он лег на пол, но не мог уснуть, хотя и был смертельно усталым. Он смотрел в окно. Возле избы стояли два солдата-охранника. Мысль, что он, советский офицер, находится в плену, наполняла его сердце яростью. «Как вырваться из плена?» Он лежал и думал о друзьях, которые сейчас вернулись из полета и в шумной офицерской столовой горячо обсуждают итоги боевого дня. Наверно, говорят о нем, о Володе Лавриненкове, строят различные предположения. Он вспомнил родной Смоленск, меньшего брата, своего любимца, который как бы смотрел на него сейчас с укоризной: «Как же это, ты, Володя? Герой, а в плен попался!»
Мысль о побеге не давала покою. Но что можно сделать?
Утром ему дали скудный завтрак — какую-то бурду и ломтик хлеба. Потом посадили в кузов грузовика, и офицер оказал:
— Если будешь выскакивать из машины, — застрелю.
Выскакивать было бы безумием; два конвоира сидели рядом, держали винтовки наготове.
Вскоре Лавриненкова привезли в город и запихнули в тесную камеру с железными решетками. Грязные стены ее были испещрены надписями вдоль и поперек. Лавриненков прочитал: «Здесь ожидал своей судьбы капитан С.» Он отломил кусочек известки и написал внизу: «Влад. Лаври.» Вечером его посетил в этой камере «гость» — здоровенный детина с ободранной физиономией. Это был летчик той самой «рамы», которую атаковал Лавриненков. Оказалось, что килем своей машины советский летчик отрубил стабилизатор «рамы», а пулеметным очередями убил ее штурмана и перебил руку стрелку. Ободранная рожа пилота — не в счет.
— Машина моя капут, — сказал немец.
— Очень хорошо, — ядовито ответил Лавриненков и замолчал. Ему было досадно: он сбил не один десяток и вот споткнулся на таком толстомордом дураке. «Интересно, зачем ко мне прислали этого олуха?» — подумал он.
Наутро его и еще двух раненых советских бойцов посадили в самолет.
«Неужто в Берлин? — с тревогой думал Лавриненков. — Если так, нужно немедленно действовать, до перелета границы убить пилота и охрану, овладеть штурвалом…»
Но самолет пошел на посадку очень скоро. Кажется, Днепродзержинск. Здесь Лавриненкова втолкнули в коридор полуразбитого дома с земляным полом, где валялись военнопленные — в грязи, полуголые, в нижнем белье. Летчика и двух бойцов поместили отдельно, в угол, хотя кормили так же плохо, как и других.
Лавриненков приглядывался к своим новым знакомым и, убедившись, что это свои, предложил несколько планов побега. Можно, например, связать одеяла и спуститься через окно. Молодой Карюкин, белокурый уральский парень, который тоже терзался мыслью о побеге, горячо поддерживал его план. Но третий товарищ был серьезно ранен. План отпал. Предлагался другой: убить часового и перерезать охрану в караулке. Но этот план был неосуществим.
Советского летчика вновь вызвали на допрос. За столом сидели два офицера из воздушной разведки — один седой, другой помоложе.
— A-а, попалась, птичка! — встретил его возгласом молодой офицер.
Лавриненкову предложили стул. Он сел, внутренне настороженный. «Не знаю, не читал, нет, не знаю», — отвечал он на все вопросы. Неожиданно разговор перешел на политические темы.
— За что вы воюете?
— За свою землю, за свою Родину.
— Как вы думаете, кто победит?
— Победим мы, — спокойно ответил летчик.
— Почему вы так думаете?
— Все у нас так думают. Весь народ, которому вы причинили столько горя…
Офицеры слушали молча.
— Но немецкая армия непобедима.
— Вот в это вы сами давно уже не верите…
— Этого молодца надо показать в Берлине, — сказал молодой офицер по-русски пожилому. Потом они заговорили по-немецки, и в разговоре несколько раз были повторены слова «Берлин» и «ас».
Лавриненков понял, что его хотят показать в Берлине, как своего рода живой трофей.
Вечером летчика и его двух товарищей немцы посадили в поезд на маленькой станции возле Днепродзержинска. Пленных сопровождали два офицера с бесчисленным количеством чемоданов и мешков. В вагоне было тесно: ехали интенданты и офицеры всех рангов, заводчики, торговцы, гестаповцы — подальше от приближающегося фронта. Солдаты подтаскивали к вагонам тяжелый багаж.
Лавриненков с тайной радостью наблюдал эту картину немецкого отступления. Освоившись в купе, он внимательно осмотрелся кругом. В купе было две двери, открывавшиеся в обе стороны. Стоя у двери, он осторожно пробовал ногой, туго ли она закрывается. Оба офицера сидели за столиком. Заняв купе, они расположились по-домашнему: попивали коньяк, закусывали, оживленно разговаривали, изредка поглядывали на пленников. Лавриненков шепотом сказал своим товарищам:
— Бежать надо сегодня. Завтра будет труднее, — будем уже в Германии.
На остановке, когда оба офицера вышли на перрон прогуляться, он досказал:
— Часам к девяти будет подъем, надо подниматься в гору. Прыгаем: я с Карюкиным в одну дверь, а вы, Королев, — в другую.
Уже стемнело. Укачивая пассажиров, поезд шел со средней скоростью. Пленные притворились спящими. Лавриненков даже сладко всхрапывал. Но он настороженно вслушивался в равномерный стук колес и в толчки на стыках, по которым можно определить скорость движения. Полуоткрыв глаза, он посматривал украдкой на немцев. Вот поезд немного замедлил ход, пошел в гору. Пора!
Лавриненков тихо толкнул плечом товарища, протянул ногу, нажал ногой дверь. Сразу вскочил и повернул ручку. Дверь распахнулась, и он прыгнул, словно провалился в прохладную темноту ночи. За ним прыгнул Карюкин.
Они упали под насыпь. Сначала не почувствовали боли от удара о землю, хотя Карюкин, как оказалось после, вывернул руку, а Лавриненков сильно поцарапался. Они услышали выстрелы, которые заглушали грохот поезда, скрывавшегося в темноте сентябрьской ночи.
Но где же третий? Видно, он не успел открыть вторую дверь и его схватили. Освободившиеся пленники вскочили на ноги и побежали.
Они бежали почти всю ночь. Под утро нашли копну сена и, вырыв в ней нору, переспали. Утром увидели в поле пожилого дядьку, который копался в кукурузе. Посоветовавшись, решили подойти.
— Эй, дядька!..
Дядька испугался, но, оглянувшись вокруг и не видя ничего подозрительного, успокоился. Беглецы уговорили его достать им какую-нибудь рваную одежонку, и принести поесть. Через час дядька вернулся и притащил целый мешок с барахлом.
— Идите, хлопцы, сюда, — показал он рукой. — Народ не выдаст, только полицаев остерегайтесь. В больших селах на ночлег не оставайтесь.
Поблагодарив дядьку, беглецы двинулись в путь. Шесть дней они шли, держа курс на Полтаву. Лавриненков рассчитывал, что это самый короткий путь к линии фронта. Подошли к Днепру, и старик-лодочник, поняв все с полуслова, перевез их на левый берег.
— Идите в Комаровку, — сказал он. — Там полицаев нет.
Лавриненков уже не мог идти. На ногах у него вздулись мозоли, и, пройдя от берега метров двести, он упал. Карюкин уволок его в кусты. С большим трудом добрались они до Комаровки.
Иван Семенович Шевченко, старик крестьянин, укрыл их в лесу. Ночевали в стогу соломы. Старуха хозяйка прорезала мозоли на ногах Лавриненкова, помазала какой-то мазью, перевязала тряпкой.
— Партизаны тут есть? — спросили они у деда.
Дед отвечал уклончиво, а потом посоветовал:
— Идите на Бахмач. Направо в лесок ходят подводы, шагайте по следу.
Распрощались со стариками. Полчаса они шли по следам колес, пока не наткнулись на патруль. Их повели к командиру партизанского отряда.
Несколько дней оба отдыхали, набирались сил. А вскоре вместе с партизанами вышли на боевую операцию. В округе появилась рота фашистских факельщиков. Партизаны перебили большую их часть. Потом Лавриненков и его товарищи вместе с партизанами взрывали мосты, топили баржи с хлебом на Днепре, отбивали гурты скота, угоняемого оккупантами, освобождали пленных советских людей, подрывали машины, обстреливали вражеские обозы. В одной из схваток с оккупантами погиб Карюкин. Он застрелил четырех гитлеровцев, но не заметил пятого, который сидел в кузове машины, и тот срезал храброго партизана очередью из автомата. Партизаны похоронили Карюкина под высоким дубом в лесу.
Когда партизанский отряд имени Чапаева соединился с Красной Армией, командир отряда Иван Кузьмич Примак, старый партизан, обнял уже обросшего бородой Лавриненкова и сказал:
— Ну, сокол, повоевал с партизанами, теперь дай фашистам жару с неба.
А еще через несколько дней прошедшего сквозь огни и воды Лавриненкова, восторженно душили в объятиях его старые друзья — летчики-истребители.
— Ох, ребята, и повоюю же я теперь! — сказал им Лавриненков.