«Именем Российской Федерации, Шацкого Игоря Николаевича и Творожникова Павла Сергеевича по обвинению в преступлениях, предусмотренных статьями 131 и 111 Уголовного Кодекса Российской Федерации, оправдать, в связи с отсутствием состава преступления…» Лестница на пятый этаж «хрущевки» казалась бесконечной лестницей в ад. Майя, с трудом одолевала ступеньки, волоча ватные ноги, и подыскивала слова, которые сейчас скажет пятнадцатилетней дочери, прикованной к инвалидному креслу. На оглашение приговора она девочку не взяла, опасаясь, что та не выдержит такой вопиющей несправедливости – все заранее понимали, что оба мерзавца выйдут сухими из воды. Денежный поток, излившийся на судью, прокурора и свидетелей был настолько щедр, что не оставалось никаких сомнений в приговоре. Перед глазами Майи стояли сытые и довольные морды оправданных, не проведших в СИЗО и суток. Ее сердце разрывало отчаяние и ощущение собственного бессилия. Когда она доползла до пятого этажа, то, измученная, опустилась на ступеньку и заплакала.

В девяносто седьмом году Майя осталась одна с годовалой дочерью на руках, и все благодаря ненасытному чудовищу, именуемому Государством, которое ну никак не могло прожить без той страшной войны на Северном Кавказе. Все, что она получила от щедрого чудовища за героическую гибель мужа, молодого лейтенанта-ракетчика – мизерную пенсию и призрачные обещания неких льгот, которыми так и не смогла воспользоваться – всегда находились какие-то препятствия. Постепенно Майя привыкла рассчитывать только на себя и ни у кого ничего не просить. И все, в общем, было налажено в их небогатой, но мирной жизни, если б три месяца назад подружка не пригласила Лизу на день рождения, который ее состоятельные родители почему-то решили отмечать в ночном клубе. Майя с неспокойным сердцем отпустила дочь на вечеринку, строго-настрого приказав позвонить, когда та соберется домой.

И Майе действительно позвонили. Только позвонили ей из приемного покоя больницы, куда Лизу отвез дежурный полицейский патруль. Ее нашли в сквере, в изорванной одежде, с выбитыми зубами, всю в крови и синяках. Стоял октябрь с его ночными заморозками, и если б патруль нашел ее на час позже, девочка умерла бы от переохлаждения.

Насильников задержали на следующее утро. Приятели Лизиной подружки, Паша и Игорек, молодые лбы по восемнадцать лет каждый, вызвавшись проводить Лизу домой после вечеринки, завели девушку в сквер поглубже и там надругались над ней. Они долго мучили ее, а когда та потеряла сознание, бросили умирать.

Но Лиза ненадолго пришла в себя и сумела подползти поближе к аллее – там ее и нашел патруль… Сначала они подумали, что девочка мертва и вызвали скорую – «на труп». Но потом, нащупав еле заметный пульс, один из полицейских закутал ее в свою куртку и немедленно отвез в ближайшую больницу…

Все сделали вовремя – и Лиза осталась жива. Но в коридоре суда парень, спасший Лизу, признался Майе: на него давят. Он должен заявить, что девочка была пьяна, когда ее нашли лежащей в темной аллее сквера. А Лиза не пила – вообще. Ее мутило от одного запаха спиртного. Но это не помешало дежурному врачу заявить, что она находилась в состоянии сильного алкогольного опьянения и даже предоставить выписку из карты, где сие черным по белому было написано. Врач этот опускал глаза, встречаясь взглядом с Майей, но в суд приехал на новенькой машине. И оказалось в результате, что Лиза – законченная алкоголичка, Паша и Игорек тусили совершенно в другом месте, а Майя требовала с их семей денег, чтобы отказаться от обвинения…

Слезы ярости текли по ее лицу, а в голове бушевали самые черные мысли. Майя думала – если она все так оставит, то сама не сможет с этим жить, а как будет жить Лиза? Сейчас ее девочка молчит, уставившись в одну точку. Единственный раз ее отвезли для дачи показаний в суд – и чем все кончилось? Увидев насильников, она забилась в истерике. Накачанная успокоительным, Лиза все же дала показания, прозвучавшие невразумительно и невнятно – она словно через силу выталкивала из себя спутанные и туманные фразы. Адвокаты подсудимых воспользовались ее состоянием и добились оправдательного приговора…

– Я сама их прикончу, – прошептала Майя. Ненависть скрутила ее, и дыхание стало хриплым. – Я это так не оставлю, я сама их прикончу, ублюдков.

– Сядешь, – услышала она голос.

– О господи! – охнула Майя, оглядываясь. Она никого не видела, но остро ощущала чье-то присутствие. – Кто здесь? – проговорила она громко.

– Неважно, кто, – голос звучал тихо, но очень уверенно. – Какая тебе разница, кто я?

– Что вам надо? – Майя привстала со ступеньки. – У меня ничего нет.

– Прям таки и нет? Я знаю совершенно точно, что у тебя есть дочь. И ты должна о ней думать.

– Какое вам дело до моей дочери, – разрыдалась Майя. – Вообще, какое кому дело до нас?..

– Ты ошибаешься, – мягко возразил голос. – Нам есть дело, – голос выделил слово «нам».

– Кому это – вам? – продолжала рыдать Майя.

– Во-первых, если хочешь что-то услышать, прекрати реветь, – строго сказал голос. – Иначе смысла нет продолжать. Ты все равно не слушаешь.

– Зачем мне вас слушать, – Майя всхлипнула, но полезла в сумку за платком, чтобы вытереть слезы и высморкаться. Хотя почему она должна повиноваться этому таинственному голосу, обладателя которого она не видит, и, судя по всему, не увидит? Она привстала и заглянула в межлестничный пролет – никого. Тогда она повернулась и посмотрела назад – решетчатая дверь на крышу и на ней – небольшой, но надежный замок.

– Напрасные старания, – снова услышала она голос, но в нем не прозвучало насмешки. Вообще, он был крайне серьезен – с первых фраз.

– Итак, ты готова со мной поговорить?

– Зачем? – в недоумении спросила Майя. – Мне некогда, у меня дочь больная дома.

– Знаю я все про твою дочь. Она подождет. Как бы ей вообще без матери не остаться. Мы все слышали, что ты тут плела про то, что убьешь их сама.

– Какое вам дело? – возмутилась Майя. – Подслушиваете здесь и ничего не знаете!

– Мы все знаем, – ответил голос, проигнорировав ее слова о подслушивании, – мы в высшей мере внимательно следили за процессом.

– Кто это – вы? – раздраженно спросила Майя.

– Органы возмездия, – серьезно сказал голос.

– Кто? – растерянно переспросила Майя. – Органы чего?

– Возмездия, – спокойно повторил голос. – Что непонятного? Мы согласны с тобой, что совершена чудовищная несправедливость, и так оставлять все нельзя. Они должны поплатиться. И они, если ты хочешь, поплатятся.

– Что значит – если я хочу?

– А то и значит – если захочешь, чтобы все осталось, как есть – мы не будем вмешиваться. В таких делах все решает только воля потерпевшей. В идеале, мы должны спросить у твоей дочери, чего хочет она. Но мы считаем, ты имеешь право решить за нее – девочка больна и неадекватна. Она может принять неправильное решение. Ты тоже можешь – но тебе мы можем объяснить. И можем тебя остановить.

– Остановить меня? – в ярости задохнулась Майя. – Только попробуйте! Я убью их собственными руками!

– Конечно, – согласился голос. – Но есть нюансы.

– Какие еще нюансы?.. – проворчала Майя.

– Нюанс первый – у тебя есть оружие? Нет? И как ты собираешься их убивать? До них не так просто добраться.

– Я – доберусь.

– Допустим, – голос не стал спорить, а продолжил: – Нюанс второй – ты, после того, как, предположительно, убьешь одного, будешь сразу же арестована и до второго уже не доберешься.

Майя молчала, соображая, потом процедила: – Отсижу за первого, убью второго.

– Понятно, – голос вздохнул. – Тогда нюанс третий – что будет с твоей дочерью, когда тебя посадят?

Вот на это сказать было нечего. Обе бабушки уже умерли, дедушки отсутствовали изначально – и она, и ее муж воспитывались в неполных семьях. Других родственников у них не было. Значит, голос прав – Лизу ждет детский дом и крест на всей жизни. Она почувствовала, как снова закипают слезы, и опустила голову на колени.

– Есть еще одно обстоятельство, – мягко продолжал ее невидимый собеседник. – Их отправляют учиться в Англию. Ты поедешь за ними?

– Как?.. – растерялась Майя, – Но как же…

Она снова разрыдалась: – Что же мне делать? Я не смогу жить, зная, что эти уроды живут и горя не знают…

– Они узнают горе, – пообещал голос. – Разреши нам наказать их.

– Наказать – как? – спросила Майя, захлебываясь слезами. – Убить их?

– О нет… – голос снова стал строг, – они не совершили убийства, поэтому не могут быть повинны смерти. Но остальное – что угодно.

– А что угодно – это что? – пролепетала Майя.

– Ну, не знаю… Хочешь, мы их кастрируем? Обоих?

– Хочу… – как зачарованная, протянула Майя. – Правда, можно?

– Конечно, почему нет?

Майя набрала побольше воздуха: – А можно… сделать с ними то же, что они сделали с Лизой?

– Око за око? – откликнулся голос. – Да без проблем.

– А когда? – спросила Майя, затаив дыхание.

– Тогда, когда они будут достаточно далеко от твоей семьи – тебе необходимо безукоризненное алиби. Итак, четко подтверди свое желание – ты хочешь, чтобы их избили, изнасиловали, изуродовали и бросили умирать? А дальше – уж как им повезет.

– Да, – прошептала Майя. – Это именно то, чего я хочу.

– Принято, – услышала она в ответ. – Теперь иди домой и постарайся утешить дочь. Сиди тихо, не подавай никаких апелляций, все равно толку от них не будет. Пусть думают, что им все сошло с рук. Мало сволочам не покажется, клянусь тебе.

– А как я узнаю… – начала Майя, но голос не дал ей закончить.

– Обязательно узнаешь, только имей терпение. Если пропустишь в газетах – к тебе обязательно придут проверять алиби. Оно будет идеальное, не волнуйся. Вот еще что… Спустись сейчас к почтовому ящику – там лежит конверт с банковской картой на твое имя. Сумма небольшая, но достаточная, чтобы поставить девочку на ноги.

Майя была так ошеломлена, что даже не успела выдавить «спасибо».

– Кто вы? – прошептала она, но никто не откликнулся. Пару минут она сидела, не двигаясь, приходя в себя, размышляя, не сон ли это. А потом опрометью помчалась вниз по лестнице. Долго не могла попасть ключом в замок почтового ящика. Потеряв терпение, Майя рванула дверцу на себя. На пол выпал длинный белый банковский конверт. Неловкими руками женщина вскрыла его и опустилась на заплеванный пол, прижимая конверт к себе и не понимая – спит ли она, или все происходит наяву…

Конец апреля 2012 года, Париж

До начала занятий в Гарнье оставалось еще пара часов, и Анна решила посмотреть почту – нет ли писем от Катрин. Приглашение от Мити на ужин в будущую пятницу, пара рассылок из интернет-магазинов, торгующих балетной одеждой и обувью, и одно письмо, отправленное с незнакомого адреса с темой – TANGOFDEATH. «Это что еще за ужасы», – подумала Анна, но письмо все же открыла. Оно оказалось пустым, если не считать прикрепленного музыкального файла. Она кликнула на «Прослушать»…

Последний аккорд прозвенел и затих в тишине квартиры. Несколько минут она сидела на краешке стула, в неудобной позе, опершись локтями о стол, оглушенная и потрясенная…

– Что это? – прошептала она. – Что это может быть… Tango of death… Танго смерти?..

Она снова нажала на «Прослушать» и, не в силах сдержать переполнявшие ее эмоции, после нескольких тактов вскочила с места, расправила руки-крылья, взмахнула ими и полетела по комнате, застывая в причудливых арабесках. Падая на пол, изломившись, подобно раненой птице, или вытягиваясь на пальцах ввысь, словно пытаясь оторваться от пола, она танцевала под эту музыку, словно под биение собственного сердца, содрогавшегося в катарсисе смерти…

– Прекрати!!! – пронзительный вопль вернул ее на землю. Остановившись, Анна натолкнулась взглядом на Жики, застывшую на пороге гостиной. Лицо старой тангеры было перекошено гневом, а глаза метали молнии.

– Ты что делаешь? – Жики понизила голос, но взор ее был все так же страшен. Рукой она держалась о дверной косяк, казалось, чтобы не упасть.

– Я? – Анна восстанавливала дыхание. – Я танцую…

– Ты сошла с ума… – прошептала тангера. – Под эту музыку нельзя танцевать.

– Что? – удивилась Анна. – Почему? Танцевать можно подо все.

– Нет, – отрезала Жики. – Под эту музыку пытали и убивали людей.

– Что? – опешила Анна. – О чем ты говоришь? Еще один маньяк?

– Маньяк? – тангера горько усмехнулась. – Можно сказать и так. Упрощенно.

– Упрощенно? – недоумевала Анна, – Не понимаю.

– Видно, ты действительно не знала, – произнесла Жики чуть свысока. – И это тебя извиняет.

– Так может, ты мне объяснишь?..

– Конечно, – Жики устало опустилась в кресло. – Только налей мне выпить, детка, коньяку. И побольше.

Анна налила ей коньяка из хрустального графина на консольном столике. Тангера сделала жадный глоток и прикрыла морщинистые веки.

– Откуда взялась эта музыка? – спросила она. – Долгие годы ее ноты считались утраченными.

– Прислали по электронной почте, – ответила Анна. – Но я не знаю, кто.

– Это враг, – тангера пожевала губами и глотнула еще. – Если тебе прислали «Танго смерти» и не объяснили суть, то это мог сделать только враг. Враг опасный.

– У меня нет врагов, – прошептала Анна. – И никогда не было.

– Да? – удивилась тангера. – А маньяк?

– Рыков? – покачала Анна головой. – Он убит.

– Да… – тангера задумчиво кивнула. – Убит, это правда…

– Ты не о том говоришь, – Анна взяла скамеечку и села в ногах у Жики. – Ты обещала…

– Да, конечно, – но тангера, казалось, колебалась. Наконец она спросила:

– Ты никогда не задумывалась, почему я всегда, даже летом, ношу одежду с длинными рукавами?

Ее вопрос привел Анну в замешательство:

– Ну, я не знаю, может, ты считаешь, что…

– Мои дряхлые руки – малоприятное зрелище для окружающих? – грустно усмехнулась Жики. – Нет… Я покажу тебе, – она отвернула левый рукав трикотажного платья и протянула руку Анне – тыльной стороной вниз. Чуть выше запястья на сморщенной коже Анна увидела синий шестизначный номер.

– Что это? – ахнула Анна.

– А ты не знаешь? – удивилась Жики.

– Знаю, конечно, – Анна расширенными глазами смотрела на ее руку, а потом осторожно провела пальцем по ее запястью. – Ты была… в концлагере?

Тангера кивнула.

– Ты не рассказывала, – Анна не могла скрыть, насколько она потрясена. – Почему ты мне не рассказывала?

– Не самое приятное воспоминание, чтобы им делиться. Но видимо, пришло время. Я тебе расскажу…

– Я родилась в Буэнос-Айресе в 1930 году. Моя мать, Ракель Перейра, аргентинская еврейка, вышла замуж за моего отца – немецкого инженера, приехавшего работать по контракту на строительство сталелитейного завода. Она была красавицей, моя мама – и звездой аргентинского танго. Ее встречали не только на балах, но и в самых темных, глухих трущобах – «вижьях», где она сама училась у танцовщиц – чаще всего, проституток. Их называли «la guardia vieja» – «старая гвардия». Да… Отец увидел маму на светском рауте – она танцевала с профессиональными тангерос, которых приглашали, чтобы придать вечеринке блеск. Высокая, гибкая, в черном полупрозрачном платье – он не мог оторвать от нее взгляд. «Кто это?» – спросил он у своего компаньона. «Сеньорита Перейра, – ответил тот, – наша estrella del tango. Не облизывайся – она никого к себе не подпускает». Но папа уже направлялся к ней. «Я не умею так танцевать, – сказал он, зачарованно глядя в ее черные глаза, – но отдам жизнь, чтобы вы меня научили». «Это слишком дорогая цена», – засмеялась она. «Возьмите меня за руку, и я пойду за вами на край света», – пробормотал отец. Они поженились спустя несколько недель, хотя вся его родня восстала против. Когда мне исполнилось четыре года, контракт закончился, и мы всей семьей уехали в Германию.

Мой отец происходил из прекрасной семьи – младший сын барона фон Арденна – известного рода земли Нижняя Саксония. Я – урожденная фон Арденн. И последняя, если не считать моих детей…

Мы приехали в Германию в тридцать четвертом, спустя год после того, как нацисты победили на выборах. Нового рейхсканцлера никто всерьез тогда не воспринимал. Аристократия над ним посмеивалась. Несмотря на невероятное высокомерие семейки фон Арденн, все они находились в оппозиции к нацистам. И постепенно начали исчезать в лагерях… Когда в лагерь попал глава семьи – барон Клаус, отец отправил мою мать и меня в Париж. А сам уехать не успел.

Хорошо помню, как рыдала мама, когда нам сообщили, что отец в концлагере. Все имущество конфисковали, осталось только то, что она смогла увезти с собой – немного денег и драгоценности, тоже не бог весть сколько. Мама кое-что продала и открыла школу танго на Монмартре, поэтому этот район мне родной с раннего детства… Я почти весь день проводила в школе танго, где мама вела занятия. Тогда весь Париж танцевал танго: на светских soirées, на балах, в кабаре. Даже на улицах. Прямо на набережных заводили патефон, или садился аккордеонист – люди останавливались и танцевали. Так что клиентов было хоть отбавляй, и школа процветала.

Жизнь наша стала относительно благополучной, только мама плакала ночами, тоскуя по отцу. Но когда началась война, понятно, всем стало не до танго. Париж изменился до неузнаваемости – есть было нечего, процветал черный рынок, электричество то и дело отключали, метро работало с перебоями. У парижан потухли глаза, все ждали катастрофы. Евреи бежали, кто мог, в Америку… А мама словно забыла, что она еврейка. Она выступала под своей девичьей фамилией Перейра, и ее все считали испанкой, а она никого не разубеждала.

Все рухнуло окончательно, в июне сорокового, когда немцы оккупировали Париж. Город окрасился в красно-бело-черный цвет. До сих пор помню огромные флаги со свастикой, висевшие на здании комендатуры, на Риволи… Комендантский час, облавы… Немцев не проведешь – они все же докопались до сути. В один прекрасный день, в середине сорок второго года, за нами приехала машина с двумя эсэсовцами, и они, дав нам пятнадцать минут на то, чтобы похватать самое необходимое, увезли маму и меня на сборный пункт. Оттуда нас отправили в концентрационный лагерь на бывшей границе Франции и Германии. По масштабу ему было не сравниться с Равенсбрюком или Дахау – всего несколько десятков бараков. Но порядки, царившие там, мало отличались от порядков в крупных концлагерях. Лагерь был обнесен каменной стеной, посыпанной битым стеклом, части лагеря разделялись двумя рядами колючей проволоки, По периметру стояли сторожевые вышки. Заправлял всем начальник лагеря – штурмбанфюрер СС Альфред Вильке – белобрысый, тощий, злой, как голодная собака. Он и его два приятеля – гауптштурмфюрер СС Айсс и лагерный доктор Грюнвиг – вместе пили шнапс.

Они начинали пить в середине дня и к вечерней поверке напивались совершенно, и их всегда тянуло на подвиги. Одним из самых любимых их развлечений – была стрельба по живым мишеням. Заключенного выпускали на аппель-плац перед комендатурой и стреляли на поражение. Раненого относили в лазарет и оставляли там без медицинской помощи. Обычно ослабленный голодом организм сдавался спустя двое или трое суток, и человек умирал в мучительной агонии. Как только он испускал дух, назначались следующие стрельбы.

Зимой эта троица развлекалась по-другому. Любимым занятием было выставить заключенного, а еще лучше – заключенную – на мороз. Без одежды. И держать пари – сколько бедняга продержится. Как правило, пари выигрывал доктор.

Доктор Грюнвиг… – лицо Жики исказило яростью. – Увидев этого человека, тебе и в голову бы не пришло, какое это чудовище. Он был высокий, светловолосый, с тонкими чертами лица – настоящий die blonde Bestie. При этом его обуревала жажда научной славы – он мнил себя великим врачом, исследователем. Он оборудовал целую лабораторию, ставил опыты над маленькими детьми. Ни один малыш не выжил.

Была еще одна забава, которую эти сволочи не выставляли напоказ. Если б их начальство прознало об этом развлечении, несомненно, все трое бы загремели прямиком на восточный фронт. Под покровом ночи, когда лагерь засыпал, и бодрствовали только солдаты на сторожевых вышках, из женского барака, из того, где содержались женщины из Западной Европы – немки, француженки, итальянки, испанки – приводили самую красивую, вернее, сохранившую остатки былой красоты. Frau Aufseherin, надзирательница, приводила ее в порядок, водила в баню, к парикмахеру, давала лишнюю порцию еды. А потом отводила в комендатуру.

Чаще всего несчастная не возвращалась, и ее больше никто не видел. Иногда появлялась под утро, страшная, словно призрак, вся в синяках, с мертвыми глазами, еле переставляя ноги, держа ломоть клеклого хлеба… Бедная моя мама – первый раз побывав в комендатуре, она принесла хлеб, чтобы подкормить меня – я была похожа на скелет, в чем душа держалась. Но во второй раз она не вернулась. Я ее долго ждала, бегала и заглядывала в окна серого дома, в который ее увели, пока меня не шуганул оттуда какой-то эсэсовец. Вот так я полностью осиротела…

В середине сорок третьего Вильке куда-то уехал – он отсутствовал долго, поговаривали, что он сопровождал начальство СС в инспекционной поездке. Потом вернулся, и мы видели, как он взахлеб рассказывал Айссу и доктору о своих впечатлениях. А потом по баракам прошли надзиратели и отобрали музыкантов – в основном, конечно, евреев. Прошел слух, что в каком-то из лагерей (потом я узнала, что это лагерь на Украине, в Советском Союзе) Вильке услышал отличный оркестр из заключенных, профессиональных музыкантов. Решив, что подведомственный ему лагерь ничем не хуже, он собрал настоящий оркестр, привез откуда-то инструменты и даже выделил музыкантам отдельный барак для репетиций. А еще он привез ноты страшной, чарующей мелодии, под которую, как потом оказалось, в том лагере на Украине пытали и вешали заключенных – танго, то самое, под которое ты сейчас танцевала…

– Боже мой, – побледнела Анна. – Я же не знала. Эта музыка действительно завораживает – у нее невероятная, жуткая энергетика… Если б я знала, Жики! Я никогда бы не стала ее танцевать.

– Конечно, не стала бы, – слабо улыбнулась Жики, погладив Анну по руке. – Но это еще не все.

– Не все? – спросила Анна. – Тебе, наверно, трудно все это вспоминать…

– Мне страшно это вспоминать, – кивнула Жики. – Но я хочу тебе рассказать. Время пришло.

…Однажды я шла по лагерному аппель-плацу. Стоял замечательный летний день, как ни странно, у меня было хорошее настроение – много ли нужно в ранней юности для хорошего настроения? Я что-то напевала и пританцовывала – танго у меня в крови. И угораздило же меня попасться на глаза Айссу. Он прохаживался там и наблюдал, как заключенные метут плац и, наткнувшись взглядом на меня, поманил пальцем. Я подошла, и он погладил меня по голове. Мои волосы отросли до плеч, и, хотя хорошенькой меня трудно назвать, тогда я была юной свежей девочкой, несмотря на недоедание и худобу, у меня уже округлились формы, появилась небольшая грудь, и все это Айсс умудрился разглядеть под лагерной робой. Он увидел на моей куртке нашивку «F» – что значило «Française». Вернее, «Französin».

– Француженка? – удивилась Анна. – Они не знали, что ты еврейка?

– Назови это чудом или удачей… Когда нас везли в лагерь, в одном вагоне с нами ехала женщина с дочкой моих лет, из Лиона. Обе были больны и умерли в дороге. Мама назвалась ее именем – Адель Ришар. Так мы стали француженками. Поэтому Айсс заговорил со мной по-французски – плохо, с чудовищным акцентом.

– Что ты тут танцевала? – спросил он.

– Танго, – наивно ответила я, и тут он обхватил мою талию, зажал ладошку в своей ручище и, прижавшись мордой к моей щеке, поволок по плацу, вероятно, воображая, что он танцует танго…

– Ausgezeichnet, meine Kleine, – он отпустил меня спустя несколько минут и ласково потрепал по лицу. Я побежала от него со всех ног, оттираясь от вонючего пота. В бараке я рассказала одной из девушек, что со мной произошло. Та встревоженно посоветовала мне держаться подальше от плаца. Девушку звали Моник Гризар, и она знала, о чем говорила. Ее сестра Мадлен сгинула в комендатуре, куда ее увели однажды ночью.

Но улизнуть мне не удалось. Вечером того же дня за мной пришла надзирательница. Моник пыталась спрятать меня под нарами. Но Aufseherin нашла меня там, выволокла на свет божий и отвела в баню. Потом собственноручно причесала, дала чистую одежду: юбку с блузкой, туфли на высоких каблуках и даже чулки с поясом. А потом отвела меня в комендатуру…

– Какой ужас… – прошептала Анна. – Не может быть…

– Почему ж не может быть? – вздохнула дива. – Я была всего лишь девочкой тринадцати лет – одной из многих. Ничем не отличалась от других. Хочешь знать, что было дальше?

– Нет, не хочу, – Анна внутренне отказывалась верить в то, что слышит. – Но ты должна рассказать.

– Можешь представить, как я испугалась, когда надзирательница втолкнула меня, еле стоявшую на дрожащих тощеньких ножках, в офицерскую столовую. Я увидела их троих – полуодетых, навеселе, за накрытым столом. Но больше всего меня испугали сидящие в углу несколько музыкантов – не весь наш оркестр, разумеется, а человек пять или шесть – три скрипача, виолончелист и еще кто-то, не помню… Они сидели лицом в угол и не видели происходящего, могли только слышать смех эсэсовцев и мои крики. Но, видимо, им под страхом смерти приказали не оборачиваться. Жуткое танго звучало, не замолкая ни на минуту…

– Деточка, я избавлю тебя от деталей. Они очевидны. Ближе к утру меня в беспамятстве отволокли обратно в барак. Очнувшись, я увидела над собой лицо Моник. Она плакала от гнева и жалости. Я пролежала в горячке почти месяц и выжила только благодаря ей – она таскала для меня лекарства из лазарета и прятала от надзирательницы. Моник я обязана жизнью.

Анна схватила руку старой тангеры, и приложила к щеке:

– Как ты смогла пережить все это?

Губы Жики дрогнули: – Детская психика гибкая, но у всего есть предел. Я долго приходила в себя, шарахалась от мужчин – не только от эсэсовцев, но даже от заключенных. А когда нас освободили американцы в сорок четвертом, Моник искала меня по всему лагерю и нашла на кухне, в большой кастрюле – я туда спряталась, увидев жизнерадостную ораву в военной форме.

– А эти? – спросила Анна.

– Эти? – нахмурилась Жики. – Ах, эти! Ты про Вильке и его компанию? Это отдельная история. Они сбежали. Их объявили в международный розыск как военных преступников – но они как сквозь землю провалились.

– И остались безнаказанными? – гневно спросила Анна. – Нет в мире справедливости!

Взгляд Жики, устремленный на молодую женщину, стал внимательным и цепким.

– Да, справедливости нет, – уронила она, – но есть Божий суд. И возмездие.

– Что это значит? – спросила Анна.

– Попробую рассказать тебе, – задумчиво произнесла Жики. – Ты поймешь.

Их нашли в середине пятидесятых. Айсс обосновался в Австралии под чужим именем, преподавал немецкий язык в крупном университете. А его приятель Вильке в той же Австралии завел овцеводческую ферму и слыл добрейшей души человеком – соседи на него молились. Он женился и к тому моменту как его нашли, обзавелся тремя дочками. В пятьдесят девятом в Париже состоялся суд. Они явились, каждый с армией адвокатов, и начался процесс, который длился почти год.

– И что?

– Ничего, – отозвалась Жики. – Их оправдали.

– Как такое может быть? – поразилась Анна. – Возможно ли такое в цивилизованной стране?

– Возможно! – помрачнела тангера. – Еще как! В то время коллаборационисты повылезали из всех щелей и начали обосновываться на ведущих постах – Шарль закрыл на все глаза.

– Шарль? Кто это?

– Как это – кто? – удивилась Жики. – Генерал де Голль, разумеется, я его прекрасно знала…

– Прости, что перебила, – извинилась Анна. – Так что процесс?

– Я выступала на процессе потерпевшей и еще много людей, почти пятьсот человек. Но документов почти не осталось – они все сожгли, прежде чем бежать. Адвокаты нападали на нас, бывших узников, так, словно это их клиенты подвергались издевательствам в лагере, а не мы… Их оправдали, назвав массовые убийства «выполнением должностных обязанностей в условиях военного времени». Когда я вышла из здания суда после оглашения приговора, мне не хотелось жить. Я мысленно видела маму, такой, как запомнила, когда ее уводили, три мерзких рожи, которые глумились надо мной, ребенком, расстрелянных музыкантов нашего оркестра, брошенных на плацу с инструментами в руках. Меня душил гнев и такая боль, что мне казалось – сердце не выдержит, и я сейчас умру.

Кто-то остановил меня, взяв под руку. Я изумилась, увидев Моник. Со времени нашего освобождения мы не встречались. Ее сразу забрали домой родственники – она происходила из богатой и влиятельной семьи Гризар. А мне после лагеря некуда было идти – ни во Франции, ни в Германии. Из семьи отца не осталось никого – все сгинули в лагерях. И я уехала на родину, в Аргентину. Меня приютила семья высокопоставленного генерала, который дружил с семьей Перон. Я знала Эвиту близко. А когда мне исполнилось двадцать, она меня сосватала, и я вышла замуж за молодого человека из очень приличной семьи. Им принадлежал тот самый завод, который когда-то строил мой отец. И в Париж я вернулась, чтобы участвовать в процессе. Среди потерпевших Моник не было, и только после оглашения оправдательного приговора она появилась рядом со мной, на улице – откуда ни возьмись… В тот момент я так ей обрадовалась! Мы бросились в объятия друг друга.

– Не плачь, – прошептала Моник, а я все-таки зарыдала.

– Не плачь, – в ее голосе звенел металл. – Этого следовало ожидать. Сволочи.

– Как теперь жить, – всхлипывала я. – Зная, что убийцы благополучны и наслаждаются жизнью?..

– Им недолго осталось, – услышала я и от удивления перестала плакать, а Моник продолжила: – Нам могут помочь.

– Кто?!

– Паллада, – ответила Моник тихо, настолько тихо, что я еле услышала.

– Паллада? Что это?

– Не что, а кто, – Моник сжала мою руку и потащила в сторону маленького кафе, где мы сели за столик, и она мне все рассказала. Что такое Паллада и чем она может нам помочь.

– И что это? – спросила Анна.

– Не что, а кто, – повторила Жики. – И я начну так, как начала Моник. Ты, конечно, слышала про греческую богиню мудрости Афину? И, вероятно, знаешь, что ее второе имя – Паллада. Это знают если не все, то многие. Но мало кто интересовался, откуда взялось это второе имя. Вот вкратце эта поучительная для многих мужчин история.

Паллант, крылатый козлоподобный гигант, хотел совершить насилие над богиней Афиной. Во время битвы богов-олимпийцев с гигантами богиня сокрушила его камнем. Воительница Афина вообще не отличалась терпимостью, а к насильникам относилась с особой жесткостью. Она содрала с еще живого Палланта кожу и сотворила себе эгиду, то есть, щит, а также, примерив его крылья, сочла, что они мило оживляют ее грозный облик. Освежеванный Паллант, согласно мифам, умирал мучительно и, скорее всего, проклинал тот момент, когда возжелал божественного тела. Вряд ли Палланта утешала мысль, что его паскудное имя увековечит сама же Афина, присоединив к собственному, и станет зваться Афиной Палладой.

– И что? – спросила Анна, не понимая, к чему клонит Жики.

– Паллада – это организация возмездия, существующая со времен крестовых походов, когда весь цивилизованный мир задыхался от насилия – в основном, от безнаказанного насилия, а человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша. Поговаривают, что основала организацию в конце двенадцатого века, в период третьего крестового похода, некая высокородная дама из Шампани, над которой надругалась свора крестоносцев-англичан – тех самых, чьим королем был Ричард Львиное Сердце. Она дала им приют в родовом замке, когда они направлялись в Иерусалим, но они скверно отплатили гостеприимной хозяйке. Когда она обратилась за защитой и правосудием к своему сюзерену королю Филиппу, он не захотел портить отношения с союзником и родственником и грубо приказал ей сидеть в замке под угрозой королевской немилости.

И тогда эта дама – Катрин де Бофор – решила отомстить за себя сама. Пробравшись вместе с верными слугами в лагерь английских крестоносцев, она подмешала им в питье расслабляющее зелье, а потом ножом оскопила их – всех до единого! Доказать было ничего невозможно – лица ее никто не видел, а все обитатели замка Бофор под присягой засвидетельствовали, что их госпожа никуда не отлучалась. Несмотря на то, что Катрин, дама из Шампани, была полностью оправдана, слух о случившемся разнесся по Франции. И к ней потянулись обиженные со всей округи, потом издалека – те, кому было отказано в законном наказании обидчиков. Графиня тщательно расследовала каждый случай, опрашивала свидетелей и, если жалоба подтверждалась, вершила правосудие, применяя древний принцип талиона.

– Око за око, – прошептала Анна.

– Именно, детка. Катрин наследовал ее сын, и именно он засекретил эту организацию так, что о ней до сих пор мало кто, кроме ее членов, слышал. Во главе Паллады стоит Магистр, ему подчиняется совет из двенадцати человек – командоров, и в разных странах мира есть отделения этой организации, в которой состоят рыцари-палладины. Рыцари – это исполнители, но не подумай, что ими манипулируют. Паллада – организация абсолютно добровольная, и, как правило, каждый рыцарь – это тот, кому она однажды помогла, защитив от несправедливости или отомстив за смертельную обиду или преступление. Крайне засекреченная, но щедро финансируемая из благотворительных источников, она вмешивается только, если правосудие бессильно или преступно. Никогда они не вмешаются, пока есть возможность легального юридического решения. Но при бездействии правосудия вмешивается Паллада, и нет более безжалостного и неподкупного палача. Они внимательно вникают в детали, но не судят – они выполняют желание обиженного. Возмездие всегда адекватно преступлению, и порой тот, кто совершил это преступление, сто раз предпочел бы законный суд. Но чаще всего бывает уже поздно.

– И что? – вопросительно поняла брови Анна. – Эти трое? Их наказали?

– О да! – кивнула Жики. – Об этом писали во всех газетах – Вильке и Айсс лишились семей. Семья Вильке сгорела однажды ночью, а он стоял, привязанный к дереву и смотрел, как горит его дом. Когда все было кончено, то он сошел с ума и сдох спустя пару лет. Семья Айсса пошла на корм пяти диким кабанам – в Австралии это очень грозные животные, а в сезон засухи, когда нечего есть, нет зверя опаснее и коварнее. Айсса тоже заставили смотреть на эту страшную картину – а когда кабаны закончили с его женой и дочками, закусили самим Айссом. И все это – под Танго Смерти. Они должны были понимать, что это – возмездие.

– Жики, – вскричала потрясенная Анна. – Это же убийство! В чем были виноваты их семьи – жены и дети? Кто мог пожелать такое? Ты?

Жики кивнула.

– Я и Моник. Она лишилась сестры по милости этих подонков. В нашем лагере по их приказу убили около пяти тысяч человек – таких же невинных, как жены и дети этих нацистов. Да, мы так пожелали.

– И у тебя ничего не дрогнуло в душе?

Жики смотрела куда-то мимо Анны.

– Не помню. Это было давно. Они страшно кричали – женщины, дети, звали на помощь. А как же орали эсэсовские подонки…

– Я не могу поверить, что ты это сделала… Не могу. – Анна побледнела как смерть, она прижимала к груди руки, судорожно сцепленные в замок, и не переставая, качала головой.

– Да, деточка… Я сделала. Не собственными руками, конечно, этим занимались специально обученные люди. Но мы стояли и смотрели на происходящее. Мы могли в любой момент все прекратить – и не прекратили. Мы отомстили. Бог нам судья.

– Бог вам судья, – прошептала Анна.

– Ты больше не сможешь уважать меня? – грустно спросила Жики.

– Как я могу тебя судить? Какое я имею право?

– Не думай, мой выбор преследует меня до сих пор. Призраки приходят каждую ночь. Они собираются вокруг моей постели и смотрят на меня, не отрываясь: с одной стороны – мама и многие другие узники, которым не суждено было выйти из лагеря, а с другой – жены и дети, которые заплатили жизнью за преступления своих мужей и отцов.

– И как же ты живешь с этим?

– Так и живу. Готовлюсь к встрече с ними…

– Ты ничего не сказала про доктора, – вспомнила Анна. – Но я уже боюсь спрашивать…

– Напрасно боишься… У доктора, как оказалось, в Австрии была жена. Ее изнасиловали ваши, русские солдаты – целый взвод, и она умерла от кровотечения. Паллада здесь не при чем. Свершился Божий суд. Грюнвиг сам сдох от тоски по ней, повесился через три дня после того, как узнал. Мы сочли себя отомщенными.

– Ужас, – Анна представила себе взвод солдатни – голодной и озлобленной, пьяной от сознания собственной безнаказанности, и ее передернуло.

В голосе Жики звучала скорбь.

– Да, жестоко. Особенно, когда проходит время, и раны заживают. Но уже ничего не изменить – дело сделано.

– То есть, ты жалеешь о своей мести?

– Иногда, – честно ответила Жики. – Иногда мне кажется, что нужно уметь прощать. Но это дано немногим. В большинстве своем люди, которых обидели, унизили, растоптали, которым разрушили жизнь, жаждут мщения. И хорошо, если есть возможность утолить эту невыносимую жажду, от которой многие сходят с ума…

– И Паллада существует до сих пор? – спросила Анна задумчиво.

– Конечно, – Жики даже удивилась ее вопросу.

– А как с ними связаться?

– Никак. Они сами тебя находят, если надо.

– А откуда они узнают, что нужны?

– О! – воскликнула Жики. – Во-первых, беззаконие и несправедливость должны быть вопиющими. А во-вторых, Паллада опутывает мир, у нее везде агенты, доступ во все электронные сети, и нет сведений, которые бы она не могла получить. Паллада найдет кого угодно и где угодно, кого быстрее, кого медленнее, но скрыться от безжалостных палачей – а это именно палачи, а не судьи – невозможно.

– Катрин де Бофор, ты сказала? Внучка Моник – ее зовут…

– Изабель де Бофор, все верно, – Жики кивнула. – Ее муж – прямой потомок той самой Катрин, если легенда правдива. Только организация давно уже вышла из-под контроля семейства Бофор. Теперь Магистр избирается двенадцатью командорами – как папа Римский избирается кардиналами.

– А ты имеешь отношение к этой… Палладе? – прямо спросила Анна, и Жики отвела взгляд.

– Даже если б и имела, – проскрипела она, – я бы тебе не сказала. Это тайна.

Однако Анна не собиралась сдаваться. В памяти всплыл инцидент, не дававший ей покоя уже пару лет.

– Тогда, в Москве, в первый день… Мы с тобой обедали в пиццерии, и к тебе подошла странная пара. Они выказывали тебе такое почтение и любовь, словно ты тот самый Папа Римский.

Тангера не отвечала, а Анна продолжала достаточно уверенно:

– Скажи мне правду, Жики. Ты – Магистр?

Старая дива усмехнулась и отрезала:

– Нет.

Видимо, она не кривила душой. Врать Жики не умела, не любила, и потому, тяжело поднявшись с кресла, отправилась на кухню – быть может, чтобы избежать дальнейших настойчивых вопросов.

– Ты будешь кофе? – крикнула она оттуда. – Когда надо – вечно этой прислуги нет. Зачем ты отпустила Люсьену?..

Конец апреля 2012 года, Лондон

– Ради бога, Серж! – Катрин в отчаянии опустила голову на руки. – Я тебя умоляю… Я больше не могу здесь… Я изнываю здесь… я умру здесь…

– Катрин, милая, – Сергей положил ладонь ей на затылок. – успокойся, постарайся понять – я не могу сейчас уехать. Контракт только что продлен еще на год.

– Ты продлил контракт! – Катрин с обидой стряхнула его руку. – Ты продлил контракт – и ничего мне не сказал! Я узнаю об этом как бы между прочим! Ты прекрасно знал, что я не хочу уехать отсюда.

– Ты моя жена, – спокойно объявил он. – И останешься здесь.

– Не останусь! – завопила она негодующе. – Не останусь, черта с два! Уеду одна! – но осеклась, увидев, как он изменился в лице, как окаменели его губы и свинцовой яростью наполнились глаза. – Сереженька, прости…

– Ты собираешься меня бросить? – хрипло спросил он.

– Нет-нет, – торопливо проговорила она. – Родной, что ты…

– Ты сказала, что уедешь, я не ослышался?

Катрин медлила. Она понимала, что если повторит эти невыносимые для него слова, последствия будут ужасны. Хотя с вариантами. Он может повернуться и уйти, и она потеряет его. Он может снять трубку и заказать для нее билет в Москву – в один конец, и она опять же его потеряет. А может, он уже завтра пригласит свою ассистентку – чернокожую Грейс с внешностью топ-модели – в ресторан, а потом та повезет его к себе. Такой исход дела более чем вероятен, если она, Катрин, уедет одна в Москву. Еще до того как стать его женой, Катрин видела, как вьются женщины вокруг красивого талантливого хирурга. Даже когда они еще не были женаты, это приводило ее в бешенство. Вернее, сначала она старалась относиться к его пассиям с юмором, но потом поняла бесплодность таких попыток.

Последней каплей стала Алена. Катрин прекрасно помнила охватившую ее злость, когда Булгаков сообщил о помолвке с молоденькой медсестрой. Тогда Катрин еще не осознавала суть своих чувств к нему, но совладать с ревностью все равно не удавалось.

Конечно, один он не останется ни дня. Нет, уезжать нельзя: – Сереженька, – робко улыбнулась она. – Я пошутила.

– Пошутила? – пробормотал Булгаков. – Своеобразный у тебя юмор.

Катрин проводила его на работу и вернулась в комнату. Тереса гремела посудой на кухне, и этот грохот действовал на нервы. Надо заняться чем-нибудь… Она вспомнила о недавно купленном в индийском магазине отрезе кисеи бледно-розового цвета, с серебром, пущенным по продольной нити. «Не сшить ли мне что-нибудь? – подумала Катрин. – Юбку, например». Она полезла в шкаф за шкатулкой с рукоделием. Шитье увлекло ее и скрасило течение невеселых мыслей. В три часа Тереса заглянула в гостиную со словами «Я все закончила, мэм, можно я уйду пораньше?». Катрин не без облегчения разрешила. Спустя еще час юбка была почти готова, и она скинула джинсы, чтобы ее примерить. Когда позвонили в дверь, она отправилась открывать в новой юбке.

…– Мэм, у меня пакет для Кэтрин Булгако́ф, – рыжий мальчик в форменной куртке курьерской службы с трудом оторвал от нее взгляд, чтобы свериться с документами. – Это здесь?

– Это здесь, – равнодушно произнесла Катрин. – Это я.

– Тогда распишитесь, – он сунул ей под нос планшет и стило – она черкнула по экрану, и получила легкий желтый пакет. – Have a nice day!– весело пожелал он и побежал к припаркованному напротив входа в ее дом скутеру.

Катрин повертела в руке легкий, почти невесомый пакет – пунктом отправления значился Париж. Но имя отправителя было написано совершенно неразборчиво.

«Ну-с, посмотрим», – Катрин вернулась в гостиную. Желтый конверт оказался на редкость прочным – все попытки разорвать его руками оказались напрасными. Тогда она, достав из шкатулки большие ножницы, отрезала край пакета. На руки ей выпала, даже не выпала, а выплеснулась волна синего шелка.

…Мрак, обрушившийся вместе с ним на Катрин, тяжело накрыл ее, лишив способности дышать, видеть и слышать. Исчезли окружающие предметы, соединявшие ее с реальностью, бездна нахлынула и залила нос, глаза, уши, пожрав и ненавистный Лондон со всеми его дворцами, парками и магазинами, словно и не было его никогда – всю ее жизнь поглотил мрак, когда прохладная синяя ткань ласково прильнула к ее ладоням.

Катрин словно прошило током. Она отбросила от себя рубашку, словно ядовитую змею и та мягким облаком упала на ковер. Несколько минут Катрин неподвижно смотрела на озерко синего шелка.

Она наклонилась и двумя пальцами подняла рубашку с ковра. Нерешительно поднесла ее к лицу и понюхала. Сандал – она все еще пахнет сандалом. Этот запах она не забудет никогда. Сандал и еще что-то – именно он ударил в нос, когда она очнулась в том страшном доме. Эта рубашка была на ней – и больше ничего.

Катрин стянула с себя маечку и подошла к зеркалу. В нем отразилась прелестная женщина, обнаженная по пояс. Потом она медленно распустила завязки новой юбки. Словно во сне, Катрин надела шелковую рубашку – рукава оказались ей по локоть, а сама рубашка доходила до середины бедра. Она долго таращилась на себя, словно не узнавая, а потом, покачав головой, легла на диван, отвернувшись от всего мира.

В таком состоянии и нашел ее Булгаков, вернувшийся домой в начале седьмого.

– Катрин! – крикнул он от входной двери, но ему никто не ответил. Он удивился, так как был твердо уверен, что она дома. В голове его мелькнула невыносимая мысль: «Она все же уехала!» и Сергей влетел в гостиную, где и увидел жену, лежащую в одной рубашке на диване.

– Катрин, – Сергей присел рядом. Она не ответила и даже не пошевелилась. Тогда он, взяв ее за плечи, развернул лицом к себе. Он ужаснулся, когда увидел, как болезненно она бледна.

– Что с тобой? – спросил Булгаков. Катрин лишь закусила нижнюю губу до крови – словно старалась сдержать крик боли.

– Да отвечай же, черт побери! – рассвирепел он, чувствуя, как холодеет в груди.

– Он так долго расстегивал ее на мне, – прошелестела она. – Так бесконечно долго, словно нарочно…

– Что? – лицо Булгакова потемнело. – Ты о ком говоришь?

– Пуговицы такие маленькие, – прошептала она. – Плохо расстегиваются…

Тут Сергей почувствовал, что она дрожит – мелко-мелко. Он схватил плед, лежавший на спинке дивана, и, набросив Катрин на плечи, стал укутывать ее. Но она стала вырываться из его рук с криком: «Пусти меня… пусти… Не смей… не надо… пощади…». И уже спустя мгновение она билась в такой истерике, что, даже прижав Катрин всем весом к дивану, Булгаков с трудом ее удерживал. «Милая, родная, успокойся, это же я – Серж». Но она не слышала его, не видела ничего вокруг – старые призраки обступили ее, обволакивая воспоминаниями так же, как шелк рубашки обволакивал ее тело.

Наконец она стала затихать, и Сергей опрометью бросился на кухню, к холодильнику, распахнул его и стал перебирать в аптечном отсеке какие-то ампулы, роняя их на пол, пока не нашел то, что искал – успокоительное. Целый ворох шприцов лежал в одном из кухонных шкафов… И когда он вернулся в гостиную, на ходу набирая в шприц бесцветную жидкость, она все еще содрогалась в рыданиях, разметавшись по подушке. Введя ей лекарство, он стал ждать, пока Катрин успокоится окончательно. Наконец, дыхание ее стало ровным, а взгляд чуть прояснился.

– Серж? – прошептала она, наконец узнав его. – Когда ты пришел?

– Только что. Что случилось?

– Я не знаю, – пробормотала она, вновь закрывая глаза. – Спать хочу.

– Подожди, – он приподнял ее и усадил. – Отвечай немедленно, что произошло?

Катрин клонило в сон, и она все норовила опустить голову ему на плечо, но Сергей крепко держал ее и встряхивал время от времени.

– Катрин, – он обхватил ладонями лицо жены. – Катрин, смотри на меня!

Она подняла уже вконец отяжелевшие веки и попыталась сосредоточиться. – Еще раз спрашиваю – что случилось? – услышала она почти сквозь сон.

– Ты разве не видишь? – прошептала она. – Ты разве не видишь?

– Не вижу – что? – резко спросил он.

– Когда я проснулась там, в Репино… На мне была его рубашка.

– Чья рубашка?! Ты о ком?

– Рубашка Рыкова. Не знаю, зачем он на меня ее надел. Шелковая. Синяя. Вот эта самая.

– Что?! – Булгакову почудилось – она бредит. – Где ты ее взяла?!

Катрин немного скосила глаза в сторону и повела бровями.

– Вон конверт… сегодня принесли.

Тут он наконец заметил валявшийся на полу желтый пакет. Сергей отпустил Катрин, и она с облегчением натянула на себя плед, закрывшись с головой. Он поднял пакет с пола.

– На кой черт ты ее на себя нацепила? – в недоумении спросил он.

– Я не знаю… – она уже почти спала. – Я не помню…

Он стянул рубашку со спящей жены и, вновь укутав ее пледом, ушел на кухню, прихватив собой и конверт. Там он разложил свои трофеи на столе, достал из ящика лупу и начал тщательно их изучать. Сначала конверт.

«Так… Отправлено из Парижа вчера вечером. Курьерская доставка Chronopost».

К конверту приложен белый листок – бланк возврата. «Вот бы вернуть эту дрянь отправителю, – злобно подумал Сергей. – Да еще в глотку ему сей подарочек затолкать, чтобы подавился…»

Он перевел взгляд на рубашку, расправленную на столе. На черной подворотничковой этикеткой – строгая серебристая надпись «Corneliani»… Сделано в Италии. Судя по длине – на весьма высокого мужчину. Красивая рубашка. «Вполне в стиле Рыкова, – мелькнуло в голове. – Вот сволочь. А это что?» На шелке выделялись уродливые заскорузлые пятна, почти черные на темно-синем фоне. «Кровь?»

Булгаков постоял в задумчивости, потом снова открыл холодильник, достал флакон. Набрав в пипетку немного жидкости, он осторожно капнул пару раз на одно из пятен – на правом рукаве. Жидкость мгновенно вспенилась и даже зашипела.

Сергей сел рядом со столом, опустив голову на руки, и задумался… Если это – та самая рубашка, о которой говорит Катрин, то каким образом она оказалась здесь, в Лондоне? Репино… Он сам уехал оттуда вместе с Катрин в милицейской машине, которая увезла их на Васильевский остров, в больницу. Опера́ остались в коттедже, и Глинский вместе с ними – значит, он должен знать, куда делась та чертова рубашка. Сергей взял телефон и набрал номер Виктора. Тот оказался на выезде и коротко пообещал перезвонить. И действительно, перезвонил спустя час.

– Где вещи этой сволочи? – спросил Булгаков.

– Какие конкретно вещи, и какой конкретно сволочи? – устало поинтересовался Глинский.

– Майор, не прикидывайся кретином, – рявкнул Сергей. – Рыковские вещи. Которые были на нем или с ним в Репино. Куда их дели после его ареста?

– Зачем тебе? – сухо ответил Виктор вопросом.

– Ты думаешь, из пустого любопытства спрашиваю? – желчно отозвался Сергей.

Виктор помолчал, потом нехотя ответил:

– Питерские все изъяли и передали нам по описи. Мы, естественно, увезли их в Москву.

– Среди его барахла была синяя рубашка? – затаил дыхание Сергей.

– Шелковая? – снова ответил вопросом Виктор, и сердце Булгакова упало.

– Да, – он не узнал собственный голос.

– Была. А что?

– А где она сейчас?

– Как где? – искренне удивился Глинский. – Там же, где все вещдоки по делу – в спецхране. Обычно их уничтожают после вынесения приговора, но поскольку суда не было…

– Ты уверен? – настойчиво спросил Сергей. – Ты уверен, что она в этом твоем спецхране?..

– Да что случилось?! – терпение Глинского иссякло.

– Она сейчас передо мной – вся в застарелых пятнах крови.

– Хрень какая-то, – устало заявил Виктор, – Не может быть.

– Еще как может, – буркнул Сергей, – говорю тебе – она передо мной, вся в крови.

– С чего ты взял, что это кровь? – скептически спросил майор, – это может быть кетчуп или…

– Я сделал пробу трехпроцентной перекисью водорода. Это кровь.

– Допустим, – пробормотал Глинский. – Только вот чья? По результатам экспертизы, насколько я помню, на рубашке кровь Королевой… и твоей жены. Еще потожировые следы их обеих и… Рыкова.

– Не прилагаются результаты экспертизы, – проворчал Булгаков. – Извини.

Пауза тянулась долго, после чего Глинский заявил:

– Это не может быть та самая рубашка. Невозможно. Как она к тебе попала?

– Она попала к Катрин. Прислали из Парижа, догадываешься, что анонимно. И у нее нервный срыв.

– Это подлог, – твердо сказал Виктор. – Это не может быть та самая рубашка. Но без вариантов, прислать такую гадость мог только Рыков – более никто о ней не знал.

– Согласен. Но ты проверь все-таки. В любом случае.

– Непременно. А ты отправь мне… свой экземпляр. В любом случае.

– Непременно, – в тон ему отозвался Булгаков. – Отправлю завтра курьерской службой тебе на Петровку. Хотя нет, – добавил он решительно. – Нет, сегодня. Вызову курьера прямо сейчас.

– Только EMC не посылай, они вечно все теряют, – посоветовал майор. – Я тебе перезвоню, как только что-нибудь узнаю…

В крохотный ресторанчик «Chez Grenouille» на улице Бланш редко захаживают туристы. Здесь в основном собираются жители окрестных домов, чтобы поужинать в семейном кругу или с друзьями. Вход в ресторанчик настолько неприметен, что его можно запросто не увидеть, праздно шатаясь от Trinitѐ к Clichy. В уютном зале тихо, еда домашняя, а улыбчивая хозяйка мадам Боккар в конце трапезы подносит рюмочку ледяной лимончеллы особо приятным гостям. Сюда и привел Крестовский Анну, подальше от любопытных глаз, шумной толпы и навязчивых папарацци.

– Здесь вкусно кормят, – извиняющимся тоном произнес он, втискиваясь мощной фигурой между хрупкими маленькими столиками. Бокалы для вина, расставленные на скатерти, угрожающе зазвенели.

– Ты же знаешь – я на диете, – краем губ улыбнулась Анна. – Мне нужно приводить себя в форму.

Крестовский удивленно поднял брови:

– Аннушка, ты в великолепной форме!

– Не поверишь, – вздохнула она. – Два лишних килограмма. Никак не избавлюсь. Жики переусердствовала, когда откармливала меня в период реабилитации.

– Какая ерунда, – Крестовский с удовольствием рассматривал Анну. – Ты красавица.

– Да, да, – согласно закивала она. – А ты потаскай эту пару лишних кило по сцене три часа кряду! Боренька бы меня давно поедом сожрал.

– Боренька твой – наглец, да вдобавок – капризный наглец, – констатировал Крестовский.

Тут подошла хозяйка – она сама принимала заказы. Они заказали cuisses de grenouille с травами Прованса, кролика с фуа-гра и чечевицей, бутылку розового сансера, а когда мадам Боккар удалилась, Дмитрий продолжил:

– Да кто он, этот Боренька, без тебя?

– Ты не прав, – покачала Анна головой. – В России равного ему премьера нет. В Европе, может, еще пара и найдется, а в России – точно нет.

Крестовский недоверчиво скривился:

– Вот ты его защищаешь, а зря!

– Это почему? – нахмурилась Анна.

– Потому что он попросту тебя бросил.

Анна вспыхнула:

– Неправда!

– Неправда? – удивился Дмитрий. – Почему он не приехал к тебе? Он бы мог помочь тебе восстанавливать форму. Он же твой партнер!

– Да, партнер, – серьезно кивнула Анна, – Партнер, но не раб. Он имеет право принимать решения сам. Он же не прикован ко мне цепью. А потом – на нем весь репертуар театра.

– Ты бы его не бросила.

– Я не знаю, – искренне ответила Анна. Ей не хотелось кривить душой перед ним, выглядеть лучше, чем она есть. – Правда, не знаю. Наша профессия жестока. Выпал из гнезда – и все, о тебе забыли. Боря не мог так рисковать. Он поступил правильно и разумно.

– Весьма разумно, – съязвил Крестовский, но Анна посмотрела на него с укором.

– Не надо, Митя, – грустно сказала она. – Это нечестно, – она задумалась на мгновение, – просто у каждого своя дорога. Иногда наши дороги пересекаются, а потом вновь расходятся. Как железнодорожные пути, обращал внимание? Рельсы идут параллельно и вдруг – разбежались в разные стороны. И если поезд не поедет по своим рельсам, то все – катастрофа. Боль, кровь, смерть.

Дмитрий размышлял некоторое время, устремив на нее взгляд темно-карих глаз. Потом кивнул, словно соглашаясь, и спросил:

– Как же ты обходишься без партнера?

– А у меня есть партнер, – улыбнулась Анна.

– Почему я об этом ничего не знаю? – он искренне удивился.

– Потому что он у меня всего… – Анна подняла взор к потолку, что-то подсчитывая. – Он у меня всего пятый день.

– Это Дирекция его наняла? – спросил он, немного отклоняясь в сторону, так как появившаяся мадам Боккар спросила: «Vous allez gouter le vin?» и стала наливать вино Анне. – Благодарю, мадам, дальше мы сами, – он взял из ее руки бутылку и сам разлил вино по бокалам. – Итак, кто тебе его нашел?

– Он сам нашелся чудесным образом, – засмеялась Анна.

– Ты шутишь? – встревожился Дмитрий. – Хочешь сказать, что сама наняла этого парня? Откуда он взялся? Он представил тебе рекомендации?

– Какие еще рекомендации? – Анна растерялась. – Зачем? Я его посмотрела – он довольно хорош.

– Аня! – Крестовский начал раздражаться. – Ты прямо как ребенок! К тебе с улицы заявился незнакомый парень, и ты взяла его партнером? Не зная о нем ровным счетом ничего? Где он танцует? Может, я его знаю? Я мог его видеть где-нибудь?

– Если ты не интересуешься авангардным танцем, то нигде. Он несколько лет назад окончил Эколь де ла Данс и сейчас танцует в каком-то театре на Левом берегу.

– То есть, ты наняла никому не известного мальчишку?

– Для помощи в экзерсисе, – уныло пояснила Анна. – Всего-то. Я же не собираюсь с ним на большой сцене выступать. Хотя он явно на это надеется… Когда-нибудь.

– Кстати, по поводу большой сцены, – перебил ее Дмитрий. – На днях я обедал с нашим послом. Мы говорили о тебе.

– Неужели, – Анна скривила губы в ироничной усмешке. – Неужели он помнит о моем существовании? Кто бы мог подумать! Он тщательно это скрывал.

– Ну, это ты напрасно. Он большой твой поклонник, – Крестовский обиделся за посла. – И он хороший мужик. А свое присутствие в Париже ты сама предпочитала не афишировать.

– Это правда, – согласилась Анна, – и наши дипломаты с удовольствием этим воспользовались. Хотя, наверно, я слишком многого от них хочу. Какого-то внимания к моей скромной персоне. Ну могли б хоть поинтересоваться состоянием здоровья.

– Итак, мы говорили о тебе, – повторил Крестовский, сделав вид, что пропустил ее грустное высказывание мимо ушей. – Скажи, ты бы не согласилась выступить в нашем посольстве 12 июня? Будет концерт, а потом прием. Меня пригласили участвовать, и я уполномочен передать тебе такое же приглашение. Что скажешь?

Это прозвучало настолько неожиданно, что Анна на некоторое время лишилась дара речи. В ее представлении перспектива ее выхода на сцену была делом достаточно отдаленного будущего. Растерянность Анны не укрылась от Крестовского.

– Что тебя смущает? Не думаю, что ты настолько на них обижена – это все детский сад. У тебя есть прекрасная возможность напомнить о себе.

– Я должна ответить сразу? Прямо сейчас? – испуганно спросила она и, когда он покачал головой, вздохнула с облегчением. – Мну надо все взвесить. Ты же знаешь, я могу сейчас танцевать только вполсилы, и партнера у меня нет. Не выпускать же этого мальчишку.

– Что, он настолько плох?

– Нет, он способный, – улыбнулась Анна снисходительно. – Но совсем зеленый и неопытный, хотя гордо именует себя премьером.

Крестовский расхохотался.

– Гениально, – последние слова Анны его действительно позабавили. Но потом он посерьезнел. – Жаль. Посол мечтает о па-де-де из «Лебединого». Или из «Дон Кихота».

– Что ж, пусть дальше мечтает, – насмешливо посоветовала Анна. – Я не в форме. Но главное – партнера нет.

– О твоей форме предоставь судить мне, – Крестовский стал серьезным. – Давай поступим так. У тебя месяц. Попробуй поработать с этим юнцом. Вдруг получится?.. Ты сама говоришь – он способный. А потом мне покажешь, что получилось. Ты мне доверяешь? Если будет действительно плохо – честно тебе скажу. Я не позволю тебе опозориться перед дипломатическим бомондом, – он лукаво наклонил голову с серебряной шевелюрой.

Анна кивнула. Он смотрел на нее абсолютно серьезно, но было в его карих глазах какое-то изумительно нежное чувство, такое, что она смутилась.

– Я тебе, конечно, доверяю, Митя, – мягко ответила она, выдержав достойную паузу. – Но это потребует от меня существенных дополнительных усилий.

– Твое выступление будет оплачено и чрезвычайно щедро, – в ход пошла тяжелая артиллерия, но Крестовский постарался, чтобы залп прозвучал максимально деликатно. – Тебе ведь нужны деньги, правда?

Действительно, сбережения Анны были на исходе. Два года вынужденного простоя истощили ее банковский счет, и это еще при великодушной поддержке Жики и Антона, который с завидным упрямством продолжал оплачивать ее текущие счета, а Анна не смела его обидеть, отказав в этой малости. Она со страхом вчитывалась в банковские выписки и думала, что она будет делать через несколько месяцев – именно на столько могло хватить ее скудных средств. Итак, ей обещают заплатить. Это меняет дело.

– А мальчику? – спросила она обеспокоенно.

– Ну и мальчику твоему, естественно, конечно, не столько, как тебе. Но тоже не обидят, у концерта богатый спонсор, – Дмитрий назвал крупную корпорацию.

– Хорошо, – кивнула Анна, – Но если из этой авантюры что-нибудь и выйдет – мне все равно не в чем выйти на сцену. Все костюмы остались в Москве, в театре.

– Это я возьму на себя, – улыбнулся он. – И мальчонку твоего приоденем… Кстати, а где твой знаменитый гребень? – внезапно спросил Крестовский, сверкнув улыбкой.

Анна отшатнулась. Крестовский понял, что сказал что-то не то.

– Прости… В чем дело?..

– Я… не знаю, – Анна побелела. – Я не знаю… Зачем ты спросил?..

– А в чем проблема? – недоумевал Дмитрий.

Анна схватила бокал с вином и опустошила его в несколько глотков.

– Проблема? Проблема в том, что… я не знаю, где он…

– То есть как, – удивился Дмитрий. – Как это возможно?

– Мне никто не вернул ни драгоценности, ни гребень, – промямлила она, взяв себя в руки. – Возможно, все это до сих пор в милиции – как вещественные доказательства. Хотя я не уверена. Как поступают в подобных случаях? Ты не знаешь?

Дмитрий пожал плечами.

– Понятия не имею. Тебе стоит связаться со следователем, который вел это дело. Ты помнишь его имя? – спросил он, наливая ей еще вина.

– По-моему, его фамилия – Сергеев, – Анна наморщила лоб. – Но как же мне не хочется ему писать, Митя… Все, что связано с теми событиями, вспоминать невыносимо. И вообще…

– Что? – Крестовский внимательно смотрел на нее.

– Я хочу вернуть пейнету испанской королевской семье, – медленно, словно через силу, сказала Анна. – Все равно я уже никогда не смогу выйти в ней на сцену. Слишком тяжелы воспоминания.

– Тебе не следует решать столь поспешно. Королева София может счесть это за оскорбление.

– Не думаю, – возразила Анна. – Ты же ее знаешь – она милая и добрая. И конечно, зная, что со мной произошло, она с пониманием отнесется к тому, что я возвращаю ее подарок. Тем более, что это, в любом случае, le cadeau du retour. Да, ты прав. Надо написать следователю.

– Не торопись, – повторил Крестовский и накрыл рукой ладонь Анны, – ты быстро приходишь в форму, перед тобой блестящая карьера. Боль уйдет… или притупится. А ты так хороша с этим гребнем.

Анна вспомнила, как первый раз укрепила старинное украшение в волосах – и физически ощутила себя не просто Китри, а настоящей испанской махой с полотна Гойи… Перевоплощение было волшебным – в лице появилось юное нахальство и дерзость – то, чем ее веселая и влюбчивая Китри до той минуты не отличалась. Да, без пейнеты это будет уже не та Китри…

– Посмотрим, – наконец сказала она, – сначала нужно вообще ее найти.

– Думаю, она еще у следователя, – произнес Дмитрий. – Хочешь, сделаю запрос за тебя. Уверен, мне – ответят.

– Пожалуй, – кивнула Анна. – Буду тебе признательна, дорогой. Возьми на себя труд.

– Завтра же свяжусь по своим каналам кое с кем в Москве, – с видимым облегчением сказал он. – Мне помогут выяснить ее местонахождение и возможно, обеспечат доставку в Париж.

Анна благодарно пожала ему руку. Как приятно, когда твои проблемы решают сильные мужчины. Как хорошо, когда можно переложить груз принятия непростых решений на чьи-то широкие плечи. Она привыкла возлагать это бремя на Антона – но он далеко, и, вероятно, они нескоро увидятся – если увидятся вообще когда-либо. Скорее всего, нет. И тут она почувствовала, как подступили слезы, и перехватило горло. Она опустила голову, перебирая тонкими пальцами столовые приборы – нож и вилку. Дмитрий заметил резкую перемену ее настроения, налил ей вина и протянул Анне ее бокал.

– Выпей, милая… – он в первый раз назвал ее так. – Выпей еще глоток. Это поможет…

– Вы позволите? – голубые глаза Ксавье распахнулись, как у ребенка, и молодой танцовщик даже не пытался скрыть охвативший его восторг. – Вы правда позволите?!

– Правда, – кивнула Анна, все еще с сомнением.

– И вы не передумаете?

Она сделала неопределенный жест.

– Все будет зависеть от того, что у нас с вами получится.

– У нас все получится! – воскликнул Ксавье. – Я буду очень, очень стараться – вы не разочаруетесь!

– Надеюсь, что так, – Анну позабавила его горячность.

– А что это будет? Па-де-де?

– Да, разумеется…

– «Дон Кихот»? Или «Корсар»?

– «Лебединое озеро», – ответила Анна. – Проблема?

Ксавье растерялся:

– Проблема? Нет, мадам. Я танцевал Зигфрида в выпускном спектакле.

Анна чуть не рассмеялась, но ей удалось сдержаться: выпускной в Эколь де ла данс, разумеется, круто, но все же недостаточно круто. Но хоть текст не надо учить, и то славно. Ей очень хотелось показать па-де-де из «Дон Кихота», но она боялась – боялась своих воспоминаний, боялась того, что вновь образ Антона начнет тревожить ее, боялась, что ей будет не хватать тяжести пейнеты в волосах – она помогала сохранять устойчивость в фуэте, сокращая пятачок сцены до нескольких сантиметров.

– Отлично, – улыбнулась Анна. – Сегодня и начнем.

Его лицо светилось таким счастьем, что ей даже стало неловко – и что из того, что он так доволен? Концерт в посольстве, надо сказать, это не бог весть что, даже для начинающего танцовщика, коим юный Ксавье, между прочим, себя не считает. Анне было смешно на него смотреть – он так невероятно гордился собой, что казалось, даже стал выше ростом.

– Ксавье, – она попыталась его урезонить. – Учтите, у нас мало времени – всего месяц. И я никогда не допущу, чтобы вы вышли на одну сцену со мной, если не будете готовы.

Тут произошло нечто, от чего Анна совершенно растерялась – он подхватил ее на руки и стал кружить по репетиционному залу, подбрасывая время от времени.

– Ксавье, хватит, – Анна даже испугалась. – Поставьте меня на место. Нам пора работать…

– О да, – Ксавье моментально поставил ее на паркет. – Я готов. С чего начнем?

– Начнем с коды…

…Он не мог поверить в такую удачу – все-таки как невероятно тасуется колода судьбы! Не пойди он в тот вечер в клуб вместе с Хлоей – не появилась бы перед ним такая блестящая перспектива. И вот – он из спарринга примы превращается в премьера мирового класса, будет блистать перед парижскими crème de la crème – он должен выложиться по полной. А дальше, когда Анна будет приглашена в балетную труппу Гарнье, в чем он ни минуты не сомневался – не зря же они так с ней носятся и вкладывают в нее такие деньги – и вот тогда она уже не сможет обходиться без него.

– Я хочу, чтобы вы посмотрели записи па-де-де с Нуреевым, Васильевым и, скажем, с Энтони Доуэллом…

– Я что, должен копировать их стиль? – Ксавье был неприятно удивлен. Анне стало забавно и она заявила откровенно:

– Вам, Ксавье, нужно много лет вкалывать без отдыха, чтобы хоть немного приблизиться к этим звездам…

Конец мая 2012 года, Париж

Двое мужчин обедали в «Ledoyen» – ресторане на задворках Petit Palais. Оба они были под стать этому ресторану – ухоженные, прекрасно одетые, в том отличном возрасте, который делает мужчину желанной добычей для любой женщины. Уже не зеленые юнцы, еще не морщинистые старцы, но умудренные опытом, знающие себе цену, и, что особенно важно, соответствующие этой высокой цене. И поэтому вели они себя так, словно этот ресторан устроен специально для них – настолько естественно они вписывались в его строгий интерьер и изысканную атмосферу: изящные кресла, шоколадного цвета бархатные портьеры, безупречные куверты и почтение вышколенных официантов. Château Margaux пленительно колыхалось в тонких бокалах, но тема, которую они обсуждали, занимала их гораздо больше, чем старое вино. Один из них, мощный, с серебряными волосами и низким вибрирующим голосом, говорил по-французски:

– И если б помощь ей оказали хоть на четверть часа позже, она бы не выжила. Но даже не это самое неприятное. Когда год назад я нашел ее на Монмартре, на нее было жалко смотреть – отчаявшееся несчастное существо, потерявшее всякий интерес к жизни. У нее был такой взгляд… – он запнулся, подбирая подходящее слово.

– Какой? – его собеседник слушал внимательно, чуть сдвинув брови и прищурив светлые глаза.

– Скорбный, – отозвался Крестовский (а это был именно он). – Она походила на котенка, которого утопили, а он случайно выжил – всем назло.

– Кто тот человек, который покушался на нее?

– Я не знаю деталей, – Дмитрий покачал головой. – Расспрашивать ее я боюсь, а сама она не говорит. Все, что известно из прессы и из случайных сплетен – один из ее друзей. То ли сумасшедший, то ли редкостный мерзавец – серийный убийца.

Светлоглазый поднял брови:

– Ничего себе – один из друзей… С такими друзьями враги – излишняя роскошь. И что с ним? Его обезвредили?

– Да, – кивнул Крестовский. – Но это мутная история. Насколько я знаю – его прикончили при задержании. Но перед этим ему удалось убить несколько женщин – не знаю точно сколько, но то, что Анна не оказалась в этом черном списке – чистая случайность.

– И ты взял ее под свое покровительство?

– Это громко сказано, – ответил Крестовский. – Однажды я упомянул о бедной Анне в разговоре с Иветт Шовире. Она с большим интересом меня выслушала и весьма категорично – ну, ты ее знаешь – заявила, что надо с этим разбираться и в тот же вечер потащила меня к директору Жоэлю… Так все и получилось.

– Ты молодец, – улыбнулся его друг.

– Скажи мне, Пако, – пристально посмотрел на него Крестовский. – Почему ты так интересуешься Анной?

Тот, кого он назвал Пако, помолчал несколько мгновений, а затем спросил:

– Сначала ты мне скажи, Дмитрий, por favor… если это не секрет, конечно…

– Я знаю, что ты хочешь спросить… – перебил его Крестовский. – И я тебе отвечу – никакого секрета нет. Она мне нравится. Не говоря о том, что Анна – очень красивая женщина, есть в ней какая-то незащищенность и трогательность…

– Да, – кивнул Пако. – Это так.

– При этом она – как стойкий оловянный солдатик – такого трудолюбия и упорства я никогда не встречал даже у балетных – я их знаю неплохо, все-таки смежная профессия…

– Ну, тебе виднее, – усмехнулся его приятель.

– То, что она совершила – невероятно, – продолжил Крестовский, но теперь Пако его прервал:

– Ты не о том говоришь…

– Да, – согласился Крестовский. – Не о том.

– Ты начал с того, что она тебе нравится, – негромко сказал Пако. – Но в твоей фразе прозвучало некое «но».

– Правда? Неужели?.. У тебя музыкальный слух, мой друг, зря ты пренебрег вокальной карьерой…

– Не уходи в сторону, – Пако даже не улыбнулся. – Отвечай прямо… Или не отвечай вообще.

– Почему же, отвечу – максимально откровенно. Да, она мне нравится, и я очень боюсь, что это может перерасти во что-то большее.

– Боишься? – поднял брови Пако.

– Да, боюсь, – твердо ответил Крестовский. – Это не нужно ни ей, ни мне. Не нужно и опасно.

– Как странно. Почему?

– Как почему? – Крестовский даже удивился. – У меня есть Марго, и я ее люблю.

– Все еще?..

– Что значит – все еще? – возмутился Дмитрий. – Никогда не переставал любить. И у нас дети, которых я не оставлю никогда.

– Образцовый семьянин, – Пако не скрывал иронии.

– Тебе это понять трудно, – скривился Дмитрий. – Но так оно и есть. Я не представляю себе жизни без Марго и детей. И я никогда не унижу ни ее, ни Анну, ни себя подлой любовной интригой. Все сразу же станет известно прессе, а никто из нас такого позора не заслужил.

По непроницаемому лицу Пако трудно было понять, насколько он воспринял доводы Крестовского и поверил ли он ему вообще:

– А ты уверен, друг мой, что Анна не испытывает к тебе глубоких чувств?

Крестовский задумался. Он никогда не позволял себе говорить с Анной о любви вообще и о ее личной жизни в частности. Что-то мешало ему задавать вопросы на эту тему, хотя говорили они о многом и довольно откровенно, но сердце молодой женщины оставалось для него закрыто.

– Молчишь? – Пако не дождался ответа. – Значит, сам не уверен…

– Не думаю, что она испытывает ко мне что-то, помимо дружеской симпатии, – с сомнением произнес Дмитрий. – Будь это иначе, я бы почувствовал. И очень может быть – не смог бы ей сопротивляться. Слава богу, она относится ко мне только как к другу.

Его собеседник начал хмуриться, и брови его сдвигались все больше и больше по мере того, как Дмитрий развивал свою мысль.

– Мне известно, что в Москве у нее был мужчина, с которым она жила. Я несколько раз встречал их в свете. Они выглядели счастливой парой.

– Он из вашего мира? – спросил Пако.

– По-моему, он юрист. Но кажется, он не навещал ее с тех пор, как она переехала в Париж. И она ни разу не упоминала о нем. Скорее всего, они расстались.

– Но ты не уверен?

Крестовский опомнился:

– Послушай, друг, – сказал он возмущенно. – Тебе не кажется, что пора объяснить причину всех этих вопросов?

Пако пожал плечами под кашемировым пиджаком:

– А надо что-то объяснять? По-моему, все ясно до предела. Она мне нравится.

– Насколько нравится? – сощурился Крестовский.

– Очень нравится. Чрезвычайно нравится, – теперь Пако был крайне серьезен.

– Настолько, что ты решил сначала узнать, не занято ли место? – язвительно поинтересовался Крестовский.

– Что плохого? – поднял брови Пако. – Я люблю определенность. Мы с тобой, Дмитрий, уже не в том возрасте, чтобы устраивать разборки из-за женщины…

– То есть, ты собираешься представиться ей? – спросил Крестовский.

Пако взял бокал с вином и сделал пару глотков. Потом, поставив бокал обратно на стол, взглянул на друга.

– А ты не мог бы меня ей представить?

– Официально? – спросил Дмитрий. – Ты уверен?

– Абсолютно, – кивнул Пако.

– Подумай, Пако, – Крестовский смотрел на него с сомнением. – Не говорю, что твоя репутация оставляет желать лучшего, но если ты собираешься закрутить с Анной пустую интрижку…

– Если б в мои планы входило нечто подобное, – серьезно ответил Пако, – я бы не стал просить тебя об услуге. Я бы сам с ней познакомился – так, чтоб это ни к чему не обязывало. Поверь, у меня самые честные намерения.

– Ну что ж… – протянул Крестовский. – Если ты мне обещаешь…

Настроение его собеседника чуть изменилось – от него повеяло холодом – несильно, но достаточно, чтобы Дмитрий осекся.

– Прости. Я крайне беспокоюсь за нее…

– Понимаю, – кивнул Пако. Ощущение озноба по спине у Дмитрия пропало столь же внезапно, как и появилось. Он решительно кивнул.

– Хорошо. Вполне вероятно, Анна будет танцевать на приеме в российском посольстве через пару недель. Чрезвычайно удобный случай.

Пако отрицательно покачал головой:

– Нет, Дмитрий, не выйдет. Меня не будет пол-лета в Париже – ввязался тут в один гуманитарный проект… Не раньше августа.

– Хорошо, – кивнул Крестовский. – В августе – так в августе. Спешить некуда. Кстати, пятого августа у меня сольный концерт в «Плейель». По-моему, отличный повод. Ты ведь окажешь мне честь? – улыбнулся он…

12 июня 2012 года, Париж

На бульваре Ланн рассыпались огни фейерверка, и «Славься» разлеталось по окрестностям. Местные жители уже привыкли к тому, что в этот день в российском посольстве несколько шумно. А с учетом того, что les locaux угощали блинами и квасом, жалоб в префектуру шестнадцатого округа никогда не поступало.

Только что закончился концерт – такая же традиция, как и квас с блинами. В саду посольства воздвигли большую сцену, а вокруг сцены расставили столики для гостей – французской и российской дипломатической элиты, парижских знаменитостей, среди которых блистала старая дива танго, владелица одной из лучших школ танго в Европе. Мадам Клаудиа Эстер Перейра, привлекавшая к себе больше внимания вездесущих журналистов, чем многие молодые дамы в дорогих нарядах, сидела за одним из столиков, с неизменной алой помадой на губах, с сигаретой в длинном мундштуке belle epoque и, не отрывая взгляда, следила за происходящим на сцене. Конечно, это стоило внимания.

Армейский хор исполнил несколько песен времен войны, и всемирно известная «Катюша» привела изысканную публику в восторг. Ансамбль народного танца, объездивший весь мир, показал традиционную зажигательную «Калинку», заставив многих дам и джентльменов притоптывать под столом ногами в сияющей обуви. Московский цирк отметился приводящими в оцепенение иллюзиями знаменитого мага. А когда на сцену вышел великолепный Дмитрий Крестовский и над садом полился его глубокий бархатный баритон, у многих дам навернулись слезы: «Cortigianni, vie razza dannata»…

Но вот конферансье с загадочным видом объявил: «Па-де-де из балета Петра Чайковского «Лебединое озеро». И как только прозвучало имя Анны Королевой, публика взревела, словно дело происходило не на великосветском рауте, а на спектакле в Москве или в Милане… Имя же ее партнера потонуло в шквале аплодисментов.

Анна восхитила всех. Месяц упорных репетиций не прошел даром – она снова легка, искрометна и блистательна. Одиллия, обольстительная и коварная, в сверкающей, расшитой стразами, черной пачке и великолепной тиарой на светлых волосах, ошеломляла. Скрипка плакала об измене в адажио, а царственный Зигфрид, облаченный в темно-синий мерцающий камзол, казалось, тонул в огромных светлых глазах волшебницы. Но на удивление многих, когда вышел для вариации он, имя которого все упустили, то поразил воображение искушенной публики ничуть не меньше. А может и больше. Несмотря на то, что было видно, как изумительно молод танцовщик, его высокие прыжки, потрясающая устойчивость и природная элегантность произвели блестящее впечатление. «Кто это?» – спрашивали друг у друга зрители. И специально для них после окончания номера конферансье провозгласил еще раз: «Анна Королева, Ксавье Десангр!» Ксавье Десангр? Кто это?

Когда Анна, переодевшись, вышла вместе с Ксавье в сад, ее встретил посол вместе с гордо улыбающимся Крестовским. Дмитрий был доволен: ему удалось уговорить лучшую театральную портниху Парижа за рекордный срок сшить великолепные костюмы для Анны и ее «мальчонки». Это влетело ему в солидную сумму, но он искренне гордился собой и не жалел ни о едином центе, потраченном для удовольствия и радости подруги. Тиару Дмитрий позаимствовал у жены – когда-то та надевала ее на прием к королеве Елизавете.

– Госпожа Королева! – седовласый посол припал к ее руке. – Я рад, что с вами все в порядке, и вы вновь радуете нас вашим волшебным искусством.

– Благодарю, – чуть сухо уронила Анна. Она все еще не могла забыть нарочитого равнодушия к себе российских дипломатов. Но все же она гордилась собой и своим выступлением. Она чуть пожала руку Ксавье и благодарно ему улыбнулась – он ее не подвел.

– Аннушка! – Дмитрий поцеловал ее в щеку, и от него не ускользнул ревнивый взгляд Десангра. – Молодой человек, вы сегодня герой дня… Но держите себя в руках, – чуть слышно добавил он, и молодой танцовщик скривился. Ему поднесли шампанское, но он жестом отказался – алкоголь Ксавье не переносил ни в каком виде, даже пива не пил. Зато он с удовольствием закурил, видя, что окружающие дымят без малейшего стеснения.

– Деточка, ты прелестна, – к ним подошла Жики. В ее выцветших глазах стояли слезы. Она также обняла и Десангра, и чмокнула его в щеку. – Ах, какой ты молодец, mon garçon… – а над посольством уже рассыпался фейерверк, и гремел Глинка – прием подходил к концу…

Крестовский настоял на том, чтобы лично доставить обеих дам домой, и они, разумеется, пригласили его на чашку чаю. Крестовский с удовольствием согласился. Из лифта появился старый мужчина – сосед Жики сверху, отставной генерал авиации: «Bon soir, mes dames… Monsieur… Ваша пицца совсем остыла, мадам?» Жики в недоумении посмотрела ему вслед.

«Генерал Дюбуа совсем впал в маразм, – пробормотала старая тангера. – А ведь он моложе меня лет на пять…»

Вся компания поднялась на третий этаж. Дверь в квартиру оказалась приотворенной. От толчка Жики, она медленно, словно нехотя, открылась.

– В чем дело? – пробормотала она. – У Люсьены тоже маразм? С каких пор она не запирает дверь?

– Подождите, Жики, – встревоженный Крестовский удержал старую даму на пороге, – рекомендую вам набрать номер вашей горничной.

Что Жики и сделала. Они несколько мгновений вслушивались в музыку Леграна, доносившуюся из глубины квартиры – рингтон Люсьены. «Шербургские зонтики». Горничная не отвечала, словно забыла телефон где-то на столе в гостиной.

– Нужно позвонить в полицию, – забеспокоился Дмитрий. – Что-то неладно.

– Как странно, – прошептала Анна, кутаясь в палантин, – что могло случиться?

Ей вдруг стало невыносимо холодно – как два года назад, когда она бродила вдоль золотой стены в коматозном сне, подобном смерти. А Дмитрий уже набирал 112. Продиктовав адрес Жики, он приобнял Анну за плечи:

– Не нравится мне все это. И при чем тут пицца?

– Действительно, при чем тут пицца? – пробормотала Жики и вдруг, отодвинув Крестовского, ринулась в квартиру с криком: – Люсьена! Люсьена!

– Черт! – выругался Крестовский. – Куда она? Если это преступление, она все следы затопчет. Анна! – крикнул он, видя, что его подруга устремилась вслед за тангерой. – Ты куда?! Туда нельзя! Ах ты, дьявол!

Плюнув на осторожность, он тоже зашел в квартиру. Миновав прихожую, он проследовал в гостиную, откуда раздавались женские рыдания и причитания. Он увидел лежащую на полу горничную, в луже крови, над ней – плачущую Жики, сжимающую руку Люсьены, и Анну, вжавшуюся в косяк распахнутой двери.

– Ни хрена себе… – пробормотал он.

Он перевел взгляд на бледную, как смерть, Анну.

– Как ты? – спросил он. Она не ответила, но во взгляде ее плескался ужас.

– Да, дурацкий вопрос, прости… – он наклонился к Люсьене и пощупал пульс на ее шее. – Мертва, – пробормотал он по-русски, но Жики его поняла.

– Morte, – прошептала она по-французски, – но кто? Зачем?..

… – Это ограбление, – с уверенностью констатировал инспектор Дюваль. Он был молод, но действовал профессионально и быстро. После поверхностного осмотра, который подавленная Жики произвела по его просьбе, выяснилось, что пропало много ценных вещей – несомненно, это ограбление.

– А горничная ваша, видимо, вернулась не вовремя, – задумчиво произнес Дюваль. – Какие у нее были планы на вечер?

– По вторникам она обычно играет в покер с приятельницами недалеко отсюда, за кладбищем, – хриплым от горя голосом ответила Жики. – Если хотите, я позвоню мадам Клери, и спрошу, почему Люсьена вернулась так рано.

– Будьте так любезны, – попросил инспектор, и тангера набрала номер. – Мадам Клери? Здравствуйте. Будьте добры, позовите Люсьену.

Дюваль удивленно вскинул глаза на старую даму. Он не ожидал, что она будет действовать настолько осмотрительно – особенно после того, как натоптала на месте преступления.

– Да? Как странно… Во сколько, говорите, она ушла? И не звонила больше? Мерси, – Жики повесила трубку городского телефона.

– Не понимаю, – проговорила она, потирая ладонью лоб.

– Что вы не понимаете, мадам? – спросил инспектор.

– Люсьена пришла к ней, они выпили по рюмочке кассиса… Сели играть, и на второй раздаче она вдруг всполошилась, сказала, ей кажется, что она забыла выключить утюг. Вскочила, схватила сумку и убежала. И больше не вернулась. Мадам Клери звонила ей и на городской, и на мобильный – безуспешно. Боже мой, какой ужас… Люсьена проработала у меня двадцать с лишним лет. Как родная мне была…

– И во сколько же она могла вернуться?

– Судя по всему, часов в шесть. Они собираются в пять, на дорогу десять минут – она вернулась примерно без пятнадцати шесть… или около того…

– А кто знал, что вас не будет дома, мадам? – спросил Дюваль.

– Никто не знал… – растерялась тангера.

Дюваль возразил:

– Простите мадам, но этого не может быть, – и, видя ее недоумение, пояснил:

– Ну, как же! Устроители вечеринки…

– Приема, – поправила его Анна, внимательно слушавшая их разговор.

– Пусть приема, – согласился инспектор – Те, кто его организовывал, знали определенно, что вы будете там вдвоем?

– Конечно, – кивнула Анна.

– Отлично. Мне нужен список тех, кто был в курсе.

Анна обомлела.

– Вы считаете, что сотрудники российского посольства могут иметь к этому отношение? Вы с ума сошли!

– Ну, не прямое отношение, – уступил Дюваль. – А, предположим, косвенное, как наводчики, например.

– Вы с ума сошли! – повторила Анна.

– Да почему? – он искренне не понимал ее возмущения. – Сотрудники вашего посольства – такие же люди, и ничто человеческое им не чуждо…

– Бред, – Анна приложила руку ко лбу. – Бред…

– Допустим, – Дюваль снова не стал спорить. – А что вы скажете о тех, кто устраивал концерт? Они знали?

Анна задохнулась от возмущения.

– Да о чем вы говорите! Спонсором концерта выступила богатейшая нефтяная корпорация. Чтобы их сотрудники стали мараться вот об это?!

Жики ласково положила ей руку на плечо: – Не волнуйся, деточка…

Анна замолчала, припав щекой к ее ладони, ее виски начала выворачивать мучительная боль. Она почувствовала, что сейчас потеряет сознание от этой боли и покачнулась.

– Вам плохо, мадам? – спросил Дюваль. Имя Анны Королевой было для него пустым звуком – он не относился к числу балетоманов. Школа танго мадам Перейра – другое дело. Старинное, украшенное цветами здание находилось прямо напротив местного отделения уголовной полиции, и Дюваль часто наблюдал, как в элегантный подъезд заходят красивые ухоженные дамы и молодые девушки с кавалерами, и как они разъезжаются после занятий. Два раза в год – на Рождество и на Пасху – мадам устраивала балы – милонги, на которые приглашались все желающие, а не только ученики школы. А в конце мая, перед летними каникулами, проводился выпускной вечер – для избранных. Итак, мадам Перейра – дама знаменитая и уважаемая в о́круге, и Дюваль испытывал к ней почтение. Но белокурая русская красавица сразила его своим изяществом и светлыми глазами Вивианы, и он ловил себя на страстном желании утешить ее, сделать что-то такое, чтобы она улыбнулась – ну, хоть чуть-чуть.

– Что я могу для вас сделать, мадам? – спросил инспектор и поймал на себе удивленный взгляд старой тангеры. Анна лишь покачала головой – и то с трудом. Каждое движение отдавалось в висках ударами молота…

– Тебе нужно лечь, ma chère, – посоветовала Жики и повернула голову к Крестовскому, который сидел в кресле, в углу, хмуро наблюдая за происходящим. – Дмитрий, прошу вас, – и он, обняв Анну за плечи, повел ее в спальню. Она остановилась перед кроватью.

– Что такое? Почему покрывало смято? Я отлично помню, что…

– Подожди, – Крестовский решительно вышел. Он вернулся спустя мгновение вместе с Дювалем.

– Что, мадам? – спросил он застывшую у кровати Анну.

– Я точно помню, когда уходила, постель была в порядке, – еле слышно проговорила она. – Он… лежал на моей кровати?

Анна почувствовала, как ее затошнило, и опрометью метнулась вон из комнаты – в туалет, где ее и вырвало. Она тяжело дышала, сидя на полу, перед унитазом – но адская боль в висках стала ослабевать. Вместо нее подступило ощущение близкого конца – смертная тоска сдавила грудь.

В дверь ванной осторожно постучали, и внутрь заглянул Крестовский.

– Ну как ты? – спросил он мягко.

– Не знаю, – прошептала она.

Дмитрий, сдернув с крючка полотенце, намочил его под струей холодной воды и стал бережно обтирать лицо Анны. Она с благодарностью взглянула на него.

– Помоги мне подняться, – молодая женщина оперлась на руку Дмитрия, и он, усадил на край ванны. Анна забрала у Крестовского полотенце и уткнулась в него лицом.

– Как мне страшно, – прошептала она.

– Милая, – он положил ей руку на колено и присел перед нею на корточки. – Постарайся успокоиться…

– Как ты не понимаешь, Митя, – казалась, она была парализована страхом. – Он сидел… а может и лежал… на моей постели.

– И что? Наверно, он просто псих.

– Я уже встретилась однажды с одним психом, я знаю, каково это…

– Понимаю, – спокойно кивнул он. – Но теперь это все твои фантазии.

– Как ты можешь быть так уверен?.. – начала она, но тут в ванную комнату заглянул Дюваль.

– Простите меня, мадам, – смущенно начал он. – Но есть кое-что, о чем вы должны знать… Вы не могли бы выйти? Вам уже лучше?..

– Да, да… – Анне вовсе не стало лучше, но она нашла в себе силы подняться и вернуться в комнату. Дмитрий бережно поддерживал ее за локоть, а она продолжала сжимать в сведенных пальцах влажное полотенце.

Над ее постелью склонился пожилой мужчина в белых латексных перчатках и водил по узорчатой шелковой ткани покрывала неким аппаратом, который излучал яркий голубой свет.

– Итак, мадам, – начал Дюваль. – Это наш эксперт, мсье Кольбе. Он нашел на вашем покрывале несколько мужских волос…

– Темный шатен, – пробурчал эксперт. – Да еще пользуется воском для волос…

– Воском? – в шоке прошептала Анна. – Что это значит?

– А это значит, милая дама, – продолжал Кольбе, – что у него длинные волосы, и ему приходится пользоваться воском, чтобы они не торчали в разные стороны. А еще…

– Что еще?.. – ей стало совсем нехорошо. Длинные волосы, господи, помилуй…

– Еще? – пробормотал эксперт. – А еще я нашел на покрывале следы семенной жидкости – совсем свежие. Что вкупе с волосами позволит сделать анализ ДНК…

– Семенная жидкость? – Анна была в полуобморочном состоянии. – На моем покрывале?..

Дюваль покраснел как рак, а Крестовский приготовился возразить, но ему не хватило мгновения:

– У вас в поклонниках извращенец, мадам, – заключил эксперт, и Дмитрий едва успел подхватить Анну на руки – иначе она упала бы на пол…

– Думай, что говоришь, – раздраженно посмотрел Дюваль на эксперта. – И кому говоришь…

– А что? – удивился тот. – Совершенно очевидно – этот псих не случайно сюда вломился. Он либо поклонник, либо извращенец, либо и то, и другое вместе. Плюс еще вор и убийца. Voilá!

На пороге спальни появился еще один криминалист.

– Дверь не взломана, – сообщил он, – но по мелким царапинам на личинке замка и остаткам пластилина можно утверждать определенно – ключ делали со слепка.

– Где и когда вы оставляли ключи без присмотра? – обратился Дюваль к Анне, но она только покачала головой:

– Я не знаю. Нигде. Может, Жики?

– Жики? – наморщил лоб инспектор.

– Мадам Перейра, – безнадежно пояснила Анна.

– Какая чушь! – воскликнула Жики, которая стояла в дверях и, оказывается, слушала разговор. – Я еще не в маразме, чтобы разбрасывать ключи где попало. Инспектор, послушайте! Прежде чем войти в квартиру, надо еще войти в дом! Консьержка наша дура и вечно пьяна в стельку, а… Пицца! – вдруг ахнула тангера. – Мсье Дюбуа что-то говорил о пицце, которая остыла!

– Точно! – вспомнил Крестовский. – Действительно, при чем тут пицца?

– Где он живет, мадам? – спросил Дюваль.

– В квартире надо мной, – Жики опустилась в кресло, словно ей отказали ноги. – А я думала, что он спятил от старости…

…На следующий день в дальнем углу одного из парижских парков, возле деревянной беседки, словно из чеховской пьесы, встретились двое. Один из них, красивый мужчина, нервно озирался по сторонам, опасаясь, что их увидят вместе. Он никогда бы не стал так рисковать – если б не экстренная ситуация, которая требовала немедленного решения.

Второй, помоложе, напротив, был спокоен и даже насмешлив. Его словно забавляла очевидная нервозность собеседника. Он стоял, прислонившись плечом к резной беседке, и дерзость его реплик граничила с наглостью. Он курил, демонстративно выдыхая дым крепкой Gauloises прямо в лицо стоявшего напротив него мужчины.

– Итак, рассказывайте! – приказал тот, морщась от дыма.

– Все отлично, – объявил нахал, в очередной раз затягиваясь. – А что? Все превосходно – если не считать деталей…

Лицо мужчины постарше помрачнело:

– Можно конкретнее по поводу деталей?

– Непредвиденные детали. И кстати, вы должны были дать мне полную информацию. Полную и точную. А началось какое-то… Merde…

Его собеседник начал раздражаться:

– Какого черта! Хватит говорить загадками! Вам поручили ответственное дело, а вы его позорно провалили! Да еще смеете…

Парень презрительно хмыкнул:

– Если опустить главное – того, за чем я приходил, не оказалось в квартире – то остальное – сущие пустяки.

Его собеседник напрягся.

– Что – остальное?

– Пустяки! – отмахнулся тот.

– Надеюсь, вы не оставили следов? – нервно спросил старший, сжимая кулаки, чувствуя – еще немного, и он ударит сопляка.

– Не оставил?! – деланно изумился тот. – Еще как оставил!

– То есть? – старший побледнел так, что почти слился с белой краской, которой была покрашена беседка. – О чем вы говорите?

– Я обставил все так, что это вроде как ограбление. Похвалите меня!

– Ограбление? – его собеседник ужаснулся. – Вы ее ограбили? Вы сошли с ума!

– Да? А что мне оставалось? – ухмыльнулся парень. – Что мне оставалось, mon dieu, когда я по вашей милости вляпался во все это дерьмо?

– Вы о чем? – раздраженно спросил старший. – Вам следовало повернуться и уйти. Если вы ничего не нашли – просто повернуться и уйти! А вы ее ограбили! – его лицо исказилось от ярости. – Теперь полиция заведет уголовное дело!

– И ладно, – хмыкнул парень. – Вам-то что?

– Но ваш приезд наверняка зафиксировали.

– Разумеется, они его зафиксировали, – гордо кивнул молодой. – Еще бы! Приехал я вовремя, чтобы ни у кого вопросов не возникло.

– Как вы успели? Как раз в это время Париж стоит в пробках.

– У меня скутер. Никакие пробки не страшны. По périph – пятнадцать минут.

– Проклятие, – старший все равно продолжал нервничать. – Все равно, мы влипли. Вернее, – он зло взглянул на парня, – это ты влип.

Он перешел на «ты», не в силах сдержать свое презрение к юному вору, но тот даже не обратил на это внимания.

– Ну так уж и влип, – оскалился мальчишка. – До меня им еще добраться нужно, скутера моего никто не видел, я его оставил за квартал… И все же, – он достал очередную сигарету и прикурил, – объясните мне, каким образом там ничего не оказалось?

– Я не знаю! – в отчаянии воскликнул старший. – Я не сомневался, что она в Париже и находится в квартире мадам Перейра.

– Может, и в Париже, – возразил парень. – Но в другом месте. Например, в банке…

– В банке? – переспросил другой, – почему именно в банке?

– Ну, если вещь настолько ценная, то разумно хранить ее в банке. Н-да… неувязочка вышла.

– Еще неувязочка? – подозрительно нахмурился собеседник. – Теперь ты о чем?

– Пустяки, – махнул рукой парень. – Старуха эта… некстати вернулась…

– Какая старуха? – вскинулся старший.

– Да прислуга их – вернулась не вовремя. Уж не знаю, что она забыла… Старший почувствовал, как его затрясло.

– Что значит – не вовремя?

– Я только начал рыться в шкафу Анны… – Парень запнулся, понимая, что бессовестно врет. Он блаженно валялся на кровати, воображая, что держит ее в объятиях, жадно вдыхая ее аромат, который хранила ее постель. И уж вовсе этому мсье не стоит знать, чем он занимался, когда в комнату вошла Люсьена. Но какая, впрочем, разница, что он делал!

– И? – нетерпеливо спросил старший. – Пришлось ее убрать, – чуть помявшись, пробормотал убийца.

– Что?! – голос старшего понизился до шепота, и этот шепот прозвучал страшнее самого отчаянного крика. – Ты сказал – убрать? Я правильно тебя понял?

– Ну да, – кивнул молодой. – А что мне оставалось? Она…

– Ты убил горничную? – мужчине показалось, он сходит с ума. Он даже зажмурился, чтобы не видеть перед собой это наглое, юное лицо.

– Ну да, пришлось, – кивнул, ничуть не смутившись, парень. – Она не мучилась, если вам интересно. Одним ударом.

– О боже, – его собеседник, как подкошенный, опустился на скамейку – не очень чистую, вернее, совсем не чистую, но ему было все равно.

– С кем я связался… Что я наделал…

– Выражения-то выбирайте, – проворчал парень, – я обидчивый.

Но старший его не слушал, мучительно соображая, что ему теперь делать. Позволив вовлечь себя в авантюру, он, на свой страх и риск, нанял себе помощника. Полагал – смышленого и неординарного парня, который в результате оказался грабителем и убийцей. Сомнения исчезли, когда он узнал, чем занимается его новый знакомый, но при первой встрече его внимание привлекли именно апломб и бесконечная наглость этого… un villain gamement…

Совершена фатальная ошибка и исправить ее теперь невозможно. Полиция рано или поздно доберется до него. Ну, в убийстве он не виноват никоим образом, но если вскроется даже малейшая его причастность к вторжению в дом Жики, он уже никогда не восстановит свой образ благородного рыцаря. Женщина, которую он боготворит, отвернется от него навсегда – а чего ему стоило завоевать ее доверие, а может, и нечто большее. Невозможно…

Повернувшись к парню, он в ярости выпалил:

– Я что тебе говорил?! Никаких жертв! Все должно было быть предельно чисто!

– Разве это касалось не старой мадам и Анны? – вздернул брови юноша. – Про прислугу речи не было! Сами виноваты. Вы нечетко определили мою задачу.

– Нечетко? – он задохнулся. – Уж куда четче – открыть квартиру ключом, найти одну, вполне определенную вещь и тихо уйти! А ты что натворил?!

Убийца сжал губами сигарету и жадно затянулся. Ему до жути хотелось поставить этого самоуверенного, отлично одетого мсье на место – тот уже изрядно поднадоел. А еще лучше – отправить его вслед за Люсьеной. Но рано – получен только небольшой аванс, а надо бы стрясти с заказчика всю сумму – весьма внушительную. Убийца не боялся – пусть заказчик сам трясется от страха! А заплатить тому придется. Только надо сразу расставить все точки над i…

– Мне бы хотелось получить мой гонорар, – нахально заявил он.

– Гонорар? Ах да, гонорар… Tu as raison. Правда, задание ты не выполнил, – и, видя, что парень хочет возразить, старший примирительно поднял руки: – Не трудись возражать. Я тебе заплачу, и мы разойдемся в разные стороны – условимся, что никогда не видели друг друга – ведь нам обоим это выгодно, не так ли?

Парень неуверенно кивнул.

– И тебе лучше покинуть Париж.

Убийца возмутился:

– Вот еще! С какой стати! Мне выпал такой шанс – и я его не упущу.

Старший почувствовал, что его затрясло от гнева. Вот значит как! Шанс ему выпал. Щенок. Но спорить с ним бессмысленно и опасно.

– Вероятно, ты прав, – примирительно сказал он. – Твой внезапный отъезд вызвал бы подозрения, которые нам ни к чему. Bien sur.

Мальчишка торжествовал – как он ловко показал этому заносчивому мсье, кто на самом деле хозяин положения.

– Встретимся послезавтра в Бельвилле, в парке. Народа там немного. Лучше не привлекать внимания, ты согласен?

…Разумеется, убийца был согласен. Парк Бельвилль – отличное место, там, на его террасах, спускающихся с вершины холма, много потайных уголков. Если что-то пойдет не так, всегда есть возможность всадить этому самодовольному господину нож под лопатку и спрятать труп, чтоб его нашли спустя время, достаточное, чтобы замести следы… Нечего путаться у него под ногами.

Дорога на работу обычно занимала около получаса, даже с учетом пробок. За эти полчаса он успевал поразмыслить, что же происходит в их с Катрин жизни. Прошло полтора месяца с того дня, как Катрин получила страшную посылку. Внешне она почти успокоилась и не вспоминала о синей рубашке, только наутро, проснувшись рядом с мужем, она провела рукой по лицу:

– Мне все приснилось?..

Но, посмотрев на Сергея, который старательно отводил глаза, она вздохнула, еле сдерживая слезы:

– Значит, нет… Как жаль…

Она побродила по квартире и, не найдя того, что искала, обратилась к мужу: «Где она?» Он не стал от нее ничего скрывать и честно рассказал, что еще накануне отправил рубашку курьерской службой Виктору в Москву. Сергей не упомянул о полуночном звонке майора – Глинскому удалось провести проверку и, к своему потрясению, выяснить, что синей рубашки в спецхране нет. Катрин же больше ничего не спрашивала и, казалось, не вспоминала об этом. Даже не высказала предположения, кто мог прислать ей страшный конверт – этого Булгаков опасался более всего.

Но спустя неделю ему вновь позвонил Виктор. Результаты экспертизы повергли всех в состояние шока – кровь на присланном Сергеем экземпляре принадлежала Анне и Катрин, также на рубашке обнаружили потожировые следы Рыкова. Это была та самая рубашка, похищенная немыслимым образом. Как такое могло произойти – непостижимо… Сергей не стал сообщать жене о звонке майора, но стоило ему остаться одному, как он снова и снова ломал над этим голову.

Впереди образовался затор. Сначала машины стояли спокойно, но прошло пять минут, десять, а пробка не продвинулась вперед ни на один метр. Сначала загудел стоявший рядом с булгаковским хайлендером фургон с надписью «Genuine Italian Pizza» – понятно, еще несколько минут стояния на безжалостном солнце, и итальянской пицце – хана, не говоря уже о просроченной доставке – надпись красноречиво рекламировала гарантированные пятнадцать минут доставки: «если опоздаем – пиццу бесплатно!» «Придется раздать весь заказ бесплатно», – с неосознанным злорадством подумал Сергей.

Итак, итальянец взвыл первым, а за ней подхватили по очереди все машины, стоявшие вереницей на узкой улице с односторонним движением. Сергей не стал сигналить – какой смысл… Он выискивал свободное место у обочины – лучше приткнуться где-нибудь здесь, а потом в перерыв переставить машину на служебную стоянку – пробка наверняка рассосется. Заметив невдалеке пару свободных метров, Булгаков начал протискиваться вперед, благо навык просачивания в самые узкие щели был приобретен и сохранился со времен безнадежных московских пробок. Минут пять ушло на то, чтобы вписаться весьма громоздкой машиной в пространство, больше подходящее щуплой малолитражке, чем его кроссоверу. Наконец, Булгаков скормил несколько фунтов хамоватому автомату и поспешил к клинике. За три минуты он дошагал до начала пробки. Да-а, непохоже, что все рассосется быстро. Тротуар и проезжую часть близ стройки перегородили полицейские машины. Булгаков заметил желтую ленту с надписью – «Crime scene».

Вокруг толпились зеваки, и Булгаков тоже остановился посмотреть. Он стоял, сунув руки в карманы брюк, и смотрел через головы зевак – высокий рост обеспечивал ему великолепный обзор. На тротуаре лежали два тела, вокруг каждого из них растеклась кровь. Ему удалось разглядеть, что это молодые парни, еще живые – их прикрыли одеялами из фольги. Над одним склонился полицейский – видимо, пытался что-то у него спросить, но потом покачал головой с безнадежным видом и крикнул кому-то: – Без переводчика не обойтись. Это поляк! Ах нет, не поляк, русский…

– Разрешите! – Булгаков протолкнулся поближе к ленте ограждения и махнул рукой детективам. – Я врач, говорю по-русски, могу помочь?

Детективы переглянулись, и потом один из них, видимо старший – седой джентльмен в круглых очках а-ля Джон Леннон, кивнул стоящему в оцеплении «бобби»:

– Пропустите!

– Врач? – хмуро спросил он и представился: – Сержант Пирс, уголовная полиция. Вы понимаете по-русски?

– Я – русский, – сообщил Булгаков, но детектив все еще сомневался.

– Да? Я бы вас принял скорее за немца, впрочем, неважно. Мы нашли этих парней полчаса назад. Я такого не видел за тридцать лет работы. Жестоко избиты и… oh, bloody hell… изнасилованы.

– То есть? – брови Булгакова поползли вверх. – Оба?

– Да… Не поверите, доктор – бейсбольной битой… Да где эта чертова скорая?

У Булгакова запершило в горле.

– Чем?!

– Вот! – Детектив продемонстрировал Сергею внушительную биту, на вид из алюминия, упакованную в полиэтиленовый мешок. Рукоятка биты была вымазана кровью.

– Вот, полюбуйтесь. Они в тяжелом состоянии, оба – видите, сколько крови? Из заднего прохода… Боюсь, до больницы не довезти. Мы должны задать им вопросы, вернее, одному из них, второй без сознания…

– Я готов помочь, – кивнул Булгаков, – пойдемте…

Он склонился над молодым парнем, который уперся в него невидящим взглядом. На лице, разбитом в кровавое месиво, казалось, жили только страдальческие глаза – да и те превратились в заплывшие щели. Кожа под разорванной в лохмотья рубашкой, выглядела неестественно белой, словно рыбье брюхо. Малейшая попытка шевельнуться приносила ему невыносимую боль, а сосуды в глазах полопались от адского напряжения.

– Как тебя зовут, парень? – спросил Сергей.

– Ии… Игорь, – юноше было лет восемнадцати-двадцати – не больше.

– Ты откуда?

– Из Москвы… Мы учимся здесь в юри… юридическом ко… колледже… – прохрипел молодой человек.

– А друга как зовут?

– Паш-шка. Нас Бо-ог на… на… наказал, – задыхаясь, прошептал Игорь. – За де… девочку…

– Какую девочку? – спросил Булгаков, но юноша не слышал его:

– Господи-и-и, как больно-о-о…

– Кто это сделал?

– Я не ви… не видел… они напа-а-али, надели нам… ме-шшшшки на го… го… головы… на стройку притащи… ли. Ночью… мы… из клуба… – по лицу юноши потекли слезы, и он взмолился. – Сдела-а-айте укол!!!!

– У меня нет обезболивающего, – с сожалением произнес Сергей. – Как же ты учишься, Игорек, если языка не знаешь?

– Знаю, – простонал парень. – Не мог-гу… Слов не пом-м-мню… Почему ме-е-ня не везут в боль… боль… больницу?

– Скорая не может проехать – пробка, – с сожалением ответил Булгаков, а юноша завыл от мучительной боли.

Словно услышав его страдальческий крик, послышалась сирена «Скорой помощи», и Булгаков выпрямился, чтобы помахать рукой бригаде. Фельдшера торопливо вытаскивали из машины носилки и укладки с препаратами. – Сейчас, сейчас, Игорек, – пообещал Булгаков, снова присев перед парнем, а потом спросил:

– Вас привезли сюда, а потом?

Парень заскулил и прикрыл глаза, измученные болью.

– Что было потом? – Булгаков потряс его за плечо, и тот уже закричал в голос:

– Ради бога! Дайте мне что-нибудь!

Булгаков поднялся с колен. Сделав несколько шагов в сторону, он оказался над бездыханным телом, которое уже паковали в черный пластиковый мешок.

– Что, конец? – спросил он.

– Умер от болевого шока. Сердце не выдержало.

– Вы можете помочь второму? – спросил Сергей. – Он страдает.

– Мы сделаем ему укол, – один из парамедиков подошел к еще живому юноше, раскрыл свой чемоданчик и стал копаться в нем. Наконец, найдя нужный препарат, сделал тому инъекцию и спустя несколько мгновений взгляд молодого человека прояснился, и его дыхание стало более ровным.

– Так вас привезли сюда, а что было дальше?

– Дальше привязали… и стали б-бить по лиц-цу… бей… бейсбо… битой, – юноша заплакал. – Они выби-и-или мне зубы…

– Что было потом?

– А потом… – парень затрясся в беззвучном рыдании. – Эт-той же битой…

– Ты видел их лица? Сколько их было?

– Чет… веро… в масках. Но я слышал…

– Что ты слышал?

– Они… по-английски… Но один обратился к другому, всего один раз… Так странно…

– Как?

– Он сказал по-французски «Mon chevalier» … Это секта-а-а… Нам отомсти-и-или…

Булгаков отодвинулся от него, чтобы не мешать медикам. Они поставили Игорю капельницу и стали грузить его в карету «Скорой помощи».

– Что-нибудь удалось узнать? – спросил Пирс, подойдя к Сергею.

– Бред какой-то. Секта, рыцари… По-моему, он бредил.

– Рыцари с бейсбольной битой – впечатляет, – сержант перевернул страницу в блокноте. – Пойдемте, доктор, расскажете…

– Мне на работу надо, – пробормотал Булгаков, но последовал за детективом, доставая телефон. Надо позвонить в клинику и предупредить, что опаздывает. В конце концов, то, что он сейчас делает – его долг, врачебный и человеческий…

В четверг молодой мужчина, довольный, даже счастливый, вошел в парк на высоком холме, с которого открывался великолепный вид. Пружинистой походкой он шел по одной из аллей к назначенному месту в восточном углу парка. Причины для отличного настроения у него были – антикварные драгоценности влет ушли у скупщика, принеся ему приличный куш. Особенно ярко загорелись глаза барыги при виде старинной броши-скорпиона. Получив приличную сумму за украденное у старой тангеры, убийца предвкушал покупку нового мотоцикла. Приложив пять тысяч евро, которые ему обещали сегодня заплатить, он сможет позволить себе отличную Хонду… или даже Харлей. Душегуб нимало не переживал по поводу совершенного убийства. Напротив, по его коже начинали бегать мурашки блаженства, когда он вспоминал хлюпающий звук, с которым нож вошел в полное тело женщины. Он впервые в жизни убил – и получил наслаждение, несравнимое ни с чем. Вновь и вновь, прикрыв глаза, он вспоминал тот сладостный вечер – мгновение за мгновением.

…Итак, вот тот дом на углу улиц Жирардон и Норвэн. «Внушительное здание», – с уважением подумал он и в тот же момент увидел горничную Жики, выходящую из подъезда. Да, все как и должно быть – вторник, шесть вечера, и Люсьена, проработавшая, как ему сказали, у мадам Перейра почти двадцать лет, идет играть в покер к подруге. У него часа два, а может и более – Люсьена большая любительница почесать язык за картами и рюмкой. Итак, можно действовать. Он надвинул поглубже бейсболку, чтобы не засветиться на камере и направился к подъезду.

– Прошу прощения, мсье, доставка пиццы, – проговорил он в домофон.

– Я ничего не заказывал, – прошамкал старческий голос. Конечно, какая пицца, беззубый старик, тебе в самый раз lait fermenté или жидкого пюре…

– Я знаю, мсье, – весело ответил он. – Я к вашим соседям. Но у них что-то с микрофоном – связи нет. Откройте, сделайте одолжение, а то пицца остынет и мадам Перейра…

Старик что-то проворчал, но замок щелкнул и он, повернув ручку двери, зашел в подъезд. Он не стал ждать лифт, а быстро и неслышно, словно кошка, взлетел на третий этаж. Ключ подошел идеально и он, осторожно повернув его, открыл дверь. Не сомневаясь, что квартира пуста, он быстро прошел в гостиную. Оглядел комнату, обставленную антикварной мебелью, с шестнадцатирожковой бронзовой люстрой под потолком. Подойдя к буфету, он стал выдвигать ящики, быстро перебирая ловкими пальцами содержимое. Не найдя там ничего интересного, открыл консольный комод – скатерти и салфетки из тонкого, чуть пожелтевшего от времени, полотна, Спустя несколько минут он сделал вывод, что в гостиной брать абсолютно нечего. И отправился в спальню.

В комнате старухи царил очень характерный запах, который, даже смешиваясь с благоуханием Герлена, все равно бил в нос. Он стал рыться в ее комоде из красного дерева, в верхнем ящике которого обнаружил старые письма и фотографии – в беспорядке, видимо, старая тангера часто их перечитывала и просматривала. В другом ящике оказалось нижнее белье, которое больше подошло бы танцовщице из Лидо. Он беззастенчиво рылся в нем, в общем-то, понимая, что навряд ли найдет там что-либо заслуживающее внимания. Так и вышло, но на комоде он увидел старинный несессер, прелестную вещицу в стиле ар-нуво, и отправил его моментально в сумку, висевшую у него через плечо. Он поднял крышку стоявшей на этом же комоде японской лаковой шкатулки сливового цвета, инкрустированной перламутром, и сердце его радостно екнуло. Ясно, старуха не держит все свои драгоценности в этом ненадежном месте, но и украшения, сверкавшие на сером бархате, выглядели впечатляюще. Несколько старинных колец с крупными камнями, длинная нить черного жемчуга с сапфировым аграфом, рубиновая брошь-скорпион и филигранной работы браслет белого золота с бриллиантами – очевидное творение Картье. Он отправил все в сумку, вслед за несессером, и открыл дверь в гардеробную.

«Ничего себе! – присвистнул он. – Есть на что посмотреть. И зачем старухе столько барахла?» Барахло – роскошные платья от Диор и Сен Лоран, винтажные наряды от Пуаре и Скьяпарелли, костюмы от Шанель – вот это «барахло» заставило бы женщину завизжать от восторга, а у мужчины вызвало лишь язвительную усмешку. Он покопался в глубине завешанных одеждой стоек, и его рука нащупала кожаный футляр. Вытащенный на свет, он явил собой обтянутую белой кожей коробку с двумя переплетенными «С» на крышке. Но футляр оказался пуст. Грабитель чертыхнулся и с досадой отбросил его прочь – окажись вещь на месте, он бы смог получить за нее кругленькую сумму. Итак, здесь ничего нет. Он вышел из гардеробной и отправился в комнату Анны.

Даже аромат, царивший в ней – аромат меда и белых цветов – свидетельствовал о том, что там живет молодая женщина, изысканная и прелестная. Он с наслаждением вдохнул нежный запах и шагнул к кровати. Постояв мгновение подле нее, он, как труп, всем весом рухнул на шелковое покрывало, раскинув руки, и зарылся лицом в подушку. Он представил подле себя хозяйку комнаты: его пальцы гладили нежную кожу, перебирали тонкие светлые волосы, отливающие золотом. Желание становилось все нестерпимее, и он, сжав зубами шелк покрывала, застонал, неожиданно громко.

Но он забыл об осторожности – и совершенно напрасно. Поглощенный своими чувствами, он не услышал шагов и очнулся, только когда прозвучал женский голос:

– Что вы здесь делаете, мсье? – воскликнула Люсьена, заходя в комнату и с изумлением глядя на молодого мужчину, распростертого на кровати. Он поднял голову.

– Мадам, вам нечего бояться, – улыбнулся он, – я же друг Анны. Она сама дала мне ключ.

– Я ничего не знаю, – растерялась Люсьена, не сводя с него недоверчивого взгляда. Она чуть попятилась назад, когда он поднялся с кровати и встал перед ней, и, ничуть не смущаясь, начал приводить себя в порядок.

– Мадам… – начал он, но она перебила:

– Мадемуазель Анна действительно дала вам ключ?

Он сделал несколько шагов по направлению к ней, Люсьена инстинктивно отступила в гостиную и продолжала пятиться от него, а он, улыбаясь, шел вперед мягкими шагами, словно хищная кошка.

– Вы можете позвонить ей и спросить.

Она отвлеклась всего на мгновение, протянув руку к карману на жакете, вероятно, желая достать мобильный телефон, и этого мгновения ему хватило, чтобы всадить ей нож точно в сердце. Женщина ахнула и стала заваливаться на пол, широко распахнув глаза и пытаясь вдохнуть воздуха. Из уголка рта уже текла струйка крови, и кровь же брызнула из раны на груди – он еле успел отшатнуться прочь. Люсьена вытянулась на полу, прямо в центре гостиной.

– Не стоит быть такой подозрительной, мадам, – усмехнулся он, стоя над ней, и это прозвучало как эпитафия. Он покопался в своей сумке и извлек из нее мобильник.

– Здесь ничего нет, – сообщил он, когда на том конце ему ответили. – Я понял. Ухожу.

– У вас все в порядке? – услышал убийца и солгал, не моргнув глазом:

– Абсолютно. Что могло бы быть не так?

Прихватив с каминной полки старинную статуэтку севрского фарфора – великолепный павлин величиной с голубя, он быстро покинул квартиру, не потрудившись даже прикрыть за собой дверь. А зачем? Нельзя сказать, что он был доволен. Он уносил богатую добычу – но не нашел той единственной вещи, за которой приходил и за которой его посылали. И из-за которой он безжалостно отнял человеческую жизнь – ни на секунду не задумавшись…

…Убийца медленно шагал по дорожкам парка – торопиться некуда, время еще есть, он в любом случае придет на место первым и успеет все хорошенько осмотреть и сориентироваться. Нащупал нож во внутреннем кармане куртки. Он почувствовал легкое волнение от перспективы снова испытать божественное чувство собственного всесилия. Погода солнечная, люди гуляют в парке – не толпами, конечно, но вполне в достаточном количестве, чтобы потом затеряться среди них.

А вот и назначенное место. Здесь, в глухом углу, никого нет, а вон густые кусты – там можно спрятать труп. Убийца уже не колебался – даже если он без проблем получит сейчас деньги, зачем ему этот свидетель, который столько о нем знает? Совсем ни к чему. Он будет всегда стоять между ним и Анной, напоминая о себе в самый неподходящий момент. А так – faire le ménage, pas vrai? И никто никогда не сможет связать его, le personnalité, и того лощеного мсье – явно подозрительного иностранца.

Приняв такое логичное решение, парень полез в карман за сигаретами. Он услышал шорох кустов за спиной, но повернуться уже не успел, и во взоре его – наивном и холодном, застыло искреннее изумление: как, кто мог убить меня, такого молодого, могущественного и подающего такие надежды? Ведь так все хорошо складывалось!.. Он рухнул навзничь на траву.

Человек, который его убил, нагнулся, поднял с земли пачку Gauloises, вытряс сигарету и закурил. Потом бросил пачку рядом с трупом, неторопливо обшарил его карманы, забрал все деньги и телефон – пусть все выглядит, как ограбление.

– Щенок, – произнес он и быстро пошел прочь.

В одну минуту небо затянуло серыми тучами, и летний ливень обрушился на Париж, изгоняя людей с улиц под натянутые зеленые маркизы, в распахнутые двери магазинов и бистро… Стайки молодых людей, юных парижан, весело смеясь, шагали под проливным дождем, мгновенно промокнув до нитки и не обращая на это никакого внимания. Зелень парков и бульваров стала ярче и пронзительнее, и Бельвилль радостно шелестел влажными ветвями…

Еще одна рука в перчатке дотронулась до лежащего на земле… затем подняла тому веко…

– Мертв, – раздался безучастный голос. – Восхитительно! Он пошел на убийство.

Он позвонил в полицию и, выкинув симку, коих множество для подобных случаев лежало в его кармане, быстро покинул парк. Что там будет дальше – его мало интересовало. Главное – человек, за которым он следил, совершил убийство, подобравшись так близко к Анне, что казалось, чувствовалось его смрадное дыхание – la respiration mortelle de l'assassin.

Спустя несколько дней, в понедельник, Анна собиралась уже выходить из дома, чтобы ехать в Гарнье, когда в дверь позвонили. Софи пошла открывать, и Анна услышала: «Полиция, мадам Перейра дома? А мадам Королева?» В прихожей появились двое – в одном из них она узнала инспектора Дюваля. И недели не минуло, как он приезжал к ним, в день убийства Люсьены. И вот – он снова здесь.

– Есть новости? – встревоженно спросила Анна, кивнув на его смущенное приветствие.

– Да, мадам, – кивнул Дюваль, но тут же спохватился: – Мой коллега из двадцатого округа – инспектор Моран.

– Польщен, мадам, – поклонился Моран.

– Вы разрешите? – спросил Дюваль.

– Конечно, – она сделала приглашающий жест, и они проследовали за ней в гостиную, где Анна предложила им сесть, но все остались стоять. В том числе, и сама Анна, нервно теребившая ручку сумочки.

– Мадам, когда вы в последний раз видели Ксавье Десангра? – спросил Моран.

– Он ведь ваш партнер, не так ли?

– Можно и так сказать, – молодая женщина задумалась. – Последний раз? Последний… На приеме в российском посольстве во вторник. Он выступал вместе со мной. И я дала ему неделю отдохнуть, и себе тоже – мы репетировали целый месяц по двенадцать часов в день без единого выходного. Сегодня мы должны встретиться в балетном классе Гарнье, – она бросила беглый взгляд на часы, стоящие на каминной полке, – через сорок минут.

– Он не придет, мадам.

– Как? – удивилась Анна. – Почему?

Но, вглядевшись в суровые лица стоявших перед ней мужчин, побледнела:

– Что случилось? С Ксавье что-то случилось?

– Увы, мадам, – кивнул Моран. – В четверг его убили.

– Что?! – охнула Анна и пошатнулась. Дюваль подхватил ее под локоть и подвел к креслу, на которое она без сил опустилась.

– Мадам, откуда вы его знаете? – спросил Дюваль.

– Какая разница… Боже, бедный мальчик, такой талантливый… За что?

– Как он попал к вам, мадам? – настойчиво повторил Дюваль. – Вам кто-то его рекомендовал?

– Нет… Он пришел и предложил мне помочь. А мне так нужен был партнер…

– Как можно быть такой неосторожной, мадам, – поразился Моран.

– Такой талантливый, – безысходно повторила Анна. – Какой ужас… У него есть родители?

– Нет, – сообщил Дюваль, – зато есть судимость.

– Что? – Анне показалось, мир обрушился на нее. – Судимость? За что?

– Жестокое обращение. Год условно.

– Жестокое обращение? – обомлела Анна. – Как можно? Он же совсем мальчик.

– Да что вы о нем знаете, мадам? – рассердился Моран. – Вы взяли его без рекомендаций, приблизили к себе… Что вы о нем знаете? – требовательно повторил он.

– Он закончил балетную школу при Гарнье, – со слезами в голосе стала перечислять Анна. – танцевал в каком-то авангардном театре на Левом берегу. Он рассказывал, что снимает квартиру в Сен-Клу…

– Он арендовал студию около кладбища Монпарнас, – сообщил Дюваль. – С ним жила его soumise, которую он регулярно порол до полусмерти.

– Кто? – удивилась Анна. – Его – кто? Он ее порол? О чем вы говорите? Какая студия?

– Десангр – садист, и он порол ее хлыстом с металлическими наконечниками, – невозмутимо начал Моран. – Он посещал особые клубы, там его хорошо знают. Хлою, свою любовницу, он водил туда в строгом ошейнике и на поводке.

– Какой-то бред, – она провела ладонью по лицу. – Я вам не верю.

– Понимаю, – кивнул Дюваль. – Но мы можем доказать каждое наше слово.

– Докажите! – потребовала Анна.

– Bien sur, – Моран достал из кармана несколько фото. – Посмотрите. Вы что-нибудь узнаете?

Анна взглянула на фотографии, и у нее подкосились ноги. Она узнала вещи, похищенные у Жики – павлин севрского фарфора, драгоценности и старинный несессер.

– Это же вещи Жики… прошептала она.

– Вне всякого сомнения, мадам, – довольно улыбнулся Дюваль.

– Но какая связь?..

– Самая прямая, – сказал инспектор и посмотрел на Морана. Тот кивнул и Дюваль продолжил рассказ:

– Вещи изъяты сегодня у скупщика краденого. Он утверждает, что ему все это принес именно Ксавье Десангр спустя сутки после ограбления и убийства в квартире мадам Перейра.

– Вы ходите сказать, что это Ксавье нас ограбил и убил Люсьену? – перед Анной поплыли очертания комнаты.

– Это неопровержимо доказала экспертиза ДНК, – кивнул Дюваль. – Именно он оставил свои волосы и… гм… другой биологический материал на вашей постели, мадам…

Анна закрыла лицо руками и зарыдала.

– Избегайте незнакомцев, мадам, – посоветовал Дюваль. – Они бывают опасными.

– Но, – Анна вдруг перестала плакать, – но он же участвовал в концерте вместе со мной. Как это возможно?

– Это нам еще предстоит выяснить. Но из российского посольства сообщили, что камеры наружного наблюдения засекли его, торопливо подбегающего к посольству в шесть семнадцать вечера. Убийство произошло между семнадцатью сорока пятью и восемнадцатью часами. Так что теоретически можно за полчаса, по périph – на байке, например… Или на скутере. Мы выяснили, что у его soumise есть скутер, только пользовался им Десангр.

– Но вы говорите, что его самого убили. Кто?

– Как кто? – удивился Дюваль. – Конечно же тот, кто навел его на вашу квартиру, вернее, на квартиру вашей подруги, мадам Перейра́.

– Но зачем?!!

– Не знаю, – покачал головой Дюваль. – Расследование еще не закончено, мадам.

– Я все же не стал бы утверждать столь категорично, что его убил именно наводчик. Он якшался с такой публикой в этих клубах, – инспектора Морана передернуло, – дело обставлено как ограбление… Ведь если б не всплыло убийство на улице Girardon, искали бы сейчас грабителя. Мы отследили звонки Ксавье Десангра – последние два месяца он часто звонил на неавторизованный номер. Взгляните, вы не знаете, кто бы это мог быть?

Анна мельком взглянула на листок блокнота.

– Нет, не знаю.

– К сожалению, номер не в сети – и как раз с того часа, когда был убит Десангр. Словно убийца выкинул сим-карту сразу после преступления. Простите, мадам, я по-прежнему уверен, что организатор – человек из вашего ближнего окружения…

…Его занесло в тот клуб совершенно случайно. Не зная, как приступить к порученному ему непростому заданию, он бесцельно шатался по Парижу. Перейдя мост Бир-Хакейм, он оказался в Пасси. Он увидел тускло освещенный вход и странных людей, которые, прежде чем войти, подозрительно осматривались. Охранник с сомнением ощупывал его взглядом, но не выказывал ни малейшего намерения пропустить его внутрь. Так, вероятно, ему и пришлось бы фланировать дальше по бульвару Гренель, но один из прибывших посетителей, видимо, местная шишка – костлявый белесый человек лет тридцати пяти – внимательно оглядев его с головы до ног, сделал едва уловимое движение бровями. И вот тяжелая дубовая дверь гостеприимно распахнулась перед ним. Его добрая фея сразу же растворилась среди посетителей, а он подсел к барной стойке и заказал бурбон. Чтобы не демонстрировать очевидное любопытство, он старался не слишком пристально разглядывать находившихся в зале. Стоило изрядных усилий себя сдерживать – публика собралась, надо сказать, необычная. Скорее всего, днем эти люди – вполне добропорядочные парижане. Почти все они были одеты в черное, кто в кожу, кто в латекс, кто – в элегантные вечерние костюмы и платья. Он пил бурбон маленькими глотками, осторожно ощупывая глазами участников вечеринки, стараясь ни на ком подолгу не задерживаться. Опасный огонь мерцал в глазах гостей, которые, однако, вели себя спокойно и с достоинством, словно всех их объединяло некое великое таинство. Взгляд его упал на молодого парня на соседнем табурете. Мальчик был облачен в черную косуху, на носу сидели полицейские очки – не из дешевых. Он сжимал плеть, которой оглаживал худенькую блондинку в коротеньком черном платье, на полу у его ног. Словно собаку. В «строгом ошейнике», от которого к руке парня тянулась толстая, громыхавшая при каждом его движении, цепь. Аксессуары не выглядели бутафорскими – девушка еле дышала в жестком и тесном ошейнике, а на концах плети посверкивали стальные наконечники. Зрелище впечатляло, но где были его разум и инстинкт самосохранения, когда он, наконец собравшись с мыслями, заговорил с таким нестандартным субъектом у стойки бара?..

– Работа нужна? – спросил он мальчишку, и тот заинтересованно улыбнулся. Пока его глаза был скрыт темными стеклами очков, улыбка выглядела детской и застенчивой.

– Какая? – произнес мальчик мягким голосом и сделал глоток из стоявшей перед ним бутылочки перье.

– Непыльная, – лаконично сообщил он.

– Кому ж не нужна непыльная работа… – снова улыбнулся мальчик и протянул ему свободную руку. Второй он держал цепь, а хлыст пристроил рядом с барным табуретом. – Ксавье Десангр, – представился он. Выговор выдавал в нем парижанина.

– Чем занимаетесь, Ксавье? – он и не подумал представиться в ответ – не стал унижать себя вымышленным именем, а назваться собственным – чистое безумие…

– Я – танцовщик, – услышал он в ответ и вздрогнул – да возможны ли такие совпадения?

– Неужели, – пробормотал он.

Мальчик продолжал улыбаться:

– Что, не похоже? – Ксавье, наконец, снял очки. У него были голубые глаза – холодные, бессовестные – глаза человека, которому неведомы страдания и сомнения. Да-а…

– Я не специалист, – усмехнулся потенциальный работодатель. – Выглядите колоритно, – он кивнул на девушку у ног Десангра.

– Ах, эта… – Ксавье отпустил цепь, и она с грохотом упала на пол. То, что он сделал потом, лишило его собеседника дара речи – мальчишка пнул девушку в спину ногой в тяжелом ботинке: – Va-t’en! Пшла вон…

Та покорно отползла в сторонку и осталась сидеть на полу, обхватив колени и прижав их к подбородку. Она и не подумала убежать – осталась ждать, пока хозяин позовет ее снова. Окружающие не выразили ни малейшего возмущения по поводу столь нестандартного обращения с девушкой – просто обходили ее чуть стороной, словно чужое имущество, которое нельзя подобрать в силу хорошего воспитания.

– Впечатляет, – уронил он, воздерживаясь от комментариев. Дальше оставалось только объяснить мальчишке суть дела, и это оказалось просто – молодое дарование схватывало все на лету. План возник ниоткуда – сам нарисовался из воздуха, словно силуэт из сигаретного дыма, пропитавшего клуб – редкое место в Париже, где запрет на курение игнорировался всеми, включая диджея и бармена. Не возникло вопроса, что следует подготовить мальчишке для показа знаменитой приме – конечно, Базиль, что же еще?.. Время от времени из светлых глаз Ксавье струился могильный холод, но он старался не обращать на это внимания. Какое ему, в сущности, дело?..

… Анна уперлась взглядом в сидящих перед нею полицейских:

– Нет, это все невероятно. Откуда он знал…

– Откуда он знал – что? – спросил Моран.

– Все! Он знал, где я занимаюсь, что у меня нет партнера, а он мне жизненно необходим… Он знал, что я попрошу показать мне Базиля, он знал, что преданность балету для меня важнее жизни, – она чуть не сорвалась на крик.

– Мадам, к сожалению, все это свидетельствует, что информацию Десангр почерпнул от того, кто близок к вам, кто знает вас и знает о вас все.

– Близок ко мне?! – прошептала Анна в ужасе. – Кто это может быть?

– Нам нужен список людей, с кем вы тесно общаетесь, кто в курсе ваших проблем, – Дюваль вытащил из портфеля блокнот. – Вспоминайте, мадам, это в ваших интересах. Возможно, этот человек не оставит попыток причинить вам вред.

Анна сдавила пальцами виски.

– Я не представляю, кого вам назвать. Жики… то есть мадам Перейра… но это нонсенс, она относится ко мне как к дочери…

– Вы никогда не задумывались, почему, мадам? – спросил Моран.

– А вы задумываетесь, почему вас любит жена, дети, мать? – еле слышно прошептала Анна.

– Иногда приходится, – смущаясь, признался инспектор. – Особенно когда сделаю что-нибудь такое… не очень хорошее…

Анна, казалось, его не слышала.

– Митя… Дмитрий Крестовский.

– Тот самый, который приехал с вами из посольства?

– Да, да… – кивнула она. – Он. Но зачем ему?

– Не думайте сейчас зачем и почему, – отрезал Дюваль. – Просто вспоминайте.

– Катрин, моя подруга, – выдавила Анна. – Но она живет в Лондоне вместе с мужем.

– Англичанка? – оживился Моран.

– Нет, они русские, мои старые друзья. Никогда не поверю в то, что они желают мне зла. Невозможно.

– Продолжайте, мадам, – чуть раздраженно приказал инспектор.

Анна молчала. Лучше всех ее знал Антон. Антон Ланской – ее любимый, ее муж, тот, которого она предала два года назад и от которого, оскорбленного и несчастного, сбежала. Не он ли решил отомстить ей таким жестоким образом, повергнув в страх и отчаяние? Ее оцепенение не осталось незамеченным полицейскими.

– О ком вы подумали, мадам? – заинтересовался Дюваль. – Вы ведь подумали о ком-то конкретно?

– Нет, – она чуть заметно качнула головой. – Вам показалось.

– Мадам, – посоветовал мягко инспектор. – Не скрывайте ничего. Это в ваших интересах.

Антон, Антон… Анна почувствовала, что вот-вот заплачет. Нет, она не произнесет его имени, никогда не поставит его под удар. Даже если это он, измученный ее предательством и собственным одиночеством, решился на месть – так тому и быть. Пусть боль станет ее искуплением.