Так. Активная, деятельная Лена, ответственная мать. У меня остается максимум месяц — для того, чтобы устроиться на работу и проработать хотя бы сколько-нибудь до декрета. Надо думать, в какие журналы звонить, кого из бывших коллег и однокурсников напрягать своими проблемами… Или же так, как я больше люблю, — по телефонному справочнику: «Алё, здравствуйте, вам журналисты в штат не нужны? Побегать внештатным? С полгодика? Съездить в Воркуту, написать о зоне? Почему нет? Варьку под мышку, живот в бандаж — чтобы не растрясло малыша — и вперед».

Тем не менее я позвонила в пятнадцать журналов, не только отмечая крестиком, что я звонила, но и одним-двумя словами помечая рядом, почему мне отказали. «Полный штат», «не берем», «сейчас не требуется». В нескольких журналах меня попросили послать резюме (кто я, что я) и пару опубликованных материалов на мой выбор. Сознавая полную бесполезность этого, я послала все, что просили.

И в задумчивости стала листать записную книжку. Я знала, какой телефон ищу, я решила позвонить ему на работу. А рабочий телефон я даже, кажется, могла бы вспомнить. Но я надеялась, может быть, я не дойду до него, может быть, я вдруг увижу какой-то другой номер и пойму — ну, конечно, вот где я могла бы работать… Вот кому позвонить не стыдно… Вот кому можно рассказать, что мое устройство на работу — сплошной обман. Я хочу получить сейчас зарплату-две и потом иметь место, куда можно точно выйти после года-полутора сидения с малышом… Ну и деньги какие-то крохотные еще получить — декретные…

Будто нарочно, пока я сидела с трубкой, перебирая номера телефонов, позвонила Ольга.

— Ты совсем мне не звонишь, — сказала она с упреком. — Как дела с книжкой?

— Взяли. Заплатят долларов семьсот.

— Не густо. А… рисунки?

— Рисунки, наверно, другие будут, Ольга. Ты сама увидишь.

— Хорошо. Куда вас пригласить? Погода хорошая, хочешь, поедем в воскресенье в лес или в Серебряный Бор?

— Ох. — Я вздохнула. — В Серебряный Бор… Надо будет проезжать мимо нашего дома. Я иногда утром проснусь — представлю, как там у нас сейчас. У меня утром вся квартира залита солнцем и в окне видно огромное небо. И когда я думаю, что они спят на нашем диване, едят из наших тарелок…

— Ты что, не забрала вещи?

— Ну не все же. Куда это все девать? Часть забрала, часть там осталась. Если что-то еще осталось, конечно…

— Ленуся, а не хочешь походить на массаж? Или сделать прическу в салоне? Выбирай любой — или ближе к тебе, или в центре. Я сама тебя отвезу. Девочки все сделают как суперзвезде.

— Походить на массаж… А вот можно сделать какую-нибудь маску, чтобы я прекрасно выглядела на один…

— Вечер? — не дала мне договорить Ольга. — Можно, — сказала она погрустневшим голосом.

— Нет, как раз не на вечер. Часа на полтора, днем. Я хочу… — Я не стала особо врать, но и рассказывать все мне не хотелось. — Мне надо… в одно учреждение сходить. По делу. И хочу выглядеть не так, что у меня все плохо.

— И маску можно, и макияж. Грим можно любой сделать. — Ольга засмеялась. — У нас есть одна девочка, профессиональный гример. Может сделать грим молодого лица, например, или грим лица после бурно проведенной ночи… Тебе какой?

— Мне… — Я задумалась. — Наверно, такой, чтобы меня не жалко было.

— Лен… — Мне показалось, что Ольга плачет. — Слушай, если я убью того, кто все это с тобой сделал, ты будешь ко мне в колонию приезжать?

— Нет. Потому что тебе придется убить меня.

Ольга невесело усмехнулась:

— Ну хорошо. Жаль, что не могу тебе заменить… — Она не договорила. — Когда увидимся?

— Давай завтра.

Я набрала номер. Он ответил сразу. Я почти забыла его голос. Или нет. Вот сейчас он сказал «да», и я почувствовала, что все это время хотела его услышать. Только этот голос. И не надо себя обманывать.

— Алё, — сказала я.

— Лена? — Он помолчал. — Добрый день. Как дела?

— Спасибо. Я как раз вот… хотела бы поговорить.

— Пожалуйста. Буду рад.

— Когда удобно?

— Можно завтра. После трех. Устраивает?

— Вполне.

— Скажем, в три тридцать. Или… три сорок пять.

— Хорошо. Да завтра?

— До завтра, — ответил он и первым отключился.

Я подошла к гардеробу, куда развешивала вещи по мере их появления из пакетов и сумок. Достала, погладила, поносила — повесила. Это — уже узко, не застегивается на животе. Это — слишком ярко, это — немодно года два… Хотя мужчина этого никогда не поймет, но сама я буду чувствовать, что надела писк моды позапрошлого лета… Что-то лучше нейтральное… светлое… Пусть будет виден живот… Или нет… лучше наоборот…

Я перебирала, перебирала, надела свободное шелковое платье до колена, посмотрела на часы и позвала Варю, которая сидела на кухне с Любовью Анатольевной и увлеченно слушала, как та читает сказку на словацком языке, практически не заикаясь…

— Варюша! Посмотри на меня? Хорошо мне в этом платье?

Варька внимательно посмотрела на меня и сказала:

— Не очень.

— Почему?

— Ты такая… — Она подумала. — Помнишь, мы спектакль смотрели? Где принц с тонкими ножками был, мне не понравился… ты ругалась, что мне только красавчики нравятся…

— Я на принца похожа?

— Нет. На принцессу… Я помню, ее очень жалко было…

Да, и я помнила худенькую девушку лет сорока, с тонкой шейкой, костлявыми пальчиками и жалобными глазами.

— Ясно. Тогда собирайся. Поехали в «Пантеру». Купим что-то новое.

Варька с радостью стала собираться, а я обратилась к Любови Анатольевне:

— Можно мне попросить вас завтра остаться с Варей часа на… — я прикинула: туда-обратно и там полчаса… — два с половиной?

— К-конечно, конечно… я с радостью… — Она, как всегда, заторопилась, теребя воротник аккуратной блузки. Не знаю, как без нас, но все то время, что мы жили у нее, она ходила дома как на занятия в МГУ — причесанная, одетая. — Леночка, Варя очень способная девочка…

— Спасибо. — Я вздохнула. — Я знаю, что все детские таланты и способности надо развивать, иначе они к пятнадцати годам вянут и растворяются… Я так мало могу ей дать…

— Да что вы! — замахала на меня руками Любовь Анатольевна. — Во-первых, до конца способности не пропадут, особенно если они сильные… А во-вторых… Вы и так ей все время посвящаете…

Чем только оно у нас заполнено — это время…

Вышла способная Варька в темно-синих брючках с блестками внизу и в моей короткой майке.

— Можно, мам?

Я засмеялась:

— Да, конечно, очень красиво. Поехали.

Мы долго выбирали в «Пантере» мне блузку и юбку, а купили светлые брюки до колена и двойку из тонкого трикотажа пастельно-розового цвета — топик и кофточку на пуговицах — при желании можно было зайти сбоку и увидеть живот — если снять верхнюю кофту. А можно было просто заметить, какая я красивая, молодая и вовсе не несчастная.

Утром на следующий день приехала Ольга, и мы вместе с Варей отправились в салон на «Войковской». Ольга подвела меня к администратору и велела ей поочередно посадить меня к парикмахеру, косметологу, массажистке и маникюрше. А сама пошла прогуливать Варю во дворе.

Мне кажется, у женщины, которая регулярно ходит к косметологу делать массаж, маски, обкладывания льдом, меняется не столько кожа, сколько взгляд. «Я — ухоженная женщина. У меня все в порядке. В тридцать восемь я выгляжу на тридцать». И этот взгляд действует на окружающих как милицейская форма — неоднозначно, но безусловно: я имею право иметь такой взгляд. И все тут.

Через полтора часа я позвонила Ольге на мобильный и поинтересовалась, чем они заняты. Ольга спокойно ответила, что они катаются на пароходе по каналу. У меня тут же подскочило сердце к горлу.

— Ольга! Да ты что! Варя почти не умеет плавать!

— А мы и не собирались плавать. Мы сидим на палубе и смотрим вокруг. Правда, Варюша?

Все. Моя радость оттого, что из меня делают на два часа голливудскую красотку, мгновенно улетучилась.

— Ольга, я прошу тебя… Ни на секунду не отпускай ее…

Ну что можно объяснить женщине, у которой нет своих детей! Что ребенок, кажущийся уже большим, иногда делает такие вещи… Все проглоченные вилки и все крыши девятиэтажек, с которых снимают пожарные, — на счету не трехлетних, а как раз таких, как Варя. Умненьких, спокойных семилетних деток, честных, послушных, веселых и жутко любознательных.

Все остальное время я дрожала и тряслась в разных креслах, куда меня пересаживали, представляя, как Варя подходит к краю теплохода, а Ольга в это время закуривает сигарету и смотрит в другую сторону или говорит по мобильному. А Варя наклоняется…

— Вам плохо? — Визажистка, красившая мне в это время губы, пыталась унять дрожь моего подбородка.

— Да, душно. Наверно, я уже пойду.

Я достала деньги, радуясь, что Ольга не подоспела к этому моменту, и поискала взглядом администратора. Та увидела, что я собралась уходить, и подошла ко мне сама.

— Нет, нет, Ольга Дмитриевна сказала…

Я отдала ей пятьдесят долларов, прекрасно понимая, что это, видимо, пятая или шестая часть того, что я должна была заплатить, и вышла из салона. Я набрала номер Ольги. Он не отвечал. Я села на скамейку около салона, стараясь ровно дышать. Минут через пять я достала зеркальце и все же посмотрела на себя. Прическу менять кардинально я не решилась, просто мне намочили и специальным феном, треплющим волосы в разные стороны, высушили их. Вместе с достаточно агрессивным макияжем выглядело это чудно. Все равно к четырем часам растрепанные волосы надо будет причесать, а губы подкрасить снова. Я вытерла пальцем розовые тени над глазами, убрала зеркальце в сумку, встала и пошла вокруг детской площадки, на которой я оставила Варю с Ольгой два с половиной часа назад. Раз пятнадцать или двадцать я обошла двор сталинского дома кругом, раз десять набрала номер Ольги и, наконец, увидела, как в арку въезжает ее белая машина.

Ко мне подскочила страшно довольная Варька.

— Мам, знаешь, где мы были?

— На крыше. — Я прижала ее к себе.

— Нет, почему… на теплоходе! И потом еще — на колесе обозрения прямо у реки.

Я перевела дух. Хорошо, что я не знала про колесо. Варька пообнимала меня и отстранилась.

— Ма-ам… — произнесла она с некоторым, как мне показалось, ужасом.

— Что, милая моя?

— Ты такая красивая…

— Как невеста? — Я краем глаза взглянула на Ольгу, которая стояла и смотрела, как мы обнимаемся с выгулянной Варюшей.

— Нет, почему… Как… сейчас скажу… — Она взяла ручками мою голову и покрутила туда-сюда. — Как жена президента. Такая… нарядная. И еще гордая.

Я засмеялась, а Ольга, естественно слышавшая все, подошла ближе, качая головой.

— Лена, ты даже не представляешь, какая у тебя изумительная дочка, какая же ты счастливая… Это целый мир, огромный, прекрасный, которого у меня, например, нет. И не будет уже. — Она прищурилась и улыбнулась. — Ну а ты — просто реклама для моих заведений. Надо было попросить сфотографировать тебя до и после. Я тебя умоляю — ходи хоть изредка сюда. Ты себя не узнаешь через полгода.

— Спасибо, Ольга.

Процедуры по омоложению и приведению моего лица и волос в соответствие с модой, временем года и моим собственным возрастом минус десять лет заняли гораздо больше времени, чем я предполагала. Времени у меня оставалось — только доехать вовремя. Ну и может быть, забросить Варю домой, то есть на попечение Любови Анатольевны. Тогда я еще успела бы надеть купленную вчера новую одежду. Мы распрощались с Ольгой — мне не хотелось посвящать ее в свои дальнейшие планы на сегодня, просто даже из суеверия, и сели в такси, когда она отъехала.

— Мам, ты волнуешься, да? Почему? — спросила Варя в машине.

— Заметно, малыш? Ты не обидишься, если я пока не скажу почему…

Успела я минута в минуту, хотя была уверена, что такая точность не требуется. Разве в точности дело в данном случае?..

Я вошла в приемную, за столом секретаря сидела новая девушка, которой я никогда не видела раньше.

— Вам назначали? — спросила она меня.

— Да, на пятнадцать сорок пять. Моя фамилия Воскобойникова.

— Да. Вижу. Минутку. — Она нажала на кнопку внутренней связи, но перекрикиваться через динамик не стала, а сняла трубку, поэтому его голоса я не слышала. — К вам женщина, Воскобойникова.

Конечно, я не мужчина и не девочка, но предпочитаю, чтобы меня называли хотя бы «товарищем». Или «дамой» — хотя с такой художественно растрепанной головой вряд ли я могла рассчитывать на «даму». Тогда — «посетительница». Или — «особа», что ли.

Он встал навстречу мне:

— Я рад.

А сказал так, как будто и не рад.

— Приятно слышать. Но я — по делу.

— Естественно. Прошу. — Он показал мне на стул.

Странное, странное ощущение овладело мной. Я сидела и молчала и смотрела на него. А он не торопил меня. Я же была уверена, что сейчас встану и уйду.

— Очень красивый цвет. — Он сделал неопределенный жест, по-видимому означавший, что он похвалил мою кофточку песочно-розового цвета.

Или, может, солнце, падавшее из окна, застряло в моих волосах — я знаю, что это красиво. Как бы трагично ни складывалась моя личная жизнь, я всегда помню, меня этому старательно учила бабушка, пока была жива, что на солнце волосы у меня становятся чудесного оттенка — спелой пшеницы. Я машинально поправила прядь, упавшую на лицо, а он улыбнулся и спросил:

— Новые очки?

«Нет, я просто помыла их и подкрутила винты — они стали ровно сидеть на носу», — могла бы состроумничать я, но не стала. Я отрицательно покачала головой, а он слегка постучал пальцами по столу. Надо было уходить или говорить.

— У меня просьба.

— Слушаю.

— Я…

Почему он так спокойно, так равнодушно смотрит?.. Ему нечего мне сказать… Зачем тогда…

— Да-да?

Лучше бы он просто встал и ушел, чем сказал так равнодушно и вежливо…

— Мне… Я… Просто мне нужны деньги и… то есть…

Я двадцать раз думала, что этого говорить не надо, и сказала от растерянности.

Я была уверена — он сам заговорит хотя бы о работе, а он молчал. Я понадеялась, что вкупе с моей новой одеждой и профессиональным макияжем это не прозвучало «Мне нечем кормить дочку». Ведь может быть и так: «Мне нужны деньги… на ремонт «тойоты»… на новую шубу… для поездки на Канарские острова…» Боюсь нищеты и одиночества… Боюсь показаться нищей и одинокой…

— Сколько?

— Нет. Не то. Мне нужна работа. Но… я… дело в том, что я… поэтому я и… — Вот тут надо было сказать то, самое главное, что… Но язык не поворачивался.

И в это время зазвонил мой мобильный телефон. Он теперь звонил так редко, что я перестала автоматически отключать его или убирать звук, когда куда-то ходила. Я взглянула на дисплей. Номер был незнакомый. Я вопросительно взглянула на собеседника, он кивнул.

— Да?

— Елена Витальевна?

— Да.

— Ой. — Человек в трубке громко и с облегчением вздохнул. — Значит, вы живы?

— Что?

— Меня зовут Антон Быстров. Я продюсер кинокомпании «Антон и они». Никак не можем вас найти. Просто нам сказали, что вы… простите, умерли…

— Умерла? Кто сказал?

— Вы же нам оставили только домашний телефон. Дома у вас сказали… Но мы решили проверить, с трудом нашли ваш мобильный номер… Посылаем вам сообщения по электронной почте уже пятый раз…

Это, значит, я автоматически набрала свой старый телефон, посылая им свои координаты…

— Да, правда, я не заглядывала в почту. Нет, все в порядке, просто у меня сейчас дома… такие люди живут… временно… Они пошутили.

— Ну хорошо, слава богу. Мы хотели предложить вам контракт на ваш сценарий. Мы будем его запускать. И хотелось бы не откладывать. Если вы уже, конечно, в другом месте не запустились… Так как?

— Да, хорошо, конечно. А… Вы простите меня… Вы говорите — сразу? А сколько денег вы могли бы мне заплатить?

— Елена Витальевна… А вот вы с нами поторгуйтесь… Мы будем давать поменьше, а вы требуйте побольше. — Он засмеялся. — И вы нас разорите, но мы как-нибудь наскребем. Начнем торговаться с тысячи за серию, а там посмотрим. Так пойдет?

— Да. Да, конечно. Запишите, пожалуйста, телефон, где я сейчас живу. Или… — Я взглянула на своего молчащего все время собеседника. — Я попозже перезвоню.

— Но сегодня? — спросил Антон.

— Да.

Я отключила мобильный, убрала его в сумку и встала.

— Я приношу извинения. Я поторопилась. У меня все сложилось по-другому.

— Я могу знать — как?

— Зачем? — Я пожала плечами и протянула ему руку. — Спасибо.

— И никаких объяснений? — Он пожал мою руку и отпустил.

— Наверно, нет. До свидания.

Он встал, чтобы проводить меня до двери.

— До свидания, Лена.

Я обернулась. Он смотрел на меня. Как? А никак. Просто смотрел. Без улыбки, без сожаления, без восторга, без удивления. Равнодушно и, быть может, задумчиво.

— Могу лишь извиниться, если надо, — услышала я свой голос.

— Не надо. — Он чуть улыбнулся и опять сделал неопределенный жест, который при желании можно было принять за что угодно: он отдал мне честь, прогнал муху ото лба, махнул: «С богом!» или «Да иди же ты, наконец!».

Как приятна неопределенность, когда нечего больше сказать!..

Когда дверь за мной закрылась, я быстро прошла мимо секретарши, сосредоточенно молотившей по клавиатуре бирюзовыми квадратными ноготками, вышла в коридор и на секунду остановилась.

Мое сердце так билось, что мне потребовалось некоторое время просто постоять и ровно подышать. И в это время, именно в это время изнутри меня толкнули. Мой малыш первый раз шевельнулся. Мой мальчик или моя девочка… Так же, как было, когда я ждала Варю, я решила не узнавать пол — чтобы был сюрприз и чтобы не настраиваться на мальчика, если внутри меня растет девочка, и наоборот. Сама я просто не знала, кто там, и все.

Почему так колотится сердце? От встречи ли, от неожиданного звонка, решившего, вероятно, судьбу моего сценария, — хотя радоваться еще рано, ведь с книжкой я тоже радовалась, когда ехала читать разносный отзыв читательницы из Перми… Надо подписать договор, получить деньги. А потом уже торжествовать. Но сердце продолжало стучать гулко и часто. Наверно, слишком много впечатлений за один день.

Выйдя на улицу, я на секунду остановилась, чтобы понять, в какую же сторону лучше пойти. До любого метро отсюда достаточно далеко пешком, но я решила не брать такси и не стоять в длинной веренице машин, медленно движущихся по бульвару, а пройти улочками к «Баррикадной», чтобы не надышаться выхлопными газами.

Я пошла неторопливо, пытаясь разобраться в себе. Что-то меня раздражает, или что-то печалит, или… И вовсе не то, что предложение Антона Быстрова может оказаться очередной насмешкой судьбы…

С тех пор как родилась Варя, я сознательно пытаюсь сохранять свое нервное и психическое состояние в пределах нормы. Для меня это значит не плакать по утрам, не ходить по улицам с постным лицом, играя с дочкой, не думать о своем, недетском, и вполне радоваться жизни, несмотря на то что она предлагает вовсе не то и не столько, сколько бы я хотела…

Чтобы не давать воли своим негативным эмоциям и не попадать время от времени в психический аут, я, лично для себя, открыла очень простой, но действенный закон. Нельзя загонять внутрь свои переживания, сомнения, расстройства, надеясь, что они рассосутся сами. Нельзя врать себе. Кому-то — можно. А себе нельзя. Мне приятнее сказать соседке, да и подчас Нельке, что у меня все не так уж плохо. Не материализовывать свою тоску, не подключать к ней других людей, не дать ей зажить собственной жизнью еще и вовне меня…

Но вот внутри самой себя я пытаюсь четко определить — а что есть причина моего сегодняшнего дурного настроения. Что-то в этом роде мне пытался не так давно говорить один человек… в чужом заснеженном саду… Загнанные внутрь и неопознанные дурные или печальные мысли, как выяснилось, никуда не уходят. Они превращаются в уродов, монстров, тихо сидящих внутри и вылезающих в самый неподходящий момент. Терпела, терпела, копила, копила — и вдруг взорвалась! И хорошо, если от взрыва погибли враги, а не ты сама или не беспомощный малыш, живущий с тобой и полностью зависимый от того, насколько удачно ты справляешься с каждодневной пыткой под названием жизнь. Ты пытаешь, тебя пытают, кто-то вырывается — уходит туда, где уже ничего не больно, а кто-то свыкается и даже находит в этом удовольствие…

Я дошла до Патриарших прудов и решила чуть передохнуть. Я поискала глазами свободную лавочку. Что-то, видимо, я себе внутри намечтала, а что — признаваться не хочу. Что-то на встрече в пятнадцать сорок пять произошло не так, совсем не так, как я хотела, и я теперь мечусь, ругаюсь и кляну Создателя (не себя). Ведь это Он, создавая нас, заботился прежде всего о том, чтобы мы размножались, несмотря на потопы, похолодания, засуху и землетрясения. А что мы при этом неостановимом, безумном размножении чувствуем, как убиваем друг друга, как мучаемся — это пришлось корректировать позже, это, видимо, не удалось заложить в генетическую программу, в мозг или в какой-нибудь физический орган.

Иногда мне кажется, что мы, вкупе со всем живым на Земле, — чья-то дипломная работа, а может — и курсовая… Что-то получилось, что-то нет, это — на отлично, а кое-что — на троечку. Вот в человеке аппендицит — ошибка, желчный пузырь — на тройку, зубы разрушаются быстрее, чем сердце… А то, как человек умирает — в болезнях, — неужели это отличное решение? Не получилось по-другому? Или это было не важно — для Создателя?

Произвел ты себе подобного по четко отлаженной внутри организма схеме — она-то работает безупречно, — подрастил до того возраста, когда детеныш сможет сам плодиться, и ты больше не нужен никому: ни детенышу, ни Создателю, ни самому себе… Тебе остается в здравом уме наблюдать, как перестают работать руки, ноги, печень, почки, как отказывается служить мозг. И только душа, чуть уставшая от причуд и болезней тела, но все такая же — а ей-то что будет, она-то не умрет — только она все так же болит и страдает, реже — радуется. «И все болит, болит душа, ее-то вот и жалко» — как поется в одной моей любимой песенке.

Я всплакнула. Потом достала телефон. Я, конечно, поняла, почему вдруг в прекрасный майский день мне в голову полезли мысли о несовершенстве мира, о жестокости Создателя и близкой старости. Не надо себя обманывать, тогда монстрам внутри тебя нечего будет кушать. Я стала набирать номер, набрала 251, а в это время на дисплее появились цифры этого же номера полностью. Все-таки общение человеческих душ на расстоянии — это чудо и загадка.

— У меня тоже есть просьба. — Он говорил сухо и нейтрально.

— Да? — Скорей всего, я была более доброжелательна, чем он.

— Мне нужна некоторая помощь.

— Пожалуйста, если я смогу.

— Надеюсь — да.

— А когда?

— Если возможно, прямо сейчас. Могу освободиться на… — Он спросил секретаршу по громкой связи: — Свет, во сколько придут эти… из посольства?

— В пять пятнадцать.

— Ага… Перезвони, пусть чуть задержатся, если можно. На шесть, допустим. — Он снова обратился ко мне: — Где мы можем сейчас встретиться?

— А… могу я узнать, в чем состоит просьба и чем я смогу помочь?

— Разумеется. Просьба личного характера, мне нужен совет. Совет человека, женщины с хорошим вкусом.

Я немного удивилась. Это не было похоже на игру. По крайней мере, на те игры, к которым привыкла я.

— Хорошо, я на Патриарших прудах… сижу на скамейке, напротив…

— Я найду. Я буду там через десять минут.

Я увидела, что он сам за рулем. Несколько напряглась и обрадовалась. Да, я обрадовалась, честно сказала я себе. И тут же один, самый большой монстр, корячившийся у меня в груди и причинявший мне боль, сморщился и затих. Я несколько раз глубоко вздохнула и улыбнулась. И ему — он вышел из машины и шел ко мне, и самой себе. Вот так бы давно. Спросила бы себя: «Леночка, а чего ты хочешь-то на самом деле? А-а-а… Ясно. Ну для этого тебе надо делать то-то и то-то, не получится это, пробовать другое, но пытаться добиться того, чего ты хочешь, а не бежать от этого, трусливо, малодушно и опрометчиво».

— Еще раз добрый день, — сказал он и протянул мне руку.

Как невежливо, подумала я и, вместо рукопожатия, поднесла свою руку так, чтобы у него была возможность ее поцеловать. Что он и сделал. Так, шажок.

— Я рада.

Еще шажок.

— Я тоже. Просьба моя, может быть, несколько странная… Сейчас объясню.

Мы сели в машину и поехали в сторону… моего бывшего дома. То есть дома, где сейчас жил придурок Савкин. По дороге мы молчали. Он спросил меня:

— Как дочка?

Я ответила:

— Хорошо. Нормально.

Он кивнул и включил музыку. Зазвучала скрипка, я старалась не морщиться, но для моего тогдашнего состояния не хватало только нервных пассажей Сен-Санса и Сарасате. Минут через пять он поменял диск, и заиграла вполне спокойная симфоническая музыка. Мы проехали дом, где находилась моя разграбленная квартира. Он спросил:

— Кто здесь сейчас живет?

— Фиктивный муж, бывший, прописанный в моей квартире.

Он взглянул на меня, но больше ничего не сказал. Мы свернули на бульвар. Объехали его кругом и въехали во двор нового кирпичного дома, обнесенного черной кованой оградой. Ограда впечатляла. Поверх нее красовалась маленькая черепичная крыша, но охраны никакой не было — вход и въезд свободный.

Он припарковался возле второго подъезда и показал мне на дом:

— Хотел попросить… Я здесь купил квартиру. Надо что-то с ней делать, ремонт, что ли… Дом уже заселен. У меня там жил друг полгода — ему деваться некуда было. Он поставил раковину, кресло, а больше там ничего нет. Завтра придут смотреть архитекторы. Но я должен понять — что им сказать. Чего я хочу. А я не знаю. Мне все равно. Совершенно все равно. Вот я и… — он посмотрел на меня, — прошу совета…

Я пожала плечами и сама тут же себя внутренне одернула. Ну что я придуряюсь. Ведь я рада. Рада! Что он вообще о чем-то меня просит. Какого-то совета — повод это или правда — какая разница. Почему я сейчас собралась равнодушно сказать: «Да пожалуйста, мне не трудно». Да мне вообще делать нечего по жизни, разве что ходить по чужим новым квартирам и советовать.

— Если я смогу сказать что-то вразумительное. Конечно, с удовольствием.

Мы поднялись наверх. Квартира оказалась на седьмом этаже, очень большая, светлая. Мы походили по пустым комнатам — мне показалось, что комнат больше четырех. Я с некоторым удивлением взглянула на него, но ничего не спросила. Постояла у одного окна. У другого.

— Прекрасный вид, — сказала я.

— Да, — ответил он и тоже подошел к окну. — Шторы, наверно, какие-то надо. Да?

— Да, — кивнула я. — Шторы надо.

— И здесь что-то поставить, да?

— Конечно. Диван.

— Да, правильно. Диван. — Он поправил прядь моих волос. — Растрепались, — объяснил он и убрал руку.

— Я прическу сделала сегодня.

— Красиво, — сказал он. — Обычно тоже красиво. Коса, чуть такая… — Он показал рукой какая.

— Растрепанная, — помогла я.

— Да, точно.

— Если постричься, я стану тетенькой.

— Нет, неужели… — Он и так и так посмотрел на мое лицо. — Нет…

— А так я больше похожа на девушку, уставшую немного. Правда?

— Да. Именно. Да, на уставшую девушку.

Он смотрел на меня. Просто стоял рядом и смотрел. На мои брови, уши, лоб, губы, волосы — медленно переводил глаза с одного на другое.

— Что-то не так? — спросила я.

— Да. Да, именно, что-то не так. Не знаю. — Он взъерошил себе волосы и посмотрел на потолок. — Может быть, потолок померить?

— Да. Правильно, — сказала я. — Измерить высоту потолка. Да.

— Здесь была рулетка.

Мы походили по комнатам, ища рулетку, но не нашли.

— Думаю, три метра, — сказал он.

— Да. Три. Три тридцать, — поддержала я.

— Правильно. Три тридцать. Хорошая квартира, или… — Он посмотрел на меня. — Как?

— Хорошая. Прекрасный выбор.

— Я не выбирал. Мне было все, равно. Так получилось.

— Понятно. Но квартира очень хорошая. Большая.

— Очень большая.

— Светлая. И планировка просто прекрасная.

— Да. — Он внезапно подошел ко мне совсем близко и безо всякого предупреждения, слов, взглядов стал целовать, крепко держа меня при этом за шею сзади. Я не вырывалась, хотя комсомолка внутри меня поначалу и дернулась. Христианка замерла в сомнениях. А женщина простая, жизнью битая, пятнадцать раз брошенная и двадцать восемь обманутая, отдалась в объятия безо всяких лишних размышлений.

Я чуть отстранилась от него. И он отпустил меня, не сразу, но отпустил. Я внимательно посмотрела на него и протянула ему руку. Он молча взял ее, притянул меня, и я почувствовала, что становлюсь невесомой, отрываюсь от пола — просто он медленно, не спеша поднял меня и удобно устроил у себя на руках. И, держа меня, подошел близко к окну.

— Это Крылатское, что ли? Или Строгино? — задумчиво спросил он.

— Это Крылатское. Строгино видно из другого окна.

— Хорошо.

Он аккуратно отвел волосы с моего лба.

— Вот это вопросительные морщинки, а вот эти две, — он провел пальцем между моими бровями, — сердитые.

Я не привыкла сидеть у мужчины на руках и попробовала слезть. Он засмеялся, подбросил меня вверх, а потом поймал. Я закрыла глаза. Какое-то невероятное ощущение обрушилось на меня так внезапно, что я даже помотала головой, чтобы очнуться от этого морока. Мне показалось, что я маленькая, совсем маленькая, легкая и беспомощная. Я сама обняла его за шею и прижалась к ней носом. И опять уловила уже знакомый запах леса, утреннего апрельского леса, и подумала — не забыть спросить, как называются духи. Потому что ведь это совсем не те духи, которые раньше покупала я — в подарок. Сначала мне показалось, что те, но они — совсем другие, совсем… Я хочу понюхать их в магазине, я хочу купить их, нюхать каждый день, чтобы привыкнуть к ним быстрее. Чтобы перестать внюхиваться и ждать этот запах, этот невероятно свежий, чистый, заполняющий все мои легкие запах едва-едва просохшей от снега земли, первых цветов и первой травы, влажноватой хвои и молодой березовой коры…

Наверно, я сошла с ума? Я не хочу, я не буду любить его! Я уже достаточно любила. Я любила всю свою сознательную жизнь только одного человека, имела от этой любви столько боли, что хватило бы еще на одну жизнь, которой у меня, кстати, не будет, и гораздо меньше радости.

Женщина, с юности живущая с одним и тем же мужчиной, — это диагноз. Для меня близость с мужчиной означала близость с Сашей. Чего-то другого мне никогда не хотелось, и сейчас я боялась.

— Я должна вам кое-что сказать.

— Скажите, конечно. — Он поцеловал меня в лоб.

Хорошо, что, сидя в сквере на Патриарших, я вытерла влажной салфеткой весь свой грим молодого счастливого лица… толщиной в полтора сантиметра…

— Это очень важно. Я… сколько я себя помню, я ждала одного человека. Смешно, да?

— Пока не очень. И?..

Мне почти не важно было, что он скажет и подумает, я должна была это произнести вслух. Чтобы он это знал! Чтобы я случайно этого не забыла, вот прямо сейчас не забыла… в крепких уверенных объятиях, в этом аромате, очень хорошем аромате чужой жизни, случайно пересекшейся с моей…

— Ждала-ждала, пока мне не надоело ждать, почти совсем надоело. Тогда он пришел и сказал: «Будь со мной всегда». Я не поверила, отказалась. И тогда он сделал так, чтобы я поверила. Он сказал: «Роди мне еще ребенка». И я согласилась. А тогда он сказал: «Извини, больше не хочу — передумал». Так вот; я больше не хочу этого ни от кого слышать! Никогда. И я…

Я не хочу никого любить, даже этого милого человека, с его невероятными плечами, на каждое из которых можно посадить по крупному ребенку, и еще останется место, с его огромными коленями, по которым можно прыгать, как по камням, с его теплыми ладонями и этим запахом, дурящим, обманывающим запахом!

Я и не заметила, что у меня потекли слезы. Толя осторожно вытер мне щеки обеими ладонями. И стал покачивать меня, как маленькую.

Он шептал мне какие-то глупости, что я маленькая, что я любимая, самая любимая, а я чувствовала — еще чуть-чуть, и я сдамся, я брошусь в этот поток, уносящий меня к новому страданию. Я разняла руки, которыми, оказывается, крепко держалась за его шею. Он вернул мои руки обратно и расцеловал меня так, как я люблю целовать Варьку, — от бровей до подбородка. От неожиданности я притихла и снова закрыла глаза. Так я, видимо, и пропустила тот ответственный момент, когда сдалась.

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил Толя.

Я точно знаю, это он мне сказал еще до всего, что было потом, после чего я забыла не только Александра Виноградова с его тонкими запястьями и нежными мочками, но и временно забыла о малыше, замершем от неожиданности у меня внутри, и о бесконечно любимой Варе. А также о страдании, что поджидало меня на подлой тропиночке с милым названием «любовь».

Я знаю, что он мне сказал это до всего, что было потом, потому что я ответила:

— А если я тебе не понравлюсь… или ты мне не понравишься?

— Это будет большое разочарование, — ответил он. — Тогда ты возьмешь свое согласие обратно.

«А ты?» — могла спросить я, но, наученная годами унижений с Александром Виноградовым, не спросила.

— Но так не бывает. Мы ведь еще…

— Именно так и бывает, — засмеялся он. — Представь, что я ухожу на войну.

— А ты уходишь на войну?

— Нет, к счастью, пока нет.

— Ты обо мне ничего не знаешь, Толя. Самого главного.

Он улыбнулся:

— Ты мусульманка?

— Нет, конечно, вот же крестик. — Я достала из-под кофточки крестик и показала ему.

— Ты любишь того, о ком плакала у Женьки на даче? Который сказал: «Извини, я не добежал»?

— Нет, — ответила я чуть менее уверенно. Он это услышал и посмотрел на меня внимательно.

— Тогда что?

— Я жду от него ребенка.

— А… ну да, он же попросил… — Толя посмотрел на меня.

— Да, а я постаралась…

— Да-а… жаль… значит, я чуть-чуть не успел…

Я промолчала.

— А он тоже ждет вместе с тобой?

— Нет.

Толя очень аккуратно приподнял мою грязно-розовую кофточку и погладил живот.

— Смотри-ка… А какая смелая, гордая… Пришла, ушла… А у нее там человек… Кто, не знаешь?

— Нет, специально не узнаю. Чтобы ошибки не было. Кто будет, тот и будет. Все мое. Но… вроде мальчик. Бабки говорят, все до единой.

— Как я иногда завидую женщинам и чувствую себя полным идиотом… Маленькая, слабая женщина, у которой внутри растет малыш, дерзко говорит мне «Пока!» и не оглядываясь уходит. А пришла ведь за помощью, правда?

— Ты решил помочь? — Я держала его руками за шею — просто чтобы не упасть, а получалось, что я его обнимаю. — Я похожа на твою первую жену?

Он покачал головой:

— Нет, совсем не похожа. А… — он осторожно опустил кофточку, — тебе… можно?

— Наверно… Только первые три месяца нельзя и перед самыми родами…

Мне захотелось слезть с его рук. Он как будто это почувствовал и отпустил меня.

— Давай мы действительно посмотрим то, что ты просил меня посмотреть, посоветовать… Или ты все наврал?

— Нет, почему. — Он внимательно посмотрел мне в глаза. — Давай. Посмотрим. Иди сюда.

Он открыл дверь, и мы оказались в просторном помещении с аркой посередине.

— Это, вероятно, подразумевалась гостиная. Там вроде как кухня.

И действительно, в помещении за аркой я увидела одиноко стоящий столик, раковину и плиту.

— А холодильник?

— Я же здесь не живу. Друг как-то перебивался. Зима была, на балкон сосиски бросал, наверное… Он точно как я когда-то — с войны вернулся, а дома его не ждут. Только я-то в своей квартире куковал, а ему пойти некуда было.

— А где он сейчас?

— Уехал. — Толя отвернулся. — А я потом приходил сюда как-то раз с архитектором, моим приятелем. Но он мне такое навертел… Подвесные потолки спускаются ступеньками. Разноцветные огоньки бегают по потолку ванной, в спальне зеркало на потолке, а мне и спальня-то никакая не нужна была…

— А зачем ты вообще такую квартиру большую купил?

— Это моя давняя мечта — ходить из комнаты в комнату большими шагами и тратить на путь до ванной уйму времени…

— Ты шутишь?

— Конечно. Так получилось. Я вложил в этот дом деньги, когда здесь еще стояла панелька — пятиэтажка с картонными перегородками. И практически думать об этих деньгах забыл. Вырастут — вырастут, потеряю — так и что ж. В тот момент и рубли и доллары все равно сыпались… Я ведь не бизнесмен, ты видишь. У меня другие игры.

— Войнушка?

Он улыбнулся:

— Ага. Политика, ордена…

— У тебя есть орден?

Он кивнул:

— И не один. Может, теперь согласишься?

— Замуж?

Он обнял меня, и я опять не заметила, как обрела невесомость.

— Да ладно. Так уж и замуж сразу. Надо посмотреть, что к чему, как одна очень современная женщина только что мне сказала. Действительно, что ж так прямо — по старинке…

Мы оба посмотрели на единственное кресло, которое стояло посреди комнаты. Потом посмотрели друг на друга. Я опустила глаза, а Толя засмеялся:

— Еще есть столик на кухне. Что вы предпочитаете?

— Я предпочитаю помыть руки, — сказала я и неожиданно для самой себя поцеловала его в губы, которые были слишком близко от меня.

Он запрокинул мою голову. И я растворилась в нем. Почти до конца. Одна мысль не дала мне возможности раствориться полностью.

— Осторожно, только, пожалуйста, осторожно, — кажется, говорила я вслух.

— Ну и что ты скажешь? — спросил он меня, когда мы сидели обнявшись в единственном кресле.

Я со страхом прислушивалась к малышу и думала только об этом — если что случится — я себе не прощу никогда. На всю оставшуюся жизнь. О чем думал Толя, я не знаю.

— А? Что скажешь? — повторил он и провел губами по моему виску.

— О чем?

Я чуть отстранилась и посмотрела в его глаза — хоть рассмотреть глаза человека, с которым я только что забыла, почти забыла о том, что я не просто женщина, а, как говорят священники, — женщина «непраздная», человека ращу в животе. Глаза у него оказались серые — обычные. Со светлыми ресницами.

— Ты согласна выйти за меня замуж?

— Ты посчитал моих детей?

— Да.

— Н-наверно, согласна.

— Тебе надо подумать?

— Да. Нет. Не знаю… — Я вздохнула. — А ты подумал?

Он засмеялся:

— Да.

Я умылась, мы поискали на кухне, нельзя ли сделать чай или кофе, ничего не нашли и решили быстро выпить кофе где-то по дороге. В машине он меня спросил:

— Так где вы сейчас живете?

— Я сняла квартиру, то есть комнату.

— Господи… — Он внимательно посмотрел на меня. — Почему ты мне не позвонила?

Я промолчала.

— Ты тогда звонила… Понятно.

— Да, после суда. Я совсем растерялась.

— Я вас прямо сегодня заберу. У меня, правда, одна комната, но очень большая, и кухня — огромная.

Я посмотрела на него.

— На кухне буду спать я, а вы с Варей — вместе. Пока. И надо быстро отремонтировать эту квартиру, безо всяких бегающих по потолку огоньков. Ты можешь заняться?

Я вспомнила, как истово, с увлечением и радостью я занималась сначала Сашиной дачей, потом перепланировкой той самой квартиры, где мы должны были уже полтора года как жить… Как до мелочей представляла, где что будет стоять, какого цвета будут шторы в Сашиной комнате и обои в прихожей…

— Да, могу, наверно. Только мне нужно сейчас писать сценарий. Ты же слышал — при тебе позвонили из кинокомпании. Они покупают то, что я написала. Но наверняка потребуются какие-то изменения…

— Я ничего не знаю об этом. Расскажи, пожалуйста.

— Толя…

— Да?

— Ты можешь остановить машину на секунду?

— Тебе нехорошо?

— Нет, все в порядке.

Он остановил машину и повернулся ко мне. Внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Да, я тебя люблю, ты ведь это хотела услышать? Да, я пропишу тебя сразу в эту квартиру и Варю, и оформлю на тебя собственность.

— Ты что?! — Я смотрела на него во все глаза.

Я действительно хотела узнать, спросить, убедиться, услышать — ведь он не произносил этого — про любовь, не про собственность. А как же без пароля, без слов, которые являются кодом и вмещают в себя все то, что человечество успело понять и принять, на сегодняшний день, про любовь.

«Я тебя люблю» — значит я хочу с тобой жить, жить честно. Так понимаю я — комсомолка. Я тебя люблю, и я хочу быть с тобой в горе и радости, до последнего дня моей жизни — так понимаю я, христианка. Я тебя люблю и, значит, хочу быть близка только с тобой, пожалуйста, не проси меня целовать Милку или твоего друга. И я не хочу, чтобы ты жил также с нашей будущей соседкой, даже если она будет моложе меня на пятнадцать лет. Ну ведь кто-то из подъезда точно будет моложе меня…

Но при чем тут жилплощадь и права на нее? Наверно, хорошо, что он сам сказал об этом, но…

— Прости, может прозвучало грубовато — все в одну кучу. Но я хочу, чтобы у тебя не было сомнений — со мной тебе будет лучше, чем сейчас. Во всех отношениях. Очень рационально, разве не так? — Он поцеловал меня и погладил по голове.

Ну как можно было после этого сомневаться в истинности чувств этого крупного мужчины, большого начальника, офицера и в общем-то несколько первобытного, но красавца?

— И можешь мне поверить, о твоей жизни у меня было время подумать, — добавил он.

— Увы, если я выпишусь из той своей квартиры, она точно достанется Савкину. Я тебе расскажу все потом.

Толя кивнул. А я подумала: «Господи. Я тебя благодарю, если только это не шутки рассерженного творца — я ведь и это раскритиковала, и то: и аппендицит ей не нравится, и в тайные замыслы Создателя все пытается проникнуть, понять — а зачем, а почему. И зачем нам каждодневные соития, и почему зубов не хватает на всю жизнь…»

Мне так хотелось спросить: а давно ему пришла в голову такая странная мысль — жениться на мне? Но я не спросила, потому что этот вопрос сродни тому, когда я однажды попыталась спросить Женьку:

— А как ты это играешь?

И он в ужасе замахал руками:

— Нет, нет… не спрашивай даже…

А как тебе пришло в голову это написать? А почему ты в этом спектакле чуть заикаешься? А зачем ты на этой картине нарисовал такую загогулину, на хвост похожую? А можешь сказать, в какой момент ты меня полюбил?.. И надолго ли?..