Первые дни октября в Сталинграде сравнительно теплые. Дни золотой осени. Багрово-красные купы кленов, оранжевые тополя и березы, еще зеленоватые, но уже начинающие желтеть молодые дубы сбрасывали листья на мягкую, влажную заволжскую землю.

К командному пункту штаба фронта надо было идти по берегу Ахтубы. Вдоль берега, заросшего у воды ивняком и красноталом, тянулись вишневые сады. Уже вечерело, солнце садилось в тучах, с запада надвигалась темная громада облаков, все предвещало близкий дождь. Заходящее солнце торопилось обласкать своими последними лучами листья деревьев. Мой спутник — подполковник, тоже военный корреспондент, остановился и, оглядываясь вокруг, сказал:

— Вот оно — Заволжье!

На огороде старуха рыла картошку. Услышав наши голоса, она подошла к нам и, поправляя на голове сбившийся платок, доверчиво, словно старым знакомым, сказала:

— Гриша, сынок мой, ушел с первого дня на фронт, все жду не дождусь письма. Неужто убит?!..

Ну, что можно было ответить ей в таком случае?

Штабные землянки с перекрытиями в два-три наката бревен, со стенами, обшитыми досками, представляли собой довольно сносное жилище.

В них можно было входить, не сгибая головы. На обсыпках — крышах блиндажей — саперы насадили цветы. Густая роща маскировала весь укрытый в земле многолюдный поселок командного пункта штаба от авиации противника.

Блиндаж командующего находился на краю штабного поселка, у самого берега реки Ахтубы. Отсюда видна пыльная слобода Средняя Ахтуба и начинающаяся за ней унылая заволжская степь.

Это был, пожалуй, самый тихий КП штаба Сталинградского фронта за последние два месяца. В конце августа и в начале сентября штаб находился в глубоком овраге на реке Царице, и командующий фронтом генерал-полковник Андрей Иванович Еременко перенес его к берегу Волги только тогда, когда авангардные отряды неприятелей вплотную подошли к штабу. Потом командующий фронтом вынужден был перебазировать свой штаб в Ямы, на левый берег Волги, а когда Ямы стали обстреливаться неприятелем из района сталинградского элеватора, штаб переместился в Красный Сад.

Андрей Иванович менял каждый раз месторасположение КП с видимой неохотой потому, что заботился не только о скрытности и безопасности его, но, прежде всего, об удобстве управления войсками, близости к ним. Штаб Сталинградского фронта делил с войсками все тяготы и лишения войны, своей близостью поддерживал их высокий моральный дух.

…В этом лесу, в этих укрытых в земле блиндажах, на которых заботливые саперы насадили даже цветы, день и ночь без перерыва велась внешне незаметная, скрытая, но кипучая напряженная деятельность. В блиндажах узла связи непрестанно стучали аппараты Бодо и Морзе, связывавшие штаб фронта с армиями и со ставкой Верховного Главнокомандования. Отсюда же день и ночь на самолетах и на машинах отправлялись офицеры связи, направленцы, прикрепленные к одной из армий. Здесь каждый день решалась судьба любой дивизии, судьба многих тысяч людей, которые могли быть либо-выведены из боя для отдыха и пополнения, либо, наоборот, могли быть двинуты на самое опасное, смертное направление.

По пути к командному пункту мы заметили несколько зенитных батарей. Маленький худощавый лейтенант, командир батареи, с которым мы поздоровались и спросили, как обстоят дела, ответил:

— Эх, как дела? Никак. Пасем душу с вечера до утра. Ни налетов, ни тревог, только даром хлеб едим…

Горестно вздыхая, молодой артиллерист рассказывал, как скучно стоять здесь, в недалеком от фронта тылу…

И в самом деле, врытый в землю командный пункт штаба на первый взгляд производил впечатление сравнительно тихого уголка. Густой лес до самого берега Волги заслонял от него правый берег, на котором стоит сражающийся Сталинград.

Тяжкие разрывы бомб и снарядов, непрерывный грохот пушек и минометов доносились сюда лишь слабым отзвуком. И, хотя над лесом то и дело пролетали вражеские разведывательные самолеты, — на левом берегу, невдалеке от КП штаба фронта, зенитным батареям не разрешалось стрелять по ним, чтобы не демаскировать расположение штаба.

Предъявив часовому пропуск, проходим по тропинке через густую заросль молодого клена и оказываемся вновь у берега реки, в том месте, где она делает крутой поворот.

У берега Ахтубы произошла встреча с генералом Еременко. Он, видно, только что вышел из блиндажа и прохаживался около речки, используя тихий вечерний час полуотдыха — об отдыхе здесь нельзя было и мечтать.

Выше среднего роста, немного тучный, в кителе с расстегнутым воротом и в брюках навыпуск, он слегка прихрамывал, опираясь на костылик. С этим неизменным костыликом я встречал его почти год назад на Брянском фронте в те дни, когда гитлеровцы прорвались к Орлу.

Представляемся командующему. Андрей Иванович протянул руку, поздоровался и широким жестом приглашает в блиндаж. По маленькой лесенке спускаемся вниз. Блиндаж оказался неглубоким, но просторным и сравнительно благоустроенным, обитым внутри фанерой. В нем было светло и уютно. Деревянный пол застлан ковром, в углу небольшой письменный стол, на нем два полевых телефона, — а рядом — кровать, покрытая серым суконным одеялом. Слева у оконца сидел адъютант, молодой черноволосый, немного сутулый майор.

Приглашая нас садиться, Еременко рассказал, что когда блиндаж построили, в нем оказалось полным-полно лесных клопов и их пришлось выкуривать дымовой шашкой.

Андрей Иванович уселся в кресло, снял фуражку и крайне осторожно положил правую ногу на стул.

— Кажется, будто вновь ранен, — по-старчески ворчливо сказал он, как бы извиняясь за старую рану.

В октябре 1941 года он был ранен под Брянском. Позже, в дни нашего наступления южнее Сталинграда, рана стала мучить его еще больше, и он минутами лежал на кровати ничком, прислушиваясь то к утихающей, то внезапно возрастающей боли. Но и в это время Еременко не отрывался от управления войсками, ставил телефон на табуретку и полулежа отдавал приказания командующим армиями, начальникам штабных отделов…

Мы попросили командующего познакомить нас с обстановкой.

Он вызвал адъютанта, сутулого майора, и приказал ему принести «ту карту».

— Эта у меня более наглядная, — пояснил он и хитровато улыбнулся.

Мы знали: у командующего была, конечно, под рукой карта, но это была его, оперативная карта, которую он не хотел показывать нам, военным корреспондентам, как бы хорошо он ни знал нас.

На вид генералу было лет пятьдесят. Широкое безусое лицо, серые добрые глаза и открытый лоб, короткие русые, немного всклоченные волосы. Он старый конник, заслуженный командир гражданской войны, всю жизнь свою посвятивший защите Родины. Андрей Иванович один из плеяды советских полководцев, прошедших школу Академии, службы на Дальнем Востоке. С первых дней Великой Отечественной войны его имя стало широко известно по боям на Западном фронте. Знающие Андрея Ивановича всегда характеризовали его как настойчивого человека, с «характером».

— Ну, как вам нравится наша новая штаб-квартира? — спросил он.

Мы ответили, что место — красивое и укромное.

— Красивое? Укромное? — усмехнулся он. — Ну, вот уж совсем не так. Знаете, дорогие мои офицеры, берег реки — слишком хороший ориентир для противника. Думаю, как бы он нас не разведал не сегодня-завтра.

Мы попросили командующего- рассказать о противнике, его тактике. Андрей Иванович надел очки и сразу стал похож на сельского учителя, открыл несгораемый ящик, порылся в бумагах и, называя цифры действующих против войск Сталинградского фронта пехотных и танковых дивизий противника, рассказывал нам о характере боев, о тактике противника.

В блиндаж вошел начальник оперативного отдела. Он вполголоса доложил командующему о чем-то, после чего Андрей Иванович снял трубку, несколько минут говорил с членом Военного Совета фронта и, сказав по телефону: «Хорошо. Да, на заседании Военсовета», положил трубку и, помолчав минуту, заговорил:

— Конечно, искусство управления войсками имеет немалое значение. Воюют уменьем. Но я хочу говорить о героизме и умении наших солдат, защитников Сталинграда.

Вы знаете, я старый солдат, видел всякое. Но диву даешься, наблюдая, как дерутся наши солдаты здесь, в Сталинграде. Противник бьет с воздуха так, что, кажется, живого места не осталось на земле; потом атакуют танки и пехота. А наши солдаты поднимаются как будто из-под земли, останавливают танки и пехоту врага. У Родимцева в одной роте осталось девятнадцать бойцов, и рота в таком составе идет в контратаку и бьет неприятеля, да как еще бьет!..

Частыми контратаками мы изводим противника, изматываем его. Вот это и есть активная оборона.

Андрей Иванович встает из-за стола.

— Солдат — вот кто главный герой обороны Сталинграда!

Генерал говорит, что в уличных боях велика роль снайперов. В 62-й армии снайпер Василий Зайцев стреляет одинаково метко как с правой, так и с левой руки. Зайцев один вывел из строя 242 фашистских солдата и офицера, почти две роты!

Еременко с гордостью говорит о боевых действиях 62-й армии. Узнав, что мы только что от Чуйкова, Еременко оживился:

— Да, да, Чуйкову нелегко! Очень трудно! Но, конечно, не одна шестьдесят вторая удерживает Сталинград, все армии фронта обороняют Сталинград. Армия Шумилова оттягивает на себя силы врага на юге, группа Горохова — на севере, армия Толбухина и Герасименко тоже помогают войскам шестьдесят второй. Войска Шумилова более пятидесяти раз производили контратаки во фланг немецкой группировки и оттягивали на себя ее силы. Часть сил противника сковывают и оттягивают на себя войска Донского фронта.

Зазвонил телефон. Еременко снял трубку.

— Чуйков? Слушаю. Как дела, Василий Иванович? В каком пункте атака? Ага, опять здесь, «Катеринку»? Хорошо. И авиацию? Да, да, немного могу. Но вот что: во все глаза смотрите, чтобы здесь к берегу он не прошел. Да, да, приказал переправить дивизию ночью. Позвони мне в случае малейшей перемены.

Он кладет трубку, звонит.

— Зубанов? Нет его? Уехал на огневые позиции? Соедините меня с Захаровым. Захаров?

Прикажите нацелить на мясокомбинат группу эрэсов. Там крупное скопление танков и пехоты. Да, надо дать несколько хороших залпов. И еще. Скажите Хрюкину, чтобы выручал Чуйкова. Надо немедля поднять в воздух полтора десятка штурмовиков. Да, да, на мясокомбинат. Немедленно.

Снова звонок по телефону.

— Анисимов? Мне сообщили, что в группе Горохова у командиров нет полевых книжек, а солдаты пишут письма на обрывках бумажных мешков из-под сухарей, книжки все искурили. Надо сегодня же ночью забросить им бумагу.

Во время телефонных разговоров с лица командующего не сходит озабоченно-сердитое выражение. И вдруг морщины на его лице разглаживаются:

— Поздравьте меня. Мне сегодня пятьдесят лег исполнилось, — сказал он, подвигая телефон к изголовью и улыбаясь. Но вслед за улыбкой на широком добром лице его появилась гримаса боли. — Все ничего, вот только нога, прах ее возьми…

— Сегодня получили интересное письмо от солдата, — помолчав сказал Андрей Иванович. — Вот послушайте: «Дорогой товарищ генерал-полковник Еременко, командующий Сталинградским фронтом! Пишет вам боец Гнездилин, которому вы вручили 8 сентября орден Красной Звезды. Я пишу из госпиталя, жизнь оставалась на волоске, пуля сидела в височной кости. Фашисты отняли у меня два месяца, которые я лежу, бездельничаю. Товарищ генерал, раненые просят передать вам, что все мы рвемся в бой и как только нас подлечат, вновь вернемся защищать Сталинград. Передаю вам уже не боевой, а госпитальный привет от всех товарищей раненых».

Командующий замолк, потом сказал растроганно:

— Вот какие у нас солдаты. Вы подумайте, раненые хотят скорее возвратиться — куда? В Сталинград, где сейчас труднее всего…

— Майор Карев, — доложил адъютант.

По тому особенно живому интересу, с которым командующий встретил майора, мы поняли, что дело касается важного события. Командующий и майор отошли к окошку блиндажа и заговорили вполголоса.

По отрывкам их разговора можно было догадаться, что речь шла о помощи группе Горохова, которая была отрезана противником от 62-й армии и, прижатая к Волге, находилась почти в окружении. Для того чтобы облегчить ее положение, командование фронтом решило атаковать противника на правом фланге, высадив там десантный отряд на катерах под командой старшего лейтенанта Сокова. Это была по масштабу своему не фронтовая и даже не армейская операция: в ней участвовало всего несколько десятков десантников, но осуществить и эту небольшую операцию армии и дивизии, обороняющие Сталинград, не могли, это мог сделать только штаб фронта. Майор Карев только что вернулся с берега Волги и докладывал командующему подробности операции.

Лица у обоих, у майора и генерала, были какие-то особенно расстроенные, и я понял, что отряд Сокова хотя и несколько облегчил положение группы Горохова, отвлекши на себя часть сил противника, но погиб.

Направляя действия десятков тысяч людей, командующий понимал, что каждый день и каждый час боев стоит немалых человеческих жертв, он чувствовал свою ответственность за судьбу солдат. Согласившись на небольшую десантную операцию, Еременко рисковал жизнью нескольких десятков солдат, чтобы спасти, сохранить тысячи бойцов группы Горохова. Другого выхода не было.

Замышляя десантную операцию, командующий фронтом наверняка знал, что отряд Сокова погибнет. Но сейчас, узнав об этом, по-человечески переживал это так, как если бы для него гибель отряда была совершенно неожиданной.

— Ну, что ж, — командующий помолчал. — Ну, что ж, — повторил он и опять помолчал. — Буду звонить Рокоссовскому, чтобы он с фланга помог Горохову.

Адъютант доложил о приходе начальника отдела кадров.

— Пусть заходит, — сказал Андрей Иванович. — Прошу извинить, что прерву нашу беседу.

Вошел с папкой в руке рослый полковник. О нем рассказывали в шутку, что однажды в дождик он пришел в столовую в плаще поверх шинели, и с того дня офицеры в шутку называли его «двадцать четыре шпалы» — восемь в петлицах на гимнастерке, восемь — на шинели, восемь — на плаще.

Еременко стал просматривать наградные листы.

— А этого за что к награде? — сердито ткнул он карандашом в лист. — За переезды с капэ на капэ? Подождем.

Он читает нам один за другим наградные листы. Командующий инженерно-техническими войсками представляет к награде героев переправы через Волгу матросов Зверева, Строганова, Марию Ягупову, которые с опасностью для жизни спасли раненых, боеприпасы.

— Ну, это настоящие солдаты, — с гордостью говорит он о водниках.

— Матросы, товарищ командующий, — поправил его полковник, начальник отдела кадров.

Но Еременко упрямо покачал головой.

— Я хотел сказать, полковник, что они солдаты по существу, поскольку они формально — гражданские люди.

Он берет один из наградных листков и говорит:

— Чуйковым и Гуровым представляются к награде тридцать три бойца. Тридцать три богатыря. Помните, у Пушкина, в «Сказке о царе Салтане». Послушайте. — И он читает: — «На рубеже юго-западнее города тридцать три бойца Н-ской дивизии во главе с заместителем политрука, комсомольцем Леонидом Ковалевым, оказались отрезанными от своей части. Два дня немцы штурмовали позицию храбрецов. У наших бойцов кончились продукты, вышла вода. Стояла жара, людей мучила жажда, но они не сошли со своего рубежа. Они сожгли 27 танков, перебили более 150 немцев. Все тридцать три бронебойщика вышли из боя живыми». Ну, этих стоит наградить всех, — вслух размышлял командующий.

Он читает далее наградные листки, подписанные генералом Хрюкиным. Шесть летчиков во главе с Василием Каменьщиковым, Героем Советского Союза, больше часа дрались с 28 немецкими самолетами и, не допустив их к цели, сбили семь вражеских машин.

— Вот еще герой, — оживляется он и читает: — «Василий Ефремов, сталинградец, коммунист, капитан, Герой Советского Союза, совершил десятки боевых вылетов на бомбежку».

Позднее Родина еще более высоко оценила подвиги Василия Ефремова — ему было присвоено звание дважды Героя Советского Союза и в центре Сталинграда, в тенистом парке имени Карла Маркса, воздвигнут ныне на пьедестале бронзовый бюст летчика-героя.

— Гвардейская дивизия полковника Утвенко на днях вышла из боев, — вполголоса говорит начальник отдела кадров. — Командование представляет к званию Героя Советского Союза сержанта Болото и красноармейца Беликова, Олейникова, Самойлова — к ордену Ленина.

— Да, да, я уже был в дивизии Утвенко, — говорит командующий. — За этот подвит наше правительство не пожалеет награды.

Он читает нам реляцию о знаменитом подвиге четырех молодых гвардейцев-бронебойщиков, отбивших атаку тридцати неприятельских танков в станице Клетской, пятнадцать из них они подожгли. Храбрецы удержали свой рубеж — степной холм у развилки дорог.

— Ну-ка, еще послушайте, товарищи корреспонденты, — обратился он к нам. — Вот геройский парнишка, — с какой-то особенной теплотой в голосе говорит он и читает нам реляцию на комсомольца Александра Демидова, двенадцать раз ходившего в разведку. — Наградить орденом Красного Знамени, а?

И, подписав наградной лист, он многозначительно смотрит на полковника.

— Виноват, товарищ командующий, — догадывается тот. — Думали, молод еще — ведь пятнадцать лет.

— Молод? Ах, полковник, полковник… Читали ли вы «Войну и мир» Толстого? Помните, что сказал Наполеону русский офицер после Аустерлица. А он сказал ему вот что: «молодость не мешает быть храбрым». Ну, ведь верно, разве можно исчислять храбрость возрастом?

Минуту был слышен только скрип пера.

— Ага, майор Пузыревский? Дельный офицер. Переправу через Волгу наладил неплохо. Приспособили к делу все баркасы, лодки. Из города везут раненых, детей, в город переправляем войска, боеприпасы, продовольствие… А какие герои у нас на переправе! — вновь загорается Еременко.

Он читает наградной лист на лодочника Кузнецова, который, делая обратный рейс, взял с правого берега четырех солдат, направляющихся за продуктами. Когда они отплыли от берега на полсотни, вражеская мина ударила в корму лодки, разбила ее и ранила при этом четырех. Кузнецов бросился в воду, на бревне доплыл к берегу, взял лодку и спас всех четырех раненых товарищей.

Генерал звонит по телефону редактору фронтовой газеты и рассказывает ему о лодочнике Кузнецове.

— Напишите о нем да фотографию солдата дайте, — заключает командующий. — Лодок у нас не хватает, — продолжает он разговор с нами, — ищем их повсюду. У полковника Гуртьева в дивизии свой «флот» из двенадцати лодок.

Командующий зачитывает последние наградные листы и, видимо, под впечатлением их говорит:

— Что-то не вижу я в нашей фронтовой печати материалов о связистах. А делают они немало, управление боем хорошо обеспечивают. В горящем Сталинграде по дну речки Царицы они сумели проложить за сорок минут провод: временно нарушенная связь с армиями, обороняющими город, была быстро восстановлена. Вот один из героев, солдат Хряпов. Его облили водой, и он в мокрой шинели прошел сквозь пламя и протянул провод.

3 сентября, когда штаб фронта перешел на левый берег в Ямы, а авангардные части противника вышли уже по Царице к центру города, восемь наших связистов сидели на дне Царицы, контролируя связь. Только получив приказ, люди сняли провода и отошли к Волге.

А прокладка кабеля по Волге? Связисты часами находились в холодной воде. Несколько раз провод обрывался. Когда не хватило речного кабеля, связисты собирали на берегу Волги смолу, растапливали ее, обливали обычный провод смолой и тянули через реку. Смола в холодной воде давала трещины, тогда обвязывали провод бинтами, опять смолили. Заработали сразу несколько проводов.

«Двадцать четыре шпалы» ушел.

Еременко позвонил адъютанту:

— Сообщите полковнику Сараеву, я завтра в девятнадцать ноль-ноль приеду вручать ордена его людям.

Минуту спустя, вошел начальник оперативного отдела и командующий поручил ему готовить материал для разговора со Ставкой. Начальнику разведки было поручено подготовить подробные характеристики неприятельских дивизий и их командиров. Получив это приказание, десятки офицеров в штабах армии и флота день и ночь будут вести напряженное изучение и сопоставление имеющихся документов…

Вновь зазвонил телефон.

— Да, да, давайте начинать. Сейчас иду… Прошу извинить: заседание Военного Совета, — поднимаясь, сказал Андрей Иванович. — Заходите, ребята, — бодрым голосом добавил он, словно желая и в нас вселить дух бодрости, уверенности в то, что все будет хорошо. — Может быть, скоро я смогу рассказать вам что-нибудь веселое…

Это было за три недели до начала нашего наступления южнее Сталинграда…