Личное и секретное послание от премьер-министра г-на Черчилля премьеру Сталину.

(Из переписки И. В. Сталина и У. Черчилля во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.).

«Конвой PQ-18 в составе 40 пароходов вышел.

…Если Вы можете временно перебросить дополнительное количество бомбардировщиков дальнего действия на Север, то прошу это сделать».

7 сентября 1942 года.

Личное и секретное послание премьера Сталина премьеру Черчиллю.

«Я понимаю всю важность благополучного прибытия конвоя PQ-18 в Советский Союз и необходимость принятия мер по его защите.

Сегодня дано распоряжение дополнительно выделить дальние бомбардировщики для указанной Вами цели».

Отправлено 8 сентября 1942 года.

По приказу Ставки Верховного Главного командования два полка авиации дальнего действия 11 сентября 1942 года перелетели на один из аэродромов Заполярья с задачей усилить удары по аэродромам вражеской авиации, совершающей налеты на конвой.

…Обычно конец сентября в Заполярье – пора ненастная. А вот вечер на редкость выдался теплым. От ежедневного недосыпания клонило ко сну, и командир звена старший лейтенант Белоусов, чтобы прогнать его, достал из кармана плитку шоколада из аварийного пайка. Отламывая по кусочку, он почти съел все, когда с КП полка поступил сигнал на вылет. Засунув оставшийся кусочек в комбинезон, летчик вместе с экипажем поспешил к самолету. Один за другим тяжелые бомбардировщики взлетели с небольшого полевого аэродрома, приткнувшегося возле озера Имандра.

– Штурман, курс? – спросил Белоусов, склоняясь к мерцающим голубым светом приборам.

– Доверните пять влево, – тут же ответил тот, «колдуя» с линейкой.

– Понял, пять влево, – повторил летчик, доворачивая бомбардировщик. – Стрелки! Не спать! Скоро цель.

– Есть не спать! – дружно ответила корма.

Под крылом самолета проплывала бескрайняя, малообжитая местность, то и дело сверкающая отблеском ярких северных звезд в бесчисленных озерах, болотах и реках.

– Командир, до цели пять минут, – буркнул штурман в переговорное устройство…

– Понял, – ответил летчик, приглушив двигатели. Самолет со снижением приближался к вражескому аэродрому. Вот впереди одна за другой вспыхнули в воздухе яркие, светящиеся авиационные бомбы, и туг же земля ожила, ответив многочисленными всполохами зенитных орудий.

– Тимохин, видишь разрывы?

– Вижу, командир. Боевой, двести восемьдесят, – ответил штурман, склоняясь к прицелу.

Близкие разрывы зенитных разрядов швыряли самолет из стороны в сторону, и Белоусов едва успевал штурвалом парировать эти броски, чтобы точнее выдержать боевой курс. На вражеском аэродроме, освещенном молочно-голубым светом САБов, уже видны были выстроенные в линейку фашистские бомбардировщики, рвущиеся на земле бомбы, горящие здания, как вдруг почти одновременно два сильных удара потрясли самолет. Первый из них пришелся в корму, туда, где находились стрелки, второй разворотил и поджег правую плоскость. «Прямое попадание», – мелькнуло в сознании летчика. Поймав вырвавшийся из рук штурвал, он потянул его на себя, пытаясь выровнять машину, но, всегда послушный, самолет был неуправляемый. Еще раз двинув штурвалом и педалями взад-вперед, Белоусов понял, что перебило управление и больше он уже ничего сделать не сможет. С все возрастающей скоростью, оставляя за собой длинный шлейф пламени, подбитий «Ил-4» устремился к земле.

– Всем прыгать! Немедленно! – крикнул летчик по СПУ. – Стрелки! Прыгать!

Но корма молчала…

– Тимохин! Прыгай! – повторил Белоусов свой приказ.

– Сейчас прыгаю! – ответил штурман.

Мельком взглянув вперед, летчик отметил, что штурман, засовывая карту в карман, пытается подняться с сидения.

«Пора», – подумал летчик, и с трудом подняв руку, дернул за рукоятку открытия фонаря кабины. Раз, еще раз… Но какая-то сила удерживала фонарь на месте. «Заклинило? Теперь не выбраться!.. Нет, черт возьми! Он должен открыться». Пригнув голову, Белоусов еще раз с силой рванул за рукоятку, и тут же фонарь откатился назад. Сильный поток воздуха ворвался в кабину и прижал его к сиденью. «Теперь надо встать. Встать!» – приказал он сам себе, с трудом отрываясь от сиденья. И как только он привстал, бешеный поток воздуха вырвал его из кабины и тут же над головой хлопнул купол парашюта. Белоусов посмотрел вниз – до земли оставалось чуть более двух тысяч метров. Парашют опускался на вражеский аэродром.

Вдруг сильные порывы ветра стали раскачивать парашют и быстро сносить его в сторону, туда, где темнел густой лес. Поняв это, Белоусов начал энергично помогать стропами, стараясь скользить за пределы аэродрома.

Земля встретила его колючими ветками и сильным ударом. Не удержавшись на ногах, летчик упал, наткнувшись на что-то острое, ободравшее щеку, и тут же вскочил, держась за стропы. Потянул их на себя, но парашют не поддавался. Как шапка, накрыв пушистую ель, он светлым пятном белел в ночи. Стащить его можно было, только обрезав стропы. «Этого еще мне не хватало!» – подумал летчик, освобождаясь от лямок. Пошарив по карманам, он вытащил маленький перочинный нож.

С трудом перерезав прочные нити строп, Белоусов стащил с ели непокорный парашют, спрятал его в яму и забросал всем, что попало под руку. Возня с парашютом изрядно вымотала его, и он, обливаясь потом, повалился на мох. Стучало в висках, из-под шлемофона струился пот, едко щипля ободранную щеку, ныла подвернутая нога. Раскинув руки и закрыв глаза, он часто дышал, чувствуя, как бешено колотится сердце. Несколько минут спустя он очнулся. Явь напомнила о себе затихающей стрельбой и удаляющимся гулом самолетов.

Все случившееся с ним смутным туманом всплыло в его возбужденном сознании, и тут же, заглушая собой все другие чувства, острая боль защемила сердце. «Что с экипажем? Неужели все погибли? После взрыва стрелки не ответили. А Тимохин? Он же видел, как тот выбирался из кабины. А вот успел ли он выпрыгнуть? Самолет падал почти отвесно, и, может быть, он не сумел покинуть его?»

Еще не успев отдышаться, Белоусов сел поровнее, продолжая вслушиваться. Поблизости было тихо, пахло сыростью, превшими листьями и настоявшейся в тихой ночи хвоей.

Вытащив пистолет, он поднялся и осмотрелся. Затем принял решение уходить на юг от аэродрома. Летая в этот район, он хорошо помнил, что там простираются глухие места, сплошь леса, болота, озера, а на востоке местность была более обжитой. Сориентировавшись по звездам, Белоусов сделал первые шаги в темень. Однако, пройдя несколько метров, остановился, сел и быстро стянул тяжелые меховые унты, оставшись в легких хромовых сапогах. Меховые унты на три размера больше своего он выпросил на складе, немало удивив этим своих товарищей. Первые дни в эскадрилье беззлобно подшучивали над своим товарищем, глядя как тот неуклюже забирается в кабину, но на все шуточки Белоусов коротко отвечал – береженого бог бережет, и товарищи отстали. Идея надевать унты на хромовые сапоги пришла ему в голову после одного случая. Удачно отбомбившись по военному заводу Кенигсберга, он пошел на базу. Его самолет на обратном пути был подбит зенитным снарядом, и он, еле-еле перетянув линию фронта, все же вынужден был вместе с экипажем покинуть машину, выбросившись с парашютом. В воздухе унты сорвало, и он приземлился в снег в одних носках. Спасло его то, что рядом оказалась небольшая деревушка, где ему нашли старенькие валенки, а так как знать, чем бы это все закончилось. С тех пор Белоусов стал летать в сапогах и в унтах.

Поднявшись, летчик еще раз сориентировался по звездам и маленькому компасу, всегда хранившемуся в нагрудном кармане, и двинулся вперед. В лесу стояла непроглядная темень, и чтобы не выколоть себе глаза, он вытянул вперед руку, нагнул голову и побрел в лесной ночи, вслушиваясь в тишину. Кроме пистолета, компаса и маленького перочинного ножика, у него был портсигар, а в нем спички. «Спички! – мелькнуло в голове. – Их надо беречь. Во что же их завернуть, чтобы не отсырели?» Машинально ощупав карман, Белоусов убедился, что портсигар на месте, а рядом с ним зашуршала… фольга. «Шоколад!» – вспомнил он и тут же упрекнул себя за то, что перед вылетом, не удержавшись, съел почти всю плитку.

Он шел уже часа три, продираясь через кусты, спотыкаясь о сучья, камни, то одной, то другой ногой проваливаясь в невидимые темные ямы. В одном месте, зацепившись за корень, Белоусов упал, сильно ударившись локтем. Поднявшись и потирая ушибленное место, летчик прислушался. Ему показалось, что вот уже несколько минут, как в однообразные звуки ночного леса, к которым он начал привыкать, вплелись какие-то новые звуки. Они то возникали, то пропадали. Белоусов весь обратился в слух. Налетевший ветерок донес тихое урчание автомобиля. «Дорога? – пронеслось в сознании. – Откуда она здесь? Неужели сбился с направления?» Он вслушивался в доносившиеся издалека звуки минут пять, пока окончательно не убедился, что где-то впереди действительно проходит дорога. «Что делать? Куда идти?» – раздумывал он, приткнувшись к стволу дерева. Лезть назад в густой лес ему не хотелось, и, немного помедлив, он принял решение – идти к дороге.

Шум автомашин приближался откуда-то сбоку, и вскоре из-за кустов блеснул слабый свет полуприкрытых фар. Одна за другой тупорылые машины медленно ползли по насыпи. Понаблюдав за дорогой минут двадцать, Белоусов понял, что перейти ее здесь не удастся, и пополз назад к лесу.

В полумраке наступающего дня стали различимы кусты, поваленные деревья, кучи сухих веток. Ночное блуждание по лесу вымотало Белоусова, и он, выйдя на край вырубки, остановился, обдумывая, куда же идти дальше. Обходить вырубку, чтобы попасть в другой лес, темнеющий вдали, было далековато, и, немного подумав, он решил спуститься в овраг. В овраге было еще темно и сыро, и идти здесь ничуть не легче, чем по лесу. На каждом шагу он натыкался на камни: острые и круглые, шершавые и гладкие, отполированные водой и покрытые слизью. Намокшие от ночной росы и болотной жижи сапоги скользили, и ему то и дело приходилось, как канатоходцу, балансировать руками или хвататься за крутой берег, осыпая вниз груду мелких камней. Наконец он добрался до большого валуна, перегородившего ручей, и попытался его обойти. Но первая же попытка закончилась неудачей. Оступившись на гладком камне, он свалился в ручей и больно ударился коленом. Идти дальше не было сил, и летчик решил немного отдохнуть. Усталость вмиг навалилась тревожной дремотой, опутавшей невидимыми путами все тело. В утомленном мозгу замелькали какие-то пестрые картинки: тут было и детство, и фронтовые друзья, и еще непонятно что, собранное и перемешанное в воспаленном сознании. Из забытья его вырвал вдруг долетевший откуда-то неясный звук. Вначале ему показалось, что это птица, но, обеспокоенно прислушавшись, он понял, что этот непонятный скрипучий звук не может быть птичьим. Так скрипели ступеньки на веранде старого деревянного дома. Белоусов замер. Обостренное опасностью сознание отметило, что звуки доносятся сзади и сверху, и тут же до его слуха четко донеслось негромкое покашливание промерзшего человека. Инстинктивно поджав ноги, летчик осторожно повернул голову влево…

Постовая вышка стояла на самом краю оврага. Большая часть ее была не видна из-за круто уходившей вверх стены оврага, и на фоне уже светлого неба Белоусов успел заметить только смотровую площадку, обшитую еще не успевшими потемнеть от дождей досками, и нахохлившегося на ней караульного. Приставив к глазам бинокль, тот смотрел куда-то вдаль, изредка поправляя сползающую лямку автомата. Увидев это, летчик сгорбился, сжался за валуном, насколько было возможно, и замер в напряжении, лихорадочно обдумывая свое положение. Как всегда в минуты наибольшей опасности его мозг начал работать четко, спокойно, он погасил первый испуг и страх, готовый схватиться за сердце, заставил хладнокровно и быстро искать нужное решение. А оно было одно – немедленно уходить. Именно немедленно, пока в овраге еще было сумеречно. Осторожно, стараясь не шуметь, Белоусов подтянул к себе валявшиеся рядом унты, тихонько поднялся и медленно двинулся к повороту оврага. До него было метров 30, не более, но эти несколько десятков шагов показались ему вечностью. Наконец он добрался до круто падающей стены, завернул за нее и побежал.

Он бежал по оврагу минут, может, 10-15, пока не понял, что вокруг уже снова лес, тот далекий лес, в который он стремился еще утром.

Выбравшись из оврага, летчик перешел на шаг, стараясь восстановить вконец загнанное дыхание. Намокшие сапоги и сбившиеся в них носки натерли ноги, и, пройдя еще сотню метров, Белоусов начал прихрамывать. В лесу давно уже рассвело. Выбрав местечко посуше и поукромней, летчик устало опустился на землю. Несмотря на холод, очень хотелось спать. Стуча зубами, Белоусов поспешно снял с ног мокрые сапоги, стащил носки и сунул ноги в меховые унты. Он уснул сразу, будто шагнул в другой мир, где с быстротой поезда в сознании замелькали различные картины.

Проснулся неожиданно и несколько секунд мучительно соображал, где он. Наконец реальность вернулась к нему, и он сразу вспомнил все, что произошло с ним.

Его знобило. Он повернулся с бока на бок, попробовал поджать под себя ноги, поплотнее прижаться к широкому стволу дерева, но озноб не проходил. И тут Белоусов вспомнил об оставшихся папиросах. Табак немного согрел и даже взбодрил его. Обдумывая свое положение, он постепенно пришел к выводу, что оно безвыходное. Подкрепившись маленькой долькой шоколада, вновь двинулся в путь.

В одном месте долго искал брод через небольшую речушку, но так и не найдя его, вынужден был лезть в обжигающую холодную воду. Перебравшись на другой берег, летчик пошел быстрее. Быстрый темп утомил его, и, измученный, он вскоре вынужден был остановиться, примостившись на отдых возле какого-то дерева.

К ночи погода испортилась. Резко похолодало. Поднявшийся ветерок суетливо шевелил где-то рядом верхушки сосен, шуршал опадающей листвой. И вдруг среди этого, уже привычного для Белоусова безмятежного лесного шума, он явственно услышал отдаленный собачий лай.

«Собаки», – молнией пронеслось в сознании. Откуда они здесь? Инстинктивно схватившись за пистолет, летчик тут же засунул его в кобуру. Что он мог сделать ночью с собаками и их проводниками, вооруженными автоматами? «Нет, здесь нужно другое решение. Какое? Искать ручей, речку, болото».

Подхватив унты, Белоусов вскочил и стремительно бросился в темноту. Он бежал, спотыкаясь, падая, натыкаясь на кусты, проваливаясь в ямы. В ручей влетел с разбега, как вбегают в море, подняв фонтан брызг. От неожиданности остановился на секунду, плеснул пригоршню воды на разгоряченное лицо и, неуклюже переваливаясь, побежал дальше, стараясь не упасть. Он бежал долго, с ожесточением переставляя налившиеся свинцом ноги, жадно хватая пересохшей глоткой холодный осенний воздух. Ему страшно хотелось пить, но он не останавливался. Каждой клеточкой своего тела чувствовал, что если остановиться, то не только бежать, даже идти уже не сможет. С каждым шагом силы покидали его, и он уже не бежал, а шатаясь, едва удерживая равновесие, брел по мелкому ручью в насквозь промокших сапогах и меховых брюках, пудовым грузом опутавших подкашивающиеся ноги.

«Нет, сволочи! Так я вам не дамся! Не дамся!», – как заклятие шептал он пересохшими губами.

Его остановило лежавшее поперек бревно. Натолкнувшись на него, понял, что перелезть и даже обойти его он уже не сможет. И, сделав два шага в сторону, теряя силы, ничком рухнул на берег ручья, уткнувшись лицом в жесткую подмерзшую траву.

Он не помнил, когда затих лай собак. Может быть, в этот момент он был в забытьи, а может быть, просто до предела уставший мозг не среагировал на этот раздражитель. Когда до его сознания дошло, что лай прекратился, он встрепенулся и быстро повернулся на спину, настороженно вслушиваясь. Кругом была тишина, и только тихий шепот ручья нарушал окружавшее его безмолвие.

К вечеру четвертого дня Белоусов вышел к большой поляне. Покрытая полегшей травой и жестким вереском, она дугой уходила вдаль, теряясь в быстро наползающих сумерках. Остановившись на окраине леса, летчик сориентировался по компасу и, наметив направление, двинулся вперед, путаясь в густой жухлой траве.

Он прошел почти половину поляны, как вдруг почувствовал, что его левый сапог зацепил за что-то твердое и упругое. «Что бы это могло быть?», – подумал он, замерев на полушаге и внимательно всматриваясь под ноги. Однако в поздних сумерках кроме полегшей травы он нечего не разглядел, и, наклонившись, стал ощупывать голенище сапога. «Проволока!» – молнией мелькнуло в сознании. Он ощутил тонкую стальную нить, уходящую в сторону. Отодвинув ногу назад, Белоусов медленно опустился на корточки, и, наклонившись, попытался определить назначение провода. «Может быть, линия связи?». И тут же его лоб покрылся холодной испариной. В полуметре от него, слегка завалившись набок, торчала мина, тускло поблескивая усиками в темноте. На мгновение летчик оцепенел, не в силах отвести взгляд от этой зловещей штуки, но затем пришел в себя, усилием воли заставив спокойно осмыслить ситуацию.

«Т-а-а-к! Значит, на этой поляне – минное поле! Ничего себе ситуация. Можно было уже не один раз взлететь на воздух», – подумал он, прикидывая, что прошел половину поляны. И вновь мурашки поползли по спине. «Ну и что же теперь делать дальше? Не сидеть же здесь до утра!» Сопоставив все варианты, Белоусов принял решение – идти вперед.

Выломав стебель вереска потолще, он тщательно прощупывал каждый сантиметр вокруг себя, проверяя каждую травинку, и только после этого осторожно переступил проволоку. И вновь, аккуратно расправляя полегшую траву, он обследовал каждый дюйм, прежде чем сделать очередной маленький шаг вперед. Еще пять раз он ощущал холод почти неразличимой в темноте проволоки и пять раз, собрав всю свою волю в кулак, переступал этот барьер смерти, пока не добрался до леса и не убедился, что здесь мин уже нет. И как только этот факт утвердился в его сознании, силы его оставили…

На пятый день своей «заполярной одиссеи» Белоусов вышел на лесную дорогу. Задумавшись, он медленно шел по ней, с трудом переставляя опухшие ноги. Сказывалась многодневная ходьба, а больше всего голод, терзавший его пустой желудок приступами резкой боли. Силы таяли, и он все чаще подолгу отдыхал. Вот и сейчас, заметив возле дороги вывернутое ветром дерево, примостился возле него, отрешенно вслушиваясь в лесные звуки. И вдруг среди этой однообразной осенней мелодии леса явственно услышал шелест птичьих крыльев. Открыв глаза, он осторожно повел головой. Невдалеке от него, на ветвях ели и ольхи, расселась стайка рябчиков. Уже давно никем не пуганные, они прихорашивались, не обращая внимания на человека. Впервые за все эти дни летчик так близко видел что-то живое, что вначале даже растерялся. Опешив, он несколько секунд смотрел на них. Затем, сообразив, потянулся за пистолетом. Одна из птиц была метрах в десяти, и он, вытащив пистолет, попытался прицелиться. Медленно подняв «ТТ», долго ловил пляшущую мушку, но вскоре понял, что в ослабевших руках – это безнадежное дело. Тогда, опустив оружие, осторожно, стараясь не спугнуть птиц, лег на живот и с упора, держа пистолет обеими руками, прицелился и выстрелил.

Даже не ощипав полностью убитую птицу, Белоусов рванул зубами кусок дичи. Но желудок не принял сырое мясо. Через несколько минут его начало рвать, и он долго отлеживался, пока вновь не пришел в себя. Отдышавшись, достал спички и, настругав тонкие лучинки, на маленьком огне начал вялить и есть кусочки мяса.

На шестой день к вечеру погода совсем испортилась. По ночам уже подмораживало, и промокшие сапоги и комбинезон не грели совсем. К тому же ночью он где-то оставил свои унты, а когда спохватился, понял, что возвращаться нет смысла – в лесу унты он вряд ли найдет, да и поиски их отнимут последние силы.

Оперевшись на палку, летчик отрешенно двигался на восток, с безразличием вслушиваясь в безмолвие Заполярья. Он совсем выбился из сил, все чаще замечал, что сознание ускользает от него. Оно пропадало внезапно, словно прорвав какой-то жизненный барьер, и требовалось немало времени, чтобы организм, собрав все физические и волевые усилия, возвращал его в реальность. Вот и сейчас, очнувшись, он вновь ощутил холод и свою немощь в этих бесконечных лесах и болотах и тут впервые с отчаянием подумал, что не дойдет до своих.

Пошли седьмые сутки его блужданий, а конца испытаниям не было видно. Необычайное опустошение охватило его, и он с тоской подумал: «Зачем эти страдания? Не проще ли все кончить разом?» Непроизвольно рука потянулась к пистолету, и дрожащий «ТТ» стал медленно подниматься к виску. В сознании мелькнуло: «Теперь у матери второго сына не будет. До чего же ты жестока, война! Стой, что ты делаешь? Ведь еще не все потеряно. Ведь ты думаешь, а значит, живешь и еще можешь бороться за себя, за своего брата. Нет сил идти – ползи».

Засунув пистолет назад. Белоусов несколько минут сидел и клял себя самыми последними словами. Справившись с минутной слабостью, стащил сапоги, затем стал снова их надевать. Но не тут-то было – сапоги не лезли на опухшие ноги. Так он и двинулся в путь, волоча ноги в наполовину надетых сапогах. Они цеплялись за все, что торчало, лежало или бугрилось на земле. Но он, опираясь на палку, качаясь из стороны в сторону, с упорной, трудно объяснимой решимостью, тащился вперед в намеченном направлении.

Самые первые выстрелы он пропустил, не расслышал, а когда понял, что не ослышался, от неожиданности упал, запутавшись в сапогах.

Вдали гулко застучал крупнокалиберный пулемет, потом, словно подпевая ему, забухали отрывистые, винтовочные выстрелы. Едва справляясь с охватившим его волнением, летчик вслушивался в доносившуюся стрельбу.

…Его подобрали на следующее утро, на восьмой день после гибели самолета. Идти он уже не мог и только полз: вначале на четвереньках, потом на животе, уткнувшись лицом в жухлую, схваченную морозом траву.

Подобравшие летчика бойцы и начальник разведки четвертой армии, беседовавший с Белоусовым, как только к нему вернулось сознание, не могли скрыть удивления, как летчик в таком состоянии смог преодолеть немецкие и наши минные поля и не подорваться, да и вообще пройти в одиночку такой путь.

…Через два месяца «без вести пропавший» капитан Белоусов вновь встал в строй своего полка. Назначенный командиром эскадрильи, он вместе со своими товарищами успешно выполнил 135 боевых вылетов в глубокий тыл противника.

После войны учеба в академии, адъюнктура, докторская диссертация. А в свободное время Николай Иванович любит посидеть с удочкой, побродить по лесу.

Более 40 лет прошло с той осени. Много событий было в эти годы, но ни одно из них не приглушило в его памяти те восемь дней и ночей.