Виктор бился, обливаясь потом, над сравнительным анализом результатов вскрытия Стрельниковой и Вешняковой и пытался, еле шевеля расплавленными мозгами, воспроизвести картину убийств, мысленно подставляя на место убийцы по очереди Булгакова, Кортеса, Ланского, Рыкова. И каждый раз выходила ерунда. Все сходилось – или же почти все – только тогда, когда место садиста занимал Андрей Орлов. И все же, все же…

Тут дверь распахнулась настежь, и в кабинет влетел взъерошенный Зимин. С трудом переводя дыхание, он выпалил:

– Шалвыч ранен. В него стреляли полчаса назад. Поехали. Ему очень плохо.

Виктор устало смотрел мимо него:

– Что ты плетешь? Совсем от жары свихнулся?

– Идиот! – заорал Зимин. – Притомились все ломать эту комедию! Тебе надо срочно ехать в Склиф!

В сознание Виктора медленно прорывалось то, что ему говорил Зимин. Слова доносились, как сквозь ватное одеяло, приглушенно, тягуче, а смысл так вообще терялся. Он зачем-то открыл ящик стола и начал рыться в нем, то доставая, то убирая обратно какие-то бумаги и папки…

– Ты способен соображать? – Зимин схватил его за рукав и дернул. – Пошли быстро, я тебя отвезу!.. – и выволок его из кабинета.

По дороге он сбивчиво рассказывал застывшему от горя Глинскому, что произошло. Когда полковник Лежава садился в служебную машину, рядом остановился гелендваген и оттуда раздался выстрел – один, затем, спустя секунду, второй. Водитель полковника, быстро сориентировавшись, выхватил табельное оружие и уложил убийцу на месте. Он сам отвез Лежаву в Склиф и только оттуда позвонил в дежурную часть.

– Стрелявшего опознали, – подытожил Зимин. – Помнишь дело об убийстве банкира Шерстко? Полковнику предлагали крупную взятку, чтобы он помог прикрыть дело за отсутствием улик. Так вот, у киллера – документы на имя Константина Синцова, брата осужденного Алексея Синцова, того к вышке приговорили. А этот, значит, за брата решил отомстить.

– В каком он состоянии? – не слыша себя, спросил Виктор.

– Когда водитель звонил, он ничего толком сказать не успел. Будем надеяться…

Но Виктор знал, что такое прицельный выстрел в голову. Надежды мало – это он понимал. Ужас и отчаяние охватили его. Сигарета в руке задрожала и вырвалась, словно живая, из пальцев.

Он ворвался в отделение нейрохирургии бегом, на ходу натягивая на себя халат, который с трудом налезал на его широкие плечи.

– Идет операция, – сообщила им дежурная. – Туда вас не пустят, ждите здесь. Вы ему кто?

– Сын, – произнес Глинский и заплакал, как ребенок…

Ему только исполнилось пять лет, когда, произведя на свет мертвую девочку, умерла его мать.

Отец, тогда еще молодой капитан милиции, один из лучших на Петровке, романтично влюбленный в свою жену, помешался от горя. Равнодушный ко всему, что творилось вокруг, он с головой ушел в работу, а воспитанием Виктора занималась бабушка Медея, срочно вызванная из Тбилиси – молчаливая, суровая грузинка. Она отчаянно пыталась заменить маленькому Виктору и мать, и отца, но не больно-то у нее получалось, несмотря на всю жесткость ее характера.

К десяти годам Виктор совершенно отбился от рук. Однажды ей позвонили из детской комнаты милиции и сообщили, что ее внук задержан в компании старших подростков – они отнимали деньги у школьников. Медея кинулась в милицию и кое-как, с причитаниями и стенаниями, увела внука домой. Дождавшись Георгия с работы, в третьем часу ночи она устроила ему грандиозный скандал. «Пока ты ловишь там чужих, – кричала она, – твой собственный сын скоро станет преступником! Совесть у тебя есть?» Дома они говорили только по-грузински, и тогда ее слова прозвучали, как горестный плач… Совесть у Георгия Лежавы была.

Он занялся воспитанием сына незамедлительно. Для начала он основательно его выпорол. Но у Виктора в памяти осталось не ощущение обиды за ту порку, а, скорее, удивленный восторг от того, что отец наконец-то обратил на него внимание. Утирая слезы и шмыгая носом, он пообещал отцу завязать с подозрительной компанией. И слово сдержал. Больше ни разу Георгий не поднял на него руку, даже за серьезные проступки наказывая словом, а не ремнем.

Он научил Виктора водить машину и ездить верхом. Он научил его приемам рукопашного боя, стрелять и плавать. К поступлению в Высшую школу милиции Виктор на стенде выбивал девяносто из ста и плавал стометровку быстрее чемпиона России. На семейном совете они решили, что Виктор возьмет фамилию матери, чтобы в дальнейшем не возникло лишних разговоров.

Нельзя сказать, что Лежава принял такое решение с легкой душой – какому грузину захочется, чтобы прервалась его фамилия! Он взял с Виктора слово, что впоследствии его дети возьмут фамилию деда. И когда Виктор пришел работать на Петровку – только в отделе кадров знали о том, что он сын Лежавы. Вернее, они с отцом так думали. Оказывается, это был секрет Полишинеля – все всё знали. Но никто никогда его этим не попрекнул. И то сказать – разносы капитан получал не менее суровые, чем остальные.

– Вы успокойтесь, молодой человек, – ласково сказала ему дежурная. – Вам повезло, его оперирует наш лучший нейрохирург, – кандидат, между прочим, медицинских наук. У него самые тяжелые выживают. А попозже я схожу, узнаю, как дела.

Виктор без сил опустился на стоявший в коридоре диван. Зимин сел рядом, думая о том, как отвлечь друга от тяжких мыслей. Текли бесконечные минуты. Сколько прошло времени? Час? Два? Три?

– Ой, здрасьте, – услышал тут Виктор звонкий девичий голос. Он поднял голову и не сразу сообразил, кто стоит перед ним. Белый халат и белая же шапочка на рыжей головке изменили ее до неузнаваемости. На шее болталась хирургическая маска.

– Что случилось? – приветливо улыбнулась Алена. – Кто из нас вам понадобился?

– У капитана Глинского сейчас оперируют отца, – Зимин встал. – Вы не могли бы узнать, как там дела?

– Сейчас идет только одна операция, – сообщила Алена, но вдруг прижала ладонь к губам. – Ой! Этот полковник…

– Это мой отец, – выдавил Виктор и умоляюще посмотрел на нее. – Алена, прошу вас… узнайте…

– Я сейчас… – Алена стремительно побежала по коридору, так быстро, что мужчины почувствовали колыхание воздуха.

– Хорошенькая, прелесть, – мечтательно протянул Зимин, но спохватившись, замолк.

Ожидание было невыносимым. Время тянулось еле-еле, оно казалось разлитым в жарком воздухе, густое, словно патока. Наконец послышались быстрые шаги, и вновь появилась Алена.

– Операция закончилась. Ваш отец жив. Но состояние тяжелое. Сейчас выйдет доктор, он вам все расскажет подробно, – произнесла она, но не ушла, а осталась стоять, вертя на пальце тонкое колечко с блестящим камушком.

Хлопнула дверь, и в темной глубине коридора Виктор различил высоченную фигуру хирурга. Врач шел устало, на ходу доставая сигарету из пачки. На нем все еще был зеленый хирургический костюм и такая же шапочка, и маска так же болталась на шее, как и у Алены. Он вышел из полумрака на свет, и Виктор с изумлением узнал еще одного свидетеля – Булгакова. Ошарашенный, он молчал, не в силах произнести ни слова. Сергей также растерянно смотрел на Глинского. В глазах его застыл вопрос.

– Доктор, капитан – сын вашего пациента, – сообщила Алена.

– Но мне кажется… – пробормотал Сергей, но продолжать фразу не стал и повернулся к девушке, – принесите мне зажигалку, сестра, если вас не затруднит.

Алена упорхнула, а Зимин торопливо полез в карман за зажигалкой.

– Доктор, прошу вас, – Глинский схватил Сергея за рукав. – Как отец?

– Будем ждать, – твердо ответил Булгаков. – Операция проходила сложно, сейчас состояние крайне тяжелое. У вашего отца совершенно изношенное сердце.

– Два года назад он перенес инфаркт, – сказал Глинский.

Виктор помнил прекрасно причину этого инфаркта – полковник Лежава чуть не попал под каток государственной машины и «квасного» патриотизма, когда с Грузией начался конфликт. Его чуть не уволили с работы, которой он отдал всю жизнь. Как ни парадоксально, его спас именно этот инфаркт – кто-то наверху испугался скандала в прессе.

– Не менее трех, – твердо заявил Булгаков.

– Что?..

– Не менее трех инфарктов. Во время операции у него остановилось сердце. Делали открытый массаж, – коротко ответил Булгаков. – Говорю вам – не менее трех инфарктов.

Глинский в отчаянии застонал, обхватив голову руками.

– Я же сказал, операция была тяжелая, – вздохнул изнуренно Сергей. – И пулевое ранение в голову – вещь отвратительная.

Булгаков глубоко затянулся сигаретным дымом и зажмурился – усталость обрушилась на него лавиной. Если он сейчас же не ляжет и не поспит хотя бы час – смену ему не дотянуть. Он сделал движение в сторону, чтобы повернуться и отправиться прочь, в ординаторскую, но краем зрения зацепил искаженное горем бледное лицо длинного опера. Булгаков остановился.

– Он выкарабкается, – произнес он. – Поверьте моему опыту. И был вознагражден вспыхнувшей во взгляде того надеждой.

– Сергей… – Глинский с трудом подыскивал слова. – Я так благодарен вам… тебе… Ты знаешь, я наполовину грузин. Так вот – я твой должник.

– Да ладно тебе, – с трудом удерживая глаза открытыми, Булгаков безболезненно перешел на «ты», – я делаю свою работу, так же, как и ты.

– А в нашей работе «спасибо» не дождешься, – Зимин стоял рядом и скептически слушал все эти излияния, – ведро помоев на голову – это запросто, а вот со «спасибо» – напряг.

– Да, это так, но все же… – Глинский протянул Булгакову руку. – И все же – если тебе когда-нибудь понадобится друг, на которого можно целиком и полностью положиться, вспомни обо мне.

Сергей с удовольствием ответил на его рукопожатие. Снова негромкий стук каблучков – появилась Алена с зажигалкой. Она встала очень близко к Сергею, касаясь плечом его руки. Было заметно – она хочет что-то сказать, но никак не решается.

– Я еще сутки дежурю, так что звони, – произнес Булгаков.

– И ты мне звони, – Глинский вручил ему визитку, – вдруг что надо будет.

– А мы поженились позавчера, – объявила вдруг Алена и покраснела от собственной смелости.

– Вау! – улыбнулся Зимин.

Сергей кивнул. – Да вот… поженились…

– Светскую хронику я не читаю, – вымученно пошутил Глинский, – а в уголовной не проскакивало. Поздравляю.

– Спасибо.

– Слушай, а мне нельзя сейчас туда? – умоляюще спросил Виктор.

– Исключено, – отрезал Булгаков, – в реанимацию не пускают. Приходи завтра. Если все будет нормально, твоего отца переведут в палату. Туда тебя пустят. А так – он все равно еще под сильными препаратами. Езжай домой и звони. Я лично прослежу за его состоянием.

Он повернулся и пошел, не оборачиваясь, вглубь отделения, а Глинский смотрел ему вслед и думал о том, что сейчас пожал руку человеку, который, вполне возможно, зверски убил двух, а то и трех женщин. Поразительно, он не испытывал ни малейшего угрызения совести.

В то воскресное утро он проснулся рано, в состоянии особенного возбуждения. Настроение было отличное, и его охватило желание вырваться из душной квартиры и отправиться гулять по московским улицам, несмотря на сильную жару и смог. Ему захотелось навестить друзей, он давно их не видел и успел соскучиться. Но один из них был недоступен, другой сказался больным, третий сослался на неотложную работу. Черт подери, с каких пор предложение встретиться не находит ни малейшего отклика у людей, которых он знает столько лет? Никто его не хочет видеть?

Он нырнул в глубину шкафа и извлек оттуда металлическую коробку из-под каких-то иностранных конфет. Он хранил в ней вещи, которые ему дороги. Недавно он положил туда фотографию его класса. Первым побуждением было эту фотографию сжечь, но потом он передумал. В конечном счете, это его юность – нельзя жечь собственную юность. И он положил выпускную фотографию в коробку. В коробке лежало еще много интересного.

Кулон с жемчужиной, который его милая Катрин потеряла много лет назад на безумной дискотеке, где вся их компания перепилась так, что наутро никто ничего не помнил. Что-то тогда произошло в том ночном клубе – они отмечали его день рождения, но какая разница! Именно в тот дикий вечер надломилось что-то в душе… и не только в душе… и такие крепкие отношения между ними дали трещину. Да, надрались они тогда изрядно. Его и еще двоих забрали в милицию, и они проснулись в обезьяннике вместе с бомжами. Катрин долго искала кулон, но, естественно, так и не нашла.

А вот и шелковый шарф в знаменитую клетку. Ему удалось так ловко припрятать его, что милиция даже не успела опомниться. Подумали на кого-то из понятых, наверно. Жаль, сразу не сообразил, что именно шарф – подарок Катрин. Ничего, он ему еще пригодится.

Туда он положил бы и золотой крестик, который сдернул с умирающей Полины, к несчастью, потерянный в спешке. Очень жаль, что он лишился этого экспоната. Так было б замечательно сжимать его в руке и вспоминать, как она хрипела в предсмертной агонии. Приятно избавить мир от грязной шлюхи.

Банка с разорванным ожерельем. Он встряхнул ее. Жемчуг с Майорки, искусственно выращенный, но все равно красивый. Как хорошо, что Анна потрудилась его собрать – непростительно упустить такой сувенир. А ведь могла и отправить его в помойку, в раздражении прибираясь в кухне после разгрома, учиненного там…

А вот и гребень Китри, один из его лучших трофеев. Этот гребень – пейнету – подарила Анне испанская королева София, после спектакля в Мадриде, на котором присутствовала королевская семья. Старинный гребень из черного дерева, весь резной, украшенный перламутром и позолотой, стал неотъемлемой частью костюма Китри, его талисманом.

В тот рождественский вечер Анна пригласила их к себе в гримерную. В маленькой комнатке стало сразу очень тесно и он прислонился спиной к туалетному столику, заваленному театральным гримом, кистями, пуховками. Там же лежал потертый красный футляр. Его ладонь ощутила шероховатость бархата, пальцы нащупали замысловатый металлический замочек, и он, подцепив крышку, чуть ее приоткрыл. Раздался громкий хлопок – Катрин взвизгнула – и шипение разливаемого шампанского на мгновение приковало внимание всех, кто находился в гримерке. Он увидел, как Анна коротким жестом отказалась от протянутого ей бокала – ей предстояло танцевать, а все остальные, салютнув друг другу, отпили обжигающе холодного брюта. Ему удалось незаметно вынуть пейнету из футляра и вынести, спрятав под перекинутой через руку дубленкой. Так, с гребнем в рукаве, он ее и сдал приветливой гардеробщице театра. Никому в голову не пришло там искать. Анна сбилась с ног перед спектаклем, но гребень пропал бесследно. Пришлось приме танцевать с каким-то дурацким цветком в волосах. Она расстроилась до слез. Но он вернет ей гребень. Непременно вернет.

А вот и самый первый трофей, доставшийся ему от его любимой девушки. Он нежно погладил рукой ткань, представив, как была она натянута на ее высокой груди. Мелькнула тревожная мысль – надо перепрятать это срочно. Если это кто-то найдет – катастрофы не избежать.