Два дня подряд я все свободное время записывала свою сказку. Что-то вдруг мне самой казалось смешным, что-то — слишком дидактичным. Варька, видя, как я увлеченно тружусь, поинтересовалась:
— Статью пишешь?
— Нет, Варюша… Я решила сказку нашу записать. Может быть, книжку опубликуем…
— Ура! — Дите мое несказанно обрадовалось — вот где, оказывается, прятались мои потерявшиеся гены тщеславия. — И мы придем в магазин, и там на полке будет стоять книжка, и будет написано — Воскобойникова Елена, «Сказка про Гнома и девочку Соню»? Да, мамочка?
Варька прыгала, скакала по комнате, а я, глядя на нее, подумала — вот хотя бы для этого стоит попробовать. Чтобы она радовалась и гордилась мной. Разве для того я ее рожала, чтобы она всерьез обсуждала в семь лет проблемы измен и верности, чтобы толком не знала отца и жила так, как мы сейчас живем? Неизвестно, когда это изменится. И изменится ли вообще… Она ведь не просила ее рожать. Что же, я, выходит, родила себе подружку в своих несчастьях? Маленькую, беззащитную, доверчивую подружку, которую я же, по глупости и легкомыслию, вовлекла во все это сумасшествие с Сашей Виноградовым…
С вечера субботы я ждала и боялась Сашиного звонка — ведь он грозился привезти денег и покачать Варю на качелях. Он не позвонил. Позвонил его шофер Костик, выяснил, куда ехать, и утром привез нам пакет с нашими вещами из Митина и конверт. В конверте лежало странное письмо, заканчивающееся словами «Долой демонстрации, они доводят до прострации». Начиналось письмо так: «Вама!» — этот словесный урод означал «Варина мама», так Саша Виноградов ласково называл меня после рождения Вари. До рождения Вари он называл меня Лёка.
«Вама! Очень надеюсь, что у тебя, у нас хватит разума не испортить дочке жизнь…»
Сволочь, сволочь!.. А о чем ты думал, когда пришел, улегся на пол и позвал нас в прекрасное далёко? А о чем думал, когда погнался за очередным котенком и сразу, через неделю активных совокуплений, приволок к себе домой ее грязные колготки с блестящими сердечками и спрятал Варькины фотографии? Сколько у тебя уже было этих котят? Только известных мне не меньше семи. А еще те, о ком я не знала, не догадывалась? Или догадывалась, когда ходила в одиночестве с животом, потом с коляской, потом в зоопарк и в Театр юного зрителя с юной, доверчивой зрительницей Варей Виноградовой? Не испортить жизнь…
Да ты уже все всем испортил, ты уже испоганил жизнь, душу, ты показал девчонке квартиру и сказал — здесь будет твоя комната, ты притащил ее в свой особняк и объявил — вот это тоже твоя комната, а это — твоя песочница, а это, а это… и теперь ты все это у нее отобрал. Ладно — у меня! А ей-то как объяснять, почему у нее все отобрали и она опять живет в своей крохотной квартирке и спит с мамой на одном диване… А теперь — и вовсе… У хорошей, доброй тети Любы…
Я поплакала, посчитала деньги, удивилась, что Саша послал чуть больше, чем обычно, — не восемнадцатую часть своей зарплаты, а пятнадцатую. Приблизительно, конечно. Я могла только догадываться, сколько он получает, — по его расходам и по тому, сколько получали его помощники — однажды он неосмотрительно проговорился. Мне не пришло в голову отсылать излишки обратно — так я бы сделала раньше. Расставшись окончательно, я вдруг стала понимать слова «моральная компенсация». Да, не заплатишь за сломанную жизнь. Но вероятно, правы те жены, которые вычерпывают до дна банковские счета некстати сбежавших супругов. Официальные жены…
Потом я разобрала пакет с нашими вещами, которые он собрал по углам своей квартиры в Митине. Почему же это так больно — вот она, несостоявшаяся совместная жизнь, глупые надежды, вот они — мои собственные любовь и нежность, запихнутые в пакеты… Золотой халатик, купленный сто лет назад, когда еще Варьки не было, Варькина пижамка с медвежатами, несколько ее игрушек, рыжеволосая кукла Клава… Каждая вещь, которую я брала в руки, словно несла энергию, сгусток воспоминаний и боли.
Ну почему, почему, почему так… Почему ты становишься не нужна как раз в тот момент, когда ты прирастаешь вся, по всей длине, ширине и глубине, прирастаешь с мясом, когда невозможно оторваться, не закричав от боли… Ну отрывайся же, отрывайся, говорила я сама себе, отрывайся, мое горькое прошлое, в котором ничего уж такого хорошего и не было с Сашей, кроме моей собственной любви, кроме того придуманного Саши, к которому я стремилась столько лет и к кому смело подвела дочку Варю…
— Мам, зачем ты опять плачешь? Ты же мне обещала, что плакала в последний раз, помнишь? И морщинки опять под глазами будут…
Варька, Варенька, лучшая в мире утешительница, бедная моя Варька, подошла ко мне, залезла на колени и обняла мою голову так, как я обнимаю ее, ревущую и обиженную. И начала меня качать. Мне стало очень стыдно. Я опять увлеклась романтикой своих встреч и расставаний с Сашей — пусть даже действительно последних на сей раз. Вот — его уже нет. А есть я и она. И только от меня сейчас зависит, будет ли она плакать или смеяться, грустить вместе со мной или радоваться новым куклиным платьям.
— Все, все, я не буду. Больше не плачу.
— А почему ты плакала? — Варя вытерла пальчиками слезы с моих щек.
— Не смогла найти одну книжку в пакете, который он прислал…
— Не ври, пожалуйста. — Варя поправила мне волосы и строго сказала: — Так, а кто будет в театр собираться? И сказку ты сегодня еще не писала…
— Давай включим компьютер, посмотрим, что мы вчера с тобой написали…
Сказка получалась очень длинная. Какие-то эпизоды я подзабыла, особенно те, что рассказывала по одному разу. Но Варя, оказывается, очень хорошо все помнила и помогала мне вспомнить.
Мы еле-еле успели в театр, посмотрели «Синюю птицу». Варя никак не комментировала, не боялась, не смеялась, молча и внимательно смотрела. А я в ужасе слушала прекрасный текст Метерлинка и узнавала знакомые интонации художественной руководительницы МХАТа на Тверском бульваре в каждой женской роли. Мужчины прыгали, скакали, орали, как кому бог на душу положит, а женщины, особенно красивые — Душа света, фея Берилюна, Вода, Молоко — были четко «выстроены» по образу и подобию самой главной артистки в театре. Я думала о том — насколько хороша сама Доронина, настолько смешны ее копии. А поди сыграй по-своему — вылетишь мигом из театра!
— Спасибо, очень интересно было, — вежливо отозвалась Варька после спектакля таким же тоном, каким она говорит, отодвигая почти полную тарелку нелюбимой каши: «Спасибо, было очень вкусно и питно…»
Остаток дня, до вечера, я просидела за компьютером, записывая сказку, а Варя занималась своими делами — уроками, куклами.
Иногда Варьке надоедало, что я пишу и пишу — нахожусь в другом пространстве. Она подсаживалась рядом, старалась не мешать, рисовала, но при этом теребила меня:
— Мам, посмотри на мой рисунок! Смешной, правда? Мам, посмотри! Мам! Красиво?
Пела недавно выученную песню: «Бабка-Ёжка, костяная ножка, с печки упала…», декламировала — сама себе, не отвлекая меня — стихи:
Когда она завела про жука в пятый раз, я остановилась и укоризненно посмотрела на нее. Варя отошла в другой угол комнаты и оттуда объяснила мне:
— Я проверяю, мам, хорошо ли я букву «ж» говорю, понимаешь?
— Проверяй, пожалуйста, только не в ухо мне, ладно?
На самом деле отчего-то мне это почти не мешало. Ее присутствие каждую секунду подтверждало: это надо, Лена, это надо делать, надо хотя бы для Вари. А если книжка получится, то, может, еще какая-то девочка откроет ее и так же, как Варька, будет пугаться, радоваться, надеяться…
К следующему воскресенью я написала восемнадцать глав. Мы прочитали вслух, перебивая друг друга, последние две главы, чуть их поправили. Варька смеялась, страшно радовалась и всячески меня подбадривала, обещая успех на книжном рынке. Я сама была настроена отнюдь не так оптимистично, я хорошо знаю цену «домашним радостям» — не всегда то, что нравится твоим близким, окажется нужным и другим, очень разным людям. Но я все же сделала дискетку — другого способа записать для Жени сказку на ноутбуке у меня не было. А я решила — пусть он будет первым читателем. Почему-то мне казалось, что, несмотря на свое доброе и пристрастное ко мне отношение, он сможет сделать мне толковые замечания.
Мы оделись и чуть пораньше приехали на спектакль. Никогда из дому у меня не получается выезжать заранее — у себя дома всегда найдется тысяча дел, а сейчас мы уже в половине седьмого получили пригласительный билет у администратора. Я немножко удивилась, что билет был без мест. Но потом решила, у Женьки всегда так много приглашенных, что на всех бесплатных «директорских» мест не хватает.
Это был пятый или шестой премьерный спектакль. Народу набилось раза в полтора больше, чем мог вместить зал, поэтому думать о свободных местах в партере было нечего. Мы пошли на балкон, Варя заметила, что она «всегда мечтала сидеть именно на балконе». Оттуда было очень хорошо видно, но довольно плохо слышно, особенно Женину партнершу, популярную Ирочку Мухину, которая говорила на сцене простым, бытовым голосом, вблизи он звучал наверняка мило, но к нам на балкон долетало лишь «…няу… ли… лю… а-а-а». Но Варя все равно была довольна, а я все равно напрочь выбита из колеи пластиковым мешком с остатками моей жизни в «невестах» у Саши Виноградова.
Мы купили очень красивые цветы для Жени и все торговались — дарить ли их у сцены — я знаю, что актеры так больше любят. Или все же зайти к нему с букетом в гримерку, тем более что он приглашал нас потом поужинать. Варька рвалась на сцену, мне казалось, что это очень неудобно — спускаться с балкона заранее, стоять потом в проходе… Но я решила сделать так, как приятнее Жене и хочется Варьке. И вот, ощущая, что спектакль вот-вот закончится, мы поспешили вниз.
Женя охнул и ахнул, увидев красавицу Варю с распущенными светлыми волосиками, в модных брючках с лохматой аппликацией внизу, протягивающую ему букет персиковых роз и белых лилий. Варя протянула ему еще и руку, Женя руку поцеловал, расшаркиваясь. Потом поцеловал Варю, отыскал глазами меня и послал мне воздушный поцелуй. Варька была счастлива, потрясена и с прискоком подбежала ко мне:
— Пошли к нему!
Странно. Что-то такое вдруг как будто проскользнуло у моего лица. Будто слово или звук — но никто ничего не говорил… Или какой-то смутный образ… но я бы ни за что не сказала — что именно я увидела. И мне почему-то показалось — не надо. Не надо ходить к Жене.
— А может, не пойдем? Поехали домой, а?
На Варьку жалко было смотреть.
— Почему? Почему, мама? Ты плохо себя чувствуешь?
— Да нет… Наоборот… Просто… Не знаю, как объяснить… Мне кажется… Да нет, глупости. Пойдем.
Я подумала, что, скорей всего, я потихоньку вползаю в депрессию, которой безумно боялась с того самого дня, когда Саша тихим голосом объявил, что жить с нами больше не хочет. Я знаю, что это такое. Я там бывала. И не раз. Дважды, как минимум, за свою жизнь. В той депрессии, которая не хандра, а медицинский диагноз. От которой можно по рецепту купить в аптеке антидепрессанты или зайти в ванную и повеситься. Потому что все равно. Потому что смысла нет. Потому что жить незачем.
Я страшно боялась проснуться однажды утром и захотеть обратно в сон — только бы не жить, только бы не думать, только бы не болело…
Но ничего такого со мной после рождения Вари, слава тебе господи, не происходило. И сейчас не должно произойти. Не должно. Сказала я сама себе, посмотрела в огромное зеркало над парадной лестницей и постаралась увидеть, какая же я красавица. Молодая, стройная. Какая же у меня чудесная дочь, как ей важно, чтобы я вот так держала ее за руку еще лет… семь, а то и десять. Какая к черту — депрессия?
За кулисы мы прошли легко, никто нас не остановил. Я почему-то думала, что к Жене не будут пускать, даже приготовила все тот же тассовский пропуск, который надо сдать в обмен на трудовую книжку.
В этом театре Женя играл как приглашенный актер, «на разовых», поэтому собственной, «именной» гримерки у него не было. Мы спросили у милой женщины, которая несла сразу несколько костюмов, поднимая их высоко над головой, чтобы не подметать пол, где Женя переодевался.
— А вон там, в конце коридора, где кавалер стоит… с букетом, — ответила костюмер.
Наверно, ждет красоточку Ирку, подумала я. Он обернулся, и я вспомнила, что уже видела его сегодня. В антракте, когда мы пили в буфете сок, он поглядывал на меня, а я еще подумала, вот какой симпатичный мужчина, и кольца, кажется, нет. Но представить, что я с ним сближаюсь… Иногда мне кажется, что Саша — вообще единственный мужчина, вызывающий у меня внятный женский отклик. Женя — не в счет. То, что было под монстерами, — необъяснимо. Хотя…
Дверь гримерки, возле которой стоял импозантный мужчина, открылась. Он машинально поправил шейный платок — оскот, такие платки очень любил мой отчим, у него их было штук десять, с разным рисунком, — и улыбнулся.
Женя Локтев, не замечая нас с Варей, остановившихся на расстоянии двух метров, протянул мужчине руку. Тот переложил цветы в свободную руку и пожал руку Жене. Потом он сунул букет себе под мышку и сжал Женину руку уже обеими руками. А затем приложил ее к своей щеке. Женька наклонил голову туда-сюда. Импозантный мужчина прижал Женину руку сначала к своему плечу, а потом к губам. Тут Женя заметил нас и растерянно улыбнулся. И помахал свободной рукой.
— Женик… Привет! — Я тоже растерялась, почувствовала, как заметалась Варька, и крепко сжала ее руку. — Я на секундочку… а то я статью для «Бог» пишу… вот, тоже, пришла…
— Ага… — Женька переводил глаза с мужчины на меня и обратно. Раз взглянул на Варьку и тут же отвел глаза. — Ну вот… познакомьтесь… Это — Лена, журналистка. Воскобойникова… И Варя, ее дочка…
— Гусев, — представился мужчина сам, хотя мог бы этого не делать, особенно в присутствии журналистки.
— Мне приятно. — Я постаралась улыбнуться. — Прекрасный спектакль, Женя. И ты — просто блеск!
— Правда? — В его глазах я увидела другой вопрос. Про ресторан и как вообще быть…
— Мы пойдем, а то, боюсь, материал уйдет.
— Ага, ну давай. Я позвоню, Ленка! — Он сделал шаг ко мне и остановился.
Я помахала ему рукой. И Варька помахала ему рукой. И он свободной рукой помахал нам обеим. Вторую его руку держал импозантный мужчина Гусев и, похоже, собирался тоже помахать нам букетом белых роз.
— Как для невесты, да, мам? — сказала Варька, когда мы спускались в гардероб.
Я опять посмотрела на себя в парадное зеркало и нашла, что стала за это время еще лучше, еще моложе и красивее.
— Как раз с такими золотыми штучками… Я видела у одной невесты в журнале… смотрела, думала, у тебя будет такой букет…
— Варюша… — Я поцеловала ее в сбившийся пробор. — Ничего, у меня еще будет такое прекрасное свадебное платье, красивое необыкновенно, с длинным прозрачным шлейфом, и ты понесешь шлейф.
— Не-а… — покачала головой Варька. — Другие понесут… мальчики или девочки…
— А ты?
— А я буду бить в барабан!
— Варюша… А разве на свадьбе бьют в барабан?
Варька снисходительно посмотрела на меня:
— Ну конечно, мам. Когда объявляют, что невеста идет…
Дома Варя вспомнила, что мы забыли отдать дискету Жене.
— Ничего, Варюша, в следующий раз.
— Мам, а этот дядя, который дарил цветы Жене, он странный, да?
— Странный, Варюша.
— А… Женя… — Варя посмотрела на меня, — он тоже… странный?
— Женя… талантливый и, по-моему, очень несчастный человек, — ответила я вполне искренне.
Очень своевременно раздался звонок мобильного. Я поймала себя на том, что жду, как на дисплее телефона появятся слова «little grapes», под таким именем я записала номер Толи — те самые «виноградинки», которые раскачивались у него на мониторе.
Моя покойная бабушка, в честь которой названа Варькина любимая рыжеволосая кукла Клава, часто повторяла: «Одной не надо оставаться! Лучше всего пересесть с лошадки на лошадку!»
Вот, бабуля, скажи-ка теперь, как хочешь передай из своего невидимого эфира или околоземного пространства, где мечется (парит? мается? отдыхает от земных страстей?) твоя душа, скажи мне: а что делать, если одна лошадка ускакала, а другая — не прискакала?
Французская гордячка Фанни Ардан, покорившая мир больше своим роскошным высокомерием, чем красотой и талантами, говорит, что с возрастом стала мудрой и дерзкой. А я — какой стала с возрастом я? Горе-наездница… в козлиной шубе, трудолюбивая, исполнительная любовница банкира Виноградова. Не изволите повернуться на бочок? Чтобы удобнее было благосклонно принимать мою любовь…
На дисплее моего телефона обозначилось: «Olga». Я, пытаясь сдержать вздох, ответила:
— Да, — а ведь могла бы, манная каша, просто не отвечать.
— Лена? Я не мешаю?
Вот смотри, смотри, говорила я сама себе, как неинтересна становится самая интересная женщина, когда она попадает в зависимость.
— Нет, не мешаешь, Ольга. Я дома.
— А… — Она чуть запнулась. — Ты прости меня за любопытство… Просто я даже волнуюсь… — Ну точно — обычная модель моего разговора с Виноградовым, когда я чувствовала, что он начинает ускользать. — «Дома» — это не там, куда я вас подвозила? Ты помирилась, да?
— Нет, Ольга.
Мне пришлось рассказать ей вкратце историю с Гариком. Ольга выслушала, разумеется, с интересом, с сочувствием и предложила любую помощь. Вызвалась найти адвоката и вообще сделать все, что я попрошу.
— Да, собственно, Ольга, тут трудно что-то сделать…
Я, как известно, не умею говорить «нет». И тут мне пришла в голову хорошая, как мне показалось, мысль. Если тогда на суде присутствовал хотя бы еще один человек, кто знает, может, Морозова так бы и не распоясалась?
— Может быть, ты придешь на городской суд в следующий четверг?
Игорь предупредил меня, что он, вероятно, задержится и придет только к самому слушанию. Так что мне предстояло сидеть там в очереди напротив или даже рядом с Савкиным и его дамами. Я помнила нелепые узкие коридоры городского суда, где была когда-то по делу. Лучше, конечно, если я буду не одна.
Ольга приехала за мной за полтора часа до времени, когда должен был начаться суд. На самом деле на «одиннадцать часов», как было написано в повестке, было вызвано десять человек, то есть десять спорных дел, перешедших по апелляции из межрайонных судов. Пока шли дела, назначенные на десять, мы решили прогуляться. На улице было довольно противно, и через полчаса мы зашли в первый попавшийся супермаркет. Ольга предложила выпить кофе в маленьком баре на первом этаже.
Мы пили кофе, я смотрела на Ольгу и думала: а может быть, это все мое воспаленное воображение? И ничего, кроме участия и дружбы, здесь нет? Просто я сама редко проникаюсь к женщинам такой глубокой искренней дружбой, как они ко мне. Так было всегда — со школы.
Все мои дружбы, почти все, были односторонние, по крайней мере сначала. Как с Нелей. Спроси меня: люблю ли я Нелю. Да, наверно… Я ей благодарна за ее верность и дружбу. Но я бы, наверно, выбрала себе другую подругу для душевных разговоров, если бы меня спросили…
И в школе, и на журфаке, и в моем первом журнале, и в ТАССе я дружила с теми девочками и женщинами, которые почему-то начинали заботиться обо мне, как о сестре. Такая всегда находилась. Сказать, что я при этом смотрела на какую-то другую и жалела, что не она — моя подруга, было бы неправдой. Просто я лично ничего не делала для того, чтобы меня так любили и баловали. И меня даже часто удивляло — а что ей так во мне нравится, почему она хочет со мной дружить? Не знаю, может быть, потому, что с детства я знала — просто так любить меня никто не будет. Не любит же меня мама. За что — я не знала, но чувствовала, что раздражаю ее, мешаю, не устраиваю тем, какая я есть. А как стать другой и какой — другой, я не знала.
— Значит, он хочет все-таки встречаться с дочкой? А ты как к этому относишься?
— Не знаю. Мне кажется сейчас — только растравлять ей душу…
— А потом? Он что, будет потом ее воспитывать? Чему учить, интересно? — Она прищурилась. — Бросил маленькую девчонку ради бессмысленных совокуплений… Потому что африканские страсти все равно проходят… И с котятами, и с мышатами… Выгнал вас с дачи, которая тоже стала вашим домом. Тебя — еще ладно, но девочку… Кто его за язык тянул объявлять, что у него другая? Блудил бы себе и блудил. А теперь хочет дочку на качелях качать раз в месяц? Чтобы она лишний раз поняла, насколько она ему не нужна — что у него найдется для нее пятнадцать минут в месяц между… — Она посмотрела на меня. — Ты ведь не о нем уже переживаешь, правда?
— Правда, — вздохнула я.
Первым, кого мы увидели, вернувшись в здание городского суда, был Савкин. Сегодня он был в белом летнем пиджаке, очень большом, размера на два-три с запасом… и в очках, аккуратных, интеллигентных… Я показала его Ольге, она присмотрелась и сказала:
— А что-то стекла у него без диоптрий…
Я только покачала головой. Надо готовиться к спектаклю. Затем мы увидели его мать и Эльвиру. Мать пришла в таком драном пальто, что я была уверена — они все вместе разрывали его специально сегодня утром и даже перестарались. Для образа нищей старости не хватает швов поверх разошедшейся от ветхости ткани. А так получилось — просто хулиганская рвань. Эльвира была опять с животом.
— У нее живот ненастоящий, я говорила тебе?
Ольга засмеялась:
— Хорошо, что сказала. А то я уже начала переживать — у такой испитой бабы в животе ребенок. Ты-то как себя сегодня чувствуешь? — Она ласково посмотрела на меня.
— Нормально.
Мы ждали еще часа четыре. Уйти было невозможно — непонятно было, по какому принципу вызывали дела, назначенные на одно и то же время. Что не по алфавитному — это точно. Когда в зал заседаний зашли очередные счастливцы, мы с Ольгой отправились в кафе, которое было видно из окон суда. Думаю, стены этого заведения слышали столько историй — ведь все, так же как и мы, в ожидании правосудия, боялись отойти и бежали опрометью сюда, чтобы выпить воды или кофе. Я взяла сильно пахнущий хлоркой чай — конечно, здесь же вряд ли наливают в чайник питьевую воду. Пить не стала, купила пачку горьковатого грейпфрутового сока. Ольга опять пила кофе и курила.
— Знаешь, — неожиданно для самой себя сказала я. — Он был вовсе не фиктивным мужем.
Ольга чуть помолчала, то ли думая, то ли ожидая продолжения, а потом спросила:
— Тебе неприятно было признаться, что это твой бывший муж?
— Да. Просто стыдно. Тем более, что это никак не влияет на дело.
— Вы ведь разведены.
— Конечно, сто лет в обед. Суть не меняется. Да по большому счету именно такие браки, как был у меня с Савкиным, и признают фиктивными по суду — если требуется. Потому что какой это брак? Так, узаконенное штампом сожительство — короткое, глупое, корыстное — с его стороны.
— Неужели он не был в тебя влюблен?
— Трудно сейчас сказать. Во-первых, он мог спать почти с любой, как многие пьющие молодые люди, а во-вторых… Он мне часто говорил, что в Прибалтике я бы считалась интересной, а здесь, в средней полосе, я просто бледная мышь.
— Лен… — Ольга дотронулась до моего запястья. — А ты вообще по какому принципу выбирала своих мужчин? — Я задумалась и руку не отнимала — она просто крепко держала меня за пульсирующее запястье. — Или они тебя выбирали?
— Да нет, наверно, все-таки я… Первый раз увидела Савкина на первом курсе, мне не было еще семнадцати, а он был на пять лет старше — его уже выгоняли из двух вузов за пьянку. Савкин мне просто понравился внешне. Ну понравился и понравился, потом я увлеклась учебой, сидела в библиотеке до десяти вечера…
— Ну а замуж-то зачем вышла? Не собиралась же ты с пьяницей жить всю жизнь? Или ты его лечить хотела?
— Оля… Это так все запутано… — Я, кажется, впервые так назвала ее. — Я сначала замуж вышла действительно фиктивно, для оформления квартиры. А потом он стал так вокруг меня увиваться…
— Чтобы денег не платить за прописку.
— Естественно… А я как раз увидела, какие у него синие глаза.
Ольга засмеялась:
— Да ладно!
— Ага, как у пупса. Раза два он переночевал у меня на диванчике — и влюбилась. Мало что соображала.
— Зато он соображал.
— Да… Ну и мы практически ведь не жили… Все это так скоропалительно произошло. Дальше вся свистопляска… Поди расскажи все это судьям. Я сама ничего не понимала тогда — как это случилось… Отчим сначала смеялся, когда я ему сказала, что фиктивный муж стал вроде как не фиктивным: «Вот как мужей находить надо!» А потом расстраивался, но было уже поздно. У «верного» человека были все документы на мою квартиру, он еще и вещей натащил — не выгнать его было сразу…
— Ясно. Ну а второго, Сашу-говняшу своего, как выбирала?
— А разве влюбиться — это значит выбирать? Увидела, влюбилась. Встречала — сердце стучало, начинала разговаривать — во рту пересыхало… И главное, по контрасту — Савкин был тупой и грубый, без мата в быту не разговаривал… Уходил — приходил, пьянствовал, продавал вещи, которые я для ремонта покупала… Потом пытался помогать с ремонтом, и драться пытался… Но это все было недолго — несколько недель… Отчим сразу вмешался… А Саша Виноградов был совсем другой — остроумный и…
Я вспомнила, как я первый раз увидела Сашу, который уже учился в аспирантуре в Плешке, Плехановском институте. Он был такой скромный и веселый, в темно-зеленом свитере, из-под которого небрежно высовывался белый воротничок рубашки. Саша взглянул на меня темными глазами и спросил какую-то глупость: И я была сражена — чем, никто не знает до сих пор.
— Он был остроумный и тонкий, да? — продолжила за меня Ольга, заметив, что я задумалась.
— Да. Молчаливый. Такой, знаешь, загадочный… Савкин все время нес какую-то ахинею, чему-то пытался меня учить… Меня хватило в полном смысле слова на два дня. А Саша молчал или шутил, на любую тему. Он просто не поддерживал серьезных разговоров. И годы ушли на то, чтобы понять — его обычное загадочное молчание объясняется очень просто: ему скучно отвечать, вникать в совершенно не интересующие его проблемы.
— А интересует его вообще мало что, — добавила Ольга. — Знакомо… Он похож на моего второго мужа. Я так любила его… Еще года два после развода было больно и тошно. Он не хотел детей и сам делал мне аборты. Он был врач, не гинеколог, но ничего — справлялся. Говорил, что витамины колет. Я два раза не поняла, на третий мы с ним друг друга чуть не убили. В один день разошлись. А я потом плакала и плакала — года два, все никак не могла понять, как же так можно было! Как будто два разных человека — один любил, другой тайком плод выгонял. Еще переживал потом, когда у меня сильные кровотечения начинались. Представляешь, я за полтора года жизни с ним три раза от него забеременела.
— А потом? — осторожно спросила я.
— А потом — ни разу. И мне еще много лет снились эти дети, которых он во мне убил… и год от года они становились все старше и старше, в моих снах… Потом прошло.
— Ольга… — Я не знала, что мне ответить на ее неожиданный рассказ.
Она улыбнулась.
— Ничего. Это все было очень давно. — Она закурила и улыбнулась. — Вот замечаешь, как странно, меньше всего влюбленного заботит — хороший ли человек тот, в присутствии которого у тебя включается программа воспроизводства, тот, к кому чувствуешь влечение.
— Да. Я действительно не задумывалась об этом… Это как-то само собой разумеется. Раз я влюбилась — значит, он хороший.
Она кивнула.
— И даже как-то неудобно спросить: «А он — хороший человек, твой избранник?» Ну а потом, неужели тебе так никто и не встретился, кроме этих двух, прости меня, откровенных подонков?
— Я думала об этом, Ольга. Ты смотришь на часы? Мы не опоздаем?
— Боюсь, сегодня мы просто не пройдем. Не волнуйся, я приду еще, если надо будет.
— Спасибо… Знаешь, может быть, я и встречала кого-то… Ведь у меня такая социальная профессия… С кем я только не знакомилась по работе… Но представь, идет по городу человек, у которого сверхидея: он — вдовствующая английская королева, и он должен всем это доказать. Как? А у него впереди — целая огромная жизнь, вот он и будет стараться… Или другая идея: ему надо выстрелить и попасть в Луну, чтобы она рассыпалась и перестала ночью насылать на Землю призраки… Вот он и стреляет, стреляет, все деньги тратит на приобретение более точного и мощного оружия…
Ольга слушала и кивала.
— Безумие. Я понимаю, о чем ты говоришь.
— Да. Мое стремление жить с Сашей, как и короткий скоропалительный брак с Савкиным, имеющий теперь такие последствия, — это было безумие чистой воды. Но я хотела сказать другое: к такому человеку, одержимому безумной идеей, разве кто подойдет? А подойдет — так отшатнется в ужасе, заглянув в его глаза. И он сам никого и ничего не видит, кроме химер, которые посылает ему больной мозг.
— Ты, пожалуйста, себя совсем не закапывай. — Ольга погладила мою руку. — Раз больной может описать симптомы и прогрессию своей болезни, он — на пути излечения.
Я вздохнула и убрала руку.
— Я надеюсь. Пойдем?
— Пойдем. Хотя… Подожди секунду. Я сейчас тебе подниму настроение. Ты будешь очень смеяться и выиграешь сегодня суд.
Я непонимающе посмотрела на Ольгу.
— Я уверена, что он тебе этого не сказал. Даже знаю почему, но это не принципиально.
— Кто? Ты о ком?
Ольга улыбнулась.
— Женя Локтев не сказал тебе, кто я?
— Подруга его матери, — неуверенно ответила я.
— Ну… да, с годами это так и стало. Но вообще-то я его первая жена, настоящая.
Я мгновенно вспомнила, как Ольга ходила за ручку с Севой, сыном Жени, и как волновалась, хорошо ли его покормят перед отъездом…
— А Сева — твой сын…
— Не совсем. У Женьки всегда все было сложно. На мне он женился официально, а сына родил в другом месте, девчонке было семнадцать лет, она училась в Щукинском училище на первом курсе, взяла академический для родов, родила и Севу ему отдала. Артистка сейчас довольно известная, все пьяниц играет… Женя просто очень не любит о себе рассказов и, как ты поняла уже, все врет и все скрывает. Севу растили все и никто. Мне самой было восемнадцать, когда мы поженились… и через пять лет расстались. Сева — бедный мальчик. Когда мы разошлись, его забрала Женина мама, потом взяла я, года через три после своего врача-инквизитора… Мальчик очень привязался ко мне, а уж я-то… Да тут Женька как раз решил, что Севе нужен отец, забрал у меня его и сам пытался его воспитывать… с годик примерно, пока не влюбился… Так что…
Я смотрела на Ольгу другими глазами. Вот оно, значит, как!
— Но… это ведь не Женя примочки из капустного листа себе делал?
Ольга засмеялась:
— Нет, Женя был мой первый муж, а тот — третий. Это уж я с горя, когда Женька у меня Севу отобрал, за нарцисса такого зацепилась… Зато очень смешно было… Познакомилась с прогрессивными технологиями омоложения яиц и укрепления крайней плоти… Не подавись. Я тебя порадовала — сюжетом с нашим Женькой?
— Поразила, — честно ответила я. — А почему вы все не боитесь, что я возьму и напишу?..
Ольга весело посмотрела на меня:
— Так, может, мы тебя все подталкиваем: ну ты пиши, пиши, наконец, материал сам в руки идет, делай скандальное имя себе, делай деньги, представляешь, какой сенсационный материал можно наваять. Если хотя бы отношения нас троих вытащить, трусы разложить и дать всем полюбоваться. Ты, я да Женька во всей красе… Можешь про двух других моих уродов заодно написать. Мужья жены Жени Локтева…
Я вздохнула:
— Ну да. Это не мое.
К пяти часам вызвали почти всех, чьи фамилии были записаны на одиннадцать часов. Мы почему-то остались последними. А Игоря так и не было. Телефон у него был отключен, понятно почему — ведь он был занят на другом процессе.
Наконец, вызвали нас.
Как хорошо, что рядом была Ольга. Не знаю, как бы я это вынесла, если пришла бы одна. Там не было судьи Морозовой, но были три другие, простые русские бабы в мантиях. Мужеподобная председатель Федорова, а также хихикающая женщина с волосами заправленными за уши и третья, почти интеллигентного вида женщина, с аккуратной стрижкой, в очках, от которой мне больше всего и досталось, как только она открыла рот. А досталось мне за все.
За то, что я воспитываю Варю одна, — Морозова, видимо, хорошо постаралась, подготовила суд для своего подопечного. Досталось и за то, что я продажная журналистка, за то, что живу на иждивении банкиров, за то, что папа мой писал книжки про коммунистов, и за то, что адвокат мой Игорь Райнин-Савельев — еврей. Я записала на диктофон все, что они говорили, и надеялась, что мне это когда-нибудь пригодится. Когда я показала диктофон, председатель суда махнула на меня огромной ручищей и сказала:
— Вы же знаете, что это… — и все трое рассмеялись.
Смеялся и Савкин и его дамы.
«Это не суд, это фарс, отвратительное и бесстыжее лицедейство», — записала я на свой диктофон во время перерыва, чтобы хоть что-то сказать им в ответ. Ольга не пошла курить, чтобы не оставлять меня одну с Савкиным и его подругами.
Пока судьи хохотали за стенкой во время своего «совещания», мы с Ольгой никак не могли понять, неужели они не знают, что здесь, в зале суда, все слышно? Как звенят чашки, как лопнул и рассыпался пакет с сахаром, как одна из судей назвала пакет «долбаным», себя «косорукой», а меня… Ольга засмеялась и положила мне руку на плечо, когда все тот же бодрый голос, запинающийся на букве «с» и «ч», поинтересовался: «И тего ей надо, этой фтерве? Не зивется…»
Тем не менее, прохохотав минут десять, судьи, облизываясь и вытирая губы, вернулись со следующим заявлением: рассмотрение дела откладывается для выяснения некоторых обстоятельств, указанных в апелляционном заявлении адвоката Савельева. Игорь сумел-таки, даже заочно, хотя бы приостановить решение Морозовой.
— Может, надо их пока выселить, с милицией, через прокуратуру? — спросила в раздумье Ольга, когда мы сели в машину. — Ведь решение суда не вступило в силу, раз подали на апелляцию.
— Надо бы, Ольга, конечно. Если бы я была в силах… Я боюсь. Боюсь потерять ребенка.
— Хочешь, я этим займусь? — Она посмотрела на меня и не очень решительно положила мне руку на запястье.
— Спасибо, я подумаю…
Она не очень правильно поняла мою нерешительность.
— И знаешь, Лена… — Она развернулась ко мне. — Переезжайте в мою квартиру. Пока. Зачем вам жить в съемной комнате? Это просто невозможно, для такой женщины…
— Почему?
Я по-прежнему не хотела верить в то, что Ольга — не просто неожиданный подарок судьбы в виде хорошей, надежной подруги.
— У меня две свободные комнаты. Меня почти не бывает дома… — продолжала она, чем-то очень мешая мне поверить… Чем? Тоном, взглядом? Я привыкла доверять своей интуиции, если она посылает мне внятные, повторяющиеся сигналы.
— Спасибо, Ольга… Ничего страшного. Временно. У нас замечательная хозяйка. И вообще, яркие впечатления… И для избаловавшейся за последние два года Варьки это даже полезно…
— Ну ладно уж — полезно! Некоторых вещей в жизни можно и не знать. — Она, наконец, тронулась с места. — Давай пообедаем где-нибудь?
— Не сегодня, хорошо? Варя одна сидит, ждет меня. Там у нее в доме ни девочек знакомых, никого…
Я была уверена, что Любовь Анатольевна встретила Варю у метро, а забрала ее наша бывшая няня тетя Маша и проводила до «Водного стадиона». Но тратить тридцать — сорок долларов на ресторан или, еще хуже, — обедать на деньги Ольги…
— Ладно, я отвезу тебя. Ты с работой никак не определилась? Хочешь, я помогу? У меня есть хорошая знакомая, подруга…
— Бывшая… — не удержалась я.
Ольга быстро взглянула на меня.
— Нет, почему… Не бывшая… Просто не очень близкая мне… В журнале… Ты вообще сама-то чего хочешь?
— Знаешь, я тут сказку стала записывать, очень увлеклась…
— Дашь почитать?
Я пожала плечами:
— Почему нет. Вот у меня, кстати, в сумке осталась дискета, я ее хотела дать одному человеку…
— Женьке, что ли? — неожиданно спросила Ольга. — Ты ходила, кстати, на спектакль в воскресенье?
— Да… А откуда ты?..
— Знаю-знаю. — Ольга прищурилась и смотрела на дорогу. — Дай мне, конечно. Я очень люблю детские сказки. Заранее скажу — мне понравится. А любому художнику это важно. Чтобы читатель заранее был в восторге, еще не открывая книжки, правда? Или зритель хлопал бы уже в метро, представляя себе, как Женечка сделает носом вот так… — Ольга смешно сморщила нос. Но на Женьку похожа не стала.
«Ты ревнуешь, Ольга, ты просто ревнуешь», — могла бы сказать я. Но это была бы не я. Это была бы мудрая и дерзкая.