Обаму все чаще обвиняли в том, что он слишком активно флиртует с радикальными исламистами. «Нынешний американский президент говорит, меня зовут Барак Хуссейн Обама и ждет бурных аплодисментов, – отмечал президент Института Ближнего Востока Евгений Сатановский. – Он вспоминает своего батюшку, который был сыном нигерийского знахаря, левым социалистом, близким к компартии, своего отчима-индонезийца, детство в мусульманской школе и рассчитывает сойти в исламском мире за «своего» [610] . И, что любопытно, во многом ему это удалось. Не случайно идеолог «Братьев мусульман» шейх Юсуф аль Кардави, человек, которого называли «суннитским Хомейни», говорил: «Обама наш, он молится Аллаху и просто вынужден притворяться христианином. И, конечно же, он поддержит нас, когда мы пойдем освободительным походом на шиитских еретиков» [611] .
Одним из первых, кто заговорил о союзе Запада с исламским миром, был Збигнев Бжезинский. Ведь контртеррористический альянс Америки с Россией, Израилем, Индией и, не дай Бог, Китаем – это страшный сон для левых и правых ортодоксов в США. Политологи отмечали, что во время арабской весны за американской, как, кстати, и за британской политикой на Ближнем Востоке стояла Саудовская Аравия. На французов же решающее влияние оказывал эмират Катар. «У многих остается иллюзия, – утверждал Сатановский, – что мы наблюдаем за «большой игрой», которую ведут великие державы, сохранившие власть над миром. Но на самом деле все давно уже не так. Бывшие игроки превратились в фигуры, а фигуры стали игроками. В результате «арабской весны» сформировалась ваххабитская ось, в которую вошли Катар и Саудовская Аравия, и она определяет политику Запада в регионе. Конечно, монархиям Залива нужен масштабный конфликт – например, столкновение Ирана и Израиля. Их голубая мечта: война евреев с шиитами, в результате которой оба соперника будут ослаблены, из пустыни выйдут ваххабиты и добьют всех, кто уцелел» [612] .
В Соединенных Штатах едкие комментарии вызвала сцена, когда во время визита Обамы в Эр-Рияд 4 июня 2009 года саудовский монарх повесил на шею американского президента тяжелую золотую цепь с орденом, для чего тот склонился перед ним в полуприсяди. Как же – лидер свободного мира склоняется перед главой государства, которое считается одной из самых жестких теократических диктатур. Саудитам вообще было позволено очень многое. Взять хотя бы высказывание принца Турки Бен Фейсала о том, что саудовская атомная бомба появится на следующий день после того, как будет испытана иранская. Возникал вопрос: а что, на Эр-Рияд режим нераспространения уже не действует? И почему это так?
Саудовское королевство, которое всегда считалось главным союзником Вашингтона на Ближнем Востоке, постепенно освобождалось от американского влияния и начинало играть свою игру. Эр-Рияд оказывал финансовую, вооруженную и информационную поддержку исламистским группировкам, которые могли заполнить образовавшийся в регионе вакуум власти. «Когда хранитель Мекки и Медины, – отмечал The Prospect, – имеет все шансы стать объединителем арабского мира, насадив в странах, переживших революцию, тот тип ислама, который преобладает в Саудовской Аравии, будет ли он при этом оглядываться на Соединенные Штаты?» [613]
Реформаторское крыло саудитов, которое ориентировалось на Вашингтон, потерпело в 2011 году поражение. После того как 22 октября умер наследный принц Султан, который сделал себе состояние на американских военных контрактах и считался главным сторонником стратегического союза с Америкой, встал вопрос о том, кто сменит на троне короля Абдуллу. Реформаторы предложили кандидатуру мэра Эр-Рияда принца Салмана ибн Абдель Азиза, король поддержал ее, и мировые СМИ провозгласили Салмана наследником, не дожидаясь решения Совета присяги. Однако Совет настоял на кандидатуре бессменного главы МВД принца Найефа.
Найеф считался лидером консервативного лагеря. Ему подчинялись спецслужбы, служба специальной безопасности и религиозная полиция нравов. Кроме того, он являлся председателем Высшего совета по вопросам информации, главного цензорского института королевства. «Мрачная тень принца Найефа нависла над Саудовской Аравией, – писал The Foreign Policy. – Прямо или косвенно он контролирует все внутриполитические процессы в королевстве и по праву может быть назван саудовским серым кардиналом» [614] .
И хотя Найеф прославился как борец с террористами, которые именуются в Эр-Рияде «заблудшей сектой», не умолкали слухи о его связях с ваххабитскими религиозными организациями. «Радикалы, – отмечал The Foreign Affairs, – помогают Найефу держать реформаторское крыло саудитов в постоянном страхе. Он опирается на религиозный истеблишмент, который воспринимает в штыки заигрывания Абдуллы с Западом, и, если Найеф станет королем, Эр-Рияд вполне может отвернуться от Вашингтона, ведь короля, как известно, делает его свита» [615] .
Поскольку у 87-летнего Абдуллы были большие проблемы со здоровьем (в 2010–2011 гг. он перенес три операции), шансы Найефа занять трон казались очень велики. «На данном этапе, – писал сотрудник Вашингтонского института ближневосточной политики Саймон Хендерсон, – это самый удачный выбор. Наейф будет опираться на консервативное духовенство, проводить самостоятельную внешнюю политику и вести непримиримую борьбу с Ираном. В марте 2011 года именно по его инициативе в соседний Бахрейн, где начались шиитские проиранские выступления, были введены саудовские танки» [616] . Однако в июне 2012 года Найеф умер, и многие стали говорить, что ключевой фигурой в саудовской политике станет принц Турки, которого также нельзя было назвать «умеренным». Создатель Аль-Каиды и покровитель ваххабитов он воспринимался как и идеальный кандидат на роль «воина Аллаха», который отрубит голову «иранской змее».
Иран, в свою очередь, пытался предстать в роли покровителя исламистских движений (причем как шиитских, так и суннитских), которые бросают вызов господствующей суннитской элите. И политическое противостояние Эр-Рияда и Тегерана все больше напоминало холодную войну. «Если раньше у стран региона оставалось поле для маневра, – писал эксперт фонда New America Foundation Барак Барфи, – сейчас они должны четко определиться, к какому лагерю принадлежат. На карте Ближнего Востока одни страны окрашены теперь в зеленый, другие – в белый цвет, одни лояльны Ирану, другие – Саудовской Аравии» [617] .
Политологи утверждали, что для иранского президента Махмуда Ахмадинежада конфликт с Эр-Риядом – это возможность набрать политические очки в противостоянии с рахбаром Али Хаминеи. «Два иранских лидера, – писала The Guardian, – сражаются за верховную власть в стране, словно король и кардинал в знаменитом романе Дюма» [618] . Причем Хаминеи в 2011 году усилил свои позиции. Ярким свидетельством тому стали аресты соратников Ахмадинежада из Революционной гвардии и ополчения Басидж, обвиненных в колдовстве, и громкий коррупционный скандал, в котором оказался замешан сам президент. В Тегеране начали циркулировать слухи о том, что группа депутатов меджлиса готовится объявить Ахмадинежаду импичмент. Кроме того, рахбар пресек попытки президента переложить на себя часть функций духовного лидера и издал указ, запрещающий говорить о связи обычных людей со «скрытым имамом», что не раз позволял себе Ахмадинежад. После того как старые консерваторы, объединенные вокруг фигуры рахбара, в марте 2012 года одержали триумфальную победу на парламентских выборах, стало очевидно, что несмотря на возраст и тяжелые болезни, Хаминеи по-прежнему держит в руках все нити, и стоило Ахмадинежаду начать собственную игру, как верховный лидер немедленно поставил его на место.
Однако президент готовился нанести своему сопернику ответный удар. «Он исповедует идеологию персидского национализма, – отмечал американский эксперт по Ирану Али Альфонех, – и, бросив вызов прогнившей саудовской монархии, рассчитывает пробудить в иранцах национальную гордость. Кроме того, Ахмадинежад надеется использовать в своих интересах распространенные в стране эсхатологические настроения. Многие жители Ирана уверены в скором наступлении конца света (его ожидают сразу после смерти нынешнего саудовского короля – Хранителя святынь Мекки и Медины). И, по их представлениям, именно лидеры Саудовской Аравии и Израиля будут противостоять правоверным в Последней битве» [619] .
Американцы не скрывали, что такая битва, а говоря проще, большая ближневосточная война будет им на руку. Используя традиционный имперский принцип divide et impera, они надеялись вновь укрепить свои позиции на Ближнем Востоке. Неслучайно осенью 2011 года США приложили максимум усилий для того, чтобы раскрутить историю о покушении иранских спецслужб на саудовского посла в Вашингтоне Аделя аль-Джубейра. «Даже в Голливуде такой сценарий выбросили бы в помойку, – писал The American Thinker, – покушение на дипломата, которое может привести к войне, взрыв в ресторане у Белого дома, полтора миллиона «грязных» долларов на секретные операции и киллеры из мексиканского наркокартеля с колоритным названием «Лос Зетас» – все это, мягко говоря, вызывает сомнения» [620] . Однако американские эксперты настаивали на том, что в Тегеране решили отомстить саудовскому послу за то, что он призывал Америку «отрубить голову иранской змее» (миру стало известно об этом из материалов WikiLeaks). Как бы то ни было, отношения между королем и послом напоминали отношения отца и сына, и, если бы посол был убит, для Саудовской Аравии это стало бы настоящим casus belli. «Американцы, – писала The Tehran Times, – пытались создать образ нового эрцгерцога Фердинанда, однако сфабрикованная ими история оказалась слишком неправдоподобна, чтобы послужить причиной для третьей мировой» [621] .
Тесные отношения с Ираном были, кстати, одной из причин непримиримого отношения США и их союзников к режиму Асада. Весной 2011 года высокопоставленный саудовский чиновник в беседе с шефом администрации бывшего вице-президента США Дика Чейни Джоном Ханной выразил уверенность, что смена режима в Сирии будет иметь крайне благоприятные последствия для Эр-Рияда и королевского дома Саудов. «Король знает, – заявил он, – что ничто не может так ослабить Иран, как потеря Сирии». И с тех пор Вашингтон, фактически, претворял в жизнь планы своих саудовских союзников. Но ни переговоры «шестерки» по ядерной программе ИРИ, ни экономические санкции ни к чему не приводили, а военное решение иранской проблемы большинство вашингтонских стратегов воспринимали как «самоубийственную авантюру».
Разговоры о полной экономической изоляции Ирана были явным преувеличением. Исламская Республика не только не уменьшила экспорт нефти в азиатские и африканские государства, она с каждым годом увеличивала его. И тут не помогла истерика вашингтонских чиновников, грозивших в апреле 2011 года составить список из двадцати государств, к которым могут быть применены санкции в том случае, если они не откажутся покупать иранскую нефть (в список вошли Китай, Индия, Шри-Ланка, ЮАР и Сингапур). Угрозы американцев не подействовали на развивающиеся страны, и в Тегеране всерьез рассчитывали компенсировать закрытие европейских рынков за счет экспорта в Азию и Африку.
Некоторое время под давлением американцев Китай занимал выжидательную позицию и старался не инвестировать в Иран. В 2011 году многие китайские компании приостановили работу в ИРИ. Важные для иранцев проекты были «заморожены», что, разумеется, вызвало их недовольство: китайская Национальная Нефтяная Корпорация (CNPC) в течение года дважды получала предупреждения от Тегерана о «срыве сроков строительства объектов».
Но, как только в Пекине убедились, что США не планируют силового вторжения в Иран, сотрудничество возобновилось. Отказавшись от ряда нефтегазовых проектов в Исламской республике, китайцы одновременно увеличили экспорт иранской нефти. За 2011 год он вырос в два с лишним раза по сравнению с 2010 годом. (Китай импортировал около четверти иранской нефти). На какое-то время камнем преткновения в отношениях двух азиатских держав стала проблема банковских платежей, но они смогли разрешить ее, договорившись о переходе в расчетах за нефть на юани.
Похожая ситуация сложилась и в отношениях с Индией. Начиная с февраля 2012 года, в ходе межправительственных консультаций был выработан новый способ взаиморасчетов в индийских рупиях.
Таким образом, санкции в отношении Ирана нанесли ощутимый удар по экономике Запада, причем с самой неожиданной стороны. Как отмечал эксперт Центра «Геоарабика» Александр Кузнецов, «негативные последствия были вызваны не резким повышением цен на нефть – его не произошло. И не дефицитом нефти в Европе. Иранские недопоставки с лихвой компенсировались импортом из той же Ливии. Проблема была в другом: банковская блокада Ирана вела к тому, что доллар постепенно прекращал быть платежным средством за нефть. И это могло стать настоящим кошмаром для финансовой системы США, серьезно ослабленной мировым кризисом. Ведь именно монопольный статус доллара как единственного средства оплаты за энергоносители до сих пор держал американскую валюту на плаву» [622] .
Представителей американского крупного бизнеса, конечно, устраивало ослабление Ирана, но не ценой обвала мировой нефтяной торговли. И в этом смысле обращала на себя внимание статья известного политолога, специалиста по ядерному разоружению Кеннета Уолца «Почему Иран должен получить бомбу?», опубликованная в начале июля в авторитетном американском журнале Foreign Affairs.
Уолц рассматривал три возможных сценария развития иранского кризиса. Первый – Исламская республика, ослабленная санкциями и международным давлением, полностью сворачивает ядерную программу. Второй – Иран достигает порогового уровня обогащения урана, который позволяет производить ядерное оружие, но останавливается на этом. И, наконец, третий – тегеранские власти решаются создать атомную бомбу. «Этот сценарий, – писал Уолц, – приведет к самым благоприятным последствиям. Иранская элита будет куда более осмотрительной, начнет тщательней взвешивать риски, а в регионе сложится разумный баланс сил: Исламская республика станет естественным противовесом Израилю, который в настоящий момент обладает на Ближнем Востоке ядерной монополией» [623] . Заметим, что эти слова принадлежали перу не какого-нибудь радикала-антиглобалиста. Это написал признанный теоретик международных отношений, долгие годы сотрудничавший с Госдепартаментом.
«Иран являлся одной из ключевых фигур «большой игры» на Ближнем Востоке, – объяснял Кузнецов, – И неудивительно, говорили эксперты, если последствия иранского кризиса будут прямо противоположны тем, на которые рассчитывали его организаторы. Милитаристы, долго бившие в барабаны войны, могли оказаться у разбитого корыта, а в регионе сложилась бы неожиданная политическая конфигурация» [624] . Политологи вновь заговорили о возможности большой сделки между Тегераном и Вашинтоном. «Если бы США последовательно проводили политику сдерживания Ирана они способствовали бы восстановлению суннитской военной диктатуры в Ираке и вряд ли бы заключили в Афганистане союз с хазарейцами-шиитами против талибов-суннитов, – заявлял профессор лондонского Королевского колледжа Анатоль Ливен. – Так что, интересы Америки вполне могут совпадать с интересами ИРИ. Но радикальные изменения в отношениях Тегерана и Вашингтона возможны лишь в случае чрезвычайных обстоятельств. Если, например, падет нынешний саудовский режим и к власти в Эр-Рияде придет антизападное правительство суннитских экстремистов, Соединенные Штаты будут вынуждены либо уйти с Ближнего Востока, либо создать в регионе новую конфигурацию власти. В этом случае даже израильтяне не станут возражать против сближения Америки с Ираном, понимая, что ваххабитские саудовские правители представляют для них куда более серьезную угрозу, чем тегеранские аятоллы» [625] .